ch4

IV. О РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ НАЧАЛА XX ВЕКА

Русская художественная культура начала XX века – это одна

из немногих вершин мировой культуры. Сегодня это никем не оспаривается. А поскольку русская философия традиционно ори-

ентировалась именно на художественное познание и развивалась

в теснейшей связи с художественной мыслью, то мы можем предположить (а изучение это подтверждает), что и русская филосо-

фия XX века явила миру нечто оригинальное и значительное.

Без приобщения к вершинным достижениям отечественного философствования нельзя развить в себе философский дар

(если зачатки его имеются), а значит и развить в себе орган

восприятия вершинных достижений мировой философии. Вполне очевидной справедливость подобного утверждения была бы в

отношении поэзии, но мы должны со всей серьезностью отнес-

тись к высказыванию крупнейшего философа XX века Мартина Хайдеггера о том, что поэзия – это родная сестра философии, в

то время как наука всего лишь ее служанка. Самые глубокие и

тонкие постижения в философии – как и в поэзии – выразимы только на родном языке и непередаваемы в переводе, поэтому в

иноязычных работах они доступны лишь тому, кто изощрял свою

способность к интуиции на отечественных образцах.

И еще одно соображение в похвалу отечественной философии. Книги философов коммунистического извода – даже са-

мых талантливых – растлевают души не только своими идеями, но и своим стилем. Идеи легко поменять, стиль – почти невоз-

можно. Ведь справедливо сказано, что стиль это человек, а если человек всю жизнь был скован кроличьим страхом, то у него

186

атрофируется, так сказать, «духовный вестибулярный аппарат»,

то есть орган восприятия «градиента бытия» или ценностной иерархии. Философия призвана прежде всего ориентировать че-

ловека в мире ценностей, и именно стиль, интонационная окрас-

ка каждой фразы способствует (или препятствует) соотнесению предметного анализа со «смыслом жизни», сопрягая работу ин-

теллекта с духовным возрастанием личности. Духовная доброка-

чественность философского произведения определяется прежде всего его «тональностью», призванной настроить душу, породить

в ней такую музыкальную, звучащую тишину, при которой ста-

новятся более явственными различия между истиной и ложью, добром и злом, красотой и неблагообразием. Благотворное осво-

бождающее воздействие русской философии XX века на душу

читателя неоспоримо. Она раскрывает нашу душу для восприятия тончайших «материй».

В качестве примера духовной проницательности приведу фрагменты из работ Â.В.Розанова: «В Лермонтове срезана была самая кронка нашей литературы, общее – духовной жизни, а не был сломлен хотя бы и огромный, но только побочный сук.

«Вечно печальная» дуэль; мы решаемся твердо сказать, что в поэте таились эмбрионы таких созданий, которые совершенно

в иную и теперь не разгадываемую форму вылили бы все наше

последующее развитие. Кронка была срезана, и дерево пошло в суки».

«...Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины», «Я, Матерь

Божия», «В минуту жизни трудную», – да и почти весь, весь этот «вещий томик», – словно золотое наше Евангельице, –

Евангельице русской литературы, где выписаны лишь первые

строки... Мне как-то он представляется духовным вождем народа. Чем-то, чем был Дамаскин на Востоке: чем были «пустын-

ники Фиваиды». Да уж решусь сказать дерзость – он ушел бы в

путь Серафима Саровского... Он дал бы канон любви и мудрости. Он дал бы в «русских тонах» что-то вроде «Песни песней» и

мудрого «Экклезиаста», ну и тронул бы «Книгу Царств»... И все

кончил бы дивным псалмом. По многим, многим «началам» он начал выводить «Священную книгу России». Ах Мартынов, что

он сделал! Бедный, бедный Мартынов!.. Час смерти Лермонто-

ва – сиротство Россиип2 .

Именно эта развитая способность воспринимать как оче- видную реальность высшие проявления духа и видеть в них не просто высшую ценность, но одновременно и высшую «бытий-

187

ноственность», при наличии которой представляется дикой и

нелепой сама мысль, будто ради причастия бытию этим реальностям нужно еще «воплощаться» в низшие виды материи или в

идеи, – именно эта способность полагает резкую грань между

русской философией XX века и основными тенденциями русской и западной философии века XIX-го.

