Из главы VII. Очкарик и Бочарик

Тропа извивалась по мягким альпийским склонам до небольшого обрыва у Горького колодца. Дальше виднелся полуразбитый пастуший стан, к нему неторопливо ползло овечье стадо. И на самом низу темные лучики оврагов, прорытых ливневыми потоками, точно пальцы, указывали: вот оно, вот оно, Сарматское море! Оно лежало в вечерней дымке, широкое и спокойное, со всеми его острыми мысами и сонными заливами. И на западе за морем лиловела полувоздушная полуземная страна Амазонка.

Очкарик и Бочарик смотрели на море и улыбались.

— Все-таки мы пришли сюда... А?

— Пришли. Я и знал, что мы придем. Через любые минные поля и ловушки... Нас не удержишь.

Они шли из города по непробитым тропам. Обходили многочисленные воронки, обходили штабеля хвостатых мин, обходили побитые, искореженные немецкие пушки с дырявыми надульниками, упорно смотрели под ноги в тех местах, где тропа вела через кустарники. Окрестности города расчищались саперными отрядами. Но взрывы ухали еще очень часто, скот набредал на мины. Непоседливые ребятишки гибли, отыскивая взрывчатку.

— Нет, нас не удержишь, — говорил Бочарик, высыпая на язык порошок соды. — Это мой карманный Железноводск. Я думаю, если почаще делать такие прогулки, болезнь притихнет. Потому что кровообращение улучшится... Нет, ты прислушайся. Мне кажется, это поет перед сном именно тот жаворонок, который пел до войны.

— Мы будем ходить сюда каждую субботу, — твердо заявил Очкарик.

— Вот было бы здорово. Только... по субботам — субботники. Надо прибирать город — страшный он.

— Субботники это само собой. А мы после субботников в ночь. Дорогу мы теперь знаем, не нарвемся. Придется ходить сюда не столько потому, что мы лютые любители-сарматы. Нет, из деловых побуждений — за рыбой, за пищей. Ведь средний улов — это два месячных пайка, если считать по рыбным талонам и по замене мяса рыбой.

— К чорту пайки! Сармат знает, как добывается пища. Вытянувшись на мягкой траве, они доказывали друг другу приглушенными взволнованными голосами:

— Счастье, брат, что мы с тобой такие люди. Закаленные люди. Тренированные. Раньше над нами посмеивались. «Эй вы, поплавочники-любители». А вот теперь это любительство пригодится нам. Мы спокойно можем прокормить семьи. Мне врачи рекомендовали легкую питательную пищу. Что может быть лучше свежей рыбы!..

— Наконец, мы обязаны бывать на море, выполняя наказы фронтовиков. Нельзя отказать им в этом. Юня Галочка каждом письме указывает: «Эй, вы, черти, которые остались в живых, сходите на море Сарматское, поклонитесь ему. Скажите ему, что мы еще придем, мы еще поудим, послушаем лягушачьи концерты, посидим у сарматского костра».

Очкарик и Бочарик засыпали, глядя на звездное небо, которое нигде не бывает и, конечно, не может быть таким красивым, как над чашей Сарматского моря.

На заре они окунули руки в соленую воду. Пришли! Они стаскивали влажные холодные камни, сооружали возвышения и располагались на них, как в эпоху «Раннего сармата», в доагрегатную эпоху.

Темными островками на мелководье виднеются заросли рдеста. Между ними всплескивает рыба.

— Крупнячок, — шепчет Очкарик, насаживая вздрагивающими пальцами крючок.

Немецкий разведчик, покружив над морем, направляется в сторону города. Бочарик показывает ему кукиш.

— На, понюхай! Теперь ваша песенка спета! Прошло ваше вре...

Бочарик подхватывает удилище и тянет.

— Вот он! Вот теперь я чувствую, что вернулся домой, что можно жить на белом свете.

Скользкий полукилограммовый сазан бьется в его руках, хватает воздух желтыми мясистыми губами. Сазан чавкает, будто попискивает.

