Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Ставропольеведение.doc
Скачиваний:
369
Добавлен:
29.03.2016
Размер:
3.68 Mб
Скачать

28 Июня 1837 г.

Бакунин Михаил Александрович (1817 — 1876) — один из близких друзей Белинского до 1840 года. Занимался философией, был всесторонне образованным и талантливым человеком. Впоследствии, после 1842 года, стал революционером, теоретиком анархизма.

Пью воды, беру ванны усердно и ревностно, хожу каждый день верст по десяти и взбираюсь ex officio [По обязанности (лат.). — Т.Ч.] на ужасные высоты. Смотрю на ясное небо, на фантастические облака, на дикую и величественную природу Кавказа — и радуюсь, сам не зная чему. Даже у себя в комнате, чуть только луч солнца заиграет на стекле окна, улыбаюсь и радостно потираю руками. Встаю в 4 часа и скоро надеюсь привыкнуть вставать в 3 ровно, разумеется, не дожидаясь, чтоб будили.

Из письма Белинского М.А. Бакунину

16 Августа 1837 г.

...Несмотря на скуку однообразной жизни, я никогда не замечал в себе такой сильной восприемлемости впечатлений изящного, как во время моей дороги на Кавказ и пребывания в нем. Все, что ни читал я, — отозвалось во мне. Пушкин предстал мне в новом свете, как будто я его прочел в первый раз. Никогда я так много не думал о себе в отношении к моей высшей цели, как опять на этом же Кавказе ...Словом, я бы выздоровел и душевно и телесно, если бы будущее не стояло передо мною в грозном виде, если бы приезд в Москву был обеспечен.

Из письма Белинского Д.П. Иванову

28 Июня 1837 г. Пятигорск

Иванов Дмитрий Петрович (1812 — 1880) — друг Белинского с детских лет. Учились вместе в Пензенской гимназии и в Московском университете.

...Черкесов вижу много, но черкешенки — увы! — еще ни одной не видел... Вообще черкесы довольно благообразны, но главное их достоинство — стройность. Ох, черкешенки!.. Чтоб видеть их, надо ехать в аул, верст за 30, а это мне не очень нравится: погода кавказская в непостоянстве не уступает московской, прекрасное утро здесь не есть ручательство за прекрасный день — можно простудиться. К тому же я питаю к черкесам такую же антипатию, какую к черкешенкам симпатию. Черкес, плен и мучительное рабство — для меня синонимы. Эти господа имеют дурную привычку мучить своих пленников и нагайками сообщать красноречие и убедительность их письмам для разжалобления родственников и поощрения их к скорейшему и богатейшему выкупу... Это уж хуже господ офицеров.

Из писем друзьям в июне — августе

1837 Г. Пятигорск

Снегу с Эльбруса привезти тебе не могу, потому что, хотя я и вижу его из моего окна, но до него 150 или 200 верст. Боже мой, что за громада! Машук, при подошве которого я живу и целебными струями которого пользуюсь, по крайней мере вдвое выше колокольни Ивана Великого; но в сравнении с Эльбрусом он — горка...

...Кавказская природа так прекрасна, что не удивительно, что Пушкин так любил ее и так часто вдохновлялся ею. Горы, братец, выше Мишки Бакунина и толще Ефремова...

В Пятигорске довольно весело; природа прекрасна; зрелище гор — очаровательно, особливо в ясный день, когда видны снеговые горы и между ними двуглавый Эльборус, который я каждое ясное утро вижу из окна моей комнаты... Какая бездна ягод — клубники и земляники; носят ведрами. Идешь по горе и давишь ногами землянику...

На Кавказе хорошо пожить с месяц здоровому, а лечиться и в раю скучно. Жизнь постоянная в Пятигорске ужасна — нет людей. Зато хороша природа и все дешево: пара кур и пара куропаток стоят гривенник; десять перепелок 30 к.; фунт славного белого хлеба 4 к.; арбузы и дыни нипочем, — и какие дыни...

...Дичи бездна, все фазаны, кулики и перепелы. Последние ходят по улице и подпускают к себе человека на два шага.

* * *

В.Г. Белинский был в Пятигорске в 1837 году одновременно с М.Ю. Лермонтовым. Здесь состоялось их первое знакомство, в результате которого у обоих осталось чувство неудовлетворенности. Они не сошлись во взглядах на французских философов. Белинский признавался позже, что при этой встрече «не раскусил» Лермонтова.

Воспоминания Н.М. Сатина

Сатин Николай Михайлович (1814 — 1873) — переводчик Байрона и Шекспира, приятель Белинского по Московскому университетскому пансиону, один из близких друзей Герцена; Белинский часто вел с ним философские разговоры; во время пребывания Белинского в Пятигорске Сатин находился там и часто встречался с Лермонтовым.

Лермонтов приходил ко мне почти ежедневно после обеда отдохнуть и поболтать… В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустяках. Но Белинский не мог долго удовлетворяться пустословием. На столе у меня лежал том записок Дидерота; взяв его и перелистав, он с увлечением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере, которого именно он в то время читал. Такой переход от пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова. На серьезные мнения Белинского он отвечал шуточками. Это явно сердило Белинского, и он начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками. — Да вот я что скажу вам о вашем Вольтере, — сказал он в заключение, — если бы он явился теперь в Чембары, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры.

Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишенная смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд молча смотрел на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты. Лермонтов разразился хохотом…

Так встретились и разошлись в первый раз эти две замечательные личности. Через два или три года они глубоко уважали друг друга.

И.И. Панаев «Литературные воспоминания»

Панаев Иван Иванович (1812 — 1862) — писатель, журналист. Его повести пользовались большим успехом. Сотрудничал в журнале «Отечественные записки», когда там печатался Лермонтов. С 1846 года совместно с Н.А. Некрасовым издавал основанный А.С. Пушкиным журнал «Современник», где сотрудничал Белинский в последние годы жизни

Когда он (Лермонтов) сидел в ордонанс-гаузе после дуэли с Барантом, Белинский навестил его; он провел с ним часа четыре глаз на глаз и от него прямо пришел ко мне. (...)