Можно сказать, что основная тенденция в философии XIX-го -

века – это «спекуляция на понижение», если воспользоваться термином, который русский философ Б.П.Вышеславцев употребил в от-

ношении марксизма и фрейдизма. Даже П.Чаадаев и Вл.Соло-

вьев выдавали оправдательный диплом религии, ссылаясь на ее благотворное влияние на общественный прогресс. Тем самым

как бы подразумевалось, что общественный прогресс – это не-

что более несомненное, чем религия, чем «невоплощенный» дух. И заявления Достоевского, что в христианстве главное – это то,

что «Слово плоть бысть» (и значит не требует еще какого-то

дополнительного воплощения) и что Венера Милосская несомненнее принципов французской революции, воспринимались

общественным мнением разве что как парадоксы.)

Русская философия XX века смогла сбросить оковы утилитаризма (в широком смысле этого слова), освободиться от представлений,

будто духовные явления оправдываются лишь способностью

воплощаться в идеи, а эти последние – своим влиянием на общественный прогресс. Причем, надо заметить, что принцип

«идейности» литературы и искусства не есть изобретение русских

народных демократов. В этом деле они прямые потомки немецких философов-идеалистов и прежде всего Гегеля. И освободиться

философы XX века смогли лишь обратившись к великой русской

литературе, в которой они распознали свое подлинное философское наследие.

Лев Шестов, говоря о Владимире Соловьеве, подчеркивал, что

последний, мечтая направить русскую философию в собственное ее русло, даже не подозревал о существовании таковой.

«Русская философская мысль, – писал он, – с почти небывалой

до того смелостью поставила и по-своему решила целый ряд вопросов, о которых в Европе мало кто думал или хотел думать. Но Соловьев

не догадался даже, что это была философия, что это была мысль...

А между тем русская философская мысль, такая глубокая и такая своеобразная, получила свое выражение именно в художественной

литературе. Никто в России так свободно и властно не думал как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Достоевский, Толстой (пока

188

его не требовал к священной жертве Аполлон, Толстой «мыслил» так же, как Соловьев) и даже Чехов. Но Соловьев на них совсем и не глядел. Больше того, он все, что мог, сделал, чтоб погасить живую и оригинальную русскую мысль»3 .

Если для поэтов давно было ясно, что стихи «растут» из любого сора (по словам Ахматовой), но что поэтическое содержание находится вне описываемого поэтом сора, то для философов было внове, что философия – это тоже «двоемыслие», что моделируемое в понятиях предметное содержание становится философски значимым только на фоне того, что в принципе не может стать «предметом» мысли, не может быть выведено на экран сознания, а улавливается как бы вторым зрением или вторым сознанием. Рефлексия, превращающая происходящие в нашем сознании процессы в «предмет» рассмотрения и тем самым «убивающая» эти процессы (можно было бы сказать «понижающая» их бытийный статус), не выводит нас за рамки науки и не приобщает нас к философии. Точно так же не приобщают нас к философии и обобщения любого уровня (хотя они часто добываются не без помощи философии). Грандиозная система, построенная по всем правилам академической «философской науки» оказывается философски пустой, если она не порождает ощущения присутствия Бытия и не включает нас в процесс обмена энергиями с Бытием. И, напротив, один короткий афоризм оказывается зачастую философски содержательнее многотомного трактата.

«Косвенным зрением, – свидетельствует П.А.Флоренский, – иногда улавливаешь такие подробности и оттенки, которые недоступны взору прямому: между прочим – услышишь часто главнешее; со звуками смеха порою прорывается такая тайна души, которая не обнаружит себя ни на какой исповеди; в бесконечномилых, метафизически-родных складках или поворотах церковных песнопений прозвучит нередко такая абсолютность смысла, достаточно подчеркнуть которую не сумеет ни один догматист. Так и в философской системе блеснет часто такой глубокий мотив к ее принятию или отвержению ее, такой луч жизни и улыбка постижения, которые не выразишь ни пером, ни словом. Блеснет же обычно, в какой-нибудь подробности, в сочинении нескольких слов, в придаточном, так сказать, предложении, чаще же всего – просто в отдельном термине. И блеснувшее это – часто не только ново, неожиданно и нечаянно, но даже противоречит прямым формальным заявлениям автора системы; однако будучи в формальном

189

противоречии с ними, одно только и объясняет их, в их совокупности. Непреодолимая уверенность охватывает исследователя, что найдены корни мысли»4 .

