Pages from4-9 V EcPravo#4_p001-160_z

Комментарии

Даниил Олегович Тузов

профессор кафедры гражданского права СПбГУ, доктор юридических наук,

dottore di ricerca (Roma, La Sapienza)

Продажа имущества неуправомоченным лицом и исковая давность при применении последствий недействительности сделки

Комментарий к определению Судебной коллегии по экономическим спорам ВС РФ от 17.03.2015 № 306-ЭС14-929

1.Традиция рассматривать так называемые требования «о применении последствий недействительности сделки» в качестве самостоятельных, имеющих некую совершенно особую правовую природу, уходит своими корнями в советскую цивилистическую доктрину1 и окончательно утвердилась в практике арбитражных судов с введением в действие части первой ГК РФ. В частности, ст. 12 ГК предусмотрела такие требования в перечне способов защиты нарушенного права, а ст. 181 ГК установила специальные правила как о продолжительности исковой давности по ним (при ничтожности первоначально 10 лет; впоследствии, однако, законодатель вернулся к общему сроку в 3 года), так и о начале ее течения (день начала исполнения ничтожной сделки). С тех пор указанный подход является достаточно стабильным в судебно-арбитражной практике. Но вот, рассматривая одно из подобных дел, арбитражный суд первой инстанции поддержал иную квалификацию соответствующих требований.

Истцы (хозяйственные общества) заключили с ответчиком (мэрией г.о. Тольятти) договор купли-продажи земельного участка, необходимого для использования находящейся на нем недвижимости, принадлежащей истцам на праве собственности, и надлежаще исполнили его, уплатив мэрии (продавцу) покупную цену. Исполнение же продавцом своего обязательства по передаче истцам права соб-

1Подробнее см.: Тузов Д.О. Теория недействительности сделок: опыт российского права в контексте европейской правовой традиции. М., 2007. С. 415–425.

4

Комментарии

ственности на земельный участок оказалось невозможным вследствие того, что продавец не являлся собственником последнего: регистрирующий орган правомерно отказал истцам в регистрации перехода к ним права собственности. Как выяснилось, между мэрией города и РФ велись многочисленные судебные споры о принадлежности этого участка. В конечном счете по иску территориального управления Федерального агентства по управлению государственным имуществом суд признал право собственности на участок за РФ, а договор купли-продажи, заключенный между мэрией и истцами, — недействительным. В связи с этим истцы обратились вновь, но уже к истинному собственнику, с заявлением о передаче им того же земельного участка в собственность, и с ними был заключен новый договор купли-продажи, который стороны надлежаще исполнили. Однако средства, уплаченные истцами по первому договору, признанному недействительным, остались у мэрии. Вполне логично как то, что истцы потребовали их возврата, так и то, что это требование было изначально сформулировано ими как «применение последствий недействительности ничтожной сделки». Проблема состояла лишь в том, что первый договор был заключен и исполнен истцами в декабре 2005 г., тогда как иск предъявлен лишь осенью 2013 г., т.е. сразу же после того, как выяснился истинный собственник участка и первый договор был признан судом недействительным: с момента исполнения сделки прошло, таким образом, семь с лишним лет. Ответчик, естественно, заявил о применении исковой давности. Чтобы избежать связанных с этим негативных последствий для судьбы иска, истцы изменили его предмет, сформулировав его как требование о возврате неосновательного обогащения2, и такое изменение было принято судом.

Новая квалификация в корне изменила дело: начало течения исковой давности должно было определяться теперь уже не по п. 1 ст. 181 ГК, а согласно общему правилу п. 1 ст. 200 ГК, т.е. со дня, когда лицо узнало или должно было узнать о нарушении своего права. Учитывая спорность принадлежности права собственности на земельный участок, начало течения исковой давности было обоснованно связано с датой вступления в законную силу судебного решения о признании договора купли-продажи недействительным (август 2011 г.). Суд исходил из того, что именно с этой даты истцам стало известно об отсутствии между сторонами обязательства, в силу которого была уплачена спорная сумма. В результате иск, в котором, если следовать традиционно принятому подходу, следовало бы отказать за пропуском исковой давности, был удовлетворен судом.

С подобным отходом от традиционной практики не согласились, однако, суды апелляционной и кассационной инстанций: решение суда первой инстанции было отменено, в удовлетворении исковых требований отказано в связи с пропуском исковой давности.

Вместе с тем — абстрагируясь пока от проблемы юридической квалификации исковых требований — в данном деле обнаружилось скрытое противоречие между специальным правилом п. 1 ст. 181 ГК и политико-правовым основанием института исковой давности. Исковой давностью признается срок для защиты права по иску лица, право которого нарушено (ст. 195 ГК). Но обращение за защитой воз-

2Предметом иска как в первоначальной, так и в последующей редакции было также взыскание процентов за пользование чужими денежными средствами, однако этот аспект не имеет значения для рассматриваемой здесь проблемы.

