По кавказским местам «героя нашего времени»

Ставрополь

В октябре 1837 года в г. Ставрополе состоялась встреча Лермонтова с Николаем Васильевичем Майером (Мейером). Это был очень внимательный, удивительно чуткий человек. Именно таким он предстает в «Герое нашего времени» под именем доктора Вернера.

«Я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодежи», — читаем в романе. Под «С...» Лермонтов подразумевал г. Ставрополь.

Тамань (ныне станица Темрюкского района Краснодарского края)

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России… Я приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единственного каменного дома, что при въезде… После долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на самом берегу моря. Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны».

(Описание места жительства Печорина в Тамани)

«Я отправился в крепость Фанагорию, чтобы узнать от коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.

Но, увы, комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в пристани, были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не начинали нагружаться».

(Из «Журнала» Печорина)

Крестовый перевал. Самая высокая точка Военно-Грузинской дороги

«И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались: лошади падали; — налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяною корою, то с пеною прыгая по черным камням… между тем тучи спустились, повалил град, снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-Разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане…

Кстати, об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил император Петр I, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на кресте было написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г. Ермолова, а именно в 1824 году. Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить, тем более, что мы не привыкли верить надписям».

(Глава «Бэла»)

Гуд-гора. Койшаурская долина Арагви

С Крестового перевала дорога шла по отлогому скату в Чертову долину, затем круто изгибалась к Гуд-горе, а оттуда спускалась в Койшаурскую долину. В романе по этому маршруту едут рассказчик и Максим Максимыч.

«Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую Долину... Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею…

За моею тележкою четверка быков тащила другую, как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она до верху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро… Я подошел к нему и поклонился.

— Мы с вами попутчики, кажется?

Он, молча, опять поклонился.

— Вы верно едете в Ставрополь?

— Так-с точно… С казенными вещами.

… До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье, за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере…

Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.

Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока…

... С трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору, мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и, наконец, пропала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-Горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром — чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми... Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным и долго-долго всматриваться в их причудливые образы и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины… Вот, наконец, мы взобрались на Гуд-Гору, остановились и оглянулись... такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская Долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что, кажется, тут бы и остаться жить навеки…».

(Глава «Бэла»)

Пятигорск, домик Лермонтова (Печорина), гора Машук и другие горы Пятигорья

«Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, — а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом... Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Однако, пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное общество».

«Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору: то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сертукам мужей и по изысканным нарядом жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством…

Жены местных властей, так сказать, хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум… Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют — однако, не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом… Они играют и жалуются на скуку…

Наконец вот и колодец!.. На площадке возле него построен домик с красною кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, бледные, грустные… На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи».

«Я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique. Дорога идет извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи под сенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту, Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из этих оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтобы напоить лошадь».

«Зала ресторации превратилась в залу благородного собрания. В 9 часов все съехались… Танцы начались польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды поднялись и закружились».

(Глава «Княжна Мери»)

Пятигорск. Грот Дианы

В парке «Цветник» расположен небольшой природный грот, украшенный колоннами и плитами травертина в начале 30-х годов XIXвека, названный именем римской богини охоты Дианы. Незадолго до гибели Лермонтов с друзьями устроили здеь пикник. В романе в этом гроте встретились Печорин и Вера.

«Голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о той молодой женщине, с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор… Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью… – Вера! – вскрикнул я невольно. Она вздрогнула и побледнела…

…Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь: теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..».

(Глава «Княжна Мери»)

Кисловодск. Кольцо-гора

В Кисловодске происходят встречи Печорина с Верой.

Кольцо-гора — излюбленное место прогулок молодежи, находящейся на лечении водами.

«Вот уже три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на гулянье… Живительный горный воздух возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским ключом. Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у подножья Машука. И в самом деле: здесь все дышит уединением, здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда в разные стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, — и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок; — с этой стороны ущелье шире и превращается в зеленую лощину: по ней вьется пыльная дорога… Слободка, которая за крепостью, населилась; в ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздается до поздней ночи».

«Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд. Многочисленная кавалькада направилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко… Возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их — совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма».

