Быт коммунальной квартиры

Как же жили реальные люди в промежуток времени между двумя мировыми войнами, каков был их быт? Думаю, что в какой-то степени можно судить об этом на примере нашей квартиры, типичной для Москвы коммуналки.

До революции квартиры в нашем доме сдавались внаем. Такие дома назывались доходными. Бабушка с дочерьми жила в то время не в этом доме, а ютилась в маленькой комнатушке в каком-то полуподвальном помещении. После революции дом национализировали, а по прошествии «смутного времени» (так она называла период Гражданской войны) начали заселять обитателями подвалов и полуподвалов. Бабушке выдали ордер на право переезда вместе с тремя дочерьми в возрасте от 15 до 22 лет в квартиру, расположенную на верхнем этаже. Долго не верила она своей удаче и до конца жизни не переставала удивляться, как это ей выпал такой счастливый билет. Нам она рассказывала, что сначала не соглашалась переезжать, боялась возвращения хозяйки.

Квартира была огромной. К тому времени, как я себя помню, в ней проживали четыре семьи. Самую большую комнату, метров около тридцати занимала вместе со своим мужем и тремя дочками средняя бабушкина дочь Ася.

В комнате меньших размеров, но тоже большой поселилась старшая дочь Клавдия с мужем и двумя сыновьями-близнецами. Там же жила и бабушка. Самая маленькая комната, квадратная и очень светлая, размером примерно метров в 18, досталась младшей бабушкиной дочери Вере. Туда привела она со временем своего мужа, моего будущего папу, и мы втроем, не считая собак, прожили в этой комнате до 1939-го года.

Таким образом, в квартире бок о бок жили, кроме меня и моих родителей, еще бабушка, две мои родные тети, их мужья, два моих двоюродных брата и три двоюродные сестры. В четвертой комнате проживала нам не родственница Александра Филипповна с сыном Петей, самым старшим из детей.

Всего в квартире насчитывалось 15 жильцов, и на всех была одна, правда, большая, кухня и один туалет. Зато выходов из квартиры было два: один – парадный вел на улицу, другой — во двор. Его называли черным ходом, и через него вверх по лестнице можно было пробраться на чердак, где сушили белье, и куда залезать нам строго-настрого запрещалось.

О чердаке рассказывали страшные истории: когда-то там якобы повесился незнакомый мужчина, кто-то видел там то ли ведьму, то ли черта, по ночам мертвецы играли в карты и много еще всякого вздора. Изредка мы с братьями под предводительством Юры, самого смелого и отчаянного из нас, все же отваживались нарушать запрет. С бьющимися от страха сердцами, чуть слышно ступая, поднимались мы на пятый этаж, открывали дверь и ныряли в темноту загадочного чердака. Никаких ужасов мы там ни разу не увидели. Юра авторитетно объяснил, что их днем не бывает и что надо прийти ночью, но на это мы не решились.

Дела кухонные

Центром квартиры была, конечно же, кухня. В ней в прямом и переносном смысле все бурлило, кипело и горело: страсти, супы, жаркое и споры. Порою войти в нее было страшновато, т.к. напоминала она сущий ад: в воздухе пар, в котором фигуры людей были видны неотчетливо и напоминали движения рыб; запахи пищи смешивались с запахом керосина и бензина; керосинки чадили, примусы стрекотали. Переговаривались громко, иначе в общем шуме и трескотне невозможно было расслышать собеседника. Так же громко смеялись и еще громче переругивались.

Кухня никогда не пустовала. Утром в ней готовили немудреные завтраки, днем бабушка разогревала или варила обед, а вечерами, когда все возвращались с работы, каждой хозяйке, имевшей в своем распоряжении только керосинку или примус, надо было умудриться приготовить ужин, накормить мужа и детей и сварить обед на следующий день. После всего этого оставалась гора посуды. Чтобы перемыть ее, нужна была горячая вода, а значит, опять поджигали керосинку или заправляли примус, да, собственно, вечерами хозяйки их и не тушили.

