5курс / ТГП / первоисточники / Бентам / gl19

Глава XIX

§ 1. Границы между учением о частной нравственности и искусством законодательства

I.

До сих пор мы говорили о делении преступлений вообще. Но, далее, преступление есть акт запрещенный или (что одно и то же) акт, противное которому повелевается законом; и что же может делать закон кроме запрещения и повеления? Итак, по этому взгляду на дело, казалось бы, что если бы мы установили, что может быть правильно сделано относительно преступлений, то тем самым мы установили бы все, что может быть правильно сделано посредством закона. Между тем та отрасль, которая имеет дело с преступлениями и которая называется уголовной (criminal penal) отраслью, всеми считается только одной отраслью из двух, составляющих целый предмет искусства законодательства; другая отрасль называется гражданской1. Довольно очевидно, что между этими двумя ветвями не может не быть весьма тесной связи; и она в самом деле так тесна, что вовсе не легко определить границы между ними. То же самое надо сказать в известной мере о целой задаче законодательства (в гражданской и уголовной отраслях вместе) и о задаче учения о нравственности, или этики. Нам необходимо, впрочем, составить некоторую идею об этих различных границах: с одной стороны, для того, чтобы не показалось, что мы оставили нетронутой какую-нибудь часть предмета, о которой должны были сказать, или, с другой стороны, что мы где-нибудь уклонились на дорогу, на которую не должны были уклоняться.

В течение этого исследования — я разумею той части его, которая относится к границам между гражданской и уголовной отраслью закона, — необходимо будет установить много пунктов, связь которых с главным вопросом с первого взгляда может оставаться совершенно незамеченной. Определить, что за вещь есть вообще закон; какие в нем можно найти части; что должен он заключать в себе, чтобы быть полным; какая есть связь между той частью законодательного кодекса, которая относится к© судопроизводству (процедуре), и остальными законами вообще — все это, как мы увидим, составляет задачи, которые должны быть решены, прежде чем может быть дан ответ на главный вышеупомянутый вопрос.

Но это — не единственная польза такого исследования: потому что довольно очевидно, что сначала должно быть твердо установлено понятие о полном законе, прежде чем законодатель может в каком-нибудь случае знать, что ему надо делать или когда его дело сделано.

II.

Этика вообще может быть определена как искусство направлять человеческие действия к произведению величайшего возможного количества счастья на стороне тех, интерес которых имеется в виду.

III.

Какие же бывают действия, направлять которые во власти человека? Это должны быть или его собственные действия, или действия других агентов. Этика, в смысле искусства управлять собственными действиями человека, может быть названа искусством самоуправления, или частной этикой.

IV.

1 «А где же отрасль конституционная?» — могут спросить многие из читателей. На это можно было бы отвечать, что предмет ее мог бы без большого насилия быть разделен между двумя этими отделами. Эта отрасль, при всей ее важности и при всей возможности для нее занять отдельное место, в это время, сколько я помню, едва ли представлялась мне в качестве отдельной отрасли: нить моих исследований еще не доходила до нее. Но в заключительном примечании к этой самой главе, в параграфе 22 до конца, это опущение в некоторой степени пополнено.

Какие же есть другие агенты, которые, будучи под влиянием управления человека, в то же время бывают способны к счастью? Они бывают двоякого рода: 1) другие человеческие существа, называемые лицами; 2) другие животные, которые вследствие того, что их интересы были пренебрежены бесчувственностью старых юристов, унижены до класса вещей2. Что касается других человеческих существ, то искусство направлять их действия к вышеупомянутой цели и есть то, что мы считаем (или что, по крайней мере, есть единственная вещь, которую по принципу полезности мы должны бы считать) искусством правления, которое в том случае, когда меры, в каких оно выражается, бывают постоянного свойства, обозначается обыкновенно именем законодательства; а когда эти меры бывают временного свойства и определяются событиями дня, называется

администрацией.

V.

Но человеческие существа, рассматриваемые относительно зрелости их способностей, бывают в совершеннолетнем или в несовершеннолетнем состоянии. Искусство правления, когда оно относится к направлению действий людей несовершеннолетнего состояния, может быть названо искусством воспитания. Когда эта задача вверяется тем, кто в силу каких-нибудь частных отношений бывает вообще всего больше расположен взять на себя эту обязанность и бывает всего больше способен исполнить ее, оно может быть названо искусством частного воспитания; когда эта задача исполняется теми, кому принадлежит руководство поведением целого общества, оно называется искусством публичного воспитания.

VI.

