ТЕКСТОЛОГИЯ_ПОСТР

Паша вбежал в комнату к тётушке и остановился в недоумении: у её глаз и губ копошились мухи, а она не чувствовала и храпела.

—Тётенька! Время ехать! — крикнул ей мальчик. Старуха открыла глаза и быстро приподнялась.

—Сейчас, сейчас, сынок... — прошептала она, поправляя съехавшую набок косынку и всё ещё борясь со сном. — Я сейчас...

Полчаса спустя, бричка, звеня и гремя, ехала уже по пыльной дороге. Впереди открывалась степь, ровная, как стол, с торчавшими койгде ветряками, а сзади мало-помалу исчезал в котловине городок. Был тёплый майский полдень. По обеим сторонам дороги, точно зелёный плюшевый ковёр, тянулись поля пшеницы и ржи, по временам прерываемые красной гречихой или тёмной коноплёй, а то и просто огромной лужей, уцелевшей ещё от половодья. Высоко под небесами раздавалось пение жаворонков, так высоко, что самих жаворонков даже не было видно. В воздухе носился весенний аромат...

В степи было безлюдно: ни чумаков, ни жилья. Правда, попадались навстречу два или три хутора, но такие маленькие, что и хуторами их назвать нельзя: стоит себе хатка, много две, стоит одиноко, даже обычных в Малороссии тополей при них не видно.

«Чем они живут? — думал Паша при виде их. — Как им не скучно?» И действительно, как им не было скучно? И для чего они стояли

так одиноко среди степи?

Аграфена Ивановна дремала, Юхим молчаливо правил лошадьми,

аПаша, наскучив смотреть на однообразные степные картины, прижался к тётке и, независимо от себя самого, перенёсся мысленно в гимназию.

«Теперь у нас уже окончилось ученье, — подумал он, глядя на солнце. — Должно быть, все уже расходятся по домам».

Сидя на бричке, он чувствовал себя свободным от занятий, но между тем какое-то тяжёлое чувство лежало у него на душе: он знал, что через неделю у него начнутся экзамены, и в то же время смутно предчувствовал, что он не вернётся к сроку. А тут ещё мать захворала...

Как же быть?

—Тётенька! А, тётенька! — окликнул он тётку.

—Чего тебе, сынок?.. — ответила та, встряхивая головой.

—Мы скоро назад вернёмся?

—А кто ж его знает! Когда вернёмся, тогда и вернёмся!

—Как же экзамены-то?

—Бог поможет!

Аграфена Ивановна снова склонила голову на грудь и закрыла глаза, а Паша долго ещё не мог отделаться от набежавших мыслей.

Но вот уже вечереет. Холодный ветерок задул Паше в лицо, песни жаворонков прекратились, и вместо них сначала робко, а потом всё бодрее и бодрее заговорило насекомое царство: загудели большие майские

31

жуки, затрещали кузнечики; где-то запищал суслик, и запоздавший ястреб, широко расставив крылья, повис в вышине. Солнце красным, мутным шаром уже готово было опуститься за горизонт, а на противоположной розовато-пепельной стороне, из-за холмов, мелькнули уже четыре церковных главы и целый ряд ветряков.

—А вот и Межиричи! — сказал Юхим, показывая кнутом на мельницы и церкви. — Поскорее надо покормить, да и в дорогу!

Паша посмотрел по указанному направлению и увидал прелестную картину. До этого места ровная и скучная степь круто обрывалась вниз, образуя котловину; на дне её расположилась слобода и сверкал Псёл, берега которого там и сям поросли липами и тополями. Прямо перед Пашей, точно врытые в землю, блестели кресты слободских церквей,

адалеко-далеко на горизонте, по другую сторону котловины, что-то белелось: это — город Лебедин, Чем ближе бричка подъезжала к обрыву, тем церкви становились всё виднее и виднее, точно вырастая из земли.

Как раз на том месте, где дорога круто срывалась вниз, Юхим остановил лошадей и стал привязывать задние колёса к передним, чтобы затормозить бричку.