— Знаете ли, откуда я? — спросил Белинский.

— Откуда?

— Я был в ордонанс-гаузе у Лермонтова и попал очень удачно. (...) Ну, батюшка, в первый раз я видел этого человека настоящим человеком!!! Вы знаете мою светскость и ловкость: я взошел к нему и сконфузился, по обыкновению. Думаю себе: ну, зачем меня принесла к нему нелегкая? Мы едва знакомы. (...) Что еще связывает нас немного — так это любовь к искусству. (...) [Разговор зашел о Вальтере Скотте и Купере. — Т.Ч.]. В словах его было столько истины, глубины и простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. (...) Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне наконец удалось-таки его видеть в настоящем свете...

Это была вторая встреча двух великих современников.

* * *

Вернувшись в Москву, Белинский нуждался как прежде. Выздоровление не наступало. Жить приходилось в неудобной убогой каморке, находившейся в густонаселенной квартире, где шум, мрак и пар создавали невыносимые условия существования. Потом в маленьком деревянном домике, почти уходившем окнами в землю.

Кавказские впечатления подчеркивают эмоциональность, чувствительность натуры этого человека, его склонность к прекрасному. Мы не можем пройти мимо одного московского эпизода жизни критика. Удивительного эпизода!

И.И. Панаев. Воспоминания о Белинском

Однажды утром, во время пребывания моего на Арбате в доме Тона, я подошел к окну.

В эту минуту проходили мимо четыре человека с лотками на головах. На лотках были уложены горшки с великолепными цветками.

«Это, верно, несут в дом к какому-нибудь богатому господину», — подумал я.

Через минуту я, разумеется, забыл об этих цветках, а через полчаса пошел к Белинскому.

Я остолбенел, войдя в его комнату. Эта пустая комната, с оштукатуренными стенами, вымазанными вохрой, приняла роскошный вид: она вся была установлена рододендронами, розами, гвоздиками всевозможных цветов, разливавшими благоухание.

Белинский, наклонившись, поливал горшок с розаном. Когда он приподнялся и увидел меня, он весь вспыхнул.

— Ну, что, какова у меня оранжерея? — сказал он смеясь.

— Чудесная! — отвечал я. — Я видел, как эти цветы проносили мимо меня, и, признаюсь, никак не ожидал, чтобы их несли к вам.

— У меня, батюшка, страсть к цветам. Я зашел сегодня утром в цветочный ряд и соблазнился. Последние тридцать рублей отдал... Завтра уж мне формально есть нечего будет...

И несмотря на это, Белинский в это утро был веселее и одушевленнее обыкновенного и, говоря, беспрестанно обращался к своим цветам, отрывал сухие листья, очищал землю в горшках и прочее.

Из книги П.В. Анненкова «Замечательное десятилетие»

...У Белинского взамен общества были тогда три постоянные, неразлучные собеседника, которых наслушаться вдоволь он почти уже и не мог, именно: Пушкин, Гоголь и Лермонтов. О Пушкине говорить не будем: откровения его лирический поэзии, такой нежной, гуманной и вместе бодрой и мужественной, приводили Белинского в изумление, как волшебство или феноменальное явление природы. Он не отделался от обаяния Пушкина и тогда, когда, ослепленный творчеством Лермонтова, весь обратился к новому светилу поэзии и ждал от него переворота в самих понятиях о достоинстве и цели литературного призвания. При отъезде моем за границу в октябре 1840 года Белинский спросил, какие книги я беру с собой. «Странно вывозить книги из России в Германию», — отвечал я. «А Пушкина?» — «Не беру и Пушкина...» — «Лично для себя, я не понимаю возможности жить, да еще и в чужих краях, без Пушкина», — заметил Белинский.

Из статьи В.Г. Белинского «Стихотворения М. Лермонтова»

Странное дело! Кавказу как будто суждено быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем и пестуном их музы, поэтическою их родиною! Пушкин посвятил Кавказу одну из первых своих поэм — «Кавказского пленника», и одна из его последних поэм — «Галуб» тоже посвящена Кавказу; несколько превосходных лирических стихотворений его также относятся к Кавказу. Грибоедов создал на Кавказе свое «Горе от ума»: дикая и величавая природа этой страны, кипучая жизнь и суровая поэзия ее сынов вдохновили его оскорбленное человеческие чувство на изображение апатического ничтожного круга Фамусовых, Скалозубов, Загорецких, Хлестовых, Тугоуховских, Репетиловых, Молчалиных — этих карикатур на природу человеческую... И вот является новый великий талант — и Кавказ делается его поэтическою родиною, пламенно любимою им; на недоступных вершинах Кавказа, венчанных вечным снегом, находит он свой Парнас; в его свирепом Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках находит он свой Кастальский ключ [Кастальский ключ (Касталия), греч. — источник на горе Парнас, посвященный Аполлону и музам. Означает источник вдохновения. — Т.Ч.], свою Иппокрену [Иппокрена, греч. — ключ на вершине горного хребта Геликон. По преданию, появился от удара копыта коня Пегаса и обладал чудесным свойством вдохновлять поэтов. — Т.Ч.]. Как жаль, что не напечатана другая поэма Лермонтова, действие которой совершается тоже на Кавказе... мы говорим о «Демоне». Мысль этой поэмы глубже и несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри».

Из статьи В.Г. Белинского «Герой нашего времени». Сочинение М. Лермонтова. Санкт-Петербург, 1840 г.»