Что касается этики вообще, то счастье человека будет зависеть, во-первых, от таких частей его поведения, в которых заинтересован только он сам; во-вторых, от таких, которые могут касаться счастья его окружающих. Насколько его счастье зависит от первой упомянутой части его поведения, то говорится, что оно зависит от его обязанности к самому себе. Итак, этика в смысле искусства направлять действия человека в этом отношении может быть названа искусством человека исполнять обязанности к самому себе; и качество, которое человек обнаруживает исполнением этой ветви

2 В магометанской и других религиях к интересам остальной части животного царства относились с некоторым вниманием. Почему относительно их универсально не делали тех же поправок и скидок на различия в разумности, какие делаются в отношении человеческих существ? Потому что существующие законы произведены взаимным страхом: чувство, извлечь выгоду из которого менее рациональные, чем человек, животные не имели достаточных средств. Но почему они не должны? Нет доводов в пользу этого. Если всех едят, то ясно, почему мы едим тех, кого хотим: нам от этого лучше, а им — не хуже. У них нет никаких из тех томительных ожиданий будущих бедствий, какие имеем мы. Смерть, которую они претерпевают от нас, обычно является (и всегда может быть таковой) более скорой и менее болезненной, чем та, которая ожидает их при естественном ходе дел в природе. Если всех убивают, ясно, почему нам приходится убивать тех, кто нападает на нас: нам было бы хуже, если бы они жили, а им — не хуже от того, что они мертвы. Но есть ли какое-нибудь основание, по которому мы мучаем их? Я не могу привести ни одного. А есть ли такие, по которым мы не должны мучать их? Да, несколько. Было время — и я с грустью говорю, что во многих местах оно еще не прошло, — когда большую часть вида под названием рабов третировали согласно закону так, как, к примеру, в Англии все еще третируют низшие виды животных. Может наступить день, когда остальная часть мира живых тварей обретет те права, которые не могут быть отняты у них иначе, как рукой тирании. Французы уже открыли то, что чернота кожи не есть основание для того, чтобы оставить человеческое существо капризу мучителя без какой-либо компенсации. Может наступить день, когда признают, что количество ног, наличие шерсти на коже или завершение os sacrum — столь же недостаточные основания для того, чтобы предоставить чувствующее существо такой же судьбе. Что еще должно прочерчивать эту непреодолимую линию (между человеком и животным. — Б.К.)? Способность разума или, возможно, способность речи? Но взрослая лошадь или собака несравненно более рациональные и общительные существа, чем младенец в возрасте одного дня, одной недели или даже одного месяца. Но предположим даже, что верно обратное. Что это дает? Вопрос не в том, могут ли они рассуждать или могут ли они говорить, но в том, могут ли они

страдать.

обязанности (если это можно называть обязанностью), есть качество благоразумия. Насколько его счастье и счастье всякого другого лица или лиц, об интересах которых идет речь, зависит от тех частей его поведения, которые могут касаться интересов окружающих его лиц, можно сказать, что оно зависит от его обязанности к другим, или (употребляя выражение, теперь несколько устаревшее) от его обязанности к ближнему. Итак, этика в смысле искусства направлять действия человека в этом отношении может быть названа искусством исполнения обязанностей человека к ближнему. Но счастье ближнего может быть принимаемо в соображение двумя способами: 1) отрицательно, воздерживаясь уменьшать его, и 2) положительно, стараясь его увеличивать. Вследствие того обязанность человека к ближнему бывает отчасти отрицательна и отчасти положительна: исполнение отрицательной ветви этой обязанности есть честность; исполнение положительной ветви есть

благотворительность.

VII.

Здесь могут спросить, каким образом по принципу частной этики, оставляя в стороне законодательство и религию, счастье человека зависит от таких частей его поведения, которые касаются, по крайней мере непосредственно, только счастья его самого: это все равно, что спросить, какие мотивы (независимо от тех, которые могут быть иногда доставлены законодательством и религией) может иметь человек для того, чтобы принимать в соображение счастье другого человека? Какими мотивами или (что одно и то же) какими обязательствами он может быть вынужден повиноваться требованиям честности и благотворительности? В ответ на это нельзя не допустить, что единственные интересы, для соображения с которыми человек, наверное, найдет достаточные мотивы во все времена и при всех случаях, суть его собственные интересы. Несмотря на то, нет случаев, где бы человек не имел каких-нибудь мотивов для того, чтобы соображаться со счастьем других людей. Во-первых, он при всех случаях имеет чисто общественный мотив симпатии или благосклонности; во-вторых, в большей части случаев он имеет полуобщественные мотивы любви к дружбе и любви к репутации. Мотив симпатии будет действовать на него с большей или меньшей силой соответственно наклонности его чувствительности3; два другие мотива — соответственно разным обстоятельствам, главным образом — соответственно силе его умственных способностей, твердости и постоянству духа, количеству его нравственной чувствительности и характерным чертам нации, в которой он живет.

VIII.

