Наркомпищепром

Анастас Иванович Микоян долгое время возглавлял Наркомат пищевой промышленности и торговли. Его имя было широко известно, поскольку и то и другое имело непосредственное отношение к каждой семье. Он действительно многое сделал для улучшения и упорядочения снабжения населения продуктами. Судить я об этом могу, к сожалению, только по Москве.

Именно при нем и по его инициативе был создан в 1933-м году знаменитый мясокомбинат, до сих пор носящий его имя. Из комбината в различные торговые точки города стали поступать не только мясные туши, но и полуфабрикаты, чего раньше не было. Более того, комбинат начал выпускать во все возрастающем количестве изделия из свинины, разного сорта колбасы и сосиски, о которых до того москвичи знали только по торгсину. Открыты были также две большие так называемые Фабрики-кухни, специализировавшиеся на изготовлении полуфабрикатов и котлет из мяса и овощей. Там можно было приобрести и полный обед, начиная с супа и кончая сладким блюдом. Правда, такие обеды не пользовались особым спросом, и их постепенно перестали готовить.

Микояну же принадлежала идея заключения прямых договоров между крупными магазинами и колхозами. К сожалению, эта идея воплощалась с большим трудом, потому что в колхозах после уплаты налога почти не оставалось товарной продукции. С совхозами дело обстояло лучше, но тоже далеко не блестяще.

Многое позаимствовал Анастас Иванович из опыта организации торговли в США, куда он летал специально для изучения этого опыта. Хорошо помню, как в середине 30-х годов в Москве появились небольшие аккуратные палаточки, в которых продавцы в белых фартуках и нарукавниках продавали надрезанные булочки с вставленной туда горячей котлетой или сосиской. Котлеты и сосиски были очень свежими и вкусными, горячий сок пропитывал булку. Они пользовались огромной популярностью. Женщины признавались, что даже домашние котлеты не получаются у них такими сочными. Тогда же на прилавках хлебных магазинов появилась разнообразная выпечка, сменив традиционные «кирпичики» черного и серого хлеба. Бабушка все удивлялась: «Почти как в мирное время!»

Но самым большим успехом, особенно у детей, пользовались автоматы с газированной водой, установленные на улицах города незадолго до начала войны. Какое же это было наслаждение — опустить монетку в щель, подставить стакан и ждать, когда заурчит чрево автомата, и побежит струйка воды. Чистая газированная вода стоила одну копейку, а с добавлением сиропа — три. Лето в Москве в то время бывало, как правило, очень жарким, и воды выпивали несметное количество. Только сейчас я думаю, как это все пили из одного и того же граненого стакана. Было, правда, приспособление для его ополаскивания, но вода там частенько лилась еле-еле, а индивидуальные бумажные стаканчики появились только после войны. Как все не перезаразились, ума не приложу.

Шофер и его знаменитый пассажир

Расставшись с Акуловым, папа не сразу привык к Анастасу Ивановичу. По натуре тот был человеком не слишком общительным, неразговорчивым, а может быть, и осторожным. Сев в машину и поздоровавшись, он обычно открывал папку с бумагами, читал, делал какие-то пометки, а некоторые документы подписывал. Постепенно он стал заметно симпатизировать новому шоферу, а потом и просто прекрасно к нему относиться. Думаю, не последнюю роль сыграли здесь личные качества моего папы. Был у него редкостный дар располагать к себе людей. В нем чувствовались неподдельная доброжелательность, абсолютное отсутствие зависти и хвастовства; привлекал и его спокойный уравновешенный характер. Концентрировались все эти его свойства в удивительной папиной улыбке, освещавшей все его лицо как бы изнутри. Ничуть не притворяясь и не подыгрывая, папа, улыбнувшись, завоевывал сердца и вселял мир в души. За всю свою жизнь я встретила только трех человек, обладавших такой удивительной, покоряющей улыбкой: первым был папа, вторым — мой сын Андрей, а третьей — моя невестка Галя. Анастас Иванович замечал добросовестность папы, его честное отношение к делу. За десятилетия работы в гараже он ни разу не опоздал, всегда являлся туда намного раньше положенного времени, и не было случая, чтобы он брал больничный лист. По-моему, папина работоспособность и трудолюбие перешли ко мне по наследству. Ни внешне, ни по здоровью я, к сожалению, совсем на него не похожа, а вот добросовестность и любовь к работе мне действительно присущи. Признаюсь в этом не хвалясь: что есть то есть, и это у меня от папы.

Микоян любил быструю езду, и, садясь в машину, отдавал соответствующее распоряжение: «Сегодня, Сергей, гоним». Это «сегодня» повторялось почти ежедневно. Папа — тоже большой любитель гонок, включал полную скорость, за что получал серьезные выговоры от начальника охраны Микояна. В конце концов, он пошел к Удалову за советом: «Что ему делать? Кого слушать?» Тот, в свою очередь, спросил: «Тебя назначили обслуживать Микояна или охранника? Надеюсь, объяснять не надо: ясно кого именно. Вот его распоряжения и выполняй».

