Интроспекция в философской психологии

Выделение психологии в особую философскую дисциплину (эмпирическая психология) естественно привело к изменению метода интроспекции. Со времени “Эмпирической психологии” Х. Вольфа (Wollf, 1732) интроспекция рассматривается уже не как широкая процедура, объединяющая принципиальный способ получения материала и его рефлексию, а более узко – как особый род наблюдения или восприятия. В эмпирической психологии, таким образом, интроспекция использовалась как источник сведений о внутреннем мире, сознании. Напомним, что главным в философской эмпирической психологии было рассуждение по логике “системы” (П. Фресс), интроспекция, которая была вполне “бессистемной”, хаотичной и случайной, давала материал, подтверждающий справедливость рассуждений. Технологически это часто выглядело как проведение своего рода “мысленного эксперимента”: выдвигая какое-либо положение, философский психолог “для проверки” “проигрывал” ситуацию, давая анализ своих переживаний. Философская психология не была эмпирической наукой в современном смысле слова.

Интроспекция в научной психологии: предшественники

Вероятно, кому-то такое сочетание покажется противоестественным: интроспекция и психологическая наука, согласно широко распространенному мнению, не совмещаются – наука начинается, когда интроспекция уходит. Действительно, если полагать, что научная психология начинается лишь с использования эксперимента, то интроспекция остается “за пределами” науки. На самом деле эксперимент в психологии в течение достаточно длительного времени использовался в сочетании с интроспекцией. Интроспекция модифицировалась, совершенствовалась, но по-прежнему оставалась основным методом психологии. Естественно, по сравнению с философской психологией, в научной психологии интроспекция видоизменилась.

В целом происшедшие изменения свелись к следующему:

1) более строго определялся предмет интроспекции (в разных школах различно); 2) существенно возросла научная “нагруженность” интроспекции; 3) появились более строгие требования к самой процедуре интроспекции; 4) возросли требования к испытуемому; 5) возникла необходимость в специальной тренировке. Ниже мы проанализируем особенности интроспекции в научной психологии.

Здесь же необходимо остановиться на вопросе о предшественниках научной интроспекции. Вероятно, справедливо мнение, согласно которому создателем научной интроспекции считается В. Вундт, соединивший в физиологической психологии эксперимент и самонаблюдение. По нашему мнению, с полным основанием к предшественникам научной интроспекции можно отнести Г. Гельмгольца. Уместно вспомнить, что Н.Н. Ланге называл Гельмгольца и Фехнера “maestri” интроспекции (Ланге, 1893). Общеизвестно, что Г. Гельмгольц был признанным мастером эксперимента, позволившего узнать много о работе органов чувств. Но менее очевидно, что этим открытиям в не меньшей степени мы обязаны тонкому самонаблюдению, вооруженному знанием физиологии. Работы Гельмгольца содержат огромное количество примеров “теоретической нагруженности” самонаблюдения. Откроем наугад книгу Гельмгольца (Гельмгольц, 1875). Гельмгольц пишет про открытие Мариоттом (с помощью теоретических выводов) слепого пятна в человеческом глазу. “Пробел” в глазу настолько велик, что лицо человека, удаленное от глаза на 6 или 7 футов, может совершенно в нем исчезнуть. “Однако при обыкновенном свободном смотрении пробел поля зрения совершенно не замечается потому, что наш взор постоянно блуждает и непосредственно направляется на те предметы, которые нас интересуют. Следовательно, предметы, которые возбуждают на мгновение наше внимание никогда не лежат в пробеле поля зрения; поэтому слепое пятно обыкновенно и не бывает предметом нашего внимания. Мы сперва должны намеренно фиксировать объект, затем подвинув в область слепого пятна второй малый объект, мы должны постараться его увидеть, не изменяя нашей прежней точки фиксирования, что чрезвычайно противоречит нашему привычному смотрению и многим лицам даже совершенно недоступно; мы убеждаемся в существовании слепого пятна только тогда, когда второй объект делается невидимым” (Гельмгольц, 1875, с.92). Или на той же самой странице: “Каждый раз, как мы направляем оба глаза на одну точку, все предметы, которые значительно ближе или значительно дальше рассматриваемой точки, нам кажутся двоящимися. Мы это легко замечаем, при несколько более внимательном наблюдении. Из этого мы можем заключить, что в продолжение всей нашей жизни мы постоянно видели значительно большую часть внешнего мира вдвойне; однако же существует множество лиц, которые этого не знают и в высшей степени удивляются, когда в первый раз обращают на это их внимание. Однако в сущности мы также не видели вдвойне тех именно предметов, на которое было направлено в известное время наше внимание, потому что мы их фиксируем обоими глазами разом. Следовательно, при ежедневном пользовании глазами, наше внимание было постоянно отклонено от всех тех объектов, которые в данное время кажутся двойными, поэтому то мы о них и ничего не знаем. Мы должны сперва подвергнуть нашему вниманию новую и непривычную цель; мы должны начать внимательно рассматривать боковые части поля зрения не для того, чтобы ознакомиться с находящимися там предметами, а для того, чтобы анализировать наши ощущения, пока не уловим явления” (Гельмгольц, 1875, с.92-93).

