Глава I. Жизнь в довоенной москве Где эта улица, где этот дом…

Адрес дома, в который привезли меня — только-только родившегося младенца, и в котором прошли мои детские годы, был таков: улица Красина, 27, кв. 5. До революции эта улица называлась Живодеровкой, затем ее переименовали в улицу К. Маркса. Последним же своим названием она была обязана находившейся на ней карандашной фабрике имени Красина. Наш дом был последним на левой стороне улицы. К его стене примыкал известный на всю Москву большой Тишинский рынок, а фасад дома выходил на тихую в то далекое время Васильевскую улицу.

Дом был построен из красного кирпича, и хотя был всего-навсего четырехэтажным, казался огромным и мощным среди окружавших его деревянных домиков в один-два этажа. Высота потолков в квартирах нашего дома превышала три метра, что тоже сказывалось на его размерах. Одним словом, это был дом-гигант, дом-богатырь.

Отчетливо помню, как я любила наблюдать из нашего окна за тем, что происходит на улице. Будучи еще совсем маленькой, я подтаскивала к окну стул, влезала на него, затем усаживалась на широченный подоконник и как из театральной ложи, следила за тем, какие внизу разыгрываются сцены. Я подрастала, стул уже не требовался, но страсть к наблюдению уличной жизни не исчезала. А там и в самом деле было на что посмотреть.

Прямо напротив окна, на углу улиц Красина и Васильевской — колонка, возле которой всегда толпятся люди с ведрами, больше всего женщин с детишками. Дети норовят толкнуть друг друга, кто-то из них падает. Матери ругают озорников, порой награждают подзатыльниками. И поделом. Расшалившиеся мальчишки могут расплескать воду и обрызгать тех, кто стоит в очереди. Тут уж берегись! Под одобрительные возгласы присутствующих «всыпать» своему отпрыску способна не только его родная матушка, но и кое-кто из пострадавших. Никто всерьез не обижается, все весело смеются.

В нашем доме, как и в большинстве домов по ул. Красина, был водопровод, а в деревянных домах на Васильевской улице его не было, и жильцы этих домов вынуждены были по несколько раз в день ходить за водой на колонку. Никто не возмущался, не жаловался, не ворчал, давала себя знать многолетняя привычка, хотя, конечно, все мечтали о водопроводе и не скрывали зависти к нам — счастливчикам. Особенно трудно было зимой, когда вокруг колонки намерзала ледяная гора.

Раз в день по улице проезжал водовоз. Крупная лошадь с длинной гривой и мощными ногами тянула телегу с огромной наполненной водой бочкой. Я хорошо знала и лошадь, и водовоза, и время их появления. У некоторых домов хозяйки поджидали водовоза с ведрами в руках. Он останавливал возле них свою повозку и наполнял ведра водой. Хозяйки что-то говорили водовозу, иногда смеялись, потом расплачивались с ним, и бочка с водой катила дальше. А я в это время жалела, что у нас вода льется из крана.

Раз в неделю по улицам ездил мусорщик. Он останавливал свою лошадь перед каким-нибудь домом, и жильцы всех соседних домов выносили ведра с мусором и высыпали в стоящие на телеге ящики, после чего мусорщик брался за вожжи, понукал лошадь и двигался дальше.

Пищевые отходы никто не выбрасывал. Их забирали торговцы мясом и молоком с Тишинского рынка на корм для коров и свиней, а в благодарность иногда угощали детей молоком или сметаной. В наш подъезд тоже приходила молочница. Самыми лакомыми отбросами считались кусочки хлеба, но их-то как раз почти никогда и не было: бабушка строго следила за тем, чтобы хлеб не выбрасывали. Нам она постоянно внушала, что это — большой грех, за который Бог непременно накажет, а Он-то уж все видит, все замечает. Поэтому мы должны были во время еды не оставлять на столе ни одного начатого ломтика хлеба. Черствый хлеб сушили, и все мы с превеликим удовольствием грызли сухари. Из черных сухарей бабушка иногда готовила вкуснейший пирог с яблоками, который она называла негритосом. Нам он казался пределом мечтаний. Став взрослой, я узнала, что бабушкин негритос имеет в кулинарии вполне определенное название: шарлотка.