Никогда папа не обращался к Микояну с просьбой о помощи. Когда прошло уже несколько лет со времени назначения его на эту должность, Анастас Иванович неожиданно спросил: «У тебя, Сергей, что, никаких проблем никогда не бывает? Почему ты всегда молчишь? Глядишь, я бы помог тебе их разрешить». Папа сказал, что проблемы, конечно, нет-нет, да возникают, но он и жена стараются решать их самостоятельно, а у самого Анастаса Ивановича столько больших государственных дел, что он не хочет и не может дополнительно его обременять своими заботами. Правда, если быть точной, надо сказать, что папа все же обратился к Микояну в начале войны с одной просьбой, касающейся меня.

Доброе отношения Анастаса Ивановича к папе порою даже осложняло папину жизнь, хотя он об этом никогда не говорил. А дело было в следующем. У папы был сменщик, некто Степанов, с которым они, чередуясь, работали сутками. Я почти не помню этого сменщика, хотя целых два лета мама, я и Степанов с женой совместно занимали один типовой домик в дачном поселке вблизи станции «Пушкино». В памяти остались какие-то неприятные впечатления, например: рано утром Степанов с большой корзиной идет в лес за грибами. Он толстый, грузный, и это мне не нравится. Спустя несколько часов он возвращается и, не дойдя до дома, кричит громовым голосом так, что весь поселок вздрагивает: «Жена! Жрать хочу». Мне это тоже совсем не нравится. Милая, робкая женщина суетится, ставит на стол еду и приглашает мужа откушать. Степанов садится, выпивает свою стопку водки, съедает обед, заваливается спать и громко со свистом храпит. Вот и все, что я запомнила о папином сменщике.

Об этом можно бы и не упоминать, не будь одного важного обстоятельства, касающегося папы и его работы. Микоян часто ездил в командировки по стране и всегда отдавал распоряжение, чтобы шофером при нем был не Степанов, а только Тимашев. Он брал с собой папу не только в служебные поездки, но и тогда, когда уезжал с семьей в отпуск. Предварительно он обращался к папе с одним и тем же вопросом: «Ну, так как, Сергей, поедем в этом году отдыхать вместе или врозь?» Папа, конечно, соглашался. Я даже подозреваю, что в глубине души он гордился тем, что именно его неизменно берет с собой Анастас Иванович. Но в результате получалось, что папа фактически ехал работать, а не отдыхать, и настоящих полноценных отпусков у него почти не было. Не уверена, что за двадцать с лишним лет работы их можно насчитать хотя бы пять или шесть.

Кстати сказать, папа должен был ехать с Микояном и в Америку. Мама уже обдумывала, что ему необходимо взять с собой. Однако в органах НКВД его не утвердили. Аргументация была такой: Тимашев не знаком с американскими автомобилями и дорогами, поэтому не исключены опасные происшествия. Вместо него поехал шофер не из их гаража, а сотрудник органов внутренних дел в звании майора. Микоян, обычно очень осторожный, недвусмысленно объяснил это папе: «С ними не поспоришь. А ты не расстраивайся, мы с тобой еще поездим». Какая же сила была уже тогда сосредоточена в руках НКВД, если даже член Политбюро ЦК вынужден был подчиниться их решению по пустяковому в общем-то вопросу! А мы с мамой были довольны, что папа остается дома.

Между тем действительно страшный случай произошел не за океаном, а в самом центре Москвы на Красной площади. Машина, в которой находились Микоян, начальник охраны, один охранник и за рулем папа, выехала из Спасских ворот и начала разворачиваться в сторону Исторического музея. В это время раздались выстрелы. Кто-то стрелял по машине, укрывшись за высокими бортиками Лобного места. Начальник охраны закричал: «Гони!» Папа поднажал, и машина стрелой вылетела за пределы площади. Анастас Иванович, разбиравший в это время свои бумаги, даже не понял, что произошло. Начальник охраны молча указал ему на окно. Стекло было, конечно, пуленепробиваемое, но след от пули был хорошо виден. Как потом выяснилось, вторая пуля оставила вмятину на дверце. Анастас Иванович никак не реагировал, только молча сложил свои документы и отдал распоряжение папе: «В ЦК».

Стрелявшего тут же схватили. Кто он такой и какую цель преследовал, я не знаю. Что с ним сделали, догадаться нетрудно. А вот папу стали таскать на разные допросы, выясняли всю родословную, фамилии и должности друзей, случайные знакомства. Мама очень за него беспокоилась, но в конце концов все утряслось самым неожиданным образом. Садясь в машину, Микоян поинтересовался, почему папы не было на работе четыре дня. Папа объяснил, что его каждый день вызывают на беседы в связи с выстрелами на Красной площади. Микоян повернулся к начальнику охраны и сердито сказал: «Прекратите издеваться над человеком. Ему что, пулю надо было получить, чтобы доказать, что он не враг народа? Нас в машине было четверо, почему же его одного мучаете? Пусть уж всех, начиная с меня, на допросы таскают». Папа рассказывал, что никогда не видел Микояна в таком гневе. Наверное, начальник охраны доложил обо всем в верхние инстанции, и папу оставили в покое.