Именно эти вспышки непосредственно явленного смысла, а не понятийные модели и не логические комбинации, делают мысль философской.

«...Центром кристаллизации системы или системою немногих таких центров бывает смысл, явившийся как смысл безусловный, то есть смысл, около которого кристаллизуется и вся личность. Но чтобы быть безусловным, он должен быть не мыслью отдельного сознания, а данною ему реальностью: он должен быть культом, элементом культа... Не мысли, теоретические высказывания и требования, всегда зыблющиеся, как и не бессмысленные полезности, вещи и машины определяют наше жизнепонимание, в его средоточии, в его источных родниках, а культ...»5 .

Кого-то может шокировать слово культ в применении к познанию, но следует помнить, что это не какая-то фантастическая новость в теории познания. О любви как одной из основных гносеологических категорий, о сердечном познании говорили многие и задолго до Флоренского. Достаточно вспомнить славянофилов. Главное здесь – это мысль о том, что удерживать присутствие смысла, свет которого превращает научную мысль в философскую, может не интеллект, а какие-то другие силы и способности челове- ческого духа. Как не вспомнить здесь слова К.Батюшкова:

О память сердца, ты сильней Рассудка памяти печальной.

Именно о таких способностях сердца, о своеобразных «метафизических чувствах» и говорит Флоренский.

«Чтобы иметь познание – надо коснуться предмета познания; признаком, что это прикосновение достигнуто, служит потрясение души, страх... В череду впечатлений мира вклинивается не-от-мирное, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее, иное. И, вклинившись, разрывает ткань обычного, а тем – и наше, приросшее к обычному сознание; проникает, как меч обоюдоострый, до разделения души и духа, до той спайки, где собственно и соприкасается наше ноуменальное недро с областью феноме-

нов, обнаружений и мирских проникновений... Страх Божий...

постоянный двигатель нет и да нашему бытию... Это окно в

190

нашей действительности, откуда видятся миры иные. Это –

брешь земного существования, откуда устремляются питающие и укрепляющие его струи из иного мира. Короче – это есть культ.

Первое, основное и прочнейшее определение культа имен-

но таково: он – выделенная из всей реальности та ее часть, где встречается имманентное и трансцендентное...»6 .

Приведенные отрывки из работы П.А.Флоренского «Фило-

софия культа» достаточно красноречиво характеризуют основную особенность русской философии – ее онтологизм. Ýòî –

понимание познания как реального события в жизни бытия и,

соответственно, понимание философии не как разновидности интеллектуального спорта или системостроительства, а как вос-

становлени пульсации энергообменных процессов. В свете это-

го разрывы в системе наукообразной мысли (пытающейся смоделировать высшие проявления бытия с помощью его низших

проявлений) оказываются конститутивными элементами фило-

софии. Флоренский иллюстрирует эту мысль примерами из истории живописи, где, скажем, нарушение законов перспективы

(причем, у художников, одержимых идеей перспективы) оказы-

вается свидетельством подлинности художественного переживания и творчества.

Думаю, что для нас очень авторитетно должны прозвучать

слова одного из самых талантливых подсоветских философов, отметившего тот факт, что философия – это всегда разряды ка-

кой-то неведомой энергии, обусловленные присутствием высшей

реальности. Причем эти разряды, эти прорывы всегда связаны с напряжением, которое возникает между творческой концентра-

цией духа и стремлением удержаться в мире повседневности, т.е-

. стремлением действовать по логике низших сфер бытия. «Становление философского знания, – пишет М.К.Мамар-

дашвили, – это всегда внутренний акт, который вспыхивает,

опосредуя собой другие действия. Действия, в результате которых появляется хорошо сработанный стол или создается удач-

ная конструкция машины, требующая, кстати, отточенного интеллектуального мужества. В этот момент может возникнуть пауза, пауза причастности к какому-то первичному акту. Передать и эту паузу, и новую возможную пульсацию мысли обязательным научением просто нельзя. Ставить такую задачу абсурдно»7 .