(Глава «Княжна Мери»)

Лермонтовская скала — ущелье реки Ольховки, в четырех километрах от Кисловодского парка

В «Герое нашего времени» — это место дуэли Печорина с Грушницким.

«Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились. Мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем…

Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающий прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление. В ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня: он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем... Как жадно взор мой старался проникнуть в пыльную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемой стеной. Мы ехали молча...

— Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажень тридцать, если не больше; снизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги...

Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться...

Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы; площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка.

Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась: там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили 6 шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами».

(Глава «Княжна Мери»)

1840 год.

10 июня. Прибытие в г. Ставрополь, в штаб-квартиру командующего войсками Кавказской линии и Черноморья генерал-адъютанта П.Х. Граббе.

11 июня. Первый вариант стихотворения «Сон». Окончательно стихотворение написано между маем и началом июля 1841 года. Есть указания на связь этого стихотворения с одной из песен терского казачества «Ох, не отстать-то тоске-кручинушке», где рассказывается о казаке, который увидел себя во сне убитым.

17 июня. Письмо Лермонтова из Ставрополя А.А. Лопухину о том, что на следующий день едет в действующий отряд на левый фланг в Чечню «брать (каналью) пророка Шамиля».

18 июня. Лермонтов «командирован на левый фланг с Кавказской линии для участвования в экспедиции в отряде под начальством генерал-лейтенанта Галафеева».

Третья декада июня — первые числа июля. Лермонтов в русском лагере под крепостью Грозной, встречи с Л.С. Пушкиным, А.Н. Долгоруким [Долгорукий Александр Николаевич (1819 — 1842) — князь, часто общавшийся с Лермонтовым, вместе они находились в сражении при речке Валерик 11 июля. — Т.Ч.), Глебовым (Глебов Михаил Павлович (1819 — 1847) — друг Лермонтова, секундант на последней дуэли. — Т.Ч.], А.А. Столыпиным [Столыпины — родственники Лермонтова с материнской стороны. Столыпин Алексей Аркадьевич — один из близких приятелей, с которым Лермонтов жил вместе в Царском Селе, в гусарском полку, до первой ссылки на Кавказ. А.А. Столыпин был одним из секундантов на последней дуэли Лермонтова, хотя его имя для следствия было скрыто. У Столыпина было прозвище "Монго", ставшее заглавием неоконченной шуточной поэмы Лермонтова. — Т.Ч.] и др. Новая встреча с декабристом В.Н. Лихаревым.

6 июля. Выступление отряда генерала Галафеева из лагеря под крепостью Грозной в 10-дневный поход в Малую Чечню. В отряде находился Лермонтов. Переправа через реку Сунжу,7 июля— ночевка в Дуду-Юрте, выступление через Большую Атагу в Чах-Гери, затем к Гойтинскому лесу. Штыковая атака Ахшпатой Гойте, ночлег в лагере у деревни Урус-Мартан.

11 июля. Сражение при Валерике. Гибель В.Н. Лихарева. Разыгравшееся жестокое сражение привело к огромным жертвам с обеих сторон. Лермонтов участвовал в этом бою, в передовой штурмовой колонне. «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» [Из донесений. — Т. Ч.]. За проявленное «отличное мужество» Лермонтов был представлен к ордену. Но высочайшим повелением поэту было отказано в награде.

В «Журнале военных действий» отряда Галафеева подробно описано валерикское сражение. Рассказ Лермонтова в стихотворном послании до деталей совпадает с этими журнальными записями.

(Из комментариев Т.П. Головановой // М.Ю. Лермонтов. Сс. в четырех томах М.Ю. Лермонтова. Т. 1. — М., — Л., 1958 г.)

Валерик

(отрывок)

Но вот над бревнами завала

Ружье как будто заблистало;

Потом мелькнуло шапки две;

И вновь все спряталось в траве.

То было грозное молчанье,

Не долго длилося оно,

Но в этом странном ожиданье

Забилось сердце не одно.

Вдруг залп… глядим: лежат рядами,

Что нужды? Здешние полки

Народ испытанный… В штыки,

Дружнее! Раздалось за нами,

Кровь загорелася в груди!