В самом конце войны, за несколько дней до подписания акта о капитуляции папа ездил с Анастасом Ивановичем в Берлин. Возвратившись, он рассказывал нам и о невиданном ликовании наших солдат, и о жутком впечатлении от развалин Берлина, и о напуганных жителях, которые, как тени, со страхом передвигались по городу, прижимаясь к зданиям. В поисках пищи они копошились, как муравьи, в руинах домов и мусорных кучах.

Мы с мамой думали, что папа привезет нам какие-нибудь сувениры. Но надо было знать нашего папу. Из сумки он достал только маленькую белую фарфоровую пепельницу с темно-синей окантовкой и надписью Dresden. Нашел ее папа на тротуаре. Бесполезная эта вещица до сих пор стоит у меня в шкафу за стеклом.

На детском празднике у Микоянов

Впервые я познакомилась с Анастасом Ивановичем и его семьей, когда мне было девять лет. Впрочем, слово «познакомилась» здесь едва ли уместно. Точнее сказать, в этом возрасте я впервые увидала воочию семью Микояна. К этому времени Анастас Иванович уже знал о моем существовании по рассказам папы и иногда интересовался, как идут мои дела в школе, чем увлекаюсь и т. д. Примерно в это же время к радости детей и взрослых вышло постановление, в котором восстанавливался в правах праздник елки. Только приносить в дом и украшать елку разрешалось не к Рождеству, как раньше, а к Новому году. Вся страна ликовала: елку реабилитировали.

Встречу Нового 1936 года во всех домах ознаменовали душистыми лесными красавицами. Елочных игрушек почти ни у кого не было, поэтому на ветки вешали мандарины, маленькие яблочки, конфеты, которые потом разыгрывали в разных викторинах и съедали. Заранее вырезали и клеили фигурки животных и птиц, а также длинные цепи-гирлянды из разноцветной бумаги. Так было практически в каждом доме, а в квартирах даже организовывали соревнование между комнатами на самую нарядную елку.

В самом начале того знаменательного года, во время школьных каникул папа вдруг сказал, что меня приглашают на дачу к Микоянам, где состоится праздник детской елки. Я, конечно, испугалась, но и, должна признаться, очень заинтересовалась: все же не каждый день ездишь в гости к вождям, как их все тогда называли. Папа привез меня на дачу, мы разделись, затем он привел меня в большую комнату, где было много народа, и оставил одну. Это был удар, я не сомневалась в том, что папа будет со мной. Не зная что делать, я подошла к елке и стала ее разглядывать. Она была великолепна: блестящие стеклянные шары переливались всеми цветами радуги, на ветках качались диковинные рыбки и птички, вся елка по кругу была украшена бусами и, что самое главное, на ней были укреплены горящие свечи, а на полу стоял большой Дед-Мороз в красной шубе и белых валенках. У стены располагался длинный стол с бутербродами, печеньем, конфетами, орехами и бутылками лимонада.

Откровенно говоря, на празднике мне понравилась только елка. В зале царило веселье. Сыновья Микояна, их двоюродные братья и сестры, друзья и родственники друзей прыгали, бегали, смеялись, крутились вокруг елки и даже пытались бороться, но их быстро разняли. Я совсем потерялась в общем хороводе и шуме. Ко мне подошла милая женщина и ласково спросила, как меня зовут и знакома ли я с кем-нибудь из ребят. Потом она подвела меня еще к одной, присутствовавшей там женщине, и что-то сказала ей на ухо. Мне же она объяснила: «Это тетя Ашхен, жена Анастаса Ивановича и моя родственница». Та приветливо улыбнулась, но ничего не сказала. Только потом я узнала, что она уже в эти годы была почти глухой. Затем тетя-родственница представила меня сыновьям Микояна, двум его племянницам и еще кому-то. Но им было не до меня, они тут же убежали и занялись своими делами. Время от времени дети подходили к столу, брали конфеты, орехи, пили воду. А я даже этого не делала, сладости я не любила, а открывать бутылки с лимонадом, который обожала, не решалась.

На несколько минут в зал заглянул Анастас Иванович, поздравил всех с Новым годом, сказал, что видит, как весело у нас и без него, и удалился. Мне было ужасно тоскливо и одиноко. Я только и мечтала о том, чтобы папа скорее отвез меня домой. В сущности я была в детстве очень стеснительной и замкнутой. Никакие ребячьи компании меня не прельщали, хорошо я чувствовала себя только с книгами и в школе. Изменилась я, когда мне было уже лет шестнадцать. Пришли откуда-то легкость, раскованность, юмор, умение запросто контактировать с людьми. Но на новогоднем празднике у Микоянов я была, увы, совсем иной. Поэтому, когда меня пригласили туда и на следующий год, я со слезами на глазах просила папу разрешить мне остаться дома, и он вынужден был извиниться и сказать, что я нездорова.

Лето с семьей Микоянов

По-настоящему познакомилась я с Микоянами много позже, уже после войны, летом, когда закончила, то ли второй, то ли третий курс философского факультета МГУ. У Анастаса Ивановича намечался отпуск, и папа должен был, как всегда, ехать с ним. И вдруг, возвратившись с работы, папа сообщает, что Микоян сказал, чтобы он взял с собою в поездку меня. На этот раз я не только не лила слез, но и была в полном восторге. Еще бы! Прожить месяц у моря, познакомиться с семьей Микояна, а, если повезет, возможно, и побеседовать с ним самим.