Философия стремится высветить, акцентировать совокупность этих «пауз», метафизическое место точек прорыва в «пус-

тоту», совокупность дырок от бублика. Изложить философию

191

нельзя по той простой причине, что она не имеет предмета, ибо она «паразитирует» на предметах всякой иной деятельности. Поэтому, чтобы передать присутствие этого «паразита» нужно суметь отразить предмет не только в зеркале понятийных моделей, но использовать еще какие-то особые «фильтры», которые позволяют видеть предметы в «метафизических» лучах. Таким фильтром может служить только живое слово во всем своем экспрессивном богатстве. Отсюда становится понятным, почему философия слова, философия имени стала центральной темой размышлений русских философов XX века. И здесь опять же обнаруживается глубокое родство русской философии с русской литературой и прежде всего поэзией. Стиль становится одной из центральных гносеологических категорий. В.В.Розанов утверждал, что фразу нельзя записать, если она не музыкальна, и, продолжив эту мысль, можно сказать: фраза не является философской, если она не художественна.

«То обстоятельство, – пишет С.Л.Франк, – что элементы содержания... в их своеобразном сочетании сами слагаются в некоторый стиль, сами имеют... поэтический облик или «стиль», – это обстоятельство открывает переход над пропастью, отделяющий «поэзию» от отвлеченного миросозерцания... Никакое философское миросозерцание, построенное из отвлеченных элементов, не существует без некоторого единого интуитивного центра; всякий истинный, т.е. смутно и лишь словесно мыслимый, а адекватно созерцаемый комплекс «идей» не только имеет вообще «стиль», конкретную физиономию, но и имеет его своей основой и последней сущностью... Поэтому между художником и мыслителем существует органическое духовное родство...»8 . И еще: «Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь»9 .

Обнаружение того, что философское знание добывается не работой одного интеллекта, а духовной работой целостной лич- ности и поэтому неотчуждаемо от личности, привело к осознанию того, что философское творчество требует особой формы общения, что философское и научное сообщества разнятся между собой. Центр философской жизни в России начала XX века переместился из академической сферы в сферу свободных религи- озно-философских обществ и кружков. Подавляющее большинство крупных русских философов в предреволюционной России, либо вовсе не было связано с университетами (например,

192

Н.А.Бердяев, Лев Шестов, В.В.Розанов), либо связаны с ними

своей нефилософской профессиональной деятельностью (например, профессор политической экономии С.Н.Булгаков).

Осознание личностного характера философского творчества

привело к обнаружению неразрывной связи философии и религии. Историк русского богословия г.В.Флоровский подчеркива-

ет, что хотя на пути к осознанию теснейшей связи философии и

религии русская философия прошла этап увлечения религиозностью немецкой романтики и немецкой метафизики, она не

долго задержалась на этом этапе. «...Всего важнее, что сказыва-

лось здесь не только искание мировоззрения, – пишет Г.В.Ф- лоровский, – но еще больше потребность в интимном духовном

правиле или ритме жизни... И со всей остротой выдвигается ас-

кетическая проблема. Становится ясно, что решаются не только вопросы мысли, но и живая судьба человека... Философии при-

ходится решать религиозные задачи. Этот интимный возврат к

религиозным задачам был даже важнее религиозного сдвига в миросозерцании»10 . От романтической квазирелигиозности мно-

гие выдающиеся русские философы обратились к тому источ-

нику, который на протяжении тысячелетия питал русскую культуру, а именно к Православной Церкви. К православию обрати-

лись Н.А.Бердяев, С.Л.Франк, П.Б.Струве, Н.О.Лосский, а

П.А.Флоренский и С.Н.Булгаков даже приняли священнический сан. В эмигрантский период русскими философами и бого-

словами начала осознаваться центральная философская значи-

мость аскетического опыта стяжания благодати, но философское освоение этого опыта, видимо, задача ближайшего будущего,

о чем свидетельствует растущее внимание к этой проблеме многих специалистов по истории русской философии у нас сегодня.