Все офицеры впереди…

Верхом помчались на завалы,

Кто не успел спрыгнуть с коня…

Ура — и смолкло. — Вон кинжалы,

В приклады! — и пошла резня.

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко,

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть…

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна.

……………………..

А там вдали грядой нестройной

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

Галуб прервал мое мечтанье,

Ударив по плечу; он был

Кунак мой: я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: Валерик,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми.

— А сколько их дралось примерно

Сегодня? — Тысяч до семи.

— А много горцы потеряли?

— Как знать? — Зачем вы не считали?

— «Да! Будет, — кто-то тут сказал, —

Им в память этот день кровавый!»

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал.

……………………

Теперь прощайте, если вас

Мой безыскусственный рассказ

Развеселит, займет хоть малость,

Я буду счастлив. А не так? —

Простите мне его как шалость

И тихо молвите: чудак!..

11 июля. Эта дата стоит на акварели«Эпизод из сражения при Валерике»с изображением схватки между русскими войсками и горцами. Вот мнение крупнейшего специалиста по живописи И.П. Пахомова об этом рисунке Лермонтова: «Для нас чрезвычайно интересна в этой акварели как ее тематика, так и композиция. И то, и другое раскрывается особенно ярко, особенно если мы попробуем сопоставить эту акварель с известным стихотворением Лермонтова«Я к Вам пишу, случайно, право…». В этом стихотворении намечена основная композиция лермонтовского отношения к войне. В совершенном соответствии с нею стоит и композиция рисунка. На первом плане приковывает внимание горделивая фигура горца, уносящего при помощи другого тело убитого соратника. Прикрывая их отступление, горцы сдерживают штыковой удар русских солдат. Фигуры горцев даны в разнообразных положениях и полны экспрессии, наоборот — русские войска показаны общей массой, олицетворяющей силу. Это, несомненно, основная мысль всей композиции, в строгом подчинении которой построена и вся картина».

12 июля. Эта дата на рисунке, изображающем сражение при Валерике, находящемся в небольшом альбоме, с рисунками Лермонтова. Надпись на его внутренней стороне: «Этот альбом употреблялся Лермонтовым во время экспедиции Галафеева в Малую Чечню в 1840 г.». На одном из листов помещена акварель, с изображением отпевания и похорон русских воинов. Она датирована«При Валерике. 12 июля», рукой Лермонтова.

В течение июля Лермонтов почти ежедневно участвует в походах, перестрелках, переправах.

19 июля. Ю.Ф. Самарин [Современник Лермонтова, принадлежавший к группе славянофилов. — Т.Ч.] писал из Москвы князю И.С. Гагарину [Дипломат, секретарь русского посольства в Париже. — Т.Ч.]: «Я часто видел Лермонтова во время пребывания его здесь. Это в высшей степени художественная натура, неуловимая и избегающая всякого внешнего влияния благодаря неутомимому созерцательному уму и весьма глубокому равнодушию. Вы еще не приблизились к нему, а он вас уже понял; ничто не ускользает от него; взор его тяжел, и его трудно перенести…».

Июль. Возвращение отряда Галафеева в крепость Грозную, затем в Северный Дагестан.

Конец августа — первая половина сентября. Лермонтов на отдыхе в г. Пятигорске.

12 сентября. Письмо Лермонтова из Пятигорска к А.А. Лопухину с описанием битвы при Валерике: «У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. <…> Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню. Если ты будешь мне писать, то вот адрес: На Кавказскую линию, в действующий отряд генерал-лейтенанта Галафеева, на левый фланг. …Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые не показались бы приторными».

Герой лермонтовского романа Григорий Печорин, попав на Кавказ, тоже сначала испытывает подобные ощущения, которые, однако, вскоре сменяются другими. Рассказывая о себе Максиму Максимычу, он признается: «Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду». Сравнивая высказывания автора и его героя, можно с особенной силой ощутить глубину разочарования и безнадежность, охватившие Печорина, готового каждую минуту к смерти и к риску и на грани жизни и смерти пытающегося проверить окружающий его мир и людей на порядочность, на силу чувства, на нравственное совершенство, на способность к чистым и истинным стремлениям.