Мне срочно сшили брюки и блузу из плотного, стального цвета крепдешина, купили белые босоножки, новый купальник, и я была готова к путешествию. Ехали мы по железной дороге, и все вместе занимали целый вагон. В одной половине разместились семья Микояна и его родственники, а в другой — Барабанов, сменивший Иоанизиса на его посту, врач, стенографистка-машинистка, охранники, две женщины, помогавшие жене Микояна по хозяйству, и мы с папой. Вагон по тем временам был шикарный: с панелями из красного дерева и душевыми кабинами.

Правительственная дача находилась вблизи небольшого грузинского селения Мюссеры и сама так же называлась. Двухэтажный дом, выстроенный из белого камня, не имел никаких безвкусных украшений, был прост и потому красив. Украшением ему служила огромная терраса с бортиками, ступенями и перилами из черного мрамора, увитая с двух сторон вьющимися розами. Неподалеку от главного дома стоял небольшой скромный домик, тоже из белого камня. В нем-то и жили мы с папой, Барабанов и другие. Врач находился в главном доме, где у него была комната и кабинет.

Но главным украшением этого прелестного уголка был огромный, обнесенный забором парк, весь заросший буйной растительностью. Чего там только не было! Высокие магнолии и камелии с большими, как блюдце, белыми цветами, каштаны и ореховые деревья, кипарисы и эвкалипты, лавровишни и мимозы — всего не перечислить. На каждом сантиметре земли что-то росло и тянулось к солнцу. Цветущие кустарники там и тут виднелись между деревьями или обвивали их стволы до самой кроны. Почему-то в парке совсем не было цветников, лишь дикая растительность и неокультуренные цветы на кустах и в траве. Впрочем, в этом тоже была своя прелесть. Парк выходил к морю, где были оборудованы пляжи и лодочная станция.

У Анастаса Ивановича и Ашхен Лазаревны было четверо сыновей, и все члены этой большой семьи, как я потом убедилась, были на редкость дружны и искренне привязаны друг другу. Вместе с тем, этой семье довелось испытать немало горя и бед. Старший из сыновей, Степан окончил летное училище, а после войны и Военно-воздушную академию. Во время войны он командовал летным подразделением, участвовал в воздушных боях, был ранен, но домой вернулся все же живым и здоровым, хотя родители пережили много часов в страхе и беспокойстве за жизнь сына.

Второй сын — Володя был любимцем всей семьи. Это был очень способный мальчик, прекрасный товарищ. Родной брат Анастаса Ивановича, один из конструкторов знаменитых МИГов, говорил, что сделает из Володи великого конструктора. Возможно, так бы оно и случилось. Я познакомилась с Володей, не скажу, что подружилась, в эвакуации, где мы учились в одной школе, только я в восьмом, а он в десятом классе. Мало сказать, что по уровню знаний он стоял на голову выше своих одноклассников, но он был еще и невероятно жизнерадостным и остроумным, и при всем этом — ни тени высокомерия или зазнайства.

После десятого класса Володя поступил на краткосрочные летные курсы, окончив которые ушел на фронт рядовым летчиком. Надо сказать, что с самого начала войны сыновья членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК и других ответственных работников шли по призыву или добровольно в действующую армию. Их отцы не прилагали усилий, чтобы освободить своих детей от военной службы, или хотя бы пристроить в какие-нибудь безопасные тыловые части. Дети воевали, а не отсиживались в штабах, и многие из них не вернулись домой. Погиб и Володя. Его самолет был сбит над территорией Германии в конце 1944-го года. Удар для семьи был страшным, потеря невосполнимой. Ашхен Лазаревна полностью потеряла слух.

Серьезная проблема существовала и с маленьким Серго: он отчаянно заикался. Отдельные слова и короткие фразы он еще мог произнести, но длинные были для него совершенно недоступны. Невозможно было без слез смотреть, как он хочет что-то рассказать, как вытягивает свою тоненькую шейку и смотрит на всех молящими глазами, и как потом захлебывается, не в силах выговорить нужное слово, закрывает руками личико и начинает плакать. Трудно представить себе, что испытывали при этом его родители. Но несмотря на все эти беды, семья Микоянов не производила впечатления несчастной; наоборот все держали себя бодро, оптимистично, часто шутили, много смеялись. Думаю, что помогали им сохранить этот настрой взаимная любовь и дружба, царившие в их доме.

В то памятное лето вместе с Анастасом Ивановичем и его женой отдыхали Степан, Ваня, или Вано — мой ровесник, великий шутник и затейник, Серго и племянница то ли Микояна, то ли его жены — маленькая девушка с тоненькой и хрупкой фигуркой. Кроме того, на три дня приезжал, точнее, прилетал брат Анастаса Ивановича. По всему было видно, что их связывают не только родственные, но и духовные узы.

