ushakin_c_sost_trubina_e_sost_travma_punkty

ÓÄÊ 613.863 ÁÁÊ 88.37 Ò65

Редактор серии

Илья Калинин

В оформлении обложки использована работа Зои Фроловой Pendulum I-III. Холст, масло, 2005 г.

Частная коллекция

Ò65 Травма:пункты: Сборник статей / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: Новое литературное обозрение, 2009. — 936 с.: ил.

Âданный сборник вошли статьи, анализирующие травму не только как единовременное событие, резко изменившее жизнь человека, но и как процесс, который продолжает влиять на отношение людей к их прошлому, настоящему и будущему. По мнению авторов сборника, травму невозможно свести только к акту нарушения – или даже полного разрушения — привычного образа жизни и сложившихся моделей самовосприятия. Травмирующей оказывается тщетность попыток сформулировать приемлемые причины этого неожиданного разрыва ткани социальной жизни. В разных контекстах и с помощью разных подходов авторы сборника демонстрируют способы, с помощью которых люди учатся жить с травмой — не подавляя и не вытесняя ее негативное воздействие, но находя для нее место в своей судьбе и в истории своей жизни.

ÓÄÊ 613.863 ÁÁÊ 88.37

	© З. Фролова, рисунок на обложке, 2009
ISSN 1815 7912	© С. Ушакин, Е. Трубина, сост., 2009
	© Авторы, 2009
ISBN 978-5-86793-722-5	© Новое литературное обозрение, 2009

Сергей Ушакин

«Нам этой болью дышать»?

О травме, памяти и сообществах

Наши мертвые нас не оставят в беде, Наши павшие — как часовые.

Владимир Высоцкий

Строго говоря, коллективной памяти не бывает — как не бывает и коллективной вины. Однако есть процесс коллективно; го обучения.

Сюзан Зонтаг

Сообщества следует различать не по их ложности / подлинности, а потому сти; лю, в котором они воображаются.

Бенедикт Андерсон

Во время полевого исследования в Барнауле в 2002 году одной из моих собеседниц оказалась Людмила С., учительница истории в местной средней школе. Начиная с 1988 года она последовательно и настойчиво формирует разветвленную педагогическую систему, кото; рая включает в себя Центры патриотического и эстетического воспи; тания, патриотический клуб «Стрела», ежегодные школьные конкур; сы исполнителей военной песни и «самодеятельных» поэтов, спортивный «мемориал», посвященный воинам, погибшим в Аф; ганистане, клуб пожарного прикладного искусства «Пламя» и мно; гое другое1. По своему содержанию этот набор образовательных практик и институтов не нов. Во многом он повторяет сложивши; еся традиции советского образования. За небольшим, но принци; пиальным исключением. Интеллектуальным и эмоциональным центром этой системы стал школьный Музей локальных войн. В отличие от музеев боевой славы, столь типичных для советской школы, в центре внимания в данном случае оказалась не тема геро;

1 Имена и названия изменены.

5

ПРЕДИСЛОВИЕ

ических подвигов и самопожертвований во имя Родины, но тема утраты. Тема безвременной и нередко бессмысленной смерти стала для учителей, учеников и их родителей своеобразной организующей структурой, символической рамкой, способной придать смысл про; исходящим событиям. Непосредственным поводом, впрочем, была вполне конкретная смерть — в 1988 году в Афганистане погиб вы; пускник школы, в которой работала Людмила:

Когда он погиб, нас забудоражило. Действительно, это было страшно. Война же необъявленная шла, и никто ничего не знал. Для нас это была трагедия… Это теперь я знаю, кто когда погиб, кто когда родился, все эти мальчишки, 80 человек, которые роди; лись в городе Барнауле: «чеченцы», «афганцы», Тбилиси, Абхазия и все что угодно. Это был старт. С этого мы и начали. …Мы при; няли решение об открытии памятника [погибшему выпускнику]… То есть горе как бы объединило. И мы начали работать, начали искать деньги, везде ходить, спрашивать, ярмарки устраивать, что; то где;то там, газеты продавали. Ну то есть зарабатывали, зараба; тывали, зарабатывали… В январе [, в первую годовщину смерти,] мы памятник открыли… И все эти годы этот день и отмечаем. Все уже привыкли, это знает весь город…

При всей своей местной специфичности, мне кажется, этот случай можно воспринимать в качестве своеобразной метафоры определенной тенденции, которая стала складываться в (провин; циальной) России в постсоветское время. Смерть — как старт и начало. Горе — как объединяющий принцип. Даты гибели — как вариант календаря. Материализация утраты — как способ патри; отического воспитания.