14 сентября. Цензурное разрешение журнала «Отечественные записки», где напечатано стихотворение Лермонтова«Ребенку (О грезах юности томим воспоминаньем)».

29 сентября и 3 октября. В делах против неприятеля поручик Лермонтов «обратил на себя особенное внимание» генерал-лейтенанта А.В. Галафеева «расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством».

Лермонтов участвовал еще в нескольких боях, и всегда был отменно храбр. Командовал «беззаветной» командой [В октябре Лермонтов принял от юнкера Р. Дорохова, раненного в бою, начальство над командой охотников, которую в отряде генерала Галафеева называли «беззаветною» («нечто вроде партизанского отряда» — М.Ю. Лермонтов). — Т.Ч.].

Воспоминания К.Х. Мамацева [подпоручик, мемуарист] в передаче В. Потто в газете «Кавказ» за 5 сентября 1897 года: «Я хорошо помню Лермонтова и, как сейчас, вижу его перед собой, то в красной канаусовой рубашке, то в офицерском сюртуке без эполет, с откинутым назад воротником и переброшенной через плечо черкесской шашкой, как обыкновенно рисуют его на портретах. Он был среднего роста, со смуглым или загорелым лицом и с большими карими глазами. Натуру его постичь было трудно. В кругу своих товарищей, гвардейских офицеров, участвовавших вместе с ним в экспедиции, он был всегда весел, любил острить, но остроты его часто переходили в меткие и злые сарказмы и не доставлявшие особого удовольствия тем, на кого они были направлены… Он был отчаянно храбр, удивлял своею удалью даже старых кавказских джигитов, но это не было его призванием, и военный мундир он носил только потому, что тогда вся молодежь лучших фамилий служила в гвардии. Даже в этом походе он не подчинялся никакому режиму, и его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появляясь там, где ей вздумается. В бою она искала самых опасных мест».

15 октября. Вышли в свет «Отечественные записки» со стихотворением«О.А. Смирновой (Без Вас хочу сказать Вам много)».

27 октября — 6 ноября. Во время экспедиции в Малую Чечню «поручик Лермонтов командовал охотниками... отлично во всех отношениях; всегда первый на коне и последний на отдыхе».

9 — 20 ноября. Лермонтов сопровождает генерала Граббе во время второй экспедиции в Большой Чечне.

После 22 ноября. Лермонтов выезжает из крепости Грозной в Анапу, в штаб-квартиру Тенгинского пехотного полка, в который он был переведен приказом Николая I. Через Георгиевск он приезжает в Ставрополь, где проводит около месяца. Как вспоминал прапорщик 20-й артиллерийской бригады А.Д. Есаков, поэт «потом провел зиму в Ставрополе... Редкий день… мы не встречались в обществе. Чаще всего сходились у барона Ипп. Ал. Вревского, тогда капитана Генерального штаба, у которого, приезжая из подгородней деревни, где служил в батарее, там расположенной, останавливался. Там, то есть в Ставрополе, действительно в ту зиму собралась, что называется, la fine fleur (цвет — фр.) молодежи… Никогда я не замечал, чтобы в разговоре с М.А. Назимовым, а также с И.А. Вревским, Лермонтов позволял себе обычный свой тон persiflage`a (насмешки — фр.). Не то бывало со мной. Как младший, юнейший в этой избранной среде, он школьничал со мной до пределов возможного; а когда замечал, что теряю терпение (что, впрочем, недолго заставляло себя ждать), он, бывало, ласковым словом, добрым взглядом или поцелуем тотчас уймет мой пыл».

Конец ноября — начало декабря. Лермонтов пишет стихотворение«Завещание (Наедине с тобою, брат…)». Удивительно это совпадение переживаний и судьбы стихотворного персонажа и биографического автора. Такая проекция существует и в стихотворении «Сон», воспринимаемом прямо как пророчество.

Наедине с тобою, брат,

Хотел бы я побыть:

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!