В первые дни пребывания в Мюссерах я старалась никому не попадаться на глаза. Гуляла в самых дальних уголках парка, ходила к морю и купалась на дальнем пляже. В то же время я внимательно изучала распорядок дня Анастаса Ивановича и пришла к заключению, что это очень четкий и дисциплинированный человек. Вставал он с восходом солнца и в течение часа совершал конную прогулку. Держался в седле хорошо и конем управлял умело. Любил менять аллюр, переходя с рыси на галоп, потом пускал лошадь иноходью, а иногда в карьер.

После завтрака всей семьей шли к морю, где оставались до обеда. Микоян любил воду и мог находиться в море по часу-полтора безвылазно. Но на его купание без смеха смотреть было невозможно. Он совсем не умел плавать. А теперь представьте картину: в море недалеко от берега, опустившись по грудь в воду, скачет и прыгает, разводит руками и поливает воду себе на голову взрослый человек, а вокруг него молодые добры молодцы-охранники. Они тоже не плавают, а лишь слегка подпрыгивают и не сводят глаз с охраняемого ими купальщика. И так час, а то и более. Смотреть на это было ужасно смешно. Напрыгавшись, Анастас Иванович садился под тент с книгой или журналом и читал, почти не отрываясь, до самого ухода. Он вообще использовал каждую свободную минуту для чтения.

После обеда он никогда не ложился, а отдыхал на террасе, сидя с книгой в руках. Часа за два-три до ужина играли в волейбол или городки. Микоян играл азартно, но с его ростом ему трудно было противостоять на волейбольном поле высоким тренированным ребятам из охраны и даже Степану и Вано. Он очень расстраивался, когда не мог принять мяч или дать «гас» через сетку, и ему, по-моему, подыгрывали. Зато в городки он обыгрывал противников в честном бою.

После ужина желающие шли в кинозал, где крутили в основном трофейные и голливудские фильмы. Анастас Иванович почти никогда их не смотрел и уходил гулять по парку один или с Ашхен Лазаревной, после чего поднимался в кабинет, где работал или читал. Таким образом, ежедневная физическая нагрузка получалась у него довольно приличной, и поблажек он себе не давал.

Как уже было сказано, в первые дни я держалась вдали от Микояна и его родственников. Но примерно через неделю ко мне на пляже подошел кто-то из охранников и сказал, что Анастас Иванович хочет со мною познакомиться и приглашает перебраться на их пляж. Я в это время, как сейчас помню, читала недавно вышедшую из печати «Молодую гвардию» и с перепугу так и пошла за охранником с книгой в руке. Микоян встретил меня приветливо, представил всем членам своей семьи, предложил фрукты, а затем спросил: «Это у тебя «Молодая гвардия»? Ну, и как, нравится?» В ответ я что-то промямлила. Анастас Иванович, обращаясь ко мне, высказал мнение, которое мне тогда показалось довольно странным: «Что и говорить, сюжет трагический, содержание берет за душу. А все же какая-то художественная слабина чувствуется, чего-то недостает. По-моему, это не лучшее фадеевское произведение. Впрочем, — добавил он, — написано оно для молодых, вам и судить, а я могу ошибиться». Я пыталась очень неубедительно говорить что-то о специфике романтического стиля, но Микоян разговора на эту тему не поддержал. Такова была наша первая встреча с Анастасом Ивановичем. Я была уверена, что она окажется и последней, уж очень глупо я себя вела. Но я ошиблась.

В следующие три недели Анастас Иванович довольно часто посылал за мною. Обычно прибегал Вано или тоненький, как былиночка, длинношеий и узкогрудый Серго. Стараясь тщательно выговаривать каждую букву, он тихо произносил: «Папа ждет». Постепенно я привыкла к беседам с Анастасом Ивановичем и перестала его бояться. Более того, случалось, что разговоры наши потом происходили уже не только на пляже, но и в их доме, куда я почти каждый вечер ходила смотреть кино, а несколько раз даже ужинала вместе с его семьей.

Кстати об ужинах. Не знаю, что и сколько ели Микояны утром и в обед, но, что касается ужинов, то они были столь тощими, что я, вернувшись к себе, всегда ужинала повторно. Вначале подавали то ли сыр, то ли соленый творог, раз попробовав который, я вторично к нему уже не притрагивалась, настолько противным он мне показался. Анастас Иванович и другие запивали эту гадость сухим вином. Потом ели из больших кружек мацони с теплым хлебом, фрукты и неизменные орехи. По окончании киносеанса желающие пили сок или выбирали себе что-нибудь из фруктов. Наверное, благодаря такой пище, все они, включая самого Микояна, были худощавыми и подтянутыми.

А теперь о наших беседах. Следует пояснить, что Анастас Иванович уделял мне внимание отнюдь не потому, что нашел в моем лице необыкновенно умного собеседника. Он выслушивал мои оценки и рассуждения, потому что я принадлежала к тому поколению молодежи, которое родилось после Гражданской войны и воспитано в советское время, и жизнь которого его очень интересовала. Наши разговоры вращались главным образом вокруг тех вопросов, которые он передо мною ставил, и ответы на которые хотел получить. При этом сам Анастас Иванович высказывал целый ряд оригинальных соображений.