А каким трудным делом было купание детей! Мыли нас в корытах, позже появились ванночки. Иногда водили в баню. За каждой семьей были закреплены определенные дни для мытья детей: Тетя Ася, поскольку у нее были три дочери, имела три дня, тетя Клаве для ее близнецов было отведено два, а моей маме всего один. Воду кипятили в ведрах все на тех же примусах и керосинках. Жара в кухне стояла неимоверная, но при этом никому не разрешалось открывать дверь и не только заходить, но и заглядывать в кухню, чтобы ребенок не простудился. Вымытого и красного как рак разомлевшего малыша завертывали с головой в простыню, и отец уносил его в постель. Оставшуюся воду сразу не выливали, а использовали для стирки детской одежды.

Но настоящая большая стирка была по субботним дням. Каждая хозяйка стирала и полоскала белье часа по три-четыре. Когда одна или две из них заканчивали, к «станку» становились следующие, так что процесс шел непрерывно. Белье обязательно кипятили. Бабушка его еще и крахмалила.

В распоряжении женщин была одна-единственная раковина c холодной водой. Уму непостижимо, каким образом они ухитрялись, работая, держать дом в полном порядке и чистоте. Хорошо помню, что стол у нас всегда был накрыт свежей скатертью, постельное белье регулярно меняли, а одежда была, хотя и скромная, но чистая и хорошо проглаженная.

Высоко под потолком, над кухонными столами были натянуты в несколько рядов веревки. Постельное белье, правда, сушили на чердаке, а детские вещи, мужские рубашки, женское белье, платья и халаты постоянно мотались над головами, кастрюлями и сковородками.

Уборка квартиры

Несмотря на все эти трудности, в квартире общими усилиями поддерживалась идеальная чистота. Ни у кого из моих подруг я не видела таких, как в нашем доме, выскобленных до блеска полов и сияющих оконных стекол, которые полировались тряпочкой, смоченной скипидаром, до тех пор, пока на них не оставалось ни единого развода. Заслуга во всем этом принадлежала бабушке. Она не только сама постоянно что-то мыла, терла, скребла, но и строго следила за тем, чтобы ее дочери, зятья и внуки соблюдали и поддерживали в доме чистоту и порядок. Бабушка была очень добрым человеком, но вместе с тем умела строго отчитать провинившегося, почти не повышая голоса, но сдвинув брови и придавая своему обычно ласковому голосу ледяной оттенок. Ее слушались и даже побаивались. Будучи в хорошем расположении духа, она частенько говорила: «Вы вот, наверное, обижаетесь на меня — старуху, что я нет-нет, да и поругиваю вас. Так ведь это для вашей же пользы. А иначе как вас научить дом свой любить и обихаживать? »

Бабушка ненавидела праздность и была твердо убеждена, что лень — величайший грех, за которым непременно последует возмездие. Постоянно трудясь, она втягивала в работу всех членов своей большой семьи. Каждый твердо знал свои обязанности, которые она умела распределить таким образом, что мужчины и женщины, помогали друг другу. Например, стирка была заботой женщин, но горячую воду наливали из ведер в корыта мужья. Детей мыли женщины, а воду из ванночек выливали в раковину мужчины. Полы мыли только сообща: женщины смачивали тряпками пол, затем мужчины изо всех сил отдраивали его щетками, после чего в дело опять вступали женщины, собиравшие грязную воду и отмывавшие полы до окончательной чистоты. Так же совместно мыли и окна. Исключением было только окно в нашей комнате. Его мыл папа, он маму очень жалел и старался взять на себя побольше дел.