Поедешь скоро ты домой:

Смотри ж… Да что? Моей судьбой,

Сказать по правде, очень

Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был;

Что умер рано за царя,

Что плохи наши лекаря

И что родному краю

Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль

Застанешь ты в живых…

Признаться, право, было б жаль

Мне опечалить их;

Но если кто из них и жив,

Скажи, что я писать ленив,

Что полк в поход послали,

И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…

Как вспомнишь, как давно

Расстались!.. Обо мне она

Не спросит… все равно,

Ты расскажи всю правду ей,

Пустого сердца не жалей;

Пускай она поплачет…

Ей ничего не значит!

Ноябрь-декабрь. Лермонтов в Ставрополе. Встречи с декабристом И.А. Назимовым, с Л.С. Пушкиным, Р. Дороховым и др.

11 декабря. Военный министр А.И. Чернышев сообщил командиру Отдельного Кавказского корпуса о том, что «государь император, по всеподданнейшей просьбе Г-жи Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, Высочайше повелеть соизволил: Офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петербург сроком на два месяца».

Середина декабря. Лермонтов из Ставрополя выезжает через Екатеринодар в Тамань и далее в Анапу, где находится его полк.

24 декабря. Рапорт командующего всей кавалерией действующего отряда на левом фланге Кавказской линии полковника князя Д.Ф. Голицына: «Испрашивается о награде: прикомандированному к кавалерии действующего отряда Тенгинского пехотного полка поручику Лермонтову». На рапорте пометка «К золотой сабле за храбрость».

Награда получена не была. И позже на представлениях о наградах против фамилии Лермонтова стоит: «Высочайшего соизволения не последовало».

1841 год.

9/21 января. А.А. Краевский [редактор и издатель журнала «Отечественные записки». — Т.Ч.] пишет из Петербурга в Берлин М.Н. Каткову: «У нас в так называемой литературе тихо и глухо, как никогда еще не бывало. Лермонтов прислал мне одно чудесное стихотворение: он жив и здоров» [Речь идет о стихотворении«Завещание», напечатанном вскоре в «Отечественных записках». — Т.Ч.].

Апрель. В Петербурге при отъезде Лермонтова на Кавказ В.Ф. Одоевский подарил поэту записную книжку. «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». Князь В. Одоевский. 1841. Апрель 13-е. СПб. [Владимир Федорович Одоевский (1804 — 1869) — писатель, философ, музыкант; двоюродный брат поэта-декабриста, друга Лермонтова — Александра Ивановича Одоевского, погибшего на Кавказе. Глава общества любомудров. – Т.Ч.].

В этой книжке сделано несколько выписок из Евангелия, относящиеся, по словам В. Одоевского, «к религиозным спорам, которые часто подымались между Лермонтовым и мною».

В книжке Лермонтов поместил стихи сначала в черновом, а потом в чистовом виде и расположил их в определенном порядке, по предположению ученых, соответствующему намерению поэта включить эти стихи в новый поэтический сборник. Это были стихи: «Спор»,«Сон»,«Утес»,«Они любили друг друга»,«Тамара»,«Свидание»,«Дубовый листок оторвался от ветки родимой»,«Нет, не тебя так пылко я люблю»,«Выхожу один я на дорогу»,«Морская царевна»,«Пророк».

Лермонтов перед отъездом на Кавказ в апреле 1841 года подарил Одоевскому небольшую картину «Вид Крестовой горы», один из лучших своих пейзажей; на обороте сохранилась позднейшая надпись Одоевского: «Эта картина рисована поэтом Лермонтовым и подарена им мне при последнем его отъезде на Кавказ. Она представляет Крестовую гору — место его смерти. Кн. В. Одоевский». (Последнее утверждение ошибочно). (Из книги П.А. Висковатова «Михаил Юрьевич Лермонтов, жизнь и творчество», — Москва, 1891)

9 мая. Лермонтов в последний раз в Ставрополе. «Поручик Лермонтов прибыл в Ставрополь 9 мая и по воле Командующего войсками был прикомандирован к отряду, действующему на левом фланге Кавказа для участия в экспедиции».