Прежде всего нас сблизила общая любовь к литературе. Микоян читал очень много. Я даже поражалась, каким образом он при такой занятости находит время для чтения, и однажды спросила его об этом. Он сказал, что времени у него, конечно, маловато, но удается многое прочесть во время отпуска и редких выходных дней. «А, кроме того, - пожаловался он, - я часто не сплю ночами. Снотворное принимать отказываюсь, вот и выкраивается время для книг. Если человек любит и привык читать, он при любой загруженности найдет для этого хоть какую-то возможность. Так что ссылки на занятость — это только отговорки тех, кто не породнился с книгой». Очень мне понравился и запомнился его ответ.

Русскую классику Микоян знал хорошо, но, скажу без лишней скромности, по этой части, особенно в области поэзии, я его переигрывала. Но что касается советской литературы, то в ней он был осведомлен куда лучше меня. Ему доставляли все ежемесячные литературно-художественные журналы, он их просматривал и прочитывал те публикации, которые его заинтересовали. Из советских авторов выше всех ставил Шолохова. Любопытны запомнившиеся мне его рассуждения о «Тихом Доне». «Произведение это великое, и оно не может быть до конца понято одним поколением. Наше поколение рассматривает его с позиции своего опыта, выдвигает на первый план какой-то один пласт, а следующее — поднимет такие пласты, которые мы сейчас не замечаем и которые могут быть освоены только на основе более глубокого опыта. И так будет обстоять дело с каждым новым поколением. Книга эта вечная». Я не сразу осмыслила сказанное. Перечитав несколько лет тому назад роман Шолохова, осознала, что смотрю совсем иными глазами и на его героев, и на описанные там события. Если раньше для меня роман ассоциировался с героикой и победой народа, то теперь воспринимался через тему как великой народной трагедии. Прав был Анастас Иванович: пласт за пластом — таково постижение этой вечной книги.

А однажды Микоян и вовсе изумил меня. На столике, стоявшем на террасе, я увидела толстую, большущего формата, прекрасно изданную книгу — собрание сочинений Шекспира. «Кто это у вас читает Шекспира?» — спросила я. Анастас Иванович объяснил, что это его книга, что он не устает ее перечитывать и берет с собой каждый раз, когда едет на отдых. Я между прочим сказала, что выпускное сочинение за 10-й класс писала по Гамлету. Микоян очень обрадовался, он не ожидал, что в школьную программу входит Шекспир. «Это очень, очень хорошо, — несколько раз повторил он. — Шекспир сумел как никто обнажить все человеческие страсти: любовь, дружбу, преданность, честь, жестокость, вероломство, предательство, злодейство. Он представил эти страсти в предельной форме, в абсолюте, в самой высокой точке кипения. Шекспира надо читать и читать, я убежден, что без него нельзя постичь сложность человеческой натуры, никакие психологи не помогут».

Интересовался Анастас Иванович и тем, какие предметы преподают на философском факультете, чем занимается наша комсомольская организация, что делают студенты в свободное время и даже, хорошо ли кормят в столовой, сколько стоит обед и пр. Когда я рассказала ему о программе курса истории философии, он удивился: «А почему вам преподают только европейскую философию и совсем не знакомят с философией Древнего Востока? Ведь там же были великие цивилизации и великая самобытная культура. Это большая ошибка, — убежденно сказал он. — Восток еще поднимется и скажет свое слово. Нам надо уже сейчас изучать языки, культуру, традиции и философию народов этого региона. Поговори об этом с вашим деканом, можешь сослаться на мое мнение. Так впервые я столкнулась с критикой европоцентризма в философии, и услышала я эту справедливую критику не от профессионалов, а от партийного работника. К декану я сходила, изложила ему точку зрения Микояна, он с ней согласился, но сказал, что сделать ничего не может, т. к. нет соответствующих специалистов, а стало быть, и преподавать некому. Так и выпускали нас с хорошим знанием античной философии и полным невежеством в области философии и культуры народов Древнего Востока — Китая, Индии, Египта, т.е. большей части населения Земли. Впоследствии мы стали ощущать этот провал в нашем образовании.

Не могу не сказать еще и о том, какое прекрасное впечатление произвела на меня семья Микояна, насколько все они были дружны, и как искренне, непритворно любили и ценили друг друга. Например, стоило Серго запнуться на каком-нибудь слове и он уже был готов заплакать, как Степан и Вано тут же кидались к нему, начинали тормошить, Вано строил смешные рожицы, а Степан сажал брата на плечи и скакал с ним по дорожке.

А их отношение к матери! Взрослый Степан и почти взрослый Вано не стеснялись подойти к ней, обнять ее за плечи, поцеловать в щеку или ладонь. Если Ашхен Лазаревна задерживалась к ужину, никто не садился без нее за стол. Сыновья, племянница и сам Анастас Иванович, закончив трапезу, не вскакивали из-за стола без соответствующего знака матери.