Таким образом завязалось у автора знакомство с одним из интереснейших лиц его романа — с Максимом Максимычем, с этим типом старого кавказского служаки, закаленного в опасностях, трудах и битвах, которого лицо так же загорело и сурово, как манеры простоваты и грубы, но у которого чудесная душа, золотое сердце. Это тип чисто русский... Максим Максимыч получил от природы человеческую душу, человеческое сердце, но эта душа и это сердце отлились в особую форму, которая так и говорит нам о многих годах тяжелой и трудной службы, о кровавых битвах, о затворнической и однообразной жизни в недоступных горных крепостях, где нет других человеческих лиц, кроме подчиненных солдат да заходящих для мены черкесов... Для него «жить» значит «служить», и служить на Кавказе; «азиаты» его природные враги: он знает по опыту, что все они большие плуты и что самая их храбрость есть отчаянная удаль разбойничья, подстрекаемая надеждою грабежа; он не дается им в обман, и ему смертельно досадно, если они обманут новичка и еще выманят у него на водку...

— Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее, а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уж где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди — либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!...

И вот Максим Максимыч весь перед вами, со своим взглядом на вещи...

В числе гостей был черкес Казбич... Азамат похваливал лошадь Казбича, на которую тайно зарился; а Казбич, подстрекнутый этим, рассказывал о ее достоинствах и услугах, которые она ему оказала, не раз спасая его от верной смерти. Это место повести вполне знакомит читателя с черкесами, как с племенем, и в нем могучею художническою кистью обрисованы характеры Азамата и Казбича, этих двух редких типов черкесской народности. «Если б у меня был табун в тысячу кобыл, то отдал бы весь за твоего Карагеза?» — сказал Азамат. «Йок, не хочу», — равнодушно отвечал Казбич. Азамат льстит ему, обещает украсть у отца лучшую винтовку или шашку, которая, только приложи руку к лезвию, сама впивается в тело, кольчугу... В его словах так и дышит знойная, мучительная страсть дикаря и разбойника по рождению, для которой нет ничего в мире дороже оружия или лошади, для которого желание — медленная пытка на малом огне, а для удовлетворения, жизнь собственная, жизнь отца, жизнь матери, брата — ничто...

Характеры Азамата и Казбича — это такие типы, которые будут равно понятны и англичанину, и немцу, и французу, как понятны они русскому.

Из статьи одиннадцатой цикла «Сочинения Александра Пушкина» В.Г. Белинского

О поэме А.С. Пушкина «Галуб» («Галуб» — после текстологического уточнения «Гасуб» — поэма А.С.Пушкина «Тазит» — Т.Ч.)

В «Галубе» гуманная мысль выражена в образах столь же отчетливо верных, сколько и поэтических. Старик-чеченец, похоронив одного сына, получает другого из рук его воспитателя. Но этот второй сын не заменил ему своего брата и обманул надежды отца. Без образования, без всякого знакомства с другими идеями или другими формами общественной жизни, но единственно инстинктом своей натуры юный Тазит вышел из стихии своего родного племени, своего родного общества. Он не понимает разбоя ни как ремесла, ни как поэзии жизни, не понимает мщения ни как долга, ни как наслаждения... Явись он в цивилизованном обществе, — хотя с трудом, с борьбою, наделав тысячи ошибок, но сознал бы он свое назначенье, нашел бы его и отдался ему. Но он родился среди патриархально-разбойнического, дикого и невежественного племени, с которым у него нет ничего общего, — и ему нет места на земле, он отвержен, он проклят; его родные — враги его... Отец Тазита — чеченец душой и телом, чеченец, которому непонятны, которому ненавистны все нечеченские формы общественной жизни, который признает святою и безусловно истинною только чеченскую мораль, и который, следовательно, может в сыне любить только истого чеченца. В отношении к сыну он не действует иначе, как заодно с чеченским обществом, во имя его национальности. Трагическая коллизия между отцом и сыном, т. е. междуобществом и человеком, не могла не обнаружиться скоро. Раз Тазит, в своих горных разъездах, встретил армянина с товарищами — и не ограбил, не убил или не привел его домой на аркане. Другой раз повстречал он беглого раба и оставил его невредимым.

И стал Галуб чернее ночи

И сыну грозно возопил:

«Поди ты прочь — ты мне не сын!

Ты не чеченец — ты старуха,

Ты трус, ты раб, ты армянин!

Будь проклят мной, поди — чтоб слуха

Никто о робком не имел,

Чтоб вечно ждал ты грозной встречи

Чтоб мертвый брат тебе на плечи

Окровавленной кошкой сел

И к бездне гнал тебя нещадно...

Здесь в лице отца говорит общество. Такие чеченские истории случаются и в цивилизованных обществах: Галилея в Италии чуть не сожгли заживо за его несогласие с чеченскими понятиями о мировой системе... И вот она — вечная борьба общего с частным, разума с авторитетом и преданием, человеческого достоинства с общественным варварством! Она возможна и между чеченцами!..

В.Г. Белинский. Сборник газеты: Кавказ. Издаваемый О.И. Константиновым. Первое полугодие 1846 года.

Тифлис. 1846. Рецензия

«В последнее время Кавказ особенно обращает на себя глаза всего света, нас же, русских, в особенности. Введенная высшею властью управлению мужа, столь же знаменитого своими военными, сколько и административными талантами [Речь идет о М.С. Воронцове, состоявшем главнокомандующим кавказских войск и кавказским наместником с 1845 по 1853 год. — Т.Ч.], эта страна прочно утверждается за русским владычеством, с одной стороны силою победоносного оружия, с другой — оружием цивилизации. В том и другом отношении, в короткое время оказаны огромные успехи. С прошлого года в Тифлисе издается газета «Кавказ» [«Кавказ» — ежедневная политическая и литературная газета, выходившая одновременно на русском и армянском языках. — Т.Ч.], значение которой неоценимо важно в двух отношениях: с одной стороны, это издание, по своему содержанию столь близкое сердцу даже туземного народонаселения, распространяет между ними образованные привычки;... с другой стороны, газета «Кавказ» знакомит Россию с самым интересным и наименее знаемым ею краем, входящим в ее состав. Верная своему специальному назначению, эта газета вполне достигает своей цели: ее содержание — неистощимый магазин материалов для истории, географии, статистики и этнографии Кавказа... Ее редактор... решился перепечатать более важные статьи в отдельных книжках, по полугодиям, на первый раз только в числе 50-ти экземпляров и то не для продажи. О последнем обстоятельстве нельзя не пожалеть: такую книгу многие желали бы иметь, и она не залежалась бы в книжных лавках».

