Питання на екзамен / 33

Білет 33 «Романтичний період у Німеччині 19 ст. та перекладацька традиція у цей час ( Йоганн Готфріда Гердер, Фрідріх та Август Вільгельм Шлегелі, Фрадріх Віламовиц-Мьолендорф, Ф. Блас та ін.)

Как было показано в предыдущей главе, уже к концу XVIII столетия немецкая переводческая традиция стала выдвигаться на ведущее место в европейской литературе. К началу следующего XIX в. мысль об особой «переводческой миссии» немцев начинает все чаще звучать со страниц издававшихся в Германии книг, статей, писем. Прежде всего, естественно, сказанное относится к представителям романтической школы, один из основоположников которой – А. Шлегель утверждал в письме к поэту Л. Тику, что честь открытия истинно поэтического искусства перевода была предназначена именно немцам. В аналогичном духе высказывались и его собратья. Видный теоретик романтической школы Ф.Д. Шлейермахер отмечал, что подлинный расцвет немецкого языка, раскрытие его внутренних сил и обретение выразительности и гибкости возможны лишь благодаря многостороннему общению с иноязычными авторами. Другой выдающийся романтик – писатель и мыслитель Новалис, определивший специфику немецкого духа как сочетание космополитизма с сильнейшим индивидуализмом, считал, что немцы – единственный народ, для которого переводы стали подлинным средством развития.

Расцвет переводческой деятельности в Германии на рубеже XVIII–XIX вв. отмечали и позднейшие исследователи. Как заметил один из известных историков перевода, в рассматриваемую эпоху вряд ли можно назвать какого‑либо видного литератора, который не выступал бы в роли переводчика, а многие получили известность именно благодаря переводам. О какой‑либо необъективности немецких авторов, обусловленной национальными пристрастиями, здесь вряд ли можно говорить, поскольку аналогичные высказывания можно найти и в трудах их зарубежных коллег, в том числе и русских. Так, Ф.Д. Батюшков указывал в 20‑х годах XX столетия, что немцы справедливо считаются лучшими переводчиками среди всех народов Западной Европы. Десятилетие спустя будущий академик М.П. Алексеев также отводил немецкой переводной литературе первое место, отмечая ее обилие и высокое качество. Число подобных высказываний можно было бы легко умножить…

Помимо практической деятельности в интересующей нас области для представителей немецкого романтизма было характерно стремление теоретически осмыслить феномен перевода – не только в собственно филологическом, но и в философско‑эстетическом плане. В первую очередь в этой связи привлекает внимание наследие упомянутого выше Новалиса (настоящее имя – Фридрих фон Гарденберг (1777–1801)), писавшего в своих «Фрагментах»: «Перевод бывает или грамматическим, или же он изменяет произведение, или же он претворяет произведение в миф. Мифотворческие переводы суть переводы в самом высоком смысле. Они передают чистую идеальную сущность индивидуального художественного произведения. Они передают нам не реальное произведение, но идеал его.

Полагаю, что истинного образчика таких переводов еще не существует. Только в некоторых критических сочинениях и описаниях произведений искусства можно найти следы подобного уменья. Для этого нужен человек, в сознании которого полностью соединились поэзия и философия. Греческая мифология частью является подобного рода переводом национальной поэзии. Так же и современная мадонна есть миф в этом смысле.

Грамматические переводы суть переводы в обыкновенном значении термина. Для них требуется большая ученость, но способности только дискурсивные.

Для переводов‑переделок, если они хотят быть удачными, нужен высокий поэтический талант. Иначе они легко впадают в пародийность, как, например, перевод Гомера ямбами у Бюргера, перевод Гомера у Попа или все французские переводы, вместе взятые.

Настоящий переводчик этого направления должен быть поэтом на деле, должен передавать идею целого и так и иначе. Он должен быть поэтом поэта, и поэт должен у него сразу говорить и по‑своему и так, как этого хочет переводчик. В сходных отношениях состоит гений человечества с отдельным человеком.

Не только книги, все можно переводить одним из трех способов, описанных мною»⁸⁵.