Внуков бабушка тоже включала в работу: мы подметали полы, мыли после еды чашки и блюдца, чистили обувь и иногда бегали в магазин, который располагался на первом этаже нашего дома. Ходить по квартире в уличной обуви запрещалось. Ее снимали около входной двери и ставили на коврик. В то время чуть ли не круглый год носили галоши. Их надевали на ботинки, туфли, валенки, и прямо на шерстяные носки. Бабушка требовала, чтобы галоши мыли сразу же по приходе в квартиру, и строго следила за тем, чтобы на коврике не стояла грязная обувь. Привычка, воспитанная бабушкой, сохранилась у меня на всю жизнь.

Но дело не только в этом. Организуя работу по дому, бабушка не просто поддерживала чистоту. Она фактически боролась за крепость семьи как дружной ячейки, спаянной общими заботами.

Заготовка овощей

Самым оживленным временем на кухне были осенние дни, когда шла заготовка на зиму овощей и фруктов. Возле каждого стола собирались семьями. Здесь были не только взрослые, но и дети. Около столов стояли ведра, банки, лежали мешки с кочнами крепкой белокочанной капусты, морковью и яблоками. На столы клали толстые дубовые, доски, а на них длинные острые ножи, секачи и тяпки. Бабушка читала про себя молитву, осеняла всех крестным знаменьем, крестилась сама, и начиналась работа.

До сих пор отчетливо слышу, как хряпает под ножами капуста, как равномерно стучат тяпки. Постепенно на досках образуется белоснежная гора. Стук тяпок замолкает, женщины руками рушат гору, переворачивая капусту то в одну, то в другую сторону. И вот снова весело застучали тяпки, и опять выросла гора еще более измельченной капусты.

На больших терках женщины трут морковь, по рукам течет сладкий оранжевый сок. Нарубленную капусту перемешивают с натертой морковью, и я каждый раз замираю от восторга: белоснежная капуста стала невообразимо прекрасной, соединившись со своей оранжевой сестрой. Все это укладывают в ведра, солят, утрамбовывают, прикрывают чистой полотняной тряпкой, на которую кладут тяжелый, предварительно вымытый и прокаленный камень. Солит капусту всегда только бабушка, этого тонкого дела она никому не доверяет.

Мы вертимся под ногами, всем мешаем, но нас не прогоняют: капусту рубят, в доме праздник. То одному, то другому из нас суют кочерыжку или морковку. Каждый старается ухватить первым и сравнить свою добычу с кочерыжками в руках братьев и сестер. Кухня полна запахами свежих овощей, в окно светит по-летнему яркое солнце. Все в сборе, все в работе. Бабушка ходит от одного стола к другому и улыбается, довольная. Повторялось все это каждый год и никогда не надоедало.

Бабушкин утюг

Одно из самых ярких воспоминаний — сцена глажения выстиранного и накрахмаленного белья. Так, как гладила белье моя бабушка, теперь не гладит никто. Из-под ее рук выходили сияющие белизной, чуть похрустывающие простыни, пододеяльники, полотенца, на которых не было ни единой складочки.

Каждую чуть влажную вещь бабушка вначале свертывала, затем накручивала на валик и с силой по несколько раз прокатывала скалкой. Электрических утюгов в то время не было. Моя мама и ее сестры пользовались тяжелыми чугунными утюгами, которые быстро остывали, так что приходилось прерывать работу, идти в кухню и ставить утюг на керосинку. Бабушка признавала только большой чугунный утюг, который нагревался углями. Огромный, черный, с горящим «брюхом» и острым носом, он всегда казался мне пароходом, медленно плывущим по снежной реке. Собираясь гладить, бабушка говорила мне: «Ну как, сегодня на пароходе поплывем?»

Я рано научилась читать, и бабушка гордилась мной невообразимо. Ей все грамотные люди, а уж тем более ее маленькие внуки, всегда представлялись особенными, необыкновенными. Во время глажения она частенько просила меня: «Почитай мне что-нибудь». Признаюсь, далеко не всегда выполняла я эту бабушкину просьбу, предпочитая наблюдать за утюгом-пароходом и ярко красными угольками в его «топке».