***********************

ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ПОЛОНСКИЙ (1819 1898)

Значительный вклад в кавказскую тему внесло творчество Якова Петровича Полонского, служившего чиновником в Тифлисе в 1840-х годах в канцелярии наместника М. Воронцова. Яков Петрович Полонский, (родился 6/18 декабря 1819 г. в Рязани — умер 18 октября 1898 г. в Петербурге, похоронен в Рязани), русский поэт послепушкинской эпохи, в 1844 году окончил юридический факультет Московского государственного университета. В 1845 переехал в Одессу, в 1846 году — в Тифлис, в 1851 году — в Петербург, в 1857 — 60 гг. жил в Италии, Швейцарии, Франции (изучал живопись). Будучи родовитым дворянином по происхождению, Полонский тем не менее имел незначительный чин, жил случайными литературными заработками, был домашним учителем в богатых домах, к придворным кругам приближен не был.

Этот поэт принадлежит к той группе русских художников слова, для которых поэтическое творчество было органичным выражением души. Будучи последователем пушкинской традиции, Полонский даже написал роман «Свежее предание» размером онегинской строфы. Он развивал стилистические качества пушкинской поэзии «гармонической точности», посвящал свои стихи внутренним человеческим переживаниям самого разного плана, прежде всего интимно-индивидуальным. Любовь, дружба, природа (и особенно природа) вызывают у него множество тончайших переливов чувства. Его поэзия удивительно музыкальна, многие его стихи стали песнями и романсами. Особенно известны «Песня цыганки»(«Мой костер в тумане светит…»),«Отчего я люблю тебя, светлая ночь». Стихотворение«Затворница»(любимое И. Буниным) стало популярной народной песней, которую часто пели в среде политкаторжан.

В одной знакомой улице —

Я помню старый дом,

С высокой, темной лестницей,

С завешенным окном.

Там огонек, как звездочка,

До полночи светил,

И ветер занавескою

Тихонько шевелил.

Никто не знал, какая там

Затворница жила,

Какая сила тайная

Меня туда влекла,

И что за чудо-девушка

В заветный час ночной

Меня встречала, бледная,

С распущенной косой.

Какие речи детские

Она твердила мне:

О жизни неизведанной

О дальней стороне.

Как не по-детски пламенно,

Прильнув к устам моим,

Она дрожа шептала мне:

«Послушай, убежим!

Мы будем птицы вольные —

Забудем гордый свет…

Где нет людей прощающих,

Туда возврата нет…».

И тихо слезы капали —

И поцелуй звучал —

И ветер занавескою

Тревожно колыхал.

Я.П. Полонский находился в тесном общении с выдающимися литераторами своего поколения. Самая крепкая дружба связывала его с Ф.И. Тютчевым, он был близок с А. Фетом, Н. Некрасовым, А. Григорьевым, И.С. Аксаковым, Ф.М. Достоевским, И.С. Тургеневым, А. Майковым, на протяжении своей жизни встречался с П.Я. Чаадаевым, А. Герценом, Н.В. Гоголем, А.П. Чеховым и др. Он печатался в лучших русских журналах: «Современник», «Отечественные записки», в журналах Достоевского «Эпоха» и «Время», в «Вестнике Европы» и др., редактировал «Русское слово». Его любили и ценили современники, хотя довольно часто он подвергался осуждению со стороны критики и радикально настроенных общественных деятелей за приверженность к так называемому «чистому искусству». У него, действительно, была своя жизненная позиция, далекая от желания не только что-то менять в жизни, но и от стремления вмешиваться в общие проблемы. Это «частный» поэт. Но, наверное, этим он и хорош, да и можно ли назвать чувства любви и природы только «частными»! У каждого поэта своя область лирического вдохновения, у Полонского был именно дар воспевания природы. Вместе с такими современниками, как Тютчев и Фет, Полонский был востребован поэзией «серебряного века» благодаря художественному выражению идеи бесконечной тайны и духовной красоты природы, гармонии слова и уникальной музыкальности. Его очень хорошо знал и любил А. Блок.

Как и другие поэты, он был очарован кавказской природой. Мотивы южной ночи, зари, звезды и песни, очеловечивание, одухотворение прекрасной природы Кавказа, пожалуй, присуще чувствам этого поэта в большей степени, чем восторг перед любовью. Это не значит, что он не писал ни о чем другом. Изображая мир Кавказа, он описывает быт, повседневные характеры жителей Грузии, касается исторических тем. Стихи «Тамара и певец ее Шота Руставели»,«В Имеретии»,«Имеритин»,«Над развалинами в Имеретии», баллада«Акбар», восточная повесть«Караван», стихотворение, посвященное Нине Грибоедовой («Н. Грибоедова»),«Не жди»,«Ночь»— своеобразная поэтическая антология национальной культуры в ее лирическом варианте. Из кавказских стихов приведем два —«Грузинская ночь»и«Не жди».

Грузинская ночь

Грузинская ночь — я твоим упиваюсь дыханьем!

Мне так хорошо здесь под этим прохладным навесом,

Под этим навесом уютной нацваловой (1) сакли.

На мягком ковре я лежу под косматою буркой,

Не слышу ни лая собак, ни ослиного крику,

Ни дикого пенья под жалобный говор чингури (2).

Заснул мой хозяин — потухла светильня в железном

Висячем ковше... Вот луна! — и я рад, что сгорело

Кунжутное (3) масло в моей деревенской лампаде...

Иные лампады зажглись, я иную гармонию слышу.

О боже! какой резонанс! Чу! какая-то птица —

Ночная, болотная птица поет в отдаленьи...

