Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Книга Арефьевой.doc
Скачиваний:
11
Добавлен:
13.03.2016
Размер:
1.15 Mб
Скачать

4.4.Конец правительственного гаража

А что же гараж? После смерти Сталина и ХХ-го съезда в нем произошли большие изменения. Руководство КГБ, наконец, осуществило свою давнюю мечту: из ведения Совета Министров гараж перешел в подчинение Комитета. Начались кадровые изменения и чистки. Всем работникам были присвоены военные звания. Мой папа стал лейтенантом, регулярно получал соответствующее обмундирование, хотя форму никогда не носил. Увольнение коснулось в первую очередь старых работников. Само собой разумеется, что первым был отправлен на пенсию Удалов, а за ним и вся «старая гвардия». Процесс был четко отработан: всех посылали на врачебную комиссию, и, как ни странно, у всех обнаруживалась гипертоническая болезнь в тяжелой форме. С этим диагнозом да еще на такой ответственной работе оставаться не разрешалось. Перспектива одна: стать пенсионерами. В 55—56-м годах Долбинину, Волкову, папе и многим другим было предложено уйти в отставку. Справедливости ради надо признать, что им назначили довольно высокую военную пенсию.

Но никакие материальные поощрения не могли смыть обиды. А главное, все эти люди не мыслили себя без работы и привычного режима жизни. Переход в статус пенсионера был для них психологически невыносим. Они потерялись в новой обстановке, оказались неприспособленными к беззаботному существованию, не умели и не хотели отдыхать. Убеждена, что именно в этом состояла основная причина того, что в течение пяти-шести лет после выхода на пенсию они, один за другим, уходили из жизни. Большинству из них в это время едва исполнилось шестьдесят.

Первым из знакомых мне с детства бывших работников гаража скончался на вид самый здоровый и моложавый Долбинин, промаявшийся на пенсии менее трех лет. Вслед за ним умер властелин гаража Удалов. Поскольку мы жили в одном доме, постольку я имела возможность видеть, как он менялся внешне. Заметно похудев, и слегка сгорбившись, он опирался на палку теперь уже по необходимости, а не ради шика, как раньше. Удалов почти никого не замечал, а на лицо его, казалось навсегда, легла маска скорби. Тем не менее, он все же не утратил присущего ему величия и все еще напоминал стареющего актера. Трудно было привыкнуть к мысли, что нет больше веселого остроумного Долбинина и умного, никого не боявшегося, мужественного Удалова.

4.5. Болезнь и смерть папы

Затем судьба нанесла удар непосредственно по нашей семье. Смертельно заболел мой папа. Долго и тяжело переживал он расставание со своей работой. Дел и по дому у него было немало: он покупал продукты, стоял в очередях, занимался хозяйством, возился с Андреем. Так же, как когда-то со мной, он ходил с ним на каток, водил его в зоопарк, парки и в кино. Кроме того, учил работать лобзиком, знакомил с разными инструментами. Пожалуй, только внук и был для него отрадой и утешением, ему он дарил свою знаменитую улыбку. В остальное же время оставался грустным, с нами почти не разговаривал и все вздыхал. Вероятно, гараж и работа были для него факторами самоутверждения, поднимали в собственных глазах. Когда же их не стало, он сам и, как ему казалось, все окружающие стали смотреть на него как на домработницу, с чем ему внутренне было трудно смириться. К тому же он скучал без машины, тосковал по ней, как будто потерял близкого друга.

Надо сказать, что мама в этот период была к нему очень внимательна и заботилась о нем так, как, может быть, не заботилась никогда в жизни. Как-то она позвала меня к себе в комнату и сказала: «Надо что-то делать с отцом. Ты же видишь, что с ним творится. Еще немного, и он совсем уморит себя». Конечно, я все это видела, страдала, но не знала, чем ему помочь. Не в таксопарк же ему идти на работу. Возраст не тот, окружение другое и пассажиры непривычные. Нет, таксист из него не получится. И тут маме пришла в голову блестящая идея: «Надо купить машину. Иначе он пропадет». Мама вышла в отставку по болезни (у нее сильно болели ноги) раньше папы и, между прочим, в звании майора, т.к. аттестована была очень давно, и звездочки на ее погоны неуклонно набегали. Оба они получали довольно солидные пенсии, имели и кое-какие денежные запасы, так что купить машину были в состоянии, тем более, что «Москвич» в те годы стоил недорого. Проблема состояла только в том, что желающих приобрести машину было слишком много. Но, в конце концов, все как-то утряслось, и у нас появился хорошенький маленький синий «Москвичонок», а в соседнем дворе папа соорудил очень приличный гараж