Приведенная цитата наглядно иллюстрирует отмеченную в предыдущем параграфе особенность романтического перевода – его связь с понятием эстетического идеала, открывающегося благодаря интуитивному прозрению. Отсюда – при всем неприятии «французской» (т. е. классицистической) переводческой традиции – принципиальная возможность для переводчика приблизиться к оригиналу в большей степени, нежели этого сумел достичь автор исходного текста, т. е. фактически «улучшения» последнего. Не случайно Новалис утверждал, что современный ему немецкий Шекспир стоит «выше» английского, а сам же перевод считал таким же творчеством, как и создание оригинального произведения, – к тому же гораздо более трудным и редким. Причем – сколь ни парадоксальным выглядит подобный вывод – если исходить из буквального смысла приведенной выше цитаты, то придется признать, что менее всего подобная характеристика приложима к «переводам в обыкновенном значении термина», которые Новалис называет грамматическими, т. е. к собственно переводу, поскольку последний принадлежит к области филологической техники. Сам же этот аспект, т. е. переводческая практика, интересовал Новалиса относительно мало, а его собственный опыт в данной области (в отличие от остальных ведущих романтиков) был довольно незначительным.

По‑иному обстояло дело с другим крупнейшим представителем романтизма – А. Шлегелем. Если в начале литературной деятельности «переводческий уклон», свойственный его таланту, вызывал в нем своеобразное чувство «поэтической неполноценности», то впоследствии указанное обстоятельство стало для Шлегеля предметом особой гордости. По словам позднейших исследователей, вместо желания быть вторым или третьим между немецкими поэтами им овладело стремление стать первым среди переводчиков. Переводческая проблематика выдвинулась на ведущее место в лекциях и печатных работах А. Шлегеля. Сам он с некоторой самоиронией признавался, что не может смотреть на поэтическое произведение своего ближнего без желания присвоить его себе, так что постоянно впадает в грех поэтического прелюбодеяния.

Не случайно именно А. Шлегелю принадлежит высказывание, в котором содержится одна из наиболее замечательных в мировой литературе оценок переводческого труда: «Я мог бы сказать, что после многих трудов убедился в том, что перевод – это добровольное и вместе с тем мучительное рабство, невыгодное и неблагодарное занятие – неблагодарное не только потому, что даже наилучший перевод никогда не оценят так, как ценят оригинал, но и потому, что чем больше переводчик вникает в свою работу, тем больше он должен чувствовать ее неизбежное несовершенство. Но я с радостью отмечу здесь и другую сторону. О таком переводчике, который в силах воспроизвести не только содержание шедевра, но и его благородную форму, сохранить присущий великому произведению отпечаток своеобразия, можно было бы сказать, что он – герольд, возвещающий о гении, распространяющий его славу за те узкие границы, которые очерчены обособлением языков, и тем самым дарующий другим высокий талант автора. Переводчик – посол от нации к нации; благодаря ему взаимное уважение и восхищение порождаются там, где царили бы равнодушие или даже вражда»⁸⁶.

Требуя от переводчика «впечатлительности, доходящей до самоотречения», А. Шлегель подчеркивал, что при передаче иноязычного произведения не допускается даже малейшего «сглаживания» своеобразия подлинника. Напротив, переводчик обязан, насколько это вообще возможно, передавать все красоты чужой поэзии, ничто к ним не прибавляя и даже не исправляя погрешностей слога. Разумеется, соблюсти подобную верность бывает крайне сложно. Иногда приходится прибегать к самому вольному употреблению родного языка; но при этом никоим образом не должно пострадать изящество стиля. Отсюда А. Шлегель заключает, что в случаях, когда какая‑либо мелочная подробность не поддается адекватной передаче, целесообразнее совсем пропустить ее, нежели прибегать к громоздкой и неуклюжей перефразировке. Не всегда возможно также воспроизводить один стих оригинала за другим; но после вызванного необходимостью отступления от подлинника надлежит немедленно снова идти шаг за шагом вслед автору. При этом А. Шлегель указывает, что от рифмованных стихов вообще вряд ли целесообразно во всех случаях требовать точной передачи каждого слова: ведь речь идет не о копии, а о переводе; наконец, следует принимать во внимание и непереводимую игру слов.