10 мая. Письмо к С.Н. Карамзиной:

«Я только что приехал в Ставрополь, дорогая M-elle Sophie, и отправляюсь сегодня же в экспедицию со Stolipine Mongo. Пожелайте мне счастья и легкой раны, это лучшее, что только можно мне пожелать…

Не знаю, будет ли так продолжаться; но во время моего путешествия я был в плену демона поэзии, иначе — стихов. Я заполнил половину книги, которую мне дал Odoevsky, что, вероятно, принесло мне счастье…».

10 мая. Выдана подорожная до крепости Темир-Хан-Шуры.

12 мая. Георгиевск. Лермонтов и А.А. Столыпин решили ехать в Пятигорск.

13 мая. Лермонтов и Столыпин приехали в Пятигорск.

Май-июль. Каждый день Лермонтов встречается с местной молодежью. Часто устраиваются вечера в доме генерала П.С. Верзилина — сослуживца А.П. Ермолова. Сам Верзилин находился на Кубани. В Пятигорске жили его жена Мария Ивановна, ее дочь Эмилия Александровна (прозвище «роза Кавказа»), дочь Петра Семеновича — Аграфена и их совместная дочь Надежда. В этом доме собиралось «водяное общество». Лермонтов встречался с ними почти ежедневно. Вспоминает Э.А. Шан-Гирей: «Лермонтов иногда бывал весел, болтлив до шалости; бегали в горелки, играли в кошку-мышку, в серсо; потом это изображалось в карикатурах, что нас смешило…». В альбом одной из женщин поэт написал экспромт, а также нарисовал акварелью курда. П.К. Мартьянов [литератор] замечает: «По другим отзывам, не курда, а Мартынова в исступлении».

В это время Лермонтов написал четырнадцать экспромтов — остроумных, веселых шуток. Например:

Пред девицей Emilie

Молодежь лежит в пыли,

У девицы же Nadine

Был поклонник не один;

А у Груши целый век

Был лишь дикий человек.

13 июня. Рапорт Лермонтова командиру Тенгинского пехотного полка о том, что он заболел по дороге лихорадкой и получил от пятигорского коменданта позволение оставаться в Пятигорске впредь до излечения.

30 июня. Дежурный генерал Главного штаба П.А. Клейнмихель сообщил командиру Отдельного Кавказского корпуса генералу Головину о том, что Николай I, «заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил…, дабы поручик Лермантов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».

8 июля. Вечером Лермонтов и его друзья дали пятигорской публике бал в гроте Дианы возле Николаевских ванн. Декабрист Н.И. Лорер вспоминал: «Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и все общество было как-то особенно настроено к веселью». Но пророческие ощущения собственной гибели именно здесь посещали поэта. Беседуя со своим товарищем по юнкерской школе П.А. Гвоздевым, он сказал: «Чувствую – мне очень мало осталось жить».

13 июля. Столкновение между Лермонтовым и Мартыновым в доме Верзилиных. Эту ссору описывает Э.А. Шан-Гирей: «13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать на собрание, а провести вечер дома… М<ихаил> Ю<рьевич> дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин…, и принялись они вдвоем острить свой язык a`qui mieux (наперебой — фр.)… Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его «montagnard au poignard» (горец с большим кинжалом — фр.) (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово «poignard» разнеслось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание «язык мой — враг мой» М<ихаил> Ю<рьевич> отвечал спокойно: «Ce n`est rien; demain nous serons bons amis» (Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями — фр.). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора. На другой день Лермонтов и Столыпин должны были ехать в Железноводск. После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: «Что ж, на дуэль что ли вызовешь меня за это?». Мартынов ответил решительно: «Да», и тут же назначили день».

По другим воспоминаниям (В.Н. Дикого в его «Дневнике»), диалог этот имел продолжение. «Когда они отошли от дому на порядочное расстояние, М… подошел к Л… и сказал ему: — Л…, я тобой обижен, мое терпенье лопнуло; мы будем завтра стреляться; ты должен удовлетворить мою обиду. Л… горько рассмеялся: — Ты вызываешь меня на дуэль? Знаешь, М…, советую тебе зайти на гауптвахту и взять вместо пистолета хоть одно орудие. Послушай, это оружие вернее, промаху не даст, а силы поднять у тебя станет. Все офицеры захохотали. М… взбесился…».