Походы на рынок

И еще одно воспоминание: бабушка собирается на рынок и приглашает меня с собой. Вообще-то я не очень любила ходить на рынок: бабушка обычно так долго приценивалась, торговалась и разглядывала товар, что мне становилось скучно. Поэтому я предпочитала оставаться дома с книгами. Но было два обстоятельства, которые заставляли меня ее сопровождать. Во-первых, не хотелось ее обижать. Однако должна признаться, это обстоятельство не было решающим. Главным было второе: на рынке продавали сваренных из сахара разноцветных петушков на палочках. Я не очень любила сладости, признавала только эти леденцы. Фокус состоял в том, чтобы удовольствие продлить как можно дольше. Постепенно петушок становился все меньше и тоньше, пока во рту не оставалась одна только палочка. Я готова была отказаться от любой еды ради петушков.

Однако мама строго-настрого запрещала покупать мне злосчастных птичек. Она была уверена, что продавцы делают их грязными руками, не соблюдают элементарной гигиены. Наверное, она была права. Но что за дело было мне до этой гигиены, когда петушки были такими красивыми и вкусными. Бабушка потихоньку нарушала мамин запрет и покупала мне сахарного петушка на палочке. Вот поэтому-то я и соглашалась идти с нею за покупками, втайне надеясь, что сегодня мне повезет.

Бабушка вешала на руку большую корзину и полотняную сумку, давала мне маленькую корзиночку, и мы отправлялись в путь. Он был недолог: спуститься вниз по лестнице, выйти на улицу, завернуть за угол дома, и мы уже оказывались у ворот рынка. Тут бабушка останавливалась и каждый раз строгим голосом наставляла меня крепко держать ее за руку или за подол юбки. «Не то, упаси Бог, потеряешься, и украдут тебя цыгане», - говорила она. В то время цыган в Москве было, действительно много, их почему-то боялись и пугали ими детей.

На рынке, особенно летом и осенью, было многолюдно, шумно и красиво. В период моего детства деревня не была окончательно разорена. Коллективизация, конечно, уже сказывалась, но колхозники еще сохраняли вековые традиции добросовестного труда и уважительного отношения к земле. На своих приусадебных участках они выращивали овощи, ягоды, фрукты, часть которых отправляли на продажу. Отдельным колхозам, несмотря на все трудности, все же удавалось наладить хозяйство. Такие колхозы после уплаты налога также привозили свою продукцию на рынок. В условиях карточной системы, да и после ее отмены, горожане покупали продукты главным образом именно там, поскольку ассортимент товаров в магазинах был крайне беден и цена выше рыночной.

Тишинский рынок! Чего там только не было! Казалось все, чем богаты земли средней и центральной России, есть на прилавках: тут тебе и разные сорта вишни, клубники, смородины, малины, клюквы, брусники, горы яблок исконно российских сортов. А огурцы! Мелкие для маринада, средней величины для засола, гладкие и с пупырышками. Репа величиной с блюдце для варева и мелкая для употребления в сыром виде. Помидоры всех форм и окрасок, Короткая и длинная морковь, чеснок, косы белоснежного и лилового лука, свекла, пучки зелени и конечно, с середины лета до глубокой осени огромные, полосатые, сладчайшие астраханские арбузы.

Наш обход рынка начинался с мясных и рыбных рядов. Мясо покупали не всегда: дороговато. А вот рыба дешевая и разнообразная. Вся она, кроме сельди, пресноводная, на выбор: судаки, лещи, карпы, сомы и совсем дешевые карасики и снетки. Последние стоили буквально копейки, и покупали их мешками. Бабушка варила из них суп и пекла большой пирог. Суп она делала густым и сытным. Снетков в нем было так много, что второе блюдо уже не требовалось, на стол после супа ставили только кисель или компот.