Самому А. Шлегелю принесли особую славу переводы Шекспира. «Подобно тому, как Фосс впервые познакомил нас с Гомером, – писал историк немецкого романтизма Р. Гайм, – Шлегель доставил нам возможность познакомиться с Шекспиром. Этот шлегелевский перевод может быть исправлен в некоторых мелочах, но вообще он был превосходен, он заключал в себе ключ к пониманию поэтических сокровищ всякой новейшей литературы; это был один из самых ценных подарков, какие можно было сделать немецкой нации именно в то время, когда стали появляться самостоятельные произведения великих немецких поэтов; он имел сильное влияние на развитие немецкого драматического искусства».

Не меньшую роль в истории переводной литературы Германии сыграл перевод «Дон Кихота», создателем которого был друг и соратник А. Шлегеля Людвиг Тик (1773–1853), также вызвавший немало восторженных оценок и у современников, и у позднейших исследователей.

Говоря о переводческой деятельности романтиков, часто отмечают, что на поприще передачи античной литературы их достижения выглядели более скромными. Не случайно А. Шлегель подчеркивал, что романтическое искусство является современным и противостоит искусству классическому. Своеобразное место в этом отношении принадлежит Иоганну Христиану Фридрику Гельдерлину (1770–1843). Его творчество, будучи романтическим по преимуществу, характеризовалось и многими чертами, присущими классицизму. Среди переводов Гельдерлина можно назвать трагедии Софокла «Царь Эдип» и «Антигона», а также оды Пиндара. Они сыграли важную роль в развитии немецкой поэзии, хотя, как отмечалось в специальной литературе, по‑настоящему их оценили много позднее.

Естественно, что, уделяя столь большое внимание переводческим проблемам и рассматривая сам перевод в качестве одного из важнейших понятий своей концепции, романтики должны были поставить вопрос о том, в чем состоят сущность и отличительные черты данного явления. В свое время брат Августа Шлегеля – Фридрих утверждал, что мы, собственно говоря, еще не знаем ничего о том, что представляет собою перевод. Дать ответ на этот вопрос попытался в своей лекции «О различных методах перевода», прочитанной 24 июня 1813 г. в Королевской Академии Наук в Берлине, теолог и философ Фридрих Дениэль Шлейермахер (1768–1834).

Трактат Шлейермахера получил у позднейших исследователей весьма неоднородную оценку. Прежде всего его упрекали в чрезмерной умозрительности и отсутствии примеров, лишающих данную работу необходимой для подобного труда конкретности. Вместе с тем теоретическая значимость сформулированных автором принципов «романтического перевода» вряд ли может быть оспорена, хотя отдельные положения Шлейермахера и понимаются по‑разному.

В первую очередь Шлейермахер обращает внимание на то обстоятельство, что перевод можно классифицировать как с точки зрения языкового материала, так и по способу осуществления. Тем самым он намечает разновидности перевода, выделяемые и в современной науке. В частности, отмечается, что не только диалекты одного и того же языка и его различные исторические стадии представляют собой в строгом смысле слова разные языки и, следовательно, могут требовать перевода, но даже и современники, принадлежащие к различным общественным классам одного и того же народа, часто столь отличаются друг от друга, что взаимопонимание между ними достигается лишь благодаря чьему‑либо посредничеству. Более того, даже разговор с равным собеседником, если последний придерживается иного образа мыслей, не может обойтись без своеобразного перевода. Аналогично обстоит дело с толкованием того или иного труда, идеи и т. д.

С другой стороны, говоря о собственно переводе, т. е. передаче сообщения с одного языка на другой, Шлейермахер разграничивает две области (оговаривая, правда, что четкие границы здесь не всегда возможны): Dolmetschen и übersetzen. Первая из них используется в сфере деловой жизни, вторая – в области литературы и искусства. Чаще всего различие здесь отождествляется со способом передачи: в первом случае он, как правило, устный, даже если и фиксируется на бумаге, ибо письмо в данном случае представляет собой чисто механическое средство; во втором же – передача «из уст в уста» совершенно бесполезна. Однако между указанными видами имеется и более глубокое различие, обусловленное характером подлежащего передаче текста.

