Понять империю

ББК 66 С 65 ГЛОБАЛЬНЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ АЛЬЯНС

Редактор - со ставитель Н. В. Сперанская

Оформление С. А. Жигалкин

Alain Soral. Comprendre L’Empire. Demain la gouvernance globale ou la révolte des Nations? Paris: Éditions Blanche, 2011.

С 65 Сораль А.

Понять Империю. Грядущее глобальное управление или восстание наций? Перевод с фр. А. Коваленко — М.: Глобальный Революционный Альянс, 2012. – 238 с.

Книга известного французского социолога, публициста и общественного деятеля Алена Сораля трезво описывает альтернативу, перед которой стоит человечество: либо принять планетарную диктатуру США и крупного космополитического капитала, слегка замаскированную под «либерализм» и «демократию», либо восстать против существующего порядка вещей и завоевать право на свободу и справедливость. Автор призывает к созданию право-ле- вого альянса по принципу «левые за Труд» + «правые за Ценности». Автор принадлежит к линии нонконформистских теоретиков, разрабатывающих подходы, созвучные с Четвертой Политической Теорией.

ББК 66

©Глобальный Революционный Альянс

Совершенно очевидно, что карьера полемиста существенно менее беззаботна, чем карьера элегического поэта или светского романиста. Памфлет редко приводит своего автора к счастью, а еще реже — к воздаянию почестей. Самая осязаемая его награда — затяжной спор с правосудием и общественным мнением. Так, с завидным постоянством певец сражений сам должен переносить отречения, удары тех,кого,поегомнению,онзащищает,иктодействительнообязанему своим покровительством. Какими бы ни были времена, удел тех, кого зовут Марат, Курье, Карель, Вейлот, Рошфор, Дрюмон, Блуа, Тайхад, Золя, Касаньяк, Жувенель, Доде, Моррас, был заранее предначертан и

всегда в равной степени трагичен.

Откуда же тогда брались те, кто несмотря ни на что пренебрегали собственным благополучием, посвящали себя целиком выяснению страшных человеческих мотивов, изо всех сил звонили в колокол в минуту наибольшей опасности и, если требовалось, кричали о бедствиях своим современникам?

Дело в том, что литературный мир отнюдь не всецело состоит из одних лишь литераторов. В нем есть еще и люди, которые редко пожинают плоды своей работы… их удел — сражения. Они сражаются потому, что если они не будут этого делать, никто другой не вступит в борьбу на их месте. Но ради чего они, в конечном счете, бьются? Конечно, из чувства гражданского долга, но еще и ради чести своей профессии. Одинокие и безоружные, они вторгаются в самое сердце битвы, повинуясь своей миссии. Они лишь впадают во временный самообман, если пытаются избежать решающей схватки.

Анри Берод

Вчера, прогуливаясь в бульварной толпе, я соприкоснулся с таинственным Существом, с которым давно искал встречи и которое тут же распознал, хотя и не видел ни разу до этого. У него, без сомнения, появилось сходное любопытство относительно меня, так как, проходя мимо, оно многозначительно мне подмигнуло, на что я охотно клюнул. Я настороженно за ним последовал и вскоре спустился вслед за ним в некое подземное ослепительное жилище, где сверкал такой свет, какой ни один из жителей верхнего Парижа не мог себе представить даже приблизительно. Мне показалось очень странным, что я столько раз проходил мимо столь очаровательного логова, не догадавшись ни разу в него заглянуть. В нем царила какаято особенная изысканная и пьянящая атмосфера, которая почти мгновенно заставляла забыть обо всех ужасах этой жизни; все дышало там каким-то мрачным блаженством, подобным тому, которое, должно быть, испытывают собиратели лотоса, высаживаясь на восхитительный, залитый полуденным светом остров. Они начинают чувствовать, будто родились на нем, и среди этих усыпляющих мелодий водопадов их обуревает желание никогда больше не видеть своего родного дома, своих жен, своих детей, и никогда больше не

пересекать тонкую нить горизонта на краю моря.