5

Вестник экономического правосудия Российской Федерации № 4/2015

можно только тогда, когда потерпевшему известно о нарушении его права (или, если и неизвестно, то лишь по небрежности самого потерпевшего). Отсюда и общее правило о начале течения исковой давности (п. 1 ст. 200 ГК). Специальное же правило п. 1 ст. 181 ГК установлено ввиду законодательного предположения о том, что об основаниях ничтожности сделки ее сторонам известно или во всяком случае должно быть известно уже в момент совершения сделки (вопрос об обоснованности данного предположения как универсального мы оставляем здесь в стороне), а потому и о нарушении права они узнаю`т (или должны узнавать) в момент его реального нарушения, т.е. с начала исполнения сделки.

Тем не менее, как видно, данное предположение «не сработало» в рассматриваемом деле: вплоть до вступления в законную силу судебного решения о ничтожности договора купли-продажи истцы не только не знали о неуправомоченности продавца на отчуждение и о неосновательности уплаты ему покупной цены, но и не могли и не должны были об этом знать. Возможно, они могли знать о ведущихся вокруг участка судебных спорах, а значит, сомневаться в принадлежности участка продавцу. Однако сомнение в чем-то, имеющем значение для права, отнюдь не означает — в смысле норм об исковой давности — ни знания о нарушении права, ни долженствования такого знания. Таким образом, по логике апелляции и кассации получилось, что исковая давность начала и продолжала свое течение несмотря на то, что у истцов не было реальной возможности обращения за судебной защитой.

Нетрудно видеть, что такой буквальный подход к толкованию правовых норм, вступив в противоречие с фундаментальным принципом недопустимости обогащения одного лица за счет другого без достаточных на то правовых оснований, а также, по существу, с правом потерпевшего на защиту своего нарушенного права, привел к явной несправедливости, что и вызвало вмешательство Судебной коллегии по экономическим спорам Верховного Суда РФ (далее — СК).

2.СК не согласилась с выводами апелляционной и кассационной инстанций. В том, что касается определения правовой природы искового требования, она пошла по новому — третьему — пути, квалифицировав его по ст. 461 ГК как требование покупателя о возмещении убытков, вызванных эвикцией проданной вещи (т.е. изъятием у него этой вещи третьими лицами по основаниям, возникшим до исполнения договора купли-продажи). При этом СК указала, что «установление факта принадлежности спорного земельного участка на праве собственности Российской Федерации по существу лишает приобретение истцами права собственности на него3 на основании заключенной с мэрией сделки, что по своему содержанию при изложенных обстоятельствах аналогично изъятию имущества, предусмотренного п. 24 ст. 461 ГК». Эта аналогия и явилась основанием для применения указанной нормы.

В остальном же позиция СК не отличается от подхода суда первой инстанции: к требованию о возмещении убытков подлежат применению общие нормы об исковой давности, а значит, давностный срок не пропущен. В результате постановле-

3Так в оригинале; по-видимому, имелось в виду: «лишает истцов права собственности на него, приобретенного».

4Так в оригинале; по-видимому, имелось в виду: «предусмотренному п. 1».

6

Комментарии

ния судов апелляционной и кассационной инстанций были отменены, а исковые требования удовлетворены.

3.На первый взгляд, суть дела лишь в различии квалификаций разными судебными инстанциями требования о возврате исполненного по недействительной сделке: или как кондикционного (истцы и первая инстанция), или как реституционного (ответчик, апелляционная и кассационная инстанции), или же как требования о возмещении убытков за эвикцию (СК). Выбор между первыми двумя квалификациями, как оказалось, способен привести к прямо противоположным результатам. Выбор же СК третьего, «среднего» пути, по-видимому, был обусловлен стремлением избежать явного разрыва с устоявшейся судебной практикой: если требование основано на недействительности сделки, его следовало бы обсуждать по специальным нормам о недействительности сделок, а не по правилам о неосновательном обогащении. Отсюда попытка СК (на мой взгляд, не вполне удавшаяся, как будет показано ниже) вообще выйти за пределы темы недействительности сделки и обосновать требование покупателя обязанностью продавца, предусмотренной специальными нормами о купле-продаже.

В действительности же рассмотренное дело является прекрасной иллюстрацией целого комплекса как практических, так и теоретических сложностей, создаваемых весьма устойчивыми и до сих пор не преодоленными традиционными представлениями отечественной доктрины и судебной практики о ключевых вопросах института сделки и ее недействительности.

Прежде всего, дело наглядно подтверждает то ясное положение, что неосновательное получение денежных средств одним лицом за счет другого может быть одновременно и следствием исполнения недействительной сделки, и неосновательным обогащением получившего, и убытком уплатившего. Именно поэтому стали абстрактно возможны и различные квалификации требования о возврате уплаченного. Данное дело, таким образом, заставляет еще раз задуматься над тем, насколько обоснован традиционный для современного отечественного права подход, рассматривающий реституционное требование в качестве особого средства защиты

иобусловивший, собственно, несправедливые постановления апелляционной

икассационной инстанций.