—К кому заезжать? — спросил он у Аграфены Ивановны. — Всё к тому же?

—Да, пожалуй, что и к тому же! — отвечала она. — Что их ме-

нять?

Юхим сел на облучок и стал спускаться вниз. Чем ниже съезжала бричка, тем кругозор становился всё шире и шире. Лебедина, правда, скоро не стало видно совсем, но зато вправо и влево на далёкое пространство открывалась слобода, вся обросшая липами и стройными тополями, и её четыре церкви стали видны точно на ладони. Паша выскочил из брички и в восторге побежал вперёд.

—Господи, — шептал он. — Целый год здесь не был! Как здесь хорошо!

И он сбежал до самого низу и обернулся назад. Перед ним поднимался синеватый обрыв, точно горный кряж, у подошвы которого приютилась слобода; на вершине этого кряжа стоял ряд мельниц, а на середине дороги, спускающейся вниз, медленно тащилась их обшарпанная бричка.

—Тётенька! — закричал Паша во всё горло, задыхаясь от волнения и усталости. — Где остановимся? У Иванченка?

Аграфена Ивановна не ответила ему, да и нельзя было бы на таком расстоянии расслышать её голос. Паша постоял немного и чуть не бегом пустился по слободе, припоминая уже забытую им дорогу к постоялому двору хохла Иванченка.

Добежав до него, Паша сел на лавочке у ворот и стал поджидать своих. Лишь только он увидал их, он опрометью бросился в калитку,

32

снял не по силам тяжёлый засов и настежь отворил перед ними ворота постоялого двора.

— Добро пожаловать! — радостно крикнул он при этом.

Наскоро пообедав и покормив лошадей, Юхим запряг бричку снова и, выехав за ворота, стал поджидать хозяев.

—Хиба це господа? — ворчал он при этом. — Хиба з ними поспіешь?

Аусэ тій хлопчик куцый!*

Долго ещё он ворчал, пока Аграфена Ивановна и Паша не вышли наконец за ворота.

—Ты ж смотри, Юхим, у Петренковых мельниц поосторожнее! — сказала Аграфена Ивановна, влезая на бричку. — Долго ли до беды? Да смотри, влево не забирай, а то как раз не доедем. Да у границы в канаву не попади!

—Ни, не попаду! — проворчал Юхим. — Там стовпы... Хиба не побачу?**

—То-то... Уж ты смотри, Юхим! Пашенька, надень, детка, пальтишку, а то простудишься!

Паша вытащил из-под сиденья гимназическое пальто и надел его.

—Трогай.

Пара пегих рванула с места, и бричка поехала по широкой улице слободы. Межиричами пришлось ехать вёрст шесть или семь: так велика была эта слобода.

Всё время, пока бричка ехала ею, Паша вертелся как на иголках: он никак не мог насладиться панорамой и то и дело дёргал Аграфену Ивановну за рукав.

— Тётенька, родненькая! — говорил он при этом. — Посмотрите же, как хорошо!

Он не знал, куда и смотреть. Справа на протяжении целых семи вёрст возвышался обрыв, посиневший от наступивших сумерек и принявший вид лиловых крымских гор, которые Паша где-то видел на картинке; у самой подошвы обрыва тянулась вереница беленьких хат, обросших вишнями и тополями, окутанных кудрявым хмелем и разукрашенных пунцовыми цветами. Кое-где на крышах большими жёлтыми чашками цвели дыни и тыквы, Бог весть каким путём взобравшиеся туда. Налево тянулась такая же вереница хат, за нею версты на три раскинулись зелёные луга, а за лугами поднимался такой же синий обрыв, как и на правой стороне; оба эти обрыва далеко впереди и позади соединялись вместе, образуя нечто вроде гигантской лодки, на дне которой протекал Псёл и поил собою семивёрстную слободу.