Около рядов с рыбой и мясом продавали моих любимых петушков. Я тяну туда бабушку, она немного упрямится, но, в конце концов, все же сдается, хотя и ворчит: «Мать узнает, будет нам с тобой на орехи». «Не узнает, ни за что не узнает», - уверяю ее я. Дело сделано, во рту у меня фигурный леденец, и я могу спокойно двигаться за бабушкой к овощным прилавкам. Там бабушкина корзина постепенно наполняется овощами и яблоками, самые красивые яблочки она перекладывает в мою корзинку. Теперь можно возвращаться домой.

Наш стол, повседневный и праздничный

Семьи трех бабушкиных дочерей жили небогато, но и не бедствовали. В двух семьях работали и муж, и жена. Не работала только тетя Ася, имевшая трех маленьких дочерей, одна из которых еще и часто болела. Мой папа и отец братьев-близнецов получали вполне приличную по тем временам зарплату. Мы были не самыми обеспеченными, но и не самыми бедными.

Как испокон веков повелось в русских семьях, у нас было ежедневно горячее блюдо к обеду: щи из свежей или кислой капусты, борщ, лапша, гороховые и крупяные супы. Все они только изредка, не более двух-трех раз в неделю, готовились на говяжьем или курином бульоне. В этом случае сваренное мясо вынимали из кастрюли, нарезали ломтиками и раскладывали по тарелкам. Иногда его пропускали через мясорубку и добавляли к макаронам. Если в тарелке с супом было мясо, то на второе подавали что-нибудь постное, чаще всего картошку в самых разнообразных видах с огурцами, квашеной капустой, помидорами или грибами, летом и осенью жареными, зимой и весной солеными. Если же второе блюдо было рыбным или мясным, например, макароны по-флотски или фаршированный мясом и рисом кабачок, то первое – только постным. Мясо экономили, поэтому котлеты, например, готовили редко. Как первое, так и второе полагалось есть с хлебом. На третье варили кисели, молочный или клюквенный. Клюква в нашем рационе вообще занимала большое место: помимо киселей ее добавляли к разным видам варений, готовили морс, с нею пили чай. Очень дешевая, она покупалась килограммами, и в каждой комнате между оконными рамами с осени и до поздней весны стояли банки с клюквой.

На завтрак нам всегда давали кашу, иногда яйца, стакан молока с сухарями, чай с бутербродом или пирожком, не съеденным накануне. Никаких сыров и колбас мы долгое время не знали. А вот сливочное масло, круглое, желтое бабушка покупала на рынке. Холодильников в ту пору не было, и она заворачивала масло в прочную полотняную тряпку и опускала в холодную подсоленную воду, которую приходилось часто менять по мере нагревания. За завтраком мы получали бутерброды с маслом или вареньем. Мед берегли и употребляли только во время болезни. Для той же цели оставляли и малиновое варенье.

У молочницы, кроме молока, бабушка покупала также сметану и творог. Но в чистом виде нам почему-то творог не давали, им начиняли ватрушки. Сметану тоже давали только как дополнение к борщам и щам, а также смазывали ею блины и оладьи. Ужинали мы обычно картошкой, кашей и молоком. Не будет преувеличением сказать, что хозяйство велось экономно и рационально. Ничего лишнего, но все сыты.

В промежутках между основной едой бабушка давала нам морковь, репу или яблоки. Этого дешевого добра в доме всегда было навалом, и продавали его на рынке не по весу, а мерками, т.е. большими, маленькими и среднего объёма ведрами. А сколько мы поедали зелени! Бабушка ежедневно мелко крошила большие пучки укропа, петрушки, сельдерея и сыпала их в супы, борщи, на картошку.

По субботам частенько пекли пироги, преимущественно с капустой, яблоками и снетками, а также ватрушки и сладкие плетенки. На следующий день их давали на завтрак и ужин вместо надоевших за неделю каш. Иногда пирогов хватало и еще на день-два.

Летом дел на кухне было значительно меньше. В жаркие дни готовили окрошку и ели арбузы. Поглощали мы их в огромном количестве, иногда с ломтями хлеба. Арбузы заменяли и первое, и второе и третье. Выбор и покупка арбуза было, конечно, делом мужчин. Они поочередно приносили в дом огромных, с расчетом на три семьи, полосатых зеленых красавцев.