Травматический опыт выступает здесь «нулевым циклом», ос; новой и одновременно вектором движения, сводящим воедино сумму разрозненных действий. Одна из антологий стихов «само; деятельных поэтов», опубликованных Людмилой С., имеет симп; томатическое название «Нам этой болью дышать…». Эти стихи — беспомощные и стилистически, и символически — представляют собой набор расхожих клише, локализующих воображаемые трав; мы в рамках привычных сюжетов и метафор. Один из авторов, девятиклассник, пишет:

Чечня. Война не утихает. В окошке пулемет строчит.

6

СЕРГЕЙ УШАКИН. «НАМ ЭТОЙ БОЛЬЮ ДЫШАТЬ?»

Гремят орудья, не смолкая, Земля и стонет, и кричит.

Вот пал солдат, сражен снарядом.

Игород, превратившись в страшный гроб, Кладет тела убитых ряд за рядом… А где;то мать письма от сына ждет.

Ипережить ей ужас доведется,

Когда ее о том оповестят, Что сын ее домой уж не вернется,

Что он уже шальною пулей взят.

(Алеша Григин, 1999)

Активация чужой травмы преследует не столько цель эмоцио; нальной археологии, сколько задачу эмоциональной идентифика; ции — с погибшим, с его родственниками, со свидетелями — ре; альными или потенциальными1. Формирование терапевтического контекста — т.е. задача преодоления травмы — вытесняется попыт; ками пережить (чужую) утрату вновь и вновь, сделать ее частью повседневной жизни, выстроить вокруг нее сеть объединяющих ритуалов и практик2.

Статьи, вошедшие в данный сборник, во многом акцентируют сходное восприятие травмы. Травма выступает здесь и как едино; временное событие, которое резко изменило жизнь, и как процесс, который продолжает оказывать воздействие на отношение людей к своему прошлому и на их восприятие своего настоящего и буду; щего. При таком подходе травма становится не столько точкой и даже не столько отправным пунктом, сколько многоточием, тра; екторией, цепью событий и переживаний. Как редакторов нас интересовала, если так можно сказать, жизнь травмы — та самая ситуация, в которой боль становится тождественной воздуху. В раз; ных контекстах и с помощью разных подходов мы стремились

1 Подробнее о логике подобной активации см.: Robben A., Suä rez#Orozco M. Interdisciplinary Perspectives on Violence and Trauma // Robben A., Suärez; Orozco M. Cultures under siege: Collective Violence and Trauma. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 1–42.

2 Эта тенденция, безусловно, не является специфически российской. О сход;

ных процессах см., например: Miller N. Portraits of Grief: Telling Details and the Testimony of Trauma // Differences. 2003. Vol. 14. P. 112–135; Laviolette P. Landscaping Death: Resting Places for Cornish Identity // Journal of Material Culture. 2003. Vol. 8 (2). P. 215–240.

7

ПРЕДИСЛОВИЕ

показать, как люди учатся жить с травмой — не подавляя и не вы; тесняя ее негативное воздействие, но находя для нее место в сво; ей судьбе и в истории о себе.