Но вот вереница хат закончилась, зелени стало немного, и дорога круто пошла вверх по обрыву. Белые, меловые горы, кое-где подёрнутые

* Разве это господа? Разве с ними поспеешь? А все это тот мальчишка куцый. ** Нет, не попаду! Там столбы… Разве не увижу?

33

слоями охры и бакана, возвышались сбоку дороги, а налево, точно пропасть, темнела огромная впадина, страшная от наступившего уже вечера. Лошади тяжело дышали и с трудом втягивали бричку наверх. Юхим слез с козел и, держа кнут в руке, шёл рядом с лошадьми.

—Но, но, но! — то и дело покрикивал он на них. — А то ботігом! (кнутом).

На середине подъёма Аграфене Ивановне и Паше пришлось слезать. Боясь темноты и гор, дрожа от страха и в то же время от свежего ночного ветерка, Паша ухватился за руку тётки и стал подниматься с нею наверх. Они скоро обогнали бричку, и когда уже поднялись настолько высоко, что понукания Юхима стали доноситься откуда-то снизу, они сели на уступ и стали поджидать Юхима.

—Как бы нас тут не ограбили одних! — вдруг встрепенулась Аграфена Ивановна, приподнимаясь. — Не кликнуть ли Юхима? Юхим!

—Юхим! — отозвалось где-то эхо.

Паша испугался, прижался к тётке и стал перебирать в уме молитвы. Скоро в темноте показался Юхим с лошадьми.

—Это ты, Юхим? — окликнула его Аграфена Ивановна.

—А то кто же? — грубо отозвался Юхим.— Хиба не бачете?* Аграфена Ивановна и Паша сели в бричку и с лёгким сердцем стали

подниматься наверх.

Но вот уже конец подъёма. Сейчас снова потянется степь, гладкая, как доска, пустынная и безлюдная, но зато полная очаровательных звуков. Жуки, кузнечики, какие-то другие насекомые сейчас обдадут бричку своими ночными песнями и трескотнёй, кое-где прокричит какая-нибудь ночная птица или зверок, а издалека донесётся еле слышный лай собак. Быть может, где-нибудь в стороне мелькнёт огонёк, и, увидя его, как-то нечаянно спросишь себя, кто около него сидит? Чумаки ли, везущие соль из Крыма, пастухи ли, сторожащие овец, или, чего Боже сохрани, не разбойники ли это? И воображению представится мрачная, нехорошая картина...

Как раз на самом краю обрыва стоит ряд мельниц.

—Это Петренковы ветряки? — спросила Аграфена Ивановна.

—Петренковы! — ответил ей Юхим и, уже чувствуя под собою снова гладкую степь, ударил по лошадям.

В степи показалось Паше гораздо светлее, чем внизу. Он обернулся назад, чтобы посмотреть на Межиричи, но увидел пред собою только одни Петренковы ветряки и за ними чёрную, зловещую яму с кой-где мерцавшими на дне её огоньками.

—А то где огонёк? Вон, вон... — указал он Юхиму. — Вон, налево! Юхим обернулся, долго смотрел в сторону огня и лениво ответил:

—В Лебедине!

* Разве не видите?

34

Паша никак не мог понять, каким образом Лебедин стал виден опять, и начал соображать. Долго он рисовал в своём воображении местность и всё-таки никак не мог понять, почему это, когда ещё бричка не спускалась в Межиричи, Лебедин был у него перед глазами, а теперь, когда бричка снова выехала из ямы в степь, Лебедин вдруг появился слева.

Между тем настала ночь. Убаюканный мягкой, пыльной дорогой и всё ещё размышляя о Лебедине, Паша склонился тётушке на плечо и заснул. Проснулся же он только на переезде через границу Харьковской

иПолтавской губерний.

—Тише, тише! — кричала Аграфена Ивановна. — Тут канава!

—Да хиба ж я не бачу? — убеждал её Юхим. — Подывиться, он

истовпы!*

Паша целый год не видал этой границы; он рад был бы посмотреть на неё опять, но темнота скрывала от него всё. Он видел только где-то вдалеке огонёк; сначала думал он, что бричка поедет прямо на него, а потом, не дождавшись, задремал опять.