Совершенно глухая, Ашхен Лазаревна почему-то не пользовалась слуховым аппаратом, но я сама не раз видела, как с ней подолгу тихонечко разговаривал Анастас Иванович. Нельзя было не заметить, с какой нежностью он на нее смотрел, а она, не отрывая глаз, внимательно и напряженно вглядывалась в его лицо. Я не сразу сообразила, что Ашхен Лазаревна читает по губам. Тем же способом она общалась и с сыновьями, и однажды я совершенно случайно услышала, как Анастас Иванович отчитывал Степана и Вано за то, что они стали редко разговаривать с матерью. «Возможно, это вас затрудняет. Вполне допускаю, что вы не всегда располагаете свободным временем, - говорил он. — Но должны же вы понять, что если мы прекратим с ней беседовать, то она начнет забывать слова и постепенно разучится нам отвечать. Вы знаете, как я занят по работе, поэтому вся надежда на вас. Мужчина не имеет права бросить женщину в беде, а ведь она ваша мать». Разговор не предназначался для чужих ушей, и услышала я его нечаянно. Но, услышав, подумала, как хороши все же восточные традиции с их требованием уважительного отношения к матери, пожизненной заботы о ней, будь она здоровой или больной.

Остроумный весельчак Вано не давал никому унывать и был всегда душой любой компании. И это в какой-то степени помогало родителям отвлекаться от воспоминаний о Володе. Заменить брата он, конечно, не мог, но был у него свой талант — жизнерадостность, оптимизм и природный беззлобный юмор. Помню, как весело подшутил он над одной из особенностей своей матери. Ашхен Лазаревна болезненно относилась к малейшим следам пыли или грязи. Из дома непрерывно выносили и чистили ковры, одеяла, матрацы, скатерти, шерстяные вещи и т. д. И вот однажды вечером мы все, в том числе и Ашхен Лазаревна, смотрели какой-то старый иностранный фильм, где был следующий эпизод: сломавшийся пылесос начал не втягивать пыль в себя, а, наоборот, выбрасывать ее. Когда комната на экране сплошь наполнилась пылью, Вано закричал: «Сейчас же выключите аппарат, а то мама нас всех заставит немедленно раздеться и идти под душ, а с утра в доме начнется великая чистка». Все хохотали, и только Ашхен Лазаревна удивленно поводила глазами, она не поняла шутки, точнее, она ее просто не слышала.

Микоян очень любил свою Армению и как-то спросил у меня, была ли я там. Я ответила, что нет, не довелось. Он укоризненно покачал головой и сказал, что я должна обязательно туда съездить, потому что это самый прекрасный кусочек Земли. А я, возьми, да и скажи: «А Шелково все же лучше». Анастас Иванович вначале не понял и очень удивился, а когда я объяснила, в чем дело, стал громко хохотать, позвал своих ребят и заставил меня повторить рассказ. Вано, естественно, папину фразу запомнил и взял на вооружение. Раза два в неделю всей семьей рано утром до завтрака Микояны выезжали почти на целый день на прогулку. Заезжали в курортные города, поднимались в горы, купались в озерах и реках. При этом стоило кому-нибудь из них сказать: «Как же здесь хорошо! Какая красота кругом!», как Вано тут же восклицал: «А Шелково все же лучше!» Успех был обеспечен.

Я на такие прогулки почти никогда не ездила. Меня приглашали, но я вынуждена была отказываться, поскольку очень плохо переносила машину. Анастас Иванович удивлялся: «Как так? Отец у тебя ас, а ты не можешь и одного километра проехать в машине. Непорядок, привыкай». И однажды я решилась, просто немыслимо было упустить такой необыкновенный случай.

Шипы и розы

В один из отпускных дней пришла потрясающая новость: Сталин, также отдыхавший в это время на Кавказе, приглашает Микояна в гости к себе на дачу. По каким-то неведомым мне причинам Анастас Иванович решил взять с собой Вано, тоненькую свою племянницу и меня. Я не устояла, хотя дорога меня очень пугала, и, как оказалось, не напрасно.

Выехали мы утром на двух машинах. Первую вел папа, и в ней сидели Микоян, Барабанов, начальник охраны и охранник. Шофер второй машины был мне незнаком. Кроме него, там были сын и племянница Анастаса Ивановича, я и еще двое охранников. До сталинской дачи, находящейся за озером Рица, было не менее 150 км, и они показались мне бесконечными. Как только дорога стала петлять, то подниматься в гору, то опускаться, меня тут же начало укачивать и, чем дальше, тем сильнее. Приходилось несколько раз останавливаться. Я выходила из машины, меня рвало, в глазах темнело. Представляю, как проклинали меня мои спутники. Даже Вано, пытавшийся вначале шутить, потом примолк. Я уж просила, чтобы меня где-нибудь оставили до утра, а на обратном пути забрали. Разумеется, на это никто не согласился. Когда, наконец, мы доехали до места, я, шатаясь, вся зеленая, еле-еле вышла из машины и чуть ли не ползком добралась до постели. До следующего утра я была не в состоянии поднять голову с подушки.