И голос ее точно флейты отрывистый, чистый,

Рыдающий звук — вечно та же и та же

В размер повторенная нота — уныло и тихо

Звучит. — Не она ли мне спать не дает! Не она ли

Напела мне на душу грусть! Я смыкаю ресницы,

А думы несутся одна за другой, беспрестанно,

Как волны потока, бегущего с гор по ущелью.

Но волны потока затем ли бегут по ущелью,

Чтоб только достигнуть предела и слиться с волнами

Безбрежного моря! — нет, прежде чем моря достигнуть,

Они на долину спешат напоить виноградные лозы

И нивы — надежду древнейшего в мире народа.

А вы, мои думы! — вы, прежде чем в вечность

Умчитесь, в полете своем захватив мириады

Миров, — вы — скажите, ужель суждено вам

Носиться бесплодно над этою чудной страною,

Так страстно любимою солнцем и — выжженной солнцем!

1. Нацвал — деревенский староста (Здесь и далее подстрочные примечания, кроме специально оговоренных, принадлежат Я.П. Полонскому. – Т.Ч.).

2. Чингури — струнный инструмент.

3. Кунжут — растение.

<1848>

Не жди

Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,

Едва потухло зарево зари,

Всю ночь зурна звучит за Авлабаром, (1)

Всю ночь за банями поют сазандари. (2)

Здесь теплый свет луны позолотил балконы,

Там углубились тени в виноградный сад,

Здесь тополи стоят, как темные колонны,

А там, вдали, костры веселые горят —

Пойду бродить! Послушаю, как льется

Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак,

Где звонкий голос твой так часто раздается,

Где часто, вижу я, мелькает твой личак. (3)

...Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,

В сияньи месячном?! — Не жди меня, не жди!

Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою

Часы, когда душе простора нет в груди;

Когда сама душа — сама душа не знает,

Какой любви, каких еще чудес

Просить или желать — но просит, но желает —

Но молится пред образом небес,

И чувствует, что уголок твой душен,

Что не тебе моим моленьям отвечать, —

Не жди! — я в эту ночь к соблазнам равнодушен —

Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.

1. Авлабар — часть города Тифлиса.

2. Сазандари — грузинский народный певец.

3. Личак — головной убор грузинки.

В 1858 году Полонский встретился в Париже с Александром Дюма: «Русский поэт, — отозвался о нем знаменитый француз, — оказался мечтателен, как Байрон, и рассеян, как Лафонтен». В.Г. Белинский писал: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли и никакая учёность не сделает человека поэтом».

(Использованы частично материалы: Мультиязыковой проект Ильи Франка www.franklang.ru.)

АЛЕКСАНДР ДЮМА отец (1802 1870)

Знаменитый француз, писатель Александр Дюмапобывал на Кавказе в 1858 — 59 годах, когда совершал путешествие по России. На Кавказе он провел три месяца, а потом написал три тома воспоминаний и впечатлений от этого пребывания. На русском языке был опубликован в 1861 году один том, представляющий собой сокращенный вариант целого произведения. Очевидно, Дюма побывал и в Ставрополе, хотя в переводном варианте об этом ничего не сказано. Но окрестные места, степи, Кизляр, станицы и аулы описаны им с подробностями. Его дорога пролегала в Тифлис через Темир-Хан-Шуру, Дербент, Баку и Шемаху и была выбрана им по причине заинтересованности в осмотре мест, где находилась резиденция Шамиля. Дюма руководствовался также присущим его характеру авантюризмом, стремясь испытать истинные трудности и опасности пребывания на Кавказе. Дюма дает очерк истории Кавказа, объясняя названия и происхождение той или иной местности, рассказывая о присоединении Кавказа к России. В его книге можно найти изложение античных мифов, горских и русских преданий. Они перемежаются с описаниями дорожных приключений, этнографическими и бытовыми зарисовками, с описанием характеров людей, с которыми ему пришлось встретиться и путешествовать вместе. С характерной для этого писателя живостью воображения, умением увидеть в человеке не только общие для национального типа черты, но и неповторимую индивидуальность, выделить в самом обыкновенном человеке возможности удивительного проявления скрытой энергии, побуждающие в экстремальных обстоятельствах совершать неожиданные поступки, Дюма обращает внимание и на командиров, на знать, аристократию, живущую на Кавказе, и на простого солдата, казака и горца. Все это делает его повествование ярким, пестрым, увлекательным. Он и в жанре документального путешествия остается самим собой. Однако следует с должной осторожностью относиться к суждениям, высказываемым писателем о русских и кавказских исторических деятелях, о событиях русско-кавказской войны. В них отчетливо проступает позиция иностранца, которому кажется, что он во всем разбирается лучше, чем сами участники событий или те, кто о них сообщает. Самые интересные страницы книги — те, на которых просто описаны разные эпизоды или картины природы и быта. В этой, повествовательной, части «Кавказ» можно считать вполне достоверным, к тому же и настолько интересным, что представляет собой замечательное чтение, от которого трудно оторваться.

Обратимся к тексту произведения.

Достаточно часто в книге упоминаются имена русских писателей, поэтов, исторических деятелей. Например, автор очень почтительно говорит о М.Ю. Лермонтове, указывая на тот факт, что он первым издал во Франции «Героя нашего времени», лучшее произведение Лермонтова, как он сам считает. Вполне достойный факт, учитывая, что русская литература вообще мало была знакома Европе. И тут же приводится маленькая биографическая справка о русском поэте: «Вы знаете о Лермонтове, любезные читатели? После Пушкина он первый поэт России. Его сослали на Кавказ за стихи, писанные им на смерть Пушкина, убитого на дуэли. Лермонтов и сам погиб здесь на поединке. Когда вышли первые его стихотворения, санкт-петербургский комендант Мартынов вызвал его к себе. — Говорят, вы написали стихи? — спросил он строго. Лермонтов признался в «преступлении». — Милостивый государь, — произнес комендант, — неприлично дворянину и притом гвардейскому офицеру — сочинять стихи. Для этого ремесла есть люди, называемые авторами. Вы отправитесь на год на Кавказ. Но он находился там пять или шесть лет, написал много прекрасных стихотворений, одно из них «Дары Терека».