Далее, частная этика имеет своей целью счастье; другой цели не может иметь и законодательство. Частная этика имеет в виду каждого члена, т.е. счастье и действия каждого члена общества; и законодательство также имеет это в виду. Итак, до сих пор частная этика и искусство законодательства идут рука об руку. Цель, которую они имеют (или должны иметь) в виду, — одного и того же свойства. Лица, счастье которых они должны иметь в виду, так же как лица, поведение которых они должны направлять, совершенно одни и те же. Даже сами акты, которыми они должны заниматься, в большой степени одни и те же. Где же поэтому заключается разница? Разница в том, что акты, которыми они должны заниматься, хотя в большой степени, но не совершенно и не вполне одни и те же. Нет такого случая, где бы частный человек не был должен направлять свое поведение к произведению своего собственного счастья и счастья его ближних: но есть случаи, где законодатель не должен (по крайней мере прямо и посредством наказания, прилагаемого непосредственно к частным индивидуальным актам) пытаться направлять поведение разных других членов общества. Каждый индивидуум должен сам собою совершать всякий акт, который обещает быть вообще благодетельным для общества (включая его самого): но не всякий такой акт законодатель должен побуждать его совершать. Каждый индивидуум должен сам собою воздерживаться от всякого акта, который обещает быть вообще вредным для общества (включая его самого): но не от всякого такого акта законодатель должен побуждать его воздерживаться.

3 См. гл. VI (Чувствительность), § 3.

IX.

Итак, где же провести эту черту? Нам придется искать ее недалеко. Задача в том, чтобы дать идею о тех случаях, в которые вмешивается этика и в которые не должно бы замешиваться (по крайней мере прямым путем) законодательство. Если законодательство вмешивается прямым путем, то это должно быть через наказание4. Но мы уже указывали (в гл. XV) те случаи, в которых не должно быть налагаемо наказание, разумея наказание политической санкции. Итак, если есть такие случаи, где, хотя законодательство и не вмешивается, вмешивается или должна вмешаться частная этика, — эти случаи и послужат нам указанием границ между двумя искусствами или отраслями науки. Вспомним, что эти случаи бывают четырех родов: 1) где наказание было бы неосновательно; 2) где оно было бы недействительно; 3) где оно было бы неприбыльно; 4) где оно было бы ненужно. Разберем все эти случаи и посмотрим, нет ли в каких-нибудь из них места для вмешательства частной этики, притом что в них нет места для прямого вмешательства законодательства.

Х.

1. Итак, во-первых, случаи, где наказание было бы неосновательно. В этих случаях очевидно, что ограничивающее вмешательство этики было бы также неосновательно. В целом нет такого зла в действиях [человека], которое законодательство не должно пытаться предотвратить. По той же причине должна делать это и частная этика.

XI.

2. Далее случаи, где наказание было бы недействительно. Заметим, что эти случаи могут быть разделены на два класса. Первые вовсе не зависят от свойства акта: они основываются только на недостатке в своевременности наказания. Само наказание не больше, чем оно должно бы быть для подобного акта. Но оно должно бы быть применено в другое время, именно не раньше, чем оно было должным образом объявлено. Таковы случаи закона ex-post-facto; судебного решения, выходящего за пределы закона, и закона, недостаточно обнародованного. Таким образом, акты, о которых идет речь, могут относиться даже к области принудительного законодательства: они, конечно, относятся и к области частной этики. Что касается другого класса случаев, где наказание было бы недействительно, они также не зависят от свойства акта, т.е. от рода акта; они основываются только на каких-нибудь посторонних обстоятельствах, которыми имеет шанс сопровождаться акт всякого рода. Впрочем, эти случаи такого свойства, что они не только исключают приложение легального наказания, но и вообще оставляют мало места для влияния частной этики. Это — случаи, где воля не может быть удержана ни от какого акта даже при чрезвычайной силе искусственного наказания, как, напр., в случаях крайнего детства, безумия и полного опьянения: естественно, что воля не может быть удержана от этих актов и такой незначительной и сомнительной силой, какая может быть употреблена частной этикой. То же самое повторяется в этом отношении в случаях ненамеренности относительно исхода события, несознательности относительно существования обстоятельств и дурного (неправильного) расчета относительно существования обстоятльств, которых не существовало; как и в тех случаях, где даже сила чрезвычайного наказания оказывается недействительна перед высшей силой физической опасности или угрожающего вреда. Очевидно, что если в этих случаях оказываются бессильны громы закона, то шепот простой нравственности может иметь только очень мало влияния.

XII.