Приглашая авторов к участию и отбирая тексты для переводов, мы (редакторы сборника) преследовали несколько целей. С дис; циплинарной точки зрения нам хотелось показать, что травмати; ческий опыт может быть не только объектом медицинского и пси; хиатрического воздействия, но и предметом социального анализа. В текстах, представленных в этом сборнике, травма не сводится к акту нарушения — или даже полного разрушения — привычного образа жизни и сложившихся моделей самовосприятия. Скорее, травмирующим оказывается тщетность попыток сформулировать приемлемые причины этого неожиданного разрыва ткани социаль; ной жизни1. Травма, таким образом, переживается как своеобраз; ный дискурсивный и эпистемологический паралич, как неспособ; ность свести воедино три критических опыта: опыт пережитого, опыт высказанного и опыт осмысленного2. Собственно, анализ вот этого разрыва между эмоциями, словами и смыслами и является ос; новной задачей данного сборника. Используя опыт изучения трав; мы, накопленный в исторических, литературоведческих, антропо; логических и психоаналитических исследованиях, нам хотелось обозначить ряд направлений, по которым может строиться изуче; ние травмы в гуманитарных и общественных науках: травма как опыт утраты, травма как символическая матрица и, наконец, трав; ма как консолидирующее событие3.

Все три подхода являются отражением символической неофор; мляемости травматического опыта. Травма#как#утрата акценти; рует ретроспективные попытки установить логику происшедшего:

1 См. подробнее: Caruth C. Unclaimed Experience: Trauma, Narratives, and

History. Baltimore: Johns Hopkins University, 1996; Trauma: Explorations in

Memory / C. Caruth (ed.). Baltimore: John Hopkins University Press, 1995; Probing the limits of representation: Nazism and the «Final Solution» / S. Friedlander (ed.). Cambridge: Harvard University Press, 1992.

2 См.: Pain as Human Experience: An Anthropological Perspective /

M.;J. Devlecchio Good, P.E. Brodwin, B.J. Good, A. Kleinman, eds. Berkeley: University of California Press, 1992; Trezise T. Unspeakable //The Yale Journal of

Criticism. 2001. Vol. 14 (1). P. 39–66.

3 Краткий обзор исследований травмы в англоязычной литературе см.:

LaCapra D. Trauma Studies: Its Critics and Vicissitudes // LaCapra D. History in Transit:

Experience, Identity, Critical Theory. Ithaca: Cornell University Press, 2004. P. 106–143.

8

СЕРГЕЙ УШАКИН. «НАМ ЭТОЙ БОЛЬЮ ДЫШАТЬ?»

утрата становится причиной переоценки уже несуществующего «целого». Точнее, сама картина «целостности» возникает лишь впоследствии — в процессе осмысления утраты1. Невозможность символической локализации (причин) травмы в прошлом неред; ко ведет к активному производству следов утраты в настоящем2. Принципиальным, однако, остается одно: посттравматическое состояние не имеет ничего общего со стремлением уйти от трав; мы. Напротив: в данном контексте стремление вписать следы трав; мы в структуру повседневности настоящего становится сутью по; сттравматической жизни3.

Попытка зафиксировать место и значение травматического опыта в словах, смыслах, вещах или ритуалах нередко приобрета; ет форму травматической телеологии («И пережить ей ужас дове; дется»). Опыт травмы, т.е. опыт утраты, потери, разрыва, превра; щается в повествовательную матрицу, придающую логику связного сюжета раздробленным фактам индивидуальной или коллективной биографии. В отличие от травмы;как;утраты травма#как#сюжет является не только поводом для переосмысления утраченного про; шлого: травма задает здесь общую систему повествовательных коор; динат. Специфические ситуации жертв или очевидцев приобрета; ют статус авторских позиций, с точки зрения которых репрезентируется прошлое и воспринимается настоящее. В этом варианте посттравматического состояния «пост;» является не по; казателем преодоления происшедшего («пост;» как «после»), но свидетельством его непреодолимости: биография и идентичность оказываются невозможными вне истории о пережитой травме4.

1 См.: Derrida J. The Work of Mourning. Chicago: The University of Chicago

Press, 2001.

2 См. подробнее: Loss: The Politics of Mourning / D. Eng and D. Kazanjian (eds.). Berkeley: University of California Press, 2003; Ferme M.C. The Underneath of

Things: Violence, History, and the Everyday in Sierra Leone. Berkeley: The University of California Press, 2001; Antze P., Lambek M (eds.). Tense Past: Cultural Essays in

Trauma and Memory. New York: Routledge, 1996.