Бричка опустилась вниз, потом сразу подпрыгнула кверху и снова покатилась по мягкой дороге: границу переехали, и Харьковская губерния осталась позади.

В другой раз Паша проснулся около полуночи: его разбудила тётушка, чтобы показать ему зарево далёкого пожара. Что-то страшное, зловещее повеяло от степи. Паша вздрогнул и долго не мог оторвать глаз от красного небосклона.

—Это в Сумах! — сказала Аграфена Ивановна. — В той сторо-

не...

—Гм! — проворчал Юхим. — Да хиба ж Сумы там?

Как ни был Паша ошеломлён пожаром, однако же привычка в это время спать и усталость взяли своё: он снова склонился тётке на плечо и снова сладко задремал. Он не помнил дальше, что было потом; он проснулся только на минуту, когда часа в два ночи Юхим переносил его на руках из брички в какой-то дом. Он не помнил даже, как его укладывала Аграфена Ивановна на тёплую мягкую постель и как причитывала над ним: «Спи, мой батюшка... Устал, голубчик! Ну, ничего...

За ночь отдохнёшь!..» А тем временем во дворе Юхим распрягал лошадей и, тоже изму-

ченный и усталый, на кого-то ворчал:

— Хиба ж так можно? Хиба ж я не чоловік? (человек) Они приехали в слободу Подолки.

На следующий день Паша проснулся ещё до восхода солнца. Его разбудили скрип журавля у колодца, доносившийся со двора в открытое окно, и жалобное мяуканье котят под кроватью. Быстро вскочив на

* Да разве ж я не вижу? Посмотрите, вон и столбы!

35

ноги, Паша стал оглядываться вокруг себя, чтобы уяснить себе, куда он попал? Сквозь утренние сумерки, боязливо освещавшие комнату, он увидел перед собою большой стол, покрытый скатертью, сплошь усеянной крошками хлеба и яичной скорлупой, плохенькую лампочку с закоптевшим стеклом, стоявшую на подоконнике, два ряда картин из библейской истории, висевших по стенам, и массу подушек в красных наволочках, пирамидкой разложенных на диване. На полу, почти до половины комнаты, была растянута рогожка с насыпанными на ней всевозможными семенами. В углу на столике лежала коробочка из-под конфет. Паша открыл её и увидел в ней катушку ниток, напёрсток и какие-то лоскутки. «Где же это я?» —подумал он и высунулся в окно. Посреди обширного двора, образуемого конюшнями и сараями, он увидел колодезь с высочайшим журавлём и около него Юхима и лошадей. Юхим уже запрягал.

—Юхим, здорово! — крикнул Паша в окно. — Разве уже пора? Юхим не отвечал и, что-то проворчавши, пошёл в конюшню.

Стало всходить солнце, окрашивая всё в оранжевый цвет, а с ним вместе проснулись и птицы, защебетавшие во всех концах. Обрадовавшись утру, Паша выбежал на двор и, зачерпнув из колодезя воды, стал умываться.

—Юхим, где мы? — спросил он, когда Юхим вышел из конюшни.— В Подолках?

—В Подолках... Треба Аграфену Ивановну разбудить! — отвечал Юхим. Паша побежал в хату будить тётку, но застал её уже вставшей и заботливо суетившейся около самовара.

—Скорей, скорей, сынок... — заторопила она Пашу. — Ведь мы проспали.

В комнату вошла молодая хохлушка с кувшином молока. Взглянув на неё, Паша даже улыбнулся от восторга. Целый год он не видал настоящих хохлов с их оригинальными костюмами, песнями и обычаями,

ивот теперь перед ним — Хохландия снова: короткое, выше колен платье, сшитое из плахты, пёстрая кацавейка, небрежно наброшенная на плечи, масса мониста на шее; чёрные волосы, чёрные глаза и смуглое лицо; в движениях грация и красота, в обращении природная учтивость

иласковость... Аграфена Ивановна спросила у вошедшей, густо ли молоко; хохлушка взялась руками под бока, небрежно откинула голову назад и с улыбкой сказала:

—Отчего ж ему и не быть густым?..