3. Далее случаи, где наказание было бы неприбыльно. Это — случаи, представляющие обширное поле для исключительного вмешательства частной этики. Наказание бывает неприбыльно или, другими словами слишком дорого, потому что зло наказания превышает зло преступления. Но

4 Я ничего не говорю здесь о награде: потому что она может быть прилагаема только в немногих чрезвычайных случаях и потому что даже там, где она прилагается, быть может, возможно сомневаться, — может ли, собственно говоря, приложение ее быть названо актом законодательства. См. ниже, § 3.

зло наказания, припомним5, разделяется на четыре ветви: 1) зло принуждения, включающее понуждение или удержание, смотря по тому, бывает ли требуемый акт положительного или отрицательного рода; 2) зло предвидения; 3) зло перенесения; 4) производное зло, происходящее для лиц, находящихся в связи с теми, кем выносятся три упомянутых первоначальных рода зла. Но относительно этого первоначального зла люди, подвергающиеся ему, могут быть двух весьма различных родов. Во-первых, люди, которые, быть может, действительно совершили или готовы были совершить акты, положительно запрещенные. Во-вторых, лица, которые, быть может, совершили или готовы были совершить такие другие акты, о которых они опасаются, что они также подлежат наказанию, назначенному только для первых. Но из этих двух родов актов вредны только первые: поэтому задачей частной этики может быть только старание предотвращать одни эти первые акты. Если предполагать, что последние не вредны, то старание предотвращать их так же мало может быть задачей этики, как и задачей законодательства. Остается показать, каким образом может случиться, что есть акты, положительно вредные, которые, хотя весьма правильно подлежат осуждению частной этики, могут, однако, не быть предметами, подлежащими контролю законодателя.

XIII.

Наказания, прилагаемые к правонарушению, могут быть неприбыльны двумя способами, вместе или отдельно: 1) по той издержке, до которой бы оно дошло, если бы даже предположить, что приложение его вполне ограничивалось правонарушением; 2) по опасности вовлечь невинного в судьбу, назначенную только для виновного. Итак, во-первых, о случаях, где издержка наказания, прилагаемого к виновному, перевесила бы ту прибыль, которую оно должно было принести. Очевидно, что эти случаи основываются на известной пропорции между злом наказания и злом преступления. Теперь, если бы преступление было такого свойства, что наказание, которое бы относительно объема (magnitude) только что превысило его прибыль, было бы достаточно для его предотвращения, то было бы, кажется, трудно найти пример, где бы такое наказание могло ясно показаться неприбыльным. Но на деле есть много случаев, где наказание, чтобы иметь шанс быть действительным, должно относительно объема быть поднято значительно выше этого уровня. Так это бывает везде, где опасность улики бывает (или, что одно и то же, представляет вероятность быть) так мала, что делает наказание в высокой степени сомнительным. В этом случае, как мы показали6, бывает необходимо возвысить наказание (если только оно употребляется) относительно объема настолько, насколько оно теряет относительно несомненности. Очевидно, впрочем, что все это может быть только догадкой и что разные обстоятельства будут делать действие этой пропорции сомнительным, напр., такие обстоятельства, как недостаток в должном обнародовании на стороне закона7; особенные обстоятельства искушения8 и обстоятельства, оказывающие влияние на чувствительность разных индивидуумов, которые ему подвергаются (см. гл. VI). Если соблазняющие мотивы будут сильны, преступление непременно будет совершаться часто. Правда, вследствие более или менее чрезвычайного совпадения обстоятельств оно будет от времени до времени обнаруживаемо и таким образом наказываемо. Но в целях примера, составляющего главную цель, акт наказания, взятый сам по себе, не приносит никакой пользы; польза его вполне зависит от того, что оно возбуждает ожидание такого же наказания в будущих случаях того же правонарушения. Но это будущее наказание, очевидно, всегда должно зависеть от обнаружения или улики. И если недостаток обнаружения таков, что оно должно вообще (особенно в глазах, очарованных силой соблазняющих мотивов) казаться слишком невероятным, чтобы на него можно было рассчитывать, в таком случае наказание, хотя бы и должно быть наложено, может оказаться бесполезным. Итак, здесь будет два противоположных рода зла, совершающихся в одно и то же время, причем ни один не уменьшает количества другого: зло болезни и зло тягостного и недействительного лечения. Кажется, что отчасти вследствие некоторых подобных соображений происходило то, что, напр., прелюбодеяние или непозволительные связи между двумя полами или проходят обыкновенно совершенно безнаказанными, или наказываются ниже той степени, в которой бы законодатель расположен был наказывать их по другим причинам.

5 См. гл. XV (Случаи, не подлеж. наказ.), § 4. 6 Гл. XVI (Пропорц.), § 18, правило 7.

7 Гл. XV (Случаи, не подлеж. наказ.), § 3. 8 Гл. XI (Расположение), § 35 и пр.

XIV.