Это были странные мужские и женские лица, отмеченные какойто фатальной красотой, которые, как мне показалось, я видел в такие времена и в таких странах, о которых я не мог вспомнить ничего конкретного. Они внушали мне скорее братские чувства, чем некоторое опасение, обычно рождающееся при виде незнакомца. И если бы я хотел хоть как-то описать одни лишь их взоры, я бы сказал, что никогда не видел таких великолепных глаз, сверкающих неизбывной тоской и вечной жаждой жизни.

Рассаживаясь в креслах, я и мой гость стали старыми и лучшими друзьями. Мы ели и пили, не зная меры, все сорта особого вина и не менее особые закуски к нему, а через несколько часов мне показалось, что я ничуть не пьянее моего спутника. Тем временем эта забава — это нечеловеческое удовольствие — закончилась на разных пройденных отрезках наших возлияний, и, надо отменить, я выиграл

и тут же проиграл собственную душу, частично уже привязавшуюся к незнакомцу, с героической легкостью и беззаботностью. Душа — это вещь настолько неосязаемая, настолько бесполезная и иногда обременительная, что от ее потери я едва бы испытал больше эмоций, чем от потери своей визитной карты во время прогулки.

Мы долго курили какие-то сигары, неповторимые вкус и запах которых будоражили в душе ностальгию по неизвестным краям и благополучию, и, опьяненный всеми этими радостями, в порыве непринужденного общения, которое в то же время ничуть его не обижало, я отважился громко воскликнуть, подняв заполненную до краев кружку: «ваше вечное здоровье, старина!»

Мы беседовали также о вселенной, ее создании и неминуемом ее уничтожении; о великой идее века, то есть о прогрессе и способности к постоянному совершенствованию и вообще о всех формах человеческого тщеславия. На эту тему Его Светлость не переставал тонко шутить и иронизировать, при этом говорил с прекрасным выражением, спокойствием и одновременно искрометным остроумием — теми качествами, которые не встретишь ни у одного уличного болтуна. Он объяснял мне нелепость различных философских школ, которые до сих пор владеют людскими умами, и как будто по секрету раскрывал некоторые фундаментальные принципы мироздания, с которыми трудно было не согласиться. Она (это была женщина) ни в коем случае не жаловалась …

Воспоминания об этом превосходном ораторе подводят нас к цели нашего академического повествования, но сам наш странный обеденный гость, казалось, не хотел никого вдохновлять на писательские этюды и пышные похвалы, но всегда желал присутствовать, хотя и невидимо, на всех академических заседаниях.

Признательный за столькие щедрости, я попросил его рассказать что-то новое о Боге. Он мне ответил с беззаботностью и легким налетом печали: «Мы кланяемся друг другу, когда встречаемся, но примерно в той же манере, как два старых дворянина с почти врожденной учтивостью ни на секунду не забывают своих старых обид».

Вряд ли Его Светлость давал когда-то столь продолжительную аудиенцию простому смертному, чем я очень боялся злоупотребить. Наконец, когда в окно забрезжил утренний рассвет, этот замечательный персонаж, воспетый многими поэтами и оспариваемый

самыми великими философами, сказал мне: «Я хочу, чтобы вы приняли от меня кое-что на память, и вы тут же обнаружите, что я на самом деле добрый малый. Чтобы хоть как-то возместить тот непоправимый ущерб, который вы нанесли своей душе, я дам вам единственную ставку, с которой вы сорвете крупный куш, если судьба будет к Вам благосклонна — возможность избавляться от лишних проблем и превозмогать неприятности всю Вашу жизнь, полную невыносимой тоски — источника всех Ваших болезней и жалких успехов. Никогда желания не будут вами сформулированы, если я не помогу в их реализации; Вы восторжествуете надо всеми Вашими убогими ближними; Вам будут льстить и поклоняться; деньги, золото, бриллианты, феерические дворцы будут лежать у Ваших ног; Вы будете менять родину и место жительство чаще, чем даже можете себе представить; Вы будете пресыщаться наслаждениями в чарующих странах, где всегда тепло, и женщины цветут как нежные цветки и так далее, и так далее...», — добавил он, поднимаясь и награждая доброй улыбкой.