Но это было сказано так непринуждённо, и так грациозна была она в этой позе, что Паша снова засмеялся: он всё ещё не верил, что он в очаровательной Полтавской губернии.

— Ну, живо, живо! — сказала Аграфена Ивановна, быстро завязывая узелки. — Пора в дорогу!

Бричка давно уже стояла у крыльца, и Юхим давно уже ворчал на

36

медлительность Аграфены Ивановны. Сидя на козлах, он раза два уже успел вздремнуть, пока наконец Аграфена Ивановна не выбежала на двор и не стала укладывать сиденье. Долго она укладывала его, и когда наконец, кряхтя, она взобралась на бричку, Паша уже не сел рядом с нею: он примостился на козлах рядом с Юхимом и, выпросив у него вожжи, погнал лошадей. А Юхим, избавившись от обязанности править лошадьми, склонил голову на грудь и задремал. Паша оглянулся назад и, увидев, что Аграфена Ивановна последовала его примеру, сразу почувствовал себя большим. Он гордо дёрнул вожжами, приосанился, крикнул на лошадей и с шиком выехал из Подолок. Отсюда он знал уже дорогу к себе на хутор.

«Кажется, сейчас должна быть Сахара, — подумал Паша, отъехавши вёрст шесть. — Как бы не заблудиться...»

«Сахарой» он называл песчаную степь, тянувшуюся вёрст на семь и лишённую всякой растительности. Ноги грузли в ней по колена, и достаточно было подуть хоть небольшому ветерку, чтобы масса песку, точно самум в Сахаре, поднялась кверху, закружилась, точно смерч, и засыпала дорогу. Глядя на неё, казалось странным, как в такой плодороднейшей губернии, как Полтавская, могла образоваться бесплодная пустыня.

Но вот и «Сахара». Паша не ошибся. Еле услеживая на песке колеи, он поехал по пустыне, невольно морщась при визжании под колёсами песка и то и дело протирая глаза и отдуваясь. Лошади тоже фыркали. Долго ехал Паша по пустыне, стараясь не сбиться с пути, и наконец с трудом выехал снова на твёрдую почву. Как раз на рубеже «Сахары» текла тощая речонка, на которой стояла слобода Красная-Лука. Выбравшись из песка, Паша погнал лошадей и, с громом промчавшись по мосту, въехал в слободу.

Аграфена Ивановна и Юхим проснулись.

—Что это? Где мы? — вскрикнула Аграфена Ивановна. — Свят, свят, свят...

—В Луку въехали, тётенька! — с гордостью ответил Паша.

—А пески?

—Проехали!

Аграфена Ивановна осмотрелась кругом и, успокоившись, стала дремать снова, а Юхим вырвал у Паши из рук вожжи и проворчал:

— Хиба ж це так можно йздыть?* Паша косо посмотрел на него и тоже проворчал:

—Молчи, дурной, а то я тётеньке пожалуюсь!

—Жалуйся, куцый! — огрызнулся Юхим и точно в отместку стал стегать лошадей.

Паша обиделся и пересел к тётке. Так они и ехали до самого города

* Разве так можно ездить?

37

Гадяча, где предполагалось кормить лошадей и обедать на постоялом дворе казака Гайдебура.

Едва только они въехали в город, как им стали на каждом шагу попадаться навстречу евреи с длинными пейсами и в длинных, почти до пят доходящих сюртуках. Оказалось, что Гадяч — чисто еврейский город.

—А ну, паничу, считайте, скілько жидів повстріваем! — сказал Юхим. — Бачь, их скілько!*

—Ладно, валяй! — отозвался Паша, забыв уже о ссоре с Юхимом.

—Раз, два, три... пять, шесть, семь...