3 Continuing Bonds, New Understanding of Grief / D. Klass, Ph. Silverman and

S.L. Nickman (eds.). Washington, D.C.: Taylor & Francis; Walter T. The Revival of Death. London: Routledge, 1994

4 См.: Brown W. States of Injury: Power and Freedom in Late Modernity.

Princeton: Princeton University Press, 1995; Violence and Subjectivity / V. Das, A. Kleinman, M. Ramphele, P. Reynolds (eds.). Berkeley: University of California

Press, 2000; Feldman A. Memory Theaters, Virtual Witnessing, and the Trauma

9

ПРЕДИСЛОВИЕ

Стремление обозначить следы утраты и дискурсивно стабили; зировать значение травмы закономерно ведет к еще одному важ; ному социальному последствию. Материальные и словесные сви; детельства травмы требуют соответствующей — понимающей — аудитории, реальной или воображаемой. Со временем циркуляция эмоций и историй, порожденных травматическим опытом, форми; рует сообщества утраты, являющиеся и основным автором, и ос; новным адресатом повествований о травмах1. В таком контексте посттравматическое состояние нередко оказывается механизмом социальной консолидации и дифференциации («горе объедини; ло»). Способность признать «общность боли» служит основой со; лидарности пострадавших; одновременно «опыт боли» выступает социальным водоразделом, символически изолирующим «пере; живших» от всех остальных2.

Подчеркну: во всех этих подходах преодоление травмы восприни; мается не только как невозможное, но и зачастую как ненужное. Речь, разумеется, идет о символическом воспроизводстве структу; ры травмы. С чем связана такая устойчивость травматического опы; та на индивидуальном и коллективном уровне? Какие смысловые и социальные задачи призвана исполнить эта непрекращающаяся

Aesthetic // Biography. 2004. Vol. 27(1). P. 163–202; Gilmore L. Limit;cases: Trauma, Self;representation, and the Jurisdictions of Identity // Biography. 2001. Vol. 24 (1). P. 128–139; Kleinman A. The Illness Narratives: Suffering, Healing, and the Human Condition. New York: Basic Books, 1988; Novick P. The Holocaust in American life.

Boston: A Mariner Book, 1999; Toker L. Return from the Archipelago: Narratives of

Gulag survivors. Bloomington: Indiana University Press, 2000.

1 См.: Feldman A. Political Terror and the Technologies of Memory: Excuse,

Sacrifice, Commodification, and Actuarial Moralities // Radical History Review. 2003.

Vol. 85. P. 58–57; Victoriano F. Fiction, Death and Testimony: Toward a Politics of the Limits of Thought // Discourse. 2004. Vol. 25.1 & 2. P. 211–230.

2 См. различные способы формирования подобных сообществ: Ahmed S.

Collective Feelings Or, The Impression Left by Others // Theory, Culture & Society.

2004. Vol. 21(2). P. 25–42. Apadurai A. Topographies of the Self: Praise and Emotion in Hindu India // Language and the Politics of Emotion / C. Lutz and L. Abu;Lughod (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 91–112; Boltansky L. Distant Suffering: Morality, Media, and Politics. Cambridge: Cambridge University Press,

1999; Felman Sh., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature,

Psychoanalysis, and History. New York: Routledge, 1992; Kleinman A., Kleinman J. The Apeal of Experience; The Dismay of Images: Cultural Apropriation of Suffering in Our Time // Social Suffering / A Kleinman, V. Das and M. Lock (eds.). Berkeley: California University Press, 1997. P. 1–25.

10

СЕРГЕЙ УШАКИН. «НАМ ЭТОЙ БОЛЬЮ ДЫШАТЬ?»

работа скорби по утраченному? Не претендуя на исчерпывающий ответ, я кратко обозначу лишь два круга проблем, которые помогут понять, как воспоминания о травматическом опыте становятся ес; тественным социокультурным контекстом существования. Первый из них связан с попытками воспроизвести — в памяти и в словах — пережитую травму. Второй — с типом сообществ, вызванных к жиз; ни опытом и метафорами травматической утраты.