Во-вторых, случаи, где политическое наказание, прилагаемое к правонарушению, может быть неприбыльно в силу могущей явиться опасности вовлечь невинного в судьбу, назначенную только для виновного. Откуда же должна являться эта опасность? От могущей явиться трудности установить идею преступного действия, т.е. от трудности подвергнуть его достаточно ясному и точному определению, которое бы могло успешно предохранить от дурного применения. Эта трудность может являться из двух источников: одного постоянного, т.е. из свойства самых действий; другого случайного — я разумею качества людей, которым придется разбирать эти действия правительственным путем. Когда трудность является из этого последнего источника, она может зависеть отчасти от того употребления языка, которое способен делать законодатель; отчасти от того употребления языка, которое, по мнению законодателя, расположен делать из него судья. Относительно самого законодательства эта трудность будет зависеть от степени совершенства, до которого язык дошел, во-первых, в нации вообще, во-вторых, у самого законодателя в частности. Сознанию этой трудности мы можем, кажется, приписать ту осторожность, с которой большинство законодателей воздерживалось предавать осуждению со стороны закона такие действия, которые подходят под понятие, например, грубости, или предательства, или неблагодарности. Попытка подвести такие неопределенные и сомнительные акты под контроль закона будет свидетельствовать или о весьма незрелом веке, когда еще не замечены трудности, порождающие эту опасность, или о весьма просвещенном веке, когда эти трудности побеждены9.

XV.

Чтобы приобрести более ясную идею о границах между искусством законодательства и частной этикой, теперь пора вспомнить выше установленные отличия относительно этики вообще. Степень, в которой частная этика нуждается в помощи законодательства, бывает различна в трех выше различенных ветвях обязанности. Из правил нравственной обязанности всего меньше, кажется, нуждаются в помощи законодательства правила благоразумия. Если человек когда-нибудь может недостаточно исполнить свою обязанность к самому себе, это может быть только вследствие какогонибудь недостатка в понимании. Если он делает дурно, то это может быть не по какой-то иной причине, кроме как какой-нибудь невнимательности10 или какого-нибудь дурного (неправильного) расчета относительно обстоятельств, от которых зависит его счастье. Жалоба, что человек мало знает самого себя, стала общим местом. Положим, что и так: но неужели так несомненно, что законодатель должен знать больше?11 Очевидно, что законодатель не может ничего знать об индивидуумах; очевидно поэтому, что относительно тех пунктов поведения, которые зависят от частных обстоятельств каждого индивидуума, он не может сделать никаких удачных определений. Он может иметь какое-нибудь притязание на вмешательство только относительно тех широких

9 В некоторых странах, где голос народа имеет особенную власть над рукой законодателя, ничто не может сравниться с силой тех опасений, которые испытывают люди при виде каких-нибудь слишком положительных мероприятий, делаемых под заглавием диффамации, особенно той ветви ее, которую можно назвать политической. Эти опасения основываются, кажется, отчасти на том, что люди находят благоразумным предполагать недостаток искусства или прямоты на стороне законодателя (относительно этого предмета), отчасти на том, что они таким же образом предполагают недостаток прямоты на стороне судьи.

(Смысл замечания Бентама состоит в том, что закон о диффамации при малейшем недостатке его редакции или при малейшем недостатке в его применении судьями может стать орудием одной (т.е. обыкновенно сильнейшей) политической партии против другой и в особенности подорвать свободу слова и свободу печати. — Прим. перев.)

10См. гл. IX (Сознательность).

11В подобных случаях никогда не должно забывать известной истории об окулисте и пьянице. Один поселянин, повредив свое зрение пьянством, пришел за советом к знаменитому окулисту. Он нашел окулиста за столом и за стаканом вина. «Вам надо перестать пить», — сказал окулист. «Как так? — отвечал поселянин. — Вам это надо, и мне кажется, что ваши глаза тоже не в лучшем состоянии». — «Это совершенно справедливо, приятель, — возразил окулист, — но вы должны знать, что я люблю

бутылку больше, чем свои глаза».

линий поведения, которые могут быть приняты всеми лицами или весьма обширными и постоянными разрядами лиц; и даже здесь уместность его вмешательства во множестве случаев будет весьма подлежать спору. Во всяком случае он никогда не должен ожидать, что получит совершенное согласие с собой одной только силой санкции, автор которой есть он сам. Все, на что он может надеяться, — это увеличить действенность частной этики, давая силу и направление влиянию нравственной санкции. Какой бы шанс успеха мог, например, имеет законодатель, если бы он взялся искоренять пьянство и незаконные половые связи силой легального наказания? Этого не могли бы достигнуть никакие мучения, которые бы могла выдумать людская изобретательность: и прежде, чем он бы получил какой-нибудь успех, это наказание произвело бы такую массу зла, которая бы в тысячи раз превзошла величайшее возможное зло от самого преступления. Чрезвычайно трудно было бы искать доказательств — вещь, которой нельзя было бы предпринять с какой-нибудь вероятностью успеха, не распространяя ужаса в каждом семействе12 не разрывая уз симпатии13 и не искореняя влияния всех общественных мотивов. Итак, все, что он может сделать с какой-нибудь надеждой на успех против преступлений этого свойства путем прямого законодательства, — это подвергнуть их в случае публичности легкому осуждению, чтобы этим набросить на них легкую тень искусственной дурной репутации.