15 июля. От 4 до 6 часов пополудни. П.К. Мартьянов: «Всю дорогу от Шотландки до места дуэли Лермонтов был в хорошем расположении духа. Никаких предсмертных разговоров, никаких посмертных распоряжений от него Глебов не слыхал. Он ехал как будто на званый пир какой-нибудь… «Я выработал уже план, — говорил он Глебову, — двух романов: одного — из времен смертельного боя двух наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого – о Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране…».

15 июля.Дуэль Лермонтова с Мартыновым у подножья Машука. Между 6 и 7 часами вечера.

Противников поставили на скате, около двух кустов: Лермонтова лицом к Бештау, следовательно выше; Мартынова ниже, лицом к Машуку. Это опять была неправильность. Лермонтову приходилось целить вниз, Мартынову вверх, что давало последнему некоторое преимущество. Командовал Глебов...

Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, а Васильчиков — Лермонтову, и скомандовали: «Сходись!» Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов остался неподвижным. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста». «В эту минуту, и в последний раз, — пишет князь Васильчиков, — я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него». «Раз»... «Два»... «Три»... !» — командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера. Лермонтов выстрелил вверх над головой Мартынова. При этом он громко сказал: «Я в этого дурака стрелять не буду»… По другим сведениям, Лермонтов вообще не успел выстрелить.

«Я отлично помню, — рассказывал далее князь Васильчиков, — как Мартынов повернул пистолет, курком в сторону, что он называл стрелять по-французски!»

Видимо, еще колеблясь, Мартынов затягивал время.

Васильчиков: «Столыпин крикнул: «Стреляйте! или я разведу вас!»... Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые.

…Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь… Неразряженный пистолет оставался в руке...

Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу...». (Из книги СВ. Чекалина «Лермонтов. Знакомясь с биографией поэта». — М., 1991 г).

Вопреки всем дуэльным правилам, на месте поединка не было доктора. Секунданты поскакали в Пятигорск. До 10 часов вечера поэт оставался лежать под дождем, истекая кровью, на месте дуэли.

На полпути в Пятигорск на дрогах Лермонтов скончался.

17 июля. Медицинский осмотр тела Лермонтова. Тело предано земле в г. Пятигорске. «Погребение пето не было» [Т. е. церковная служба не исполнялась. — Т.Ч.]. Скорбященская церковь, где должно было состояться отпевание тела поэта, оказалась закрыта, так как священник о. Василий Эрастов из-за ненависти к поэту ушел неизвестно куда. На другой день нашли священника, который с большим трудом согласился хоронить Лермонтова, но с условием, «чтобы не было музыки и никакого параду». Эмилия Александровна Шан-Гирей пишет: «Наконец все уладилось, отслужили панихиду и проводили на кладбище; гроб несли товарищи; народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании. Это меня поражало: ведь не все же его знали и не все его любили! Так было тихо, что только слышен был шорох сухой травы под ногами.

Похоронили и положили небольшой камень с надписью М и х а и л , как временный знак его могилы…».

Пятигорский священник Василий Эрастов, отказавшийся в свое время хоронить Лермонтова, дожил до нашего (ХХ) века. В его воспоминаниях сохранился отзвук той вражды и ненависти, которую питали к Лермонтову некоторые лица в Пятигорске, желавшие наказать неугодного для них поэта. «...Каверзник был, всем досаждал. Поэт, поэт!.. Мало что поэт. Эка штука! Всяк себя поэтом назовет, чтобы другим неприятности наносить!» — говорил Эрастов и злорадно добавлял: «Видел, как его везли возле окон моих. Арба короткая... Ноги вперед висят, голова сзади болтается. Никто ему не сочувствовал». Даже спустя сорок лет после смерти поэта, в 1881 году, этот священник, ставший протоиреем Пятигорского собора, под предлогом, что убийство на дуэли равнозначно самоубийству, отказался служить 15 июля торжественную панихиду по Лермонтову. Потребовалось вмешательство общественности, чтобы молебен был проведен.

1842 год.

Март. Прах Лермонтова изъят из могилы на пятигорском кладбище и отправлен в Тарханы.