Травма: от провала к структуре

Всвоих исследованиях травматических неврозов Зигмунд Фрейд предложил концептуальную модель травмы, которая во многом продолжает определять современное понимание влияния травматического опыта на поведение и самовосприятие субъекта1. Отмечу лишь несколько ключевых моментов этой теории. Как известно, одним из проявлений травматического состояния явля; ются «провалы» в памяти — т.е. неспособность человека восстано; вить полностью историю происшедшего. Ключевые этапы травмы оказываются недоступными — утерянными, цензурированными или вытесненными из актуальной памяти. Пародийная логика объяснения травмы в фильме «Бриллиантовая рука» («Шел. По; скользнулся. Упал. Закрытый перелом. Потерял сознание. Очнул; ся — гипс!») в этом отношении полностью верна: критическим становится не сам физический «перелом», но, так сказать, «поте; ря» сознания.

В«Истории болезни Доры» (1905), работе, посвященной про; блемам истерии, Фрейд отмечал, что для многих пациентов с трав; матическими неврозами характерна «неспособность составить упо; рядоченную историю своей жизни в непосредственной связи со своим заболеванием». Для Фрейда значимость подобной несвязан; ности жизни, биографии и истории болезни выходила далеко за

1 См., например: Greenberg V.D. Freud and his Aphasia Book. Language and the Source of Psychoanalysis. Ithaca: Cornell University Press, 1997; Ricouer P. Freud & philosophy: An Essay on Interpretation. New Haven: Yale University Press, 1970.

P. 281–344. Критику фрейдовских идей о травме и памяти см.: Whose Freud? The

Place of Psychoanalysis in Contemporary Culture / P. Brooks and A. Woloch (eds.). New Haven: Yale University Press, 2000; Crews F. The Memory Wars: Freud’s Legacy in Dispute. New York, 1995; Forrester J. Dispatches from the Freud Wars: Psychoanalysis and its Passion. Cambridge: Harvard University Press, 1997.

11

ПРЕДИСЛОВИЕ

рамки собственно больничного опыта: истерические симптомы помогали понять процесс сохранения и вытеснения памяти в це; лом. А именно: наряду с такими предсказуемыми причинами пове; ствовательной несвязанности, как робость, стыд, сознательная или бессознательная неоткровенность, психоаналитик выделял так на; зываемые «подлинные амнезии», при которых в провалах памяти

…оказываются не только старые воспоминания, но и совершенно новые. Вторичные парамнезии (ложные воспоминания. — С.У.), в свою очередь, заполняют образовавшиеся провалы. В тех случа; ях, когда события все;таки остаются в памяти, мотивация, вызвав; шая амнезию, может проявляться в виде разрушения связующих звеньев. Как правило, такое разрушение связи выражается в изме; нении хронологической последовательности событий1.

Выделю три важных момента в этой цитате. Во;первых, «амне; зия» — сознательно или бессознательно произведенные провалы в памяти — возникает в данном случае как эффект повествователь; ной структуры. Следы неартикулированных событий можно отыс; кать лишь в неупорядоченной истории, вызванной к жизни неспо; собностью пациента выразить в словах временную и событийную последовательность. Это дискурсивное происхождение амнезии — безусловно, важное само по себе — не должно скрывать еще одного принципиального свойства: неупорядоченная история жизни па; циента адресована собеседнику и конструируется в его присут; ствии. Провалы в памяти «пострадавшего», таким образом, при; обретают значение провалов лишь в ходе диалогических отношений с тем, кто имеет представление о нормативной «целостности», то есть лишь в ходе отношения с Другим, будь это психоаналитик или сама система символов и правил («символический порядок»). На; конец, как отмечает Фрейд, анамнестическое — в буквальном смысле «взывающее к памяти» — знание при определенных усло; виях может приобретать форму временного смещения, искажаю; щего фактическую последовательность событий. История о трав; ме, таким образом, — это не только следствие повествовательной дисгармонии, но и результат хронологической путаницы: «расстро;

1Freud S. Dora: An Analysis of a Case of Hysteria. New York: Collier Books, 1963. P. 31–32.

12