Далее. Справедливость решения СК вряд ли у кого вызовет сомнения. А вот юридическая обоснованность определенно вызовет. Основанием ответственности за эвикцию является не лишение покупателя права собственности, из чего исходила СК, а, как недвусмысленно следует из п. 1 ст. 461 ГК, правомерное изъятие полученной вещи из его владения, как правило по суду (сказанное объясняется особенностями исторического происхождения института, на которых мы не можем останавливаться). Поэтому аналогия здесь неуместна. К тому же в рассматриваемом деле не было и никакого лишения права собственности, ибо ввиду неуправомоченности отчуждателя истцы не стали собственниками. Наконец, непонятно, какую роль в обосновании обсуждаемой позиции сыграло принятие СК во внимание (это особо подчеркнуто в определении) того факта, что между территориальным управлением и истцами заключен новый договор купли-продажи земельного участка, цена по которому уплачена. А если бы новый договор не был заключен и исполнен, квалификация и исход дела были бы иными?

7

Вестник экономического правосудия Российской Федерации № 4/2015

Тем не менее позиция СК принципиально правильна, на мой взгляд, в ином отношении. А именно в том, что требование истцов рассмотрено как следствие неисполнения продавцом своей обязанности. СК сослалась, в частности, на п. 1 ст. 460 ГК, указав, что, «заключая договор купли-продажи... мэрия гарантировала то, что передаваемый по договору объект недвижимости свободен от любых прав третьих лиц».

Главный же недостаток этой позиции в следующем. Остается непонятным, каким образом подобная квалификация соотносится с признанием договора куплипродажи ничтожным, не поставленным под сомнение ни одной из рассматривавших дело судебных инстанций. Ведь ответственность за эвикцию является договорной и наступает за ненадлежащее исполнение договора, а если договор недействителен, никакой ответственности за его неисполнение или ненадлежащее исполнение быть не может, так как нет самой обязанности его исполнять. Таким образом, если требование истца квалифицировать как основанное на неисполнении продавцом своей договорной обязанности, следовало бы исходить из действительности договора купли-продажи; в противном случае, если договор ничтожен, требование истца может иметь только внедоговорную природу и позиция СК рушится. Впрочем, возможен и третий вариант — построение ответственности за эвикцию как внедоговорной: в этом случае рассматриваемая позиция была бы менее противоречивой. Однако российский законодатель, следуя римской правовой традиции, все же, как представляется, определенно исходит из договорной природы этой ответственности: последняя установлена именно в связи с невыполнением продавцом его договорной обязанности передать вещь в собственность покупателя, причем свободной от прав третьих лиц5.

Но является ли спорный договор купли-продажи ничтожным (из чего исходили все судебные инстанции)? В отечественной доктрине и судебно-арбитражной практике весьма распространенным, если не преобладающим, является подход, согласно которому сделка, устанавливающая обязательство отчуждения имущества (в частности, купля-продажа), при ее совершении не управомоченным на отчуждение лицом рассматривается как недействительная (ничтожная)6. Этот подход, однако, не находит подтверждения в нормах действующего законодательства, которое конструирует договор купли-продажи как исключительно обязательственный, порождающий лишь обязательственное отношение, в силу которого отчуждатель в случае невыполнения принятого на себя обязательства перенести право собственности должен нести перед приобретателем ответственность за неисполнение договора7.

При таком подходе обоснование справедливого по существу решения, к которому пришла СК, не вызвало бы никаких затруднений. Квалификация исковых требований как реституционных или кондикционных исключена ввиду действительности купли-продажи и, следовательно, основательности уплаты денежных средств в качестве исполнения существующего договорного обязательства. Хотя

5Подробнее см.: Тузов Д.О. Указ. соч. С. 532–535.

6Он выражен, в частности, в абз. 5 и 6 п. 3.1 постановления КС РФ от 21.04.2003 № 6-П.

7Подробнее см.: Тузов Д.О. Указ. соч. С. 514–546.

8

Комментарии

для ответственности за эвикцию, как показано выше, в данном деле также не было оснований, неисполнение продавцом своей договорной обязанности по перенесению права собственности в любом случае дает покупателю договорные средства защиты: право требовать расторжения договора купли-продажи (п. 1 ст. 460 ГК) и возмещения убытков как общей меры договорной ответственности (ст. 15 ГК).

Для такого обоснования не явилось бы препятствием и положение ч. 2 ст. 69 АПК. В нем говорится лишь о том, что обстоятельства, установленные арбитражным судом по ранее рассмотренному делу, не доказываются в новом деле с участием тех же лиц. Однако речь шла бы не о повторном доказывании ранее установленных обстоятельств (легших в основу признания купли-продажи ничтожной), а о праве суда дать им иную юридическую оценку (преюдициальное значение имеют установленные ранее фактические обстоятельства, а не выводы суда, сделанные на основе оценки указанных обстоятельств8).

Тем не менее думается, что рассматриваемое определение СК послужит важным шагом к утверждению в российском праве идеи действительности обязательственного договора, совершенного неуправомоченным отчуждателем, как логически неизбежного следствия разграничения обязательственных и распорядительных сделок, которое постепенно завоевывает себе признание в отечественной судебноарбитражной практике9.

8См., напр.: постановление Третьего арбитражного апелляционного суда от 14.01.2015 по делу № А3318320/2014.

9См., напр.: п. 17 информационного письма Президиума ВАС РФ от 31.05.2000 № 52.

9