Изредка появлялась на улице и еще одна повозка, имевшая мрачный вид: черная лошадь тянула телегу с двумя большими бочками, прикрытыми сверху клеенкой и деревянным кругом. Впереди сидел мужчина в резиновых сапогах, черной куртке и таких же черных брюках из прочного материала, который называли тогда чертовой кожей. На голове у него была шляпа с полями, низко надвинутая на лоб и подвязанная тесемками на подбородке. Если рядом со мной оказывалась бабушка, то она восклицала: «Смотри: золотарь приехал!» Я долго не могла понять, кто такой золотарь и зачем ему нужны такие большие бочки. Когда я спросила об этом бабушку, она долго смеялась, а потом объяснила мне, каким «золотом» наполняются бочки. Моему разочарованию не было предела. Оказалось, что в домах без центрального водоснабжения уборные были во дворе, и выгребные ямы вычищал специально нанятый для этого работник. Почему его называли золотарем, объяснить не могу. Однако была такая профессия в период моего детства, и наблюдал я все это в центре Москвы, недалеко от Тверской улицы.

Из моего наблюдательного пункта хорошо видны были еще две занимательные точки. Справа от колонки стояла будка чистильщика обуви, а чуть дальше — пивной ларек. Чистильщик был толстым, с длинными черными усами, иссиня черными волосами и крупным носом. Все называли его ассирийцем. Изредка к нему подходили покупатели, и он, с трудом преодолевая дрему, отпускал им гуталин, шнурки или стельки. Но самое интересное начиналось тогда, когда кому-то требовалось почистить обувь. Чистильщик сразу становился оживленным, несколько минут рассматривал ботинок, щупал кожу, затем подбирал гуталин то из одной, то из другой банки. Чистил он всегда двумя щетками. Руки вначале плавно двигались вдоль ботинка, затем как бы летали, и, наконец, достигали такой скорости, что щетки становились неразличимыми. После этого ассириец полировал обувь бархоткой, долго приглядывался к результатам своей работы, что-то поправлял и подчищал. Это был настоящий артист своего дела, и, видимо, оно доставляло ему удовольствие. Получив деньги, он вновь впадал в полусонное состояние, ожидая следующего клиента.

Веселые, а порою, и отвратительные сценки разыгрывались у пивного ларька. Открывался он рано, и к этому времени перед ним уже собиралась группа завсегдатаев. Бабушка, глядя на них, вздыхала: «Пропащие люди», — говорила она и осуждающе качала головой. «Почему пропащие, бабушка?» — спрашивала я. Она удивлялась моей недогадливости и объясняла: «Добрые люди с утра не пьют, а на работу спешат. А этим бездельникам лишь бы пораньше глаза налить. Одно слово: пропащие». Я понимала, что бездельником быть плохо, но изо всех сил старалась подглядеть, как им удается налить пиво в глаза.

Вечером возле ларька вновь собирались мужчины. Но это был уже другой контингент. Они никогда не дрались, не гоготали, а степенно брали в руки большую стеклянную кружку, сдували пенную шапку и, не торопясь, выпивали свою порцию. Обсудив свежие новости, расходились по домам. Я спрашивала бабушку: «А они тоже пропащие?» «Да что ты! — возмущалась она. — Они же целый день работали и устали. А с устатку мужику непременно надо немного выпить. Это уж так положено. Греха тут нет, так что и осуждать их нечего».

Пивной ларек долго еще оставался на своем месте, чуть ли не до самой войны, а вот будку чистильщика обуви перенесли в другое место. Со временем исчезла за ненадобностью и колонка. Москва на глазах меняла свой облик, город хорошел и к началу войны стал неузнаваемым. На месте развалюх появлялись новые благоустроенные дома. Промышленного строительства в то время не было, поэтому здания возводились гораздо медленнее, чем сейчас. На улице Красина построили новую школу, а чуть позже открыли еще одну в нашем дворе. Вообще в Москве типовых четырехэтажных школьных зданий появилось очень много. Их все равно, недоставало, но проблема, тем не менее, решалась. Сомнений в этом ни у кого не возникало.