—А вон, побачьте, якій жидовин! Рудый-прерудый!**

—Не мешай! Десять... двадцать... тридцать... Господи, сколько их

здесь!

—Лимоны, лимоны! Вакса, свіце стеариновыя! — закричала еврейка, выбегая из лавочки навстречу бричке.

—К нам позалуйте, у нас постоялый двор! — кричала другая.

—Тридцать семь, тридцать восемь... — считал Паша. — Даже считать устал!

Доехав до базара, бричка круто повернула налево и въехала во двор Гайдебура. Здесь Аграфена Ивановна решила отдохнуть фундаментально, для чего приказала Юхиму распрячь лошадей и все вещи снести с брички в комнаты, а сама отправилась в кухню заказывать обед. Часа через полтора обед был подан, Аграфена Ивановна и Паша сытно «пополудновали» и завалились спать.

Часа в три бричка снова тронулась в путь и не останавливалась уже вплоть до самого вечера. На пути пришлось проезжать две слободы: Рашевку и Сары. В Рашевке, когда бричка проезжала мимо кладбища, Паше прежде всего бросились в глаза «хустки» (платки), развевавшиеся на могильных крестах: вечерний ветерок играл ими и колебал их из стороны в сторону. Паша видел их и раньше, но положительно не знал, для чего их привязывали к крестам.

—Тётенька, вы не знаете, — обратился он к Аграфене Ивановне, — для чего это на кресты вешают хустки?

—Да разве ж ты, сынок, не знаешь? — отвечала она. — Хустки ставят только казаки, а хохлам их ставить нельзя, потому что они хохлы, а не казаки.

—Какая ж разница между хохлами и казаками? — всё ещё недоумевал Паша.

—И какой же ты дурной, какя на тебя погляжу! — продолжала Аграфена Ивановна.— Ну разве ж ты не знаешь, что, ещё Бог весть когда, все хохлы не принадлежали русским и были сами себе господа?

* А ну, панич, считайте, сколько мы евреев встретим! Вишь, их сколько!

**А вон, посмотрите, какой еврей! Рыжий-прерыжий!

38

Ну вот одни из них тогда воевали с турками да с поляками — это казаки, а другие землю пахали да казаков кормили — это нынешние хохлы...

И ничего-то ты, сынок, не знаешь!.. Вот теперь над потомками казаков

иставят хустки, чтоб показать, что это, дескать, здесь лежит казак, а не хохол. Так-то! А различия между ними, конечно, нет никакого: что казак теперь, что хохол — всё едино.

Кладбище миновали и выехали на такую же ровную и гладкую степь, по какой ехали и вчера до Межиричей; но эта степь была совершенно иная, чем вчерашняя: чувствовалась Полтавская губерния. Паша сознавал, что разница между ними есть, но в чём она состояла, он не мог себе уяснить. Он видел перед собою такие же поля пшеницы

иржи, такие же поля гречихи и конопли, такое же заходящее багровое солнце, как и вчера, но во всём этом замечал он такую нежность, такую теплоту, какой не замечал вчера. Вот и сейчас ему дует в лицо свежий вечерний ветерок; Паша чувствует его бархатное прикосновение к своим щекам, сам подставляет ему своё лицо и старается как можно глубже дышать им, — между тем как вчерашний ветерок был гораздо жёстче, грубее. Вот и сейчас, как и вчера, ему попались навстречу два или три хуторка; но эти хуторки уже не походили на вчерашние: они кругом утопали в зелени и в цветах, красиво убрали себя стройными тополями и раскидистыми каштанами, разукрасились виноградными лозами и кудрявым хмелем; в этих хуторках Паша видел и грациозных хохлушек, и старых, усатых хохлов в высоких бараньих шапках, и черномазых, красивых хохлят, — а ведь во вчерашних даже не видно было и собаки! Да, прекрасная это сторона!.. А какие чудные песни Паша слышал год тому назад в этой степи! Он ехал на ученье в Сумы в августе, в самый разгар молотьбы, когда то и дело по бокам дороги встречались паровые молотилки и, точно муравьи, копошащиеся вокруг них крестьяне. А когда свечерело и молотьба прервалась, какую массу крестьян он встретил по дороге! Они с песнями возвращались домой, они пели такие песни, такие задушевные мотивы услышал тогда Паша, каких он уже давно не слыхал.