Мама была тысячу раз права: получив в свое распоряжение машину, папа преобразился. Рано утром он шел в гараж, что-то в своем детище подтягивал и подкручивал, мыл и полировал его до ослепительного блеска. Он ездил в магазины за продуктами, катал по Москве маму и Андрея, иначе говоря, был опять в своей стихии, а когда внук подрос, он стал понемногу обучать его правилам вождения. Правда, это было уже тогда, когда мои родители продали «Москвича» и, добавив некоторую сумму денег, заменили его на «Победу». В память о первой машине у нас сохранилась фотография: я и Аркадий стоим возле «Москвича», а на его крыше в ушанке, валенках и шубке, сидит, съежившись и опустив голову, Андрюшка, смешной и трогательный маленький живой комочек. Папы на карточке нет, наверное, он нас фотографировал.

Одно только огорчало папу: я по-прежнему не переносила езды в машине, а ему так хотелось меня возить. «Может, тебе полечиться, — говорил он, — я бы тебя отвозил утром на работу, а вечером доставлял обратно». Но что я могла поделать, и какие врачи смогли бы меня вылечить? Даже на дачу мама, папа, Андрюша и Аркадий ехали на машине, а я вынуждена была трястись в душной переполненной электричке.

Утром, после осмотра машины, папа обычно ездил за свежим хлебом в гастроном, находившийся в высотном доме на площади Восстания. Там же он заходил в кафетерий, выпивал чашку кофе и съедал свежеиспеченный пирожок с мясом. Такая у него выработалась традиция. В один из недобрых дней, возвратившись домой, он сказал маме, что, видимо, как-то неудачно проглотил этот самый пирожок, и комок стоит у него в горле. Никто на это тогда особого внимания не обратил, но когда папа стал жаловаться все чаще и чаще, мы с мамой настояли, чтобы он пошел к врачу. Его обследовали, после чего врач сказал, чтобы в поликлинику зашел кто-нибудь из его родственников. Пошла я. Волновалась страшно, но все же не ожидала, что дела столь плохи. «У Вашего отца рак пищевода, — сказал мне врач, — его необходимо срочно оперировать». Так начался трагический период нашей жизни.

Мы сделали все что смогли. Папу устроили в Склиф и положили в отделение, врачи которого специализировались в области хирургии пищеводов. Оперировал его заведующий отделением, профессор. После операции я подошла к нему, трясущаяся, но полная надежд. И вот что я услышала: « Я приготовился к большой операции, но она не потребовалась. Метастазы уже распространились на многие органы. Мы бессильны. Ваш отец проживет не более полугода. Чтобы он не умер голодной смертью, мы поставили ему в желудок трубку, через которую он будет питаться. Сожалею, но большего я сделать не мог».

Он ушел, а я была не в состоянии сдвинуться с места. И вдруг меня пронзила мысль, что мне надо быть сильной, чтобы помочь папе. Нельзя отнимать у него надежду, он ничего не должен знать, а ведь он обязательно будет за мной наблюдать. Значит, я должна взять себя в руки. Все дальнейшее вспоминается как сплошной кошмар и вечное: надо, надо и надо. Это днем. А ночью — настойчивая мысль: папа умирает, вот уже пролетел один месяц, за ним еще и еще. Как мне жить-то без него?

Когда папу привезли домой, самыми трудными для нас оказались две вещи: научиться кормить его через трубку с воронкой и держать себя естественно, без уныния, но и без излишнего бодрячества. В начале мама никак не могла освоить технологию кормления, поэтому кормила папу я, а мама только лишь мне помогала. Но потом она научилась это делать самостоятельно и даже прогоняла меня из комнаты, если я пыталась ей помочь, тем более что папа почему-то меня стеснялся. В течение всей папиной болезни мама вела себя безупречно: не оставляла папу буквально ни на минуту, разговаривала с ним, пыталась развеселить, читала вслух газеты. Она была всегда ровной, никаких взрывов и непонятных обид. Только тогда я в полной мере постигла силу характера моей мамы, она даже не позволяла себе поплакать и не разрешала делать этого мне. Именно ей мы обязаны тем, что в доме установилась спокойная обстановка без рыданий, жалоб и причитаний.