XVI.

Можно заметить, что относительно этой ветви обязанности законодатели, вообще говоря, расположены были вести свое вмешательство именно до тех пределов, пока это было полезно. Великая трудность состоит здесь в том, чтобы убедить их остаться в известных границах. Тысяча мелких страстей и предрассудков побуждали их стеснять свободу подданного в этом направлении — в таких случаях, где наказание или вовсе не сопровождается никакой прибылью, или не сопровождается такой, которая бы вознаградила издержку.

XVII.

Вред этого рода вмешательства в особенности виден в законах по предмету религии. Рассуждение в этом случае бывает следующего рода. В предметах веры есть известные ошибки, к которым склонны все люди; и за эти ошибки в суждении Существо бесконечной благосклонности определяет наказывать их бесконечными мучениями. Но сам законодатель бывает необходимо свободен от возможности этих ошибок: потому что люди, которым случается быть его советниками, будучи людьми совершенно просвещенными, ничем не связанными и свободными от всяких предубеждений, имеют такие преимущества перед остальным миром, что когда они принимаются исследовать истину относительно столь ясных и всем знакомых предметов, то они не могут не найти этой истины. В таком случае, когда правитель видит, что его народ готов с головой погрязнуть в огненной бездне, не должен ли он протянуть руку для его спасения? Таков, кажется, был, например, ход рассуждения и таковы мотивы, которые побудили Людовика XIV к его принудительным мерам для обращения еретиков и утверждения истинно верующих. В основе — чистая симпатия и милосердие; в результате — все ужасные бедствия, какие только могла бы придумать самая решительная злонамеренность14.

12Зло предвидения; третья ветвь зла наказания. См. гл. XV, § 4.

13Производное зло; четвертая ветвь зла наказания. Там же.

14Я не думаю этим сказать, чтобы в развитии упомянутого предприятия не могли участвовать другие мотивы менее общественного свойства и чтобы они, вероятно, и не участвовали в нем на деле. Но в смысле возможности вышеупомянутого мотива, сопровождаемого такой нитью рассуждений, и без всяких других мотивов было бы достаточно, чтобы объяснить все упомянутые результаты, из него происшедшие. Если вмешиваются какие-нибудь другие мотивы, их вмешательство, как оно ни естественно, может считаться случайным, а не существенным обстоятельством, необходимым для произведения этого результата. Симпатия, внимание к опасности, которой люди, по-видимому, подвергаются, порождают желание освободить их от нее; это желание обнаруживается в форме приказания; это приказание производит неповиновение; неповиновение с одной стороны производит разочарование в другой; страдание разочарования производит недоброжелательство к тем, кто производит его. Эти чувства часто могут сменить друг друга скорее, чем мы это описываем. Чувство

XVIII.

Правила честности суть те, которые — относительно полезности — всего больше нуждаются в помощи со стороны законодателя и в которых на деле его вмешательство было самое обширное. Бывает мало случаев, в которых было бы полезно наказывать человека за вред самому себе; но бывает мало случаев (если только они есть), где бы не было полезно наказывать человека за вред его ближнему. Относительно той ветви честности, которая противополагается преступлениям против собственности, частная этика самым существованием этой ветви обязана некоторым образом законодательству. Законодательство должно сначала определить, какие вещи должны считаться собственностью каждого человека, прежде чем общие правила этики могут иметь какое-нибудь частное приложение к этому предмету. То же самое бывает с преступлениями против государства. Без законодательства не было бы такой вещи, как© государство; не было бы особенных лиц, облеченных властью, которая должна употребляться для блага остальных. Ясно поэтому, что в этой ветви нигде нельзя обойтись без вмешательства законодателя. Мы должны сначала знать, в чем

состоят требования законодателя, прежде чем можем знать, в чем состоят требования частной этики15.

XIX.