— Ну, как ты тут жил без нас? — ласково допрашивает Бочарик.

Слышен шорох гальки. Опираясь на кривой падажок, к рыбакам подходит Кузьмич. Он сильно сдал. Теперь это седой, ветхий, сутулый старик.

— Вот и пришли, — говорит он. — Здравствуйте. Сняв шапку, он пожимает руки старым знакомым.

— Значит, живые?

— Живые. Как ты тут пережил беду, Кузьмич?

— Ничего. Что мне делается? Только ослаб маленько.

— Как твоя семья? Где Лизочка?

— На войне. Все теперь на войне.

Он садится на камень, свертывает непослушными руками цыгарку и высекает огонь. Долго молчит, потом спрашивает: — Далеко бегали от немцев?

— Далеко. За Каспийское море.

— Гм. А я только тридцать километров пробег — ноги слабые. Назад сюда три дня добирался... Да... Долго после них на море никто не приходил. Живу один и думаю: нет нигде живых людей. Одни мертвые... Одни мертвые. И заховать их некому. Силы у меня мало. Плохо заховал. Нельзя так. Мертвому человеку надо честь оказывать. А у меня силы мало. Хорошо, что вы пришли.

— О чем ты, дедушка Кузьмич? — с тревогой спросил Очкарик.

— Мертвому, говорю, могила нужна. Без могилы ему горько. Хорошо, что вы пришли. У вас сила есть. Вы поможете мне. Очень прошу вас.

Старик проходит по берегу два десятка шагов, останавливается перед небольшой грудой мелких камней и снимает шапку. Очкарик и Бочарик, подойдя следом, смотрят на камни. В щелях между ними виднеются клочья синей женской одежды и пряди русых волос. Потом они видят желтую босую, иссохшую ногу.

— Кто это?

— Мертвый человек, женщина. И еще тут на близях один лежит. Старик указывает на второй бугорок из камней.

— Я их заховал, да не шибко хорошо. Это больные люди из психбольницы. Немцы расстреливали их у Волчьих ворот. На машинах привозили. А одна машина накренилась, колесом попала в водомоину. Люди из нее попадали, вниз скатились, убегли, попрятались. А дело ночное. Вот на другой день немцы с автоматами ходили тут по горам, достреливали их. На лужке одну молоденькую застрелили. Там земля мягкая, хорошо я ее заховал. А тут камень, могилы не выроешь.

До завтрака сарматы и Кузьмич стаскивали камни, чтобы прикрыть, запрятать иссохшие тела расстрелянных. Потом они посидели, покурили у воды.

— А где этот толстый, веселый? — спросил старик. — Который с ружьем? Он все сказки рассказывал, Курмояр, что ли, называли его.

— Куаньяр? Погиб он, дедушка. В Сталинграде убили.

— Гм. В почетном месте душу отдал. Веселый был, ух, какой озорной.

Куаньяр был ранен под Лозовой. В Сталинградском госпитале он быстро поправился. Он писал Бочарику, что, разгуливая на костылях, познакомился, как следует, с Волгой, изладил удочки, дважды неплохо порыбалил и собирается с местными рыболовами прокатить на моторной лодке в лучшие места. Чуть позже известил открыткой, что возвратился в свою часть, здоровье отличное. Есть силы, чтобы вытряхивать дух из немцев. Ни о Волге, ни об удочках он больше не упоминал. После уничтожения немецкой группировки Паулюса под Сталинградом один раненый, приятель Куаньяра, писал из госпиталя, как дрались они на территории тракторного завода.

— Товарищ Доценко (по-сарматски Куаньяр) со своим взводом семнадцать дней продержался на своей позиции, не уступая врагу ни одного шага. Он пал, как герой, и похоронен в северной части Сталинграда.

— Хороший был человек, — вздохнув, сказал Кузьмич, — веселый человек. А где этот, что физкультурой занимался?

— Гайдамак? Ему покалечили ногу, лежит в госпитале, поправляется.

— А который снимал всех на карточку?

— Кошмарьянц. Попал в окружение. Говорят, при выходе был убит или попал в плен. Об остальных рыбаках пока ничего не слышно.