Остается только простить Дюма за наивную путаницу фактов биографии Пушкина и Лермонтова, фамилий людей, виновных в гибели Лермонтова. Но хорошо уже понимание значения и судьбы великого русского поэта.

А вот эпизод совсем другого плана. В нем автора интересуют характеры двух враждующих сторон, а вместе с ними и характер самой войны, дикой и жестокой.

«Вдруг показались семь или восемь человек, со стороны Терека.

— Ура! — закричали казаки, атаковав их.

В то время, как все они обратились в бегство, еще один, невесть откуда взявшийся, выбрался из кустарника, откуда он стрелял в нас, и, размахивая своим ружьем, закричал:

— Абрек! Абрек!

— Абрек! — подхватили казаки и остановились.

— Что значит абрек? — обратился я к Калино.

— Это человек, давший клятву идти навстречу всем опасностям и не избегать ни одной.

— Что же ему надобно? Не хочет ли он схватиться с пятнадцатью?

— Нет. Но, вероятно, он предлагает поединок.

И действительно, к крикам: «Абрек! Абрек!» он добавил еще несколько слов.

— Слышите? — спросил меня Калино.

— Слышу, однако не понимаю.

— Он вызывает одного из наших казаков на поединок.

— Передайте им, что тот из казаков, кто согласится на поединок, получит двадцать рублей.

Калино передал мои слова нашим людям.

С минуту казаки переглядывались, как бы желая выбрать самого храброго.

А чеченец, гарцуя на своем коне шагах в двухстах от нас, продолжал выкрикивать: «Абрек! Абрек!»

— Черт подери! Калино, дайте-ка мой карабин, уж очень мне надоел этот детина!

— Нет-нет, бросьте, не лишайте нас любопытного зрелища. Казаки советуются, кого выставить на поединок. Они узнали чеченца — очень известный абрек. Да вот и один из наших людей.

Действительно, казак, лошадь которого была ранена в ногу, убедившись в невозможности поднять ее, пришел объясниться со мною: так в парламенте требуют позволения говорить по поводу какого-нибудь весьма приятного дела.

Казаки сами снабжают себя лошадьми и оружием; если у казака убита лошадь, начальство от имени правительства платит ему двадцать два рубля. Он теряет только рублей восемь или десять, ибо порядочная лошадь редко стоит менее тридцати рублей. Следовательно, двадцать рублей, предлагаемые мной, давали ему 10 рублей чистого барыша.

Его желание сразиться с человеком, который лишил его коня, мне показалось вполне естественным, и я всей душой был на его стороне.

А горец продолжал выделывать своим ружьем кренделя, он кружился, все более приближаясь к нам. Глаза казаков пылали огнем: они считали себя вызванными на поединок, но никто не выстрелил в неприятеля после сделанного вызова — кто решился бы на это, покрыл бы себя позором [Или автор выдумал от себя на досуге эту сцену, или с ним сыграли невинную шутку, имея в виду его страсть к приключениям. Как бы то ни было, эта импровизированная трагедия далека от действительности. — Прим. Н.Г. Берзенова; Н.Г. Берзенов — автор комментариев к русскому переводу «Кавказа» Дюма. —Т.Ч.].

— Теперь ступай, — сказал казаку его конвойный начальник.

— У меня нет лошади, — отвечал казак, — кто даст мне свою?

В ответ молчание — никто не хотел видеть свою лошадь убитой, да к тому же под другим. Да заплатят ли обещанные двадцать два рубля?

Я соскочил со своего иноходца, отдал его казаку, который тотчас же оказался в седле.

Другой казак, казавшийся смышленее прочих и к которому я три-четыре раза уже обращался через Калино с вопросами, подошел ко мне и что-то сказал.

— Что он говорит? — поинтересовался я.

— Если случится несчастье с его товарищем, он просит заменить его собою.

— Мне кажется, он несколько поторопился; все-таки скажите ему, что я согласен.

Казак начал проверять оружие, словно настала его пора. Товарищ же его, отвечая гиканьем на вызов горца, поскакал к нему что есть мочи.

На полном скаку казак выстрелил. Абрек поднял свою лошадь на дыбы, и пуля угодила ему в плечо. И тут же горец выстрелил и сшиб папаху со своего противника.

Оба закинули ружья за плечо. Казак выхватил шашку, а горец — кинжал.

Горец с удивительной ловкостью маневрировал лошадью, несмотря на то, что она была ранена и кровь ручьем стекала по ее груди. Она вовсе не казалась ослабевшей: седок поддерживал ее коленами, поощряя уздой и словом.

Вдруг горец разразился бранью. Они сошлись в схватке.

Сначала мне почудилось, будто казак заколол противника. Я видел, как шашка вонзилась в спину врага — но она только продырявила его белую черкеску.

Мы увидели, как оба они вступили в рукопашную. Один из них свалился с лошади — вернее, свалилось одно только туловище; голова же... осталась в руках соперника.

Им был горец. Дико и грозно он испустил победный клич, потряс окровавленной головой и прицепил ее к своему седлу.

Уже без всадника, лошадь еще продолжала мчаться, но, описав полукруг, возвратилась к нам.

Обезглавленный труп плавал в крови.

Но за торжественным возгласом горца последовал другой возглас: вызов на бой.

Я обернулся к казаку, собиравшемуся занять место своего товарища. Он преспокойно попыхивал трубкой. Кивнув, он сказал:

— Еду.

Он тоже гикнул в знак согласия.

Гарцевавший на коне горец остановился, смерив взглядом нового противника.

— Ну, ступай, — сказал я ему, — прибавлю десятку.

Казак подмигнул мне, продолжая посасывать трубку. Казалось, он жаждал вобрать в себя весь табачный дым. Жаждал задохнуться им.