Из приведенных отрывков совершенно ясно, что в данном случае мы имеем дело вовсе не с “бессистемным” “наивным” самонаблюдением философской психологии, а самонаблюдением научным. Еще раз повторим, что Гельмгольц не был психологом, но внес вклад в развитие методов: не только эксперимента, но и самонаблюдения. Об отличиях научного самонаблюдения от “наивного” писал (очень ярко и образно) Г. Мюнстерберг (1891): “Предположим, например, что я испытываю жажду или чувство тошноты: этот внутренний опыт, который вполне слит с другими моими состояниями, пока я не начал его наблюдать. Но когда к чувству жажды или тошноты присоединяется желание его наблюдать, эти элементы сознания дополняются представлением о ближайших их причинах; я обращаю внимание на то, как сух мой язык, как ненормально сокращаются при тошноте мои глотательные мускулы, как искажается мое лицо и, главным образом, как мускулы сгибатели конечностей сильно напрягаются без всякого предшествующего иннервационного ощущения. Если мне таким образом удалось ассоциативно дополнить все элементы, ассоциировать все элементы сложного чувства с представлениями об их условиях или с их словесными обозначениями (эти последние в той же мере достаточны для нового вызова элементов чувства или для их сообщения другим людям, как и реальное восстановление условий чувства), то я вполне разложил наблюдаемое чувство на его элементы, и их фиксировал, т.е. сделал действительное наблюдение. – Уже из этого примера видно, что упомянутого наблюдения не может сделать, например, тот, кто никогда не слыхал о различии между мускулами сгибателями и разгибателями; для того, чтобы ощущение причиняемое сокращениями этих мускулов было узнано в общем сложном комплексе ощущений, отличено от этих прочих ощущений и фиксировано, т.е. для того, чтобы к сознанию этого комплекса присоединилось представление о его условиях, для этого очевидно необходимо, чтобы ощущение от мускулов сгибателей уже заранее, благодаря предварительно накопленным знаниям, было тесно ассоциировано с представлением об этих мускулах. Поэтому самонаблюдение предполагает уже предварительное существование известного запаса готовых к употреблению ассоциаций, и главным образом ассоциаций из области анатомии и физиологии. И подобное условие не составляет какой-либо отличительной черты самонаблюдения, но одинаково характерно и для всяких других наблюдений. Тот, кто ничего не понимает в ботанике, не в состоянии производить наблюдений над растениями; профан в ботанике, хоть воспринимает те же самые признаки растения, как и ботаник, однако не наблюдает их, ибо они не вызывают в его сознании тех многочисленных ассоциаций, как в уме ботаника. Таким же образом и самонаблюдение не является для наблюдателя каким-нибудь безусловным актом, но уже предполагает, подобно всякому внешнему наблюдению, существование массы готовых к употреблению ассоциаций. Особенно те психические явления, которых элементы обусловлены физиологическим возбуждением не высших органов чувства, а внутренних органов тела, как то мускулов, сочленений, сухожилий, кровеносных сосудов, органов внутренних полостей – а к таковым психическим явлениям принадлежат все так называемые эмоции, влечения, аффекты, волевые акты – все таковые состояния могут быть предметом самонаблюдения лишь для того, кто обладает основательными анатомо-физиологическими сведениями. – Итак, самонаблюдение должно все в большей мере становиться методом психологии, однако самонаблюдения тех лиц, которые не обладают основательными сведениями о строении и функциях тела, не только будут бесплодны, но и вводя в заблуждение, в этом смысле опасны” (цит. по Ланге, 1893, с. XXVII-XXVIII).

Из этого отрывка хорошо видно, что самонаблюдение имеет “нагруженность” со стороны физиологии и анатомии. Менее очевидна специфически психологическая “нагруженность” научного самонаблюдения. Выявление такой нагруженности представляет нашу специальную задачу, чему будут посвящены следующие разделы. Хотим здесь только отметить, что если интроспекция в философской психологии имеет метафизическую “нагрузку”, то в научной психологии эта “нагрузка” становится теоретической (в примере Г. Мюнстерберга физиологической; как будет показано далее – и собственно психологической). Но поскольку психология, как мы помним, провозгласила себя наукой опытной, независимой – эта “нагруженность” становится “неявной”. Важно, что эта “нагруженность” приходится именно на метод.