Старик молчал. Казалось, он дремлет. Землистое лицо его с окончательно поредевшей бородкой было неподвижно. На коленях лежали черные, масластые руки, с полусогнутыми, будто одеревянелыми пальцами.

— Что ж, пойдемте ко мне, — сказал он, поднимаясь. — Наберете рыбы побольше, рыба у меня есть, только возить ее в город не на чем.

Рыбаки поблагодарили за предложение и отказались.

— На добром слове спасибо, Кузьмич, а рыбки не надо, — сами наловим. Ты же знаешь, для нас рыба не рыба, если она не удочкой поймана.

Кузьмич еле заметно улыбнулся.

— Опять за свое. Стало быть, война не прошибла вас до печени. Это хорошо. А только рыбы вы возьмите. Ныне с харчами в городе плоховато. Редко-редко у кого запасец имеется. Кузьмич подумал, что-то припоминая. — Вот у кого запасец-то был. Сказать, так и не поверите. Ученый этот, что на белой лошади приезжал, бритый такой, неразговорчивый. Ловкий был рыбак. Что ловкий, то ловкий. Ну и по мошенским делам оказался он ловкий.

Кузьмич рассказал удивительную историю о Кентавре. Жил астроном вблизи государственной мельницы. В момент отступления наших войск Кентавр утащил с мельницы четыре мешка муки. Позже, когда наши выбили немцев из города, Кентавр с той же мельницы ночью перевез на ручной тележке к себе в квартиру еще девять мешков муки. И заторговал мукой. Когда об этом узнала милиция, Кентавр заявил: «Я ни пылинки чужого добра не трогал. А муку брал потому, что она ничья — ни немецкая, ни советская...». За это Кентавра посадили в тюрьму.

Кузьмич укоризненно качал головой.

— Сказывали, будто он все звезды на небе знал. Одной только красной звезды не приметил. Значит, такая у него наука была дерьмовая.

Когда Кузьмич, опираясь на палку, медленными шагами направился в сторону своих землянок. Очкарик и Бочарик ушли с этого старого, когда-то так хорошо обжитого, места, — тяготила близость трупов, заваленных камнями.

Они переселились на Голышовый мыс, когда-то отбитый у сарматов шумным полчищем пляжников. Теперь здесь дремали жирные, ленивые цапли, неохотно уступившие место людям. На мысу остались угли от бывшего досчатого «курзала», от ларьков, пивных и шашлычных заведений.

Клев был великолепный, и сарматы скоро забыли о печальных рассказах Кузьмича.

— Посейдон узнал своих верных сынов! — выкрикивал Очкарик. — Узнал и вновь покровительствует им!

— Он знает, с кем имеет дело. Чистокровный сармат не осквернит себя ни дареной, ни купленной рыбой. Сармат умеет добывать рыбу, умеет добывать пищу!

В сумерках сарматы подходили к городу, усталые, будто исхудавшие за сутки, но с большим тяжелым уловом.

— Полная сарматская выкладка!

*** *** ***

АНДРЕЙ МАКСИМОВИЧ ИСАКОВ (1902 —1971)

Андрей Максимович Исаковродился 17 сентября 1902 года в станице Родниковской Краснодарского края в бедной казачьей семье. С двенадцати лет стал батрачить, жил «в людях». С 1920 года — в Красной армии. После демобилизации работал на строительстве в горах Кавказа, на плантациях эфиро-масличных растений, на промышленных предприятиях. В 1933 году поступил на литературный факультет Северо-Кавказского педагогического института в г. Орджоникидзе, где начал писать стихи. После окончания интститута работал в газетах Северокавказского края. В 1938 году был принят в члены Союза писателей СССР — один из первых на Ставрополье. В годы Великой Отечественной войны — корреспондент фронтовых газет. Первая книга стихов«Казачья дума»вышла в 1937 году. Почти всю последующую жизнь прожил в Ставрополе.

Много работал Исаков как переводчик поэтов Северного Кавказа.