В июне мама решила вывезти папу на дачу, которую мы снимали несколько лет подряд вблизи станции «Сходня». Хозяин — бывший летчик и его жена, работавшая медсестрой в местной больнице, стали за это время нашими хорошими друзьями. Жена согласилась делать папе два раза в сутки обезболивающие уколы. Николай Иванович Волков перевез родителей из Москвы на дачу на новенькой «Волге», которая незадолго до болезни папы сменила нашу «Победу». Помню, как радовался папа этому приобретению, совсем как ребенок, получивший, наконец, долгожданную игрушку. Все-таки он был прирожденным водителем. Увы, управлять «Волгой» ему почти не пришлось. Машину Волков оставил на даче, сказав маме: «Пусть постоит здесь, Сереже приятно будет, а то, может, и повозится с ней или поездит по участку. А в случае чего, я сам перегоню ее в город». На том и порешили.

За городом папа стал выглядеть лучше, порозовел и как-то приободрился. Каждое утро он ездил на машине один на станцию за газетами и даже начал строить планы поездки вместе с мамой в Новый Иерусалим. В июле у меня начался отпуск. Было решено, что я все же поеду с Андрюшей на Юг, куда вынуждена была ежегодно вывозить его, потому что в средней полосе летом у него начинались тяжелейшие аллергические реакции. Мне казалось, что я оставляю папу в хорошем состоянии. Июль прошел благополучно, и, вроде бы, ничто не предвещало беды. Утром второго августа папа, как всегда, съездил на станцию за газетами, возвратился домой, позавтракал, и вдруг у него открылось горловое кровотечение. Вызвали «Скорую» и отвезли его в больницу. Мама, естественно, находилась при нем.

Кровотечение удалось быстро остановить, папа заснул, после чего почувствовал себя бодрым, разговаривал с мамой и просил, чтобы она забрала его домой. Вечером все было так спокойно, что мама решила переночевать дома, а рано утром вернуться в больницу. Она наклонилась, чтобы попрощаться с папой, как вдруг, как она рассказывала, он странно передернул плечами, глаза стали стекленеть, а из горла вновь пошла кровь. Прибежал врач и констатировал смерть. В Одессу, где мы с Андрюшей жили в пансионате, послали в тот же день телеграмму. Ранним рейсом мы вылетели в Москву и спустя несколько часов были дома.

Папу уже привезли. Он выглядел на удивление моложавым и очень красивым. Мама и я просидели около него всю ночь. Передо мной всплывали картины детства. Вспомнилось, как папа учил меня любоваться небом. В жаркий летний день мы ложились на траву и смотрели, как плывут облака то, соединяясь между собой, то разбегаясь. Мы придумывали, на что похоже то или иное облако и куда оно держит путь, а потом папа говорил: «Давай просто так полюбуемся небом, оно такое красивое и всегда разное. Никогда это зрелище не надоедает».

А вечером мы шли смотреть закат. Папа заставлял меня рассказывать, какого цвета карандашами разрисовано небо, а когда солнце почти скрывалось за горизонтом, он кричал: «Смотри, смотри! Сейчас солнце упадет». Я немного пугалась: «А оно не разобьется?» Папа смеялся: «Оно упадет на свою кровать, ночью поспит, а утром проснется и снова засияет». «Солнце — труженик?» спрашивала я, твердо зная, что для папы и бабушки это — высшая похвала. «Еще какой труженик! — соглашался папа. — Всю Землю и всех людей согревает».

А вот и городская картинка-воспоминание. Мы с папой на Красной площади на гостевых трибунах. Заканчивается военный парад, и на площадь вступают праздничные колонны демонстрантов. Я размахиваю маленьким флажком, мне весело. Через некоторое время папа, наклонившись ко мне, спрашивает, не устала ли я. Я отрицательно качаю головой, но он видит: устала. Папа берет меня за руку и сквозь ряды демонстрантов мы пробираемся на выход.

Но идем мы не как все в обход Кремля, а направляемся к недоступным для посетителей Спасским воротам. Там стоят красные командиры. Папа дает им свое удостоверение, один из командиров долго и тщательно его изучает, затем улыбается, поздравляет нас с праздником, отдает честь и пропускает в Кремль. Мы идем к Боровицким воротам и через них спускаемся в город. Я раздуваюсь от гордости за папу: даже в праздник его пропускают на территорию Кремля через заветные Спасские ворота. Ведь всем известно, что через них выезжает машина самого Сталина.