«Чем меньше видна в подлиннике личность автора, – пишет Ф. Шлейермахер, – чем больше он подобен органу, воспринимающему существующий порядок вещей и следующему за их расположением, тем больше его перевод приближается к тому, что именуется Dolmetschen. Так, переводчик газетных статей и обычных путевых заметок принадлежит к этому типу, и было бы смешно, если бы он, желая выглядеть творцом, предъявил бы претензии на нечто большее. Напротив, чем сильнее проявляется собственное искусство автора видеть окружающее и сочетать увиденное в своем воображении, чем больше следует он свободно избранному или определенному его впечатлением порядку, тем больше его передача будет относиться к более высокой области искусства, а от переводчика потребуются уже силы и мастерство другого порядка; при этом знаком со своим писателем Übersetzer должен быть уже по‑иному, нежели Dolmetschen»⁸⁸.

Именно в приверженности к тому, что Шлейермахер называет Übersetzung, т. е. к художественному переводу, автор трактата «О различных методах перевода» усматривает наиболее яркую специфику немецкого национального характера. По его словам, древние вообще мало переводили в собственном смысле слова, и то же самое можно сказать о подавляющем большинстве новых народов. Все они, страшась неизбежных при переводе трудностей, удовлетворялись подражанием и парафразой. Например, на французском языке, по мнению Шлейермахера, вообще не существует переводов – ни с античных языков, ни, например, с германских. С немцами же дело обстоит совершенно по‑другому: «Наша внутренняя необходимость, в которой отчетливо проявилось присущее немецкому народу призвание, побудила нас в массе заняться переводами; мы не можем повернуть вспять и должны продолжать движение вперед»⁸⁹.

Переходя к вопросу о методах и способах передачи иноязычного произведения, Шлейермахер формулирует известную антитезу, согласно которой переводчик стоит перед дилеммой: либо в максимально возможной степени оставить в покое автора и приблизить к нему читателя, либо, напротив, в максимально возможной степени оставить в покое читателя и приблизить к нему автора. Подчеркивая необходимость четко различать оба названных метода, Шлейермахер отмечает, что и критерий их оценки будет неодинаков. В первом случае перевод следует признать совершенным в своем роде, когда, скажем, знакомясь с переводом древнеримского писателя на немецкий язык, читатель сможет сказать: если бы автор оригинала выучил немецкий язык так же хорошо, как переводчик – латинский, он не смог бы передать свое произведение лучше, чем это сделал последний. Во втором случае характер задачи принципиально меняется: создатель подлинника должен выглядеть в немецкой версии не как переводчик собственного текста на немецкий язык, а как автор произведения, с самого же начала написанного по‑немецки. При этом, утверждает Шлейермахер, невозможно создать на основе названных способов какой‑либо третий.

Говоря о переводе, ориентированном на оригинал, создатель анализируемого труда называет в качестве непременного условия успеха использование средств, благодаря которым язык перевода до некоторой степени уподобляется чужому. Вместе с тем пользоваться ими надлежит с большим искусством, соблюдая чувство меры, дабы не нанести ущерба ни себе, ни языку. Как подчеркивает Шлейермахер, в этом, вероятно, и состоит одна из самых больших трудностей, которые должен преодолеть переводчик.

Что же касается второго пути – «оставления в покое автора», то в специальной литературе отмечалось, что он, в сущности, представляет собой в концепции Шлейермахера не более чем фикцию. Так как идентичность мыслей на двух языках вещь столь же редкая, как и идентичность двух исторических ситуаций, вопрос: как бы написал писатель свое произведение на ином языке – лишен смысла, ибо в таком случае он написал бы не данное произведение, а нечто другое. Именно поэтому Шлейермахер и характеризует подобный способ, якобы рассматриваемый им всерьез, в конечном счете весьма ироничным образом: «Что можно возразить, если в ответ на слова переводчика: “Вот перед тобой книга, как ее написал бы писатель, если бы сочинял по‑немецки”, – читатель заметит: “Я так же обязан тебе, как если бы ты принес мне портрет человека, изображающий, как он выглядел бы в том случае, если бы мать произвела его на свет от другого отца”»⁹⁰.

Хотя сформулированные романтиками принципы художественного перевода, как отмечалось выше, были тесно связаны с их философско‑эстетическими воззрениями, объективно они во многих моментах оказались близки взглядам крупнейших представителей немецкой культуры конца XVIII – начала XIX столетия, не принадлежавших к романтическому направлению, – В. фон Гумбольдта и И.В. Гёте.