Разительно изменилась и Васильевская улица. В один из счастливых для ее обитателей дней туда завезли трубы, затем перекопали всю проезжую часть, вырыли траншеи, уложили трубы и сделали отводы к домам. К началу зимы работы были закончены и все квартиры подключены к городскому водоснабжению.

Жители не верили своему счастью. Несколько дней улица праздновала. Поздравляли друг друга те, кому больше не надо было таскать воду ведрами. Приходили поздравить их с близлежащих улиц и переулков. Мы тоже бегали на Васильевскую и радовались вместе со взрослыми. Получилось настоящее народное гулянье. А весной Васильевскую еще и заасфальтировали, так что в школу я ходила по чистенькой, обновленной улице. Вот только моих друзей-лошадок там больше не было.

Изменился и наш рынок. Его расширили, построили два павильона и множество торговых рядов. Торговать продуктами с земли запретили. Над входом сделали арку, на которой крупными буквами было написано не просто «Тишинский», а «Тишинский колхозный рынок». Столбы арки были сплошь покрыты изображениями ягод, фруктов, овощей и всяческой снеди. Рисунки были аляповатыми, но людям нравились. Перед аркой останавливались, задирали головы, чтобы лучше все рассмотреть, и с удовлетворением говорили: «Вот здорово!» Или: «Красиво!»

Строительство шло по всей Москве, но наиболее быстро менялась Тверская, которой после смерти Горького было присвоено его имя. К началу войны она была выровнена, местами расширена, по обеим сторонам высились новые здания, обветшавшие старые дома были покрашены, а некоторые отреставрированы. Особое впечатление производил высокий дом на углу Пушкинского сквера и ул. Горького, на котором возвышалась башенка с изящной фигуркой балерины. Не было в Москве человека, не видавшего дома с балериной, как его тогда называли. Улица Горького становилась любимым местом прогулок и встреч.

Когда стало известно, что бывший дом московского градоначальника, в котором после революции располагался Моссовет, планируют передвинуть с целью расширения и спрямления улицы, никто в это не поверил. Но работы начались. Позади дома вырыли котлован, заложили фундамент. Под здание подвели рельсы, и с помощью тягачей дом стал медленно по ним передвигаться. Народа, собравшегося поглазеть на этакое диво, было видимо-невидимо, среди них и я с папой. Когда дом медленно тронулся с места, все ахнули, но ничего страшного не произошло, дом не рухнул, и тогда люди начали кричать ура и аплодировать. На всю жизнь в моей памяти остался этот удивительный день. Всеобщее ликование толпы, вдруг ощутившей, что нам все подвластно: и горы свернуть, и дом переставить, и новую жизнь построить. В Москве возводились, конечно, не только жилые дома, но и промышленные предприятия, при которых открывались клубы, дворцы культуры, где работали библиотеки, кружки самодеятельности, молодежные театры. 15 мая 1935 г. заработал московский метрополитен. В 1939 году открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (с 1959 г. – ВДНХ). А сколько новых кинотеатров было открыто до войны! Всего не перечислить.

Заражались этой романтикой и члены многочисленных рабочих делегаций, которые приезжали в СССР. Их поражали темпы строительства, уверенность людей в завтрашнем дне, а пуще всего пестревшие на домах объявления: «Требуются рабочие на строительство комбината, на завод, на фабрику. Требуются, требуются, требуются». В Европе и Америке в то время была депрессия, нарастала безработица. Члены делегаций рассказывали на собраниях нашим рабочим об экономическом кризисе, и это укрепляло их уверенность в правильности избранного пути и чувство гордости за свою Родину. А трудности? Тогда их не скрывали, но как казалось большинству, любые преграды можно преодолеть, если смело идти все время вперед. Удивительное, неповторимое время.