Что касается правил благотворительности, то они в своих подробностях необходимо должны быть в большой мере предоставлены юрисдикции частной этики. Во многих случаях благотворительное качество актов существенно зависит от расположения агента, т.е. от мотивов, которыми он, по-видимому, руководствовался при их совершении, от их принадлежности к отделу симпатии, любви к дружбе или любви к репутации, а не к какому-нибудь отделу личных мотивов, приведенных в действие силой политического принуждения — одним словом, от того качества актов, по которому поведение человека называется свободным и добровольным, в одном из многих смыслов, даваемых этим двусмысленным выражениям. Впрочем, границы закона в этом отделе способны, кажется, быть распространены значительно дальше, чем они распространялись до сих пор. В частности, в тех случаях, где лицо находится в опасности, как не сделать обязанностью для каждого человека спасать другого от вреда, когда это может быть сделано им без ущерба самому себе; или как не сделать обязанностью воздерживаться от причинения другому человеку этого вреда? Эта идея и принята в главном нашем труде.

ХХ.

Чтобы закончить этот отдел, соберем и сведем в один пункт разницу между частной этикой, рассматриваемой как искусство или как наука, с одной стороны, и той ветвью юриспруденции, которая заключает в себе искусство или науку законодательства, с другой. Частная этика научает, каким образом каждый человек может располагать собой (направлять себя), чтобы принять образ действий, наиболее ведущий к его счастью, посредством тех мотивов, которые представляются сами собой; искусство законодательства (которое может считаться одной ветвью науки о праве, или юриспруденции) научает, каким образом масса людей, составляющих общество, может быть расположена и (направлена) принять такой образ действий, который в целом наиболее ведет к счастью целого общества, посредством мотивов, которые прилагаются законодателем.

Мы переходим теперь к определению границ между уголовным и гражданским правом или юриспруденцией. Для этой цели может быть полезно дать ясное, хотя только самое общее понятие о

задетой гордости и другие видоизменения любви к репутации и любви к власти прибавляют в огонь горючих веществ. Род мщения усиливает суровости политики принуждения.

15 Но предположим, что требования законодательства не таковы, каковы бы они должны быть: каковы тогда будут или (что в этом случае одно и то же) должны быть требования частной этики? Совпадают ли они с требованиями законодательства, или противоположны им, или остаются нейтральны? Это вопрос весьма интересный; но он не относится теперь к нашему предмету. Он принадлежит исключительно частной этике. Принципы, которые могут повести к его решению, изложены мной во «Фрагменте о правительстве» p. 150, изд. 1776; p. 114, изд. 1823.

главных отраслях, на которые обыкновенно делится юриспруденция, рассматриваемая в самом обширном объеме.

§ 2. Юриспруденция, ее отрасли

XXI.

Юриспруденция есть фиктивное понятие; и для этого слова нельзя найти никакого значения иначе, как поставив его вместе с каким-нибудь словом, которое бы означало реальное понятие. Чтобы знать, что такое юриспруденция, мы должны, например, знать, что понимается под книгой о юриспруденции. Книга о юриспруденции может иметь одну из двух целей: 1) определить, что такое закон16; 2) определить, каков он должен быть. В первом случае она может быть названа книгой об объяснительной (expository) юриспруденции; в другом случае она может быть названа книгой о критической (censorial) юриспруденции или книгой об искусстве законодательства.

XXII.

Книга об объяснительной юриспруденции может быть авторитетной или неавторитетной. Она называется авторитетной тогда, когда составлена человеком, который, представляя такое или другое состояние закона, бывает виновником этого состояния, т.е. когда она составлена самим законодателем; она называется неавторитетной, когда она есть произведение какого-нибудь другого лица вообще.

XXIII.

Но закон, взятый неопределенно, есть выражение отвлеченное и собирательное, которое, если оно что-нибудь значит, может значить ни больше ни меньше, как целую сумму множества индивидуальных (отдельных) законов, взятых вместе17. Отсюда следует, что, какие бы видоизменения ни способна была принять книга о юриспруденции, все они должны быть взяты из какого-нибудь обстоятельства, которое способны принять такие индивидуальные законы или собрания, в которые они могут быть распределены. Обстоятельства, породившие главные отрасли юриспруденции, о которых мы привыкли слышать, кажется, следующие: 1) распространение (extent) этих законов относительно господства; 2) политическое качество лиц, поведение которых они берутся направлять; 3) время, когда они находились в силе; 4) способ, в каком они были выражены; 5) их отношение к предмету наказания.

XXIV.

Во-первых, относительно распространения то, что говорится о законах, может относиться или к законам той или другой нации или наций в частности, или к законам всех наций вообще: в первом случае о книге можно сказать, что она относится к местной юриспруденции; во втором — ко

всеобщей.

Но из бесконечного разнообразия наций, существующих на земле, нет двух, которые бы вполне были согласны в своих законах; конечно, нет двух, которые были бы согласны в целом, быть может, даже и в одной статье; и, если бы даже они были согласны сегодня, они не будут согласны завтра. Это довольно ясно относительно сущности законов; и было бы еще более удивительно, если бы они соглашались в форме, т.е. если бы они выражались именно теми же оборотами фраз. Этого мало: так как языки наций обыкновенно различны, как и их законы, то, строго говоря, они редко

16Значение слова «закон», которое само нуждается в определении, мы указываем дальше: потому что нельзя всего сделать за один раз. А пока читатель пусть соединяет с ним то понятие, какое он привык соединять.