Вспомнился спор с папой, который казался мне давным-давно забытым. Разговор происходил сразу после войны, когда я уже училась в университете. В то время казнили, обычно через повешение, тех, кто служил старостами на оккупированной территории, и вообще всех, кто был уличен в сотрудничестве с немцами. Пресса и документальное кино широко освещали эти казни. Как-то в разговоре с папой я безапелляционным тоном верховного судьи заявила, что так этим людям и надо, получили то, что заслужили. Папин ответ очень удивил меня. «Конечно, — сказал он, —эти люди поступили гадко, и по закону их осудили правильно. Но в тебе-то откуда такая жестокость? Ведь мы с тобой не знаем, что толкнуло их на предательство. Может статься, угрожали расправой семье, может, не выдержали пыток. Я не говорю о законе, его необходимо исполнять, но осуждать их вот так, как ты сейчас это делаешь, имеет право только тот, кто в такой же ситуации перенес адские муки, не пошел на сотрудничество и остался верным присяге. Мы с тобой, к счастью, через эти испытания не прошли». Тогда я не только не согласилась с папой, но даже рассердилась на него.

Не знаю, почему я вспомнила этот разговор в ту трагическую ночь, но мне представляется, что он раскрывает характерные особенности папиной натуры. К нему, пожалуй, неприменимо определение «умный человек» в том смысле, который мы в него обычно вкладываем. Папе не хватало образования, он не был начитан. К нему больше подходит понятие «мудрый». К тому же мудрость сочеталась у него с добротой. Я очень люблю слова Ромена Роллана: Не знаю таланта выше, чем человеческая доброта. Папа от природы был наделен этим талантом в полной мере.

Папа так и не узнал, что я хочу разводиться с Аркадием. Я все оттягивала этот разговор, боясь его расстроить, поскольку знала про его жесткий принцип: если супруги имеют детей, они не вправе разводиться. Конечно, он простил бы меня, но ему было бы тяжело. А потом навалилась эта страшная болезнь, и уже ни о каких откровениях не могло быть и речи.

Папу похоронили на Преображенском кладбище. Он не дожил до шестидесяти четырех лет. Мама пережила его на двадцать девять лет, и прах ее покоится там же. Рядом с ними, в той же ограде могила моего дорогого мужа и верного друга Евгения Николаевича, и та же роковая цифра — шестьдесят четыре года от роду. Невдалеке, но уже в другой ограде, самая дорогая для меня могила. Страшно вымолвить: там спит Андрюша, мой сын, моя самая большая в жизни любовь, открывший когда-то мне главный смысл жизни, подаривший столько счастья и окунувший меня в такие глубины неизбывного горя. Но все-таки, в первую очередь, великое счастье. Надеюсь, со временем рядом с его могилой найдется местечко и для меня.

Машину и гараж мама вскоре после папиных похорон продала. Все оформление осуществлялось официально через автомагазин, так что денег мама получила не слишком много, и почти все они ушли на оплату памятника, который мы установили на могиле папы. Машина и тут ему помогла.

Последний из могикан

Волков пережил папу всего на 4 года. Еще до того, как папа заболел, Николай Иванович похоронил свою жену. У Наташи была злокачественная опухоль желудка. Операцию вовремя не сделали, и она была обречена. Наташа долго и тяжко мучилась от невыносимых болей. Николай Иванович, который до того был частенько резок и даже грубоват, ухаживал за ней самоотверженно. Дежурил ночами возле кровати жены и не соглашался на предложение Юры подменить его или нанять сиделку.

Спустя несколько дней после похорон он был у нас и, чего я никак от него не ожидала, безутешно плакал, а потом вдруг признался папе: «Вот ведь, Сережа, как получается. Прожил я всю жизнь с Наташей, считал, что так и надо и ничего в этом нет особенного. И только теперь, когда остался один, вдруг понял, как сильно я ее любил, но вот ведь, какой дурак, никогда не говорил ей об этом, все полагал, что я ее осчастливил, а, оказалось, осчастливила-то она меня».

К счастью, у Николая Ивановича появилась внучка, которую он полюбил без памяти, хотя и говорил, что «мадам» назло ему родила не парня, а девчонку. С маленькой внучкой он возился дома, прогуливал ее в коляске, а потом, когда она подросла, водил за ручку в парк Горького, расположенный как раз напротив их дома. Девочка была для него великим утешением, и, когда Юра с семьей переехал на новую квартиру, Николай Иванович затосковал и менее чем через год скончался. Ни я, ни мама не были на его похоронах: Юра почему-то вовремя не сообщил нам о смерти отца.

Тем и завершилась, во всяком случае для меня, сага о правительственном гараже, где почти 30 лет проработал мой замечательный папа, а его друзья и того больше.