Он пустил коня в галоп и, прежде чем абрек успел зарядить ружье, остановился шагах в сорока от него и прицелился. Дымок, застлавший его лицо, заставил всех нас подумать, что с ружьем что-то стряслось.

Абрек, сочтя себя в безопасности, бросился на врага с пистолетом и выстрелил с десяти шагов.

Казак увернулся от пули, молниеносно приложил ружье к плечу и, к нашему удивлению, выпалил из него: мы и не заметили, как он перезарядил ружье.

По неловкому движению горца мы поняли, что он ранен. Выпустив узду, он, стараясь удержаться в седле, вцепился обеими руками в гриву животного. Лошадь, почуяв свободу и разъярившись от боли, понесла горца через кустарник к Тереку.

Казак кинулся вслед. Поскакали и мы. И вдруг увидели: горец начал терять равновесие и повалился на землю. Лошадь замерла над всадником.

Не зная еще, была ли то хитрость и не притворяется ли горец мертвым, казак на всякий случай объехал его на значительном расстоянии, прежде чем приблизился.

Очевидно, он старался разглядеть лицо врага, но тот как назло упал лицом к земле.

Наконец казак решил приблизиться к нему — горец не шевелился.

Казак держал пистолет наготове. В десяти шагах от чеченца он остановился, прицелился и спустил курок. Чеченец не пошевелился — пуля попала в труп.

Казак спрыгнул с лошади, шагнул вперед; потом, выхватив кинжал, склонился над мертвецом и тотчас поднялся — в руке его была голова чеченца.

Конвой одобрительно прокричал:

— Ура! Ура!

Молодец выиграл тридцать рублей, постоял за честь полка и отомстил за товарища.

Мгновенье — и горец был гол, как ладонь. Намотав его платье на руку, казак взял за узду раненую лошадь, которая не пыталась бежать, взгромоздил на ее спину свою добычу, сел на своего скакуна и, как ни в чем не бывало, вернулся к нам. Прежде всего мы осведомились:

— Как могло твое ружье выстрелить, если пыж уже сгорел? Казак засмеялся.

— Пыж и не думал сгорать, — ответил он.

— Но мы видели дым?! — кричали товарищи.

— Это дым из моей трубки, а не из ружья, — пояснил казак.

— Тогда получай тридцать рублей, — сказал я ему, — хотя ты, по-моему, и сплутовал».

«Как тут водится, убитого оставили совсем голым, на растерзание хищным зверям и птицам. Труп же казака бережно подняли и положили поперек седла на лошадь врага. Взяв под уздцы, казак повел ее в крепость, откуда выехал час назад. Что же до казачьей лошади, ногу которой раздробило пулей, предназначенной, кстати сказать, мне, то она встала и на трех ногах проковыляла к нам. Спасти ее мы не могли, и потому казак, отведя ее ко рву, ударом кинжала вскрыл ей шейную артерию. Кровь брызнула фонтаном. Животное почувствовало себя обреченным, корчась, поднялось на задние ноги, но, обессиленное, медленно повалилось на бок, бросив на нас полный укоризны взгляд.

Я отвернулся и, подойдя к начальнику конвоя, сказал, что, по моему мнению, жестоко оставлять орлам и шакалам тело храброго абрека, побежденного скорее хитростью, нежели отвагой, и настаивал, чтобы его предали земле».

<Любопытны размышления писателя о русских солдатах, об условиях их жизни, удивительных для европейца даже того времени. Дюма попадает в гости к командиру Нижегородского драгунского полка генерала Дондукова-Корсакова.>

«Его полк квартировал в Нижнем Новгороде, от которого и получил свое название. Он стал ядром русских кавалерийских войск, создававшихся с 1809 по 1856 годы. Он уже 46 лет находится на Кавказе.

Целая стена комнаты в доме князя украшена почетными знаками, пожалованными полку. Знамя его, или, правильнее сказать, знамена — все Георгиевские. Они пожалованы ему за турецкую кампанию в 1827, 1828 и 1829 годах.

За знаменами следуют каски. Каждый солдат носит на каске надпись: «За отличие». Потом за 1853 год ему пожалованы серебряные почетные трубы, украшенные крестом св. Георгия.

Наконец, в 1854 году император Николай, не зная уже, чем еще вознаградить полк, повелел, чтобы каждый солдат имел особое шитье на воротнике мундира.

Князь Дондуков-Корсаков и граф Ностиц показали нам все эти знаки отличия с истинно отеческой нежностью. Один был опечален более высоким назначением, заставлявшим его оставить начальство над такими храбрецами; другой гордился тем, что его признали достойным преемником.

Пока мы осматривали музей, дом графа наполнился офицерами. Вечером, в восемь часов князь Дондуков-Корсаков имел привычку ужинать. Он всегда приглашал и всех офицеров: приходил кто хотел. Граф Ностиц продолжил эту традицию.

Доложили, что ужин готов, и мы отправились в столовую, где был накрыт стол на двадцать пять — тридцать персон. На протяжении всего ужина гремела полковая музыка.

После того, как музыканты поужинали, начались танцы. Собственно, это сделано было только для нас. Были приглашены лучшие плясуны полка и исполнены все национальные пляски: кабардинка, лезгинка и русский танец.

В этот же вечер граф Ностиц показал Муане фотоальбом видов Кавказа, сделанный им самим. Из Тифлиса, в котором граф Ностиц жил до прибытия в Чир-Юрт, он привез коллекцию живописных видов и портретов прекрасных женщин. Не было ни одной красавицы грузинки, с которой мы не познакомились бы за три недели до нашего приезда в столицу Грузии.

Именно здесь я заметил разницу между русским солдатом в России и тем же солдатом на Кавказе. Солдат в России имеет печальный вид; звание это его тяготит, расстояние, отделяющее от начальников, унижает его. Русский солдат на Кавказе — веселый, живой, шутник, даже проказник и имеет много сходства с нашим солдатом; мундир для него предмет гордости; у него есть шансы к повышению, отличию. Опасность облагораживает, сближает его с начальниками, образуя некоторую фамильярность между ним и офицерами; наконец, опасность веселит его, заставляя чувствовать цену жизни.