Но вот уже солнце село, степь мало-помалу сменилась другими картинами, и на горизонте, в полумраке, показалась уже Бокумовка, большая барская усадьба с длинной тополевой аллеей, спускающейся прямо к реке. На невысоком курганчике стоит давно уже не действующий ветряке изломанными крыльями, за ним тянется тёмный сад стонущим в нём старинным барским домом, напротив сада — рига с огромным гнездом аиста на крыше, дальше — небольшой винокуренный завод и водяная мельница, стоящая на Хороле. Всё так уютно, так незатейливо и красиво.

Паша любил эту усадьбу. Проезжая мимо неё, он любил исподтишка заглянуть в большие тёмные её аллеи, любил глядеть на мельничное

39

колесо, на хлопотливого аиста на крыше, на винокуренный завод...

Так и сейчас, завидев издалека неясные очертания этой усадьбы, он нетерпеливо стал глядеть вперёд, стараясь в темноте наступившей ночи разглядеть любимые, давно уже не виданные им картины.

—Скорей, скорей, Юхим! — торопил он возницу. — Господи, как мы долго едем!

Юхим и сам рад Бокумовке. Он бьёт по лошадям, и бричка с грохотом несётся по дороге.

Но вот уж и испорченный ветряк, вот уж и старые тополя у въезда

вусадьбу. Сквозь густую листву каштанов просвечивают ярко освещенные окна барского дома и манят к себе. Паша нагнулся вперёд, чтобы разглядеть усадьбу, — и замер: кто-то заиграл на фортепиано, и звуки полились из окна на дорогу и закружились около брички. А издалека доносился плеск мельничного колеса.

—Остановись!.. — прошептал Паша. — Ради Бога, остановись!.. Юхим уже потянул за вожжи, но раздавшийся вдруг лай собак,

бросившихся на бричку, заглушил собою звуки фортепиано, — лошади рванулись вперёд и с громом понеслись по плотине.

Долго оборачивался Паша назад, и когда наконец усадьба совершенно скрылась из вида, он склонился тётке на плечо и задремал; но и во сне его всё ещё не покидали услышанные им звуки.

Поздно ночью Юхим снова взял его с брички на руки и перенёс в хату и снова Аграфена Ивановна укладывала его спать и причитывала. Он спал крепко и не чувствовал, что длинный путь уже окончен, что полтораста вёрст остались позади и что он уже дома...

На следующий день Паша проснулся около десяти часов и, приглядевшись к окружавшей его обстановке, улыбнулся во всё лицо: он сразу узнал ту комнату, где он вырос и где он жил до самого того времени, как ему поступить в гимназию. Та же кровать, те же стулья, тот же шкап со стародавними журналами, те же картины, рядком развешанные по стенам, тот же коврик под ногами — одним словом, всё то же, ничто не изменилось. В открытое окно, сплошь заросшее грушами и виноградом, пробивалось в комнату яркое весеннее солнце и окрашивало противоположную стену в зеленоватый цвет; за окошком стаями резвились воробьи, а с надворья доносился протяжный крик телёнка. Пахло розами, сиренью и акацией.

Паша быстро вскочил с кровати, быстро оделся, стащил с гвоздя полотенце и, перекинув его через плечо, побежал к реке умываться. На дороге он встретил Юхима, шедшего с реки с лошадьми.

—Здорово, Юхим! — сказал он. — Что, вода холодная?

—Нет, не холодная! — ответил тот и засмеялся. — Вот мы и дома, паничок!

—Да... Целый год здесь не был!.. Ну, прощай, пойду умываться! Паша открыл калитку в сад и побежал к реке. В саду было тенисто и

40