Ранним утром я все же встала, умылась и вышла на улицу. Было прохладно, солнце едва поднялось над горизонтом, пели птицы. Я огляделась. Вдали, чуть видный из-за деревьев белел дом. Я сообразила, что это ЕГО дом. А перед ним — огромный цветник из одних роз. Зрелище было изумительное. Капли росы еще не высохли, и создавалось впечатление, что каждый цветок украшен бриллиантами. Тысячи бриллиантов переливались в лучах восходящего солнца. Это было прекрасно. Но стоило ли ехать в такую даль, так мучиться, чтобы полюбоваться розами. Сталина я не видела даже издали, да и дачу его почти не разглядела. А между тем, сразу же после завтрака, до которого я, естественно, не дотронулась, мы двинулись в обратный путь. После такой поездки я дня два болела, никак не могла придти в себя. Так и не состоялось у меня свидание с Вождем всех времен и народов.

Поскольку речь зашла о розах, расскажу об одном эпизоде, который сейчас кажется незначительным, а в свое время произвел на всех ошеломляющее впечатление. Он интересен именно тем, что дает представление о состоянии массовой психологии общества периода моей молодости.

А произошло вот что. Микоян, то ли по рабочим делам, то ли просто в качестве гостя пробыл полдня на подмосковной даче Сталина и заночевал там. Рано утром папа, как всегда, пошел в гараж проверить машину. На обратном пути он вдруг увидел Сталина. Тот стоял среди роз с садовыми ножницами в руках и время от времени наклонялся, срезал какие-то побеги, поправлял отдельные падающие кусты. Сзади него шел садовник. Папа, конечно, испугался, весь съежился, стараясь незаметно проскочить вдоль ограды. Но Сталин заметил и, подозвав, спросил его: «Ты, наверное, шофер Микояна?» И потом —неожиданно: «А скажи мне, есть ли у тебя жена?» Папа утвердительно ответил на оба вопроса, после чего Сталин предложил: «А давай-ка подарим ей розу. Скажешь: от товарища Сталина». Папа застеснялся: «Иосиф Виссарионович, да она и не поверит». «А ты так скажи, чтобы она поверила», — с нажимом произнес Сталин, наклонился и срезал большую, нежно-розовую красавицу на длинном стебле. «Думаю, такая роза должна понравиться женщине», — сказал Сталин, протягивая папе цветок. Тот поблагодарил и совсем уже собрался уходить, как вдруг сказал с огорчением: «Вот ведь беда какая. Я дома-то буду только завтра, как бы к этому времени роза не завяла». «Ты молодец, что подумал об этом. Мы сейчас попросим садовника, чтобы он упаковал розу так, чтобы она и завтра была свежей», — ответил Сталин и передал цветок в руки садовника. Перед отъездом папе принесли завернутую в пергамент розу, стебель которой был опущен в длинный стеклянный сосуд, наполненный жидкостью. Скорее всего, там была какая-нибудь подкормка, потому что цветок очень долго не увядал.

Мама и в самом деле долго не могла поверить, что розу ей прислал сам Сталин, а когда поверила, побежала к сестрам, и те ходили вокруг стола, где стояла роза, не в силах слова вымолвить от изумления и только руками разводили. Прибежали соседи, потом соседи соседей. К концу дня весь дом и двор знал, что у нас в комнате стоит роза, подаренная самим Сталиным. Чуть ли не целую неделю к нам, как в музей, шли и шли посетители. Все хотели своими глазами увидеть чудо — подарок Сталина. И все повторяли на разные лады одно и то же: «Подумать только, ведь такой великий человек! И вот так запросто обратился к простому шоферу, поговорил с ним, жене цветок велел передать». Ничего не скажешь, умел товарищ Сталин воздействовать на простых людей, удивлять и изумлять их, изображая из себя отца родного.

Отец и сын

В послеперестоечные годы стало правилом хорошего тона изображать окружение Сталина в виде людей недалеких, малобразованных, а порою и туповатых. Поскольку я знала это окружение главным образом по портретам, постольку судить о нем не могу. Наверное, были там люди разные. Но, что касается Микояна, то должна сказать, что на всю жизнь у меня осталось воспоминание о нем, как человеке умном, эрудированном, любознательном.

Года полтора тому назад по центральному телевидению демонстрировали еженедельную программу — воспоминания детей или внуков о своих отцах и дедах, занимавших в СССР высокие партийные и государственные посты. Одна из таких передач была посвящена Микояну, о котором рассказывал, — кто бы мог подумать! — его младший сын Серго. Он стал не просто взрослым, но уже и немолодым человеком, хотя и оставался все таким же худым и длинношеим. Но самым поразительным было то, что он говорил не заикаясь. Правда, слова он произносил несколько растянуто, и паузы между фразами были чуть длиннее обычного, но заметить это могли только те, кто знали о его прежнем дефекте речи. Какое счастье, — думала я, — что Серго сумели вылечить, и как замечательно он говорит о своем отце, матери и братьях. Сколько в его воспоминаниях любви и уважения к ним, как много приведено интересных подробностей. А каким высоким авторитетом был и остался для него отец!

Сам Серго, как я узнала из его выступления, окончил Институт Международных отношений, занимается научной работой, имеет ученую степень. Хотелось мне воскликнуть: «Молодец, Серго! Отец мог бы тобою гордиться». И еще я подумала: многим я обязана своему отцу, и не в последнюю очередь тем, что благодаря ему и его работе, мне довелось познакомиться и не раз беседовать с таким незаурядным человеком и яркой личностью, каковым был Анастас Иванович Микоян.