Если бы я не боялся унизиться перед столь почтенной аудиторией, я бы охотно упал в ноги этому щедрому игроку, чтобы отблагодарить за его неслыханную щедрость. Но мало-помалу после того как я его покинул, неизлечимое недоверие вошло в мою душу; я даже не дерзнул бы думать о таком чудесном случае, и, ложась, я повторял эту старую молитву всех прочих слабоумных уже почти в полудремоте: «Мой Бог! Господь, Бог мой! Сделай так, чтобы дьявол сдержал свое слово!»

Шарль Бодлер. Парижский сплин, Щедрый игрок

Tu casses des cailloux, vieillard, sur le chemin;

Ton feutre humble et troué s’ouvre à l’air qui le mouille; Sous la pluie et le temps ton crâne nu se rouille;

Le chaud est ton tyran, le froid est ton bourreau; Ton vieux corps grelottant tremble sous ton sarrau; Ta cahute, au niveau du fossé de la route,

Offre son toit de mousse à la chèvre qui broute; Tu gagnes dans ton jour juste assez de pain noir Pour manger le matin et pour jeûner le soir; Et, fantôme suspect devant qui l’on recule, Regardé de travers quand vient le crépuscule, Pauvre au point d’alarmer les allants et venants, Frère sombre et pensif des arbres frissonnants,

Tu laisses choir tes ans ainsi qu’eux leur feuillage; Autrefois, homme alors dans la force de l’âge, Quand tu vis que l’Europe implacable venait,

Et menaçait Paris et notre aube qui naît,

Et, mer d’hommes, roulait vers la France effarée, Et le Russe et le Hun sur la terre sacrée

Se ruer, et le nord revomir Attila,

Tu te levas, tu pris ta fourche; en ces temps-là, Tu fus, devant les rois qui tenaient la campagne, Un des grands paysans de la grande Champagne.

C’est bien. Mais, vois, là-bas, le long du vert sillon, Une calèche arrive, et, comme un tourbillon, Dans la poudre du soir qu’à ton front tu secoues, Mêle l’éclair du fouet au tonnerre des roues.

Un homme y dort. Vieillard, chapeau bas! Ce passant Fit sa fortune à l’heure où tu versais ton sang;

Il jouait à la baisse, et montait à mesure

Que notre chute était plus profonde et plus sûre; Il fallait un vautour à nos morts; il le fut;

Il fit, travailleur âpre et toujours à l’affût,

Suer à nos malheurs des châteaux et des rentes; Moscou remplit ses prés de meules odorantes; Pour lui, Leipsick payait des chiens et des valets, Et la Bérésina charriait un palais;

Pour lui, pour que cet homme ait des fleurs, des charmilles, Des parcs dans Paris même ouvrant leurs larges grilles, Des jardins où l’on voit le cygne errer sur l’eau,

Un million joyeux sortit de Waterloo;

Si bien que du désastre il a fait sa victoire,

Et que, pour la manger, et la tordre, et la boire, Ce Shaylock, avec le sabre de Blucher,

A coupé sur la France une livre de chair.

Or, de vous deux, c’est toi qu’on hait, lui qu’on vénère; Vieillard, tu n’es qu’un gueux, et ce millionnaire,

C’est l’honnête homme. Allons, debout, et chapeau bas!

мы гарантировано сталкиваемся лишь с ублюдками, «опущенными» (soumis) и неизлечимыми идиотами.

Короче, влияние какого-то духа, который выше и сильнее меня, но который заставляет меня, несмотря на все уроки жизни и на все разочарования, в отличие от большинства других, оставшихся на обочине жизни, не опускать руки и не предаваться элитарному цинизму, ведущему к презрению в отношении народа и общего блага.