Если бы наши французские читатели знали подробности горской войны, они удивились бы тем лишениям, которые может переносить русский солдат. Он ест черный и сырой хлеб, спит на снегу, переходит с артиллерией, багажом и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не доходил ни один охотник и где только орел парит над снежными и гранитными утесами.

И все это для какой войны? Для войны беспощадной, войны, не признающей плена, где каждый раненый считается уже мертвым, где самый жестокий из врагов отрубает голову, а самый кроткий довольствуется рукой.

У нас в Африке на протяжении двух-трех лет тоже было нечто похожее, кроме, естественно, природных условий, но наши солдаты получали достойную пищу и одежду. Помимо этого, у них была практически неограниченная возможность продвижения по службе, хотя для некоторых это оставалось пустым звуком. Повторяю, что у нас такое положение отмечалось два-три года — у русских же оно продолжается сорок лет.

У нас тоже невозможно обокрасть солдата — так он беден. Но в России солдата рассматривают как самое несчастное существо.

Военное ведомство отпускает каждый месяц на одного солдата всего тридцать два фунта муки и семь фунтов крупы. Начальник (обычно капитан) получает эти продукты как с воинского склада, так и добывает их у местных крестьян. Потом эти продукты или деньги за них возвращаются этим крестьянам.

Каждый месяц в момент расчета с деревенскими жителями капитан приглашает к себе так называемый мир, т. е. наиболее уважаемых представителей общины, их, что ли, высший совет. Гостям приносят кувшины знаменитой русской водки, так горячо любимой крестьянами.

Пьют.

Капитан предпочитает не пить (особенно если он непьющий), а подливать водку. Когда народ уже охмелел, капитан берет с них расписку, нужную ему. Таким образом крупа и мука превращены в несколько кувшинов скверной водки. Вот и вся выгода для крестьянина».

<Вполне в духе авантюрного романа рассказана история возлюбленной Бестужева Ольги Нестерцовой, погибшей от пули из его пистолета.>

«Немного в стороне от небольшого кладбища, возвышающегося над морем, красуется надгробный камень самой простой формы. С одной стороны его надпись: «Здесь покоится прах девицы Ольги Нестерцовой, родившейся в 1814 году, умершей в 1833 году». С обратной стороны вырезана роза; но роза увядшая, без листьев, уничтоженная молнией. Сверху начертано «Судьба».

Вот история бедной девушки, или, по крайней мере, вот что рассказывают.

Она была возлюбленной Бестужева. Около года они жили счастливо и ничто не нарушало их союза. Но однажды на пирушке, продлившейся за полночь, на которой веселились Бестужев и трое его друзей, речь зашла о бедной Ольге Нестерцовой. Уверенный в ней Бестужев донельзя восхвалял ее верность. Один из собутыльников предложил пари. Ольга, как говорят, была покорена; Бестужеву представили доказательства.

На следующий день Ольга вошла в комнату поэта; что там произошло, не знает никто. Вдруг раздался выстрел, потом крик, наконец, увидели Бестужева выбежавшим из комнаты, бледного и расстроенного. Ольга лежала на полу, вся в крови и при последнем издыхании — пуля пронзила грудь насквозь. Рядом валялся разряженный пистолет. Умирающая могла еще говорить; послали за священником.

Через два часа она умерла.

Священник подтвердил под присягой, что Ольга Нестерцова объявила ему, будто пистолет выстрелил случайно в тот момент, когда она попыталась вырвать его из рук Бестужева. Умирая, она простила Бестужеву невольное убийство. Бестужева предали суду; но он был освобожден благодаря свидетельству священника.

Поэт поставил над могилой Ольги памятник, о котором мы говорили выше. Но с той минуты он совершенно переменился: впал в мрачную меланхолию, искал опасностей и смерти».

<Несколько глав книги посвящены истории пленения княгини Анны Чавчавадзе, принадлежащей к роду, знаменитому в Грузии и тесно связанному с судьбой Грибоедова. Вот как описывает этот случай Н.А. Стародымов в статье «За чей счет доброта» (сайт (с) ArtOfWar, 1998 — 2005).>

«Летом 1839 года русский отряд, которым командовали генералы Е. Головин и П. Граббе, после долгого и кровопролитного штурма взяли дагестанский аул Ахульго, в котором защищался со своим войском сам Шамиль. Значение сражения было признано столь важным, что для его участников была отчеканена медаль «За взятие штурмом Ахульго». Сам Имам спасся, прорвавшись в горы, однако в руках русских в качестве заложника (аманата) оказался сын Шамиля, восьмилетний Джамалуддин. Прорвавшийся в Чечню Шамиль поднял новое восстание. А его юного сына принял лично Николай Первый, милостиво поговорил с мальчиком и определил в Александровский кадетский корпус, разрешив при этом не менять религии и носить кавказский костюм. Джамалуддин получил вполне современное по тем временам образование, говорил на нескольких европейских языках... По окончании военного училища получил чин поручика, лично император просватал его за Елизавету Оленину...

Между тем Шамиль не оставлял надежды вернуть сына домой. С этой целью он во всемирно известном Цинандали захватил в плен грузинских княгинь Анну Чавчавадзе и Веру Орбелиани, которые были дочерьми грузинского царевича, и потребовал от русских властей вернуть ему Джамалуддина. Пока шли переговоры, Имам велел обращаться с пленницами как можно лучше. Узнав, что их плохо кормят, строго наказал виновных.

Обмен состоялся, причем, Джамалуддин проявил подлинное благородство, добровольно согласившись бросить намечающуюся карьеру и отказавшись от светского брака... Правда, счастье Имама было недолгим. Джамалуддин вскоре умер, не смог перенести столь резкий перепад условий жизни».

<Отрывок, посвященный этому событию, из книги Дюма (в сокращении)>:

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]