17В большей части европейских языков есть два разные слова для различения отвлеченного и конкретного смысла этого слова: эти слова так различны, что не имеют даже этимологического родства. Напр., в латинском есть lex (закон) для конкретного смысла, jus (право) для отвлеченного; в итал. legge и diritto; франц. loi и droit; нем. Gesetz и Recht. Английский язык не имеет теперь этого преимущества.

имеют даже одно общее слово. Впрочем, в числе слов, принятых в предмет закона, есть несколько слов, которые во всех языках довольно точно соответствуют друг другу: так что они почти как будто одни и те же. Таковы, например, слова, соответствующие словам «власть« (power), «право» (right), «обязательство» (obligation), «свобода» (liberty) и многие другие.

Отсюда следует, что если есть какие-нибудь книги, которые, собственно говоря, могут назваться книгами о всеобщей юриспруденции, то их надо искать в весьма узких границах. Между объяснительными не может быть авторитетных и даже неавторитетных, насколько речь идет о сущности законов. Для того, чтобы иметь всеобщее приложение, все, что может излагать книга объяснительного рода, — это излагать значение слов: чтобы быть всеобщей в строгом смысле, она должна ограничиться терминологией. Поэтому те определения, которые нам случалось помещать иногда в течение нашего настоящего изложения, и в особенности дальнейшее определение слова «закон», могут считаться предметом, принадлежащим ко всеобщей юриспруденции. Так это надо понимать в строгом смысле: хотя обыкновенно, когда человек, излагая свои понятия о законе, расширяет свой взгляд на несколько наций, с которыми всего ближе связана его собственная нация, его сочинение довольно часто считается относящимся ко всеобщей юриспруденции.

Самое большое место для исследований, применимых к обстоятельствам всех наций одинаково, является в критическом направлении: и в этом направлении ко всеобщему применению бывают способны как сущность разбираемых законов, так и слова. Чтобы законы всех наций или даже каких-нибудь двух наций совпадали во всех пунктах — это и нежелательно, да и невозможно; но есть, кажется, несколько основных пунктов, относительно которых законы всех цивилизованных наций могли бы без неудобства быть одни и те же. Обозначить некоторые из этих пунктов, насколько это возможно, составляет содержание настоящей работы.

XXV.

Во-вторых, относительно политического качества лиц, поведение которых есть предмет закона. Эти лица во всяком данном случае могут рассматриваться или как члены одного и того же государства, или как члены разных государств: в первом случае закон может быть отнесен к отделу внутренней, во втором — к отделу международной юриспруденции.

Но что касается каких-нибудь дел, которые могут иметь место между индивидуумами, подданными разных государств, то эти дела управляются внутренними законами и решаются внутренними трибуналами одного из этих государств: то же бывает, когда государь одной страны имеет какие-нибудь непосредственные дела с частным человеком другой страны, причем государь вступает, pro re nata, в положение частного человека и передает дело тому или другому трибуналу, или требуя прибыли, или защищаясь от тягости. Остаются, наконец, взаимные дела между государями как таковыми, и эти дела составляют предмет той отрасли юриспруденции, которая может быть собственно и исключительно названа международной18.

Насколько верно или удобно правила для поведения лиц этого рода могут подойти под название законов, это вопрос, который можно будет решить тогда, когда более подробно разъяснится свойство предмета, называемого законом.

Довольно ясно, что как внутренняя, так и международная юриспруденция может быть объяснительной и критической, авторитетной и неавторитетной.

XXVI.

18 Во времена Иакова I английского и Филиппа III испанского некоторым лондонским купцам случилось иметь претензию к Филиппу, которую его посланник Гондемар не находил нужным удовлетворять. Они обратились за советом к Сельдену, который посоветовал им призвать испанского государя к суду King's Bench и преследовать его в смысле outlawry, поставления вне закона или лишения прав. Они так и сделали; лондонские шерифы получили, как следует, приказание в обычной форме схватить ответчика Филиппа, если бы он оказался где-нибудь в их округе. Филипп, вероятно, не очень боялся шерифов: но то, что отвечало той же цели, заключалось в том, что ему случилось со своей стороны иметь претензию к другим купцам, против которых он не мог действовать судом, пока оставалось в силе упомянутое лишение прав. Гондемар заплатил деньги (Selden's Table-Talk, tit. Law). Это была внутренняя юриспруденция: если бы спор происходил между Филиппом и самим Иаковом, то это была бы юриспруденция международная.