Летом в магазине и на рынке появлялась вяленая вобла. Это был праздник праздников. Воблу любили все, от мала до велика. Покупали воблу не штуками, а целыми связками, стоила она всего ничего. На какое-то время улицы Москвы и полы магазинов покрывались рыбьей чешуей, а в домах стоял запах воблы. Около пивных ларьков не прекращался стук. Это отбивали воблу. Люди наслаждались своей истинно народной пищей.

Праздничный стол в то далекое довоенное время существенно отличался от повседневного. Основу праздничного стола составляла селедка. Особенно ценился жирный, с толстой спинкой, неописуемо вкусный залом. Салатов мы тогда еще не знавали, их заменял винегрет. Всегда готовили холодец и по особо торжественным дням отваривали осетрину, которая продавалась по вполне доступным ценам. Ее разрезали на порции и подавали в холодном виде с хреном, который был тоже собственного производства. К холодцу шла домашняя горчица. В присутствии всех гостей хозяйка торжественно вносила большое блюдо с заливным судаком, пользовавшимся неизменным успехом. Иногда к праздникам покупали красную икру, продававшуюся в те годы и даже после войны по баснословно низкой цене. На горячее готовили жаркое из говядины или свинины. Но чаще обходились без него, а ставили на стол гору пирогов с капустной или мясной начинкой. Напитки разнообразием не отличались: пили водку, портвейн и кагор. Для детей по праздникам покупали бутылки лимонада, яблочную или грушевую воду. Застолье заканчивалось чаем с вареньем и конфетами.

В торгсин, в торгсин!

Походы на рынок и в магазины были делом привычным. Но вот появились в Москве и просуществовали совсем недолго поразившие всех торговые заведения - торгсины. Название образовали путем сокращения слов — торговля с иностранцами. Продажа велась там в обмен на золотые, серебряные изделия или драгоценные камни. Входить туда свободно не разрешалось, при входе посетитель должен был предъявить вещицы, которые он собирается обменять. Его отправляли в специальный кабинет, где их проверяли, взвешивали и оценивали. Цена выражалась в бонах, т.е. официальных квитанциях, заменявших деньги. Обладатель бон получал право перешагнуть порог торгового зала и сделать покупки.

У мамы сохранился подарок ее отца — золотые сережки с красивыми синими камнями. Она долго колебалась, но все же решила отнести свои драгоценности в торгсин. Золота на них было мало, окантовка и крючочки, но зато камни! На них-то и была вся надежда. В торгсин пошли мы вдвоем. В заветной комнате мама достала из сумочки серьги и подала их для проверки и оценки. На наших глазах ювелир вынул синие камни, вернул их нам, а золотую окантовку положил на маленькие весы, что-то посчитал и передал нам боны. «А камни? - робко спросила мама. «Это стекло, мадам», - ответил оценщик.

Чего только не было в торгсине! Но на наши боны мы могли мало что купить. В конце концов купили два берета, красный — маме, белый — мне, белые резиновые тапочки с синим кантом, которые были в то время мечтой всех девчонок, и полкило вареной колбасы. На подарок папе бон не хватило.

Тапочки я носила долго. Ухаживала за ними так: сначала мыла в мыльной воде, затем слегка просушивала и только потом наносила кашицу из разведенного водой зубного порошка. Высохший порошок осыпался, так что некоторое время следом за мной тянулась белая дорожка. Но разве это имело какое-нибудь значение? Так поступали тогда со своей белой парусиновой обувью все взрослые и дети.

Что же касается колбасы, то самый толстый кусок мы отрезали папе. Тонюсенькие кусочки достались маминым сестрам и их детям. Остальное съели мы с мамой. Вот тогда я впервые попробовала колбасу, которая показалась мне восхитительной.