***

Обратимся теперь к некоторым фактам внешней истории развития русской философской культуры в России XX века.

Совершенно исключительное значение не только в истории

философской, но и общественной жизни России начала XX века приобрели «Религиозно-философские собрания» в Петербурге в

1901–1903 годах, на которых под председательством тогдашнего

ректора Санкт-Петербургской духовной академии, а впоследствии Патриарха Московского и Всея Руси Сергия (Страгородско-

193

го) происходили собеседования представителей интеллигенции и служителей Русской Православной Церкви. О своих впечатлениях от этих собраний Д.С.Мережковский писал: «Как будто стенки зала раздвигались, открывая бесконечные дали, и это маленькое собрание становилось преддверием вселенского собора. Произносились речи, подобные молитвам и пророчествам. Рождалась та огненная атмосфера, в которой кажется все возможным: вотвот совершится чудо, разделяющие людей перегородки растают, рушатся и произойдет соединение: дети найдут свою мать»11 .

На этих собраниях обсуждались многие предметы, но во всех спорах чувствовалось присутствие главного вопроса: как сделать христианство вновь влиятельным в жизни? Констатировался резкий разрыв между светской и церковной сферами жизни. Церковь заботится о небесном и забывает о земной жизни, в то время как интеллигенция вся захвачена земными, общественными проблемами. Разрыв этот был непереносим. Утверждалось, что церковь должна оправдать и освятить земное служение, а интеллигенция должна различить за своими общественными идеалами свет христианской истины. Собственно говоря, это была новая постановка задач, выдвинутых в XIX веке Владимиром Соловьевым. Но интеллигенция, возвращаясь в Церковь, хотела не столько учиться, сколько поучать. Интеллигент в неистребимом самомнении чувствовал себя Мартином Лютером, призванным не только обновить церковную жизнь, но и чуть ли не создать новую религию. Проповедовалась идея «нового религиозного сознания». «Интеллигенция, – пишет Г.В.Флоровский, – возвращалась в Церковь с ожиданием реформ. Психологически на этом лежало ударение. И в этом заключена была очень серьезная опасность, в этой точке и сорвалось «новое религиозное сознание». Это был в новой форме тот же старый и типичный утопический соблазн...»12 .

Собрания прекратились на 22-м заседании по распоряжению обер-прокурора Святейшего Синода К.П.Победоносцева. Собеседования не привели к выработке согласованного мнения, но подготовили общественное мнение к осознанию необходимости церковного собора. Кроме того, обсуждение острого вопроса о допустимости и пределах реформирования церковной жизни помогло православному общественному мнению обрести стойкий иммунитет против вируса обновленчества. И когда спустя два десятка лет после работы Собраний в Церкви при под-

194

стрекательстве большевиков возникло обновленческое движе-

ние, оно не смогло увести за собой сколько-нибудь значительную часть церковного народа.

После революционных событий 1905 г., когда было облег-

чено создание вольных общественных ассоциаций, в России возникло целое созвездие религиозно-философских обществ.

Первые философские общества в России были созданы еще в

конце XIX века (Московское психологическое в 1884 г., а Петербургское философское в 1897 г.), но эти общества объединя-

ли только академические круги и избегали философского ос-

мысления насущных общественных и мировоззренческих проблем. Совсем иная атмосфера царила во вновь образованных

религиозно-философских обществах и кружках.

Для иллюстрации приведем свидетельства участников собраний двух наиболее известных московских философских объе-

динений – «Общества памяти Вл.Соловьева» (1905–1918) и

«Кружка ищущих христианского просвещения» (1906–1920-е), именовавшегося также иногда «корниловским», «самаринским»

или «новоселовским» обществом (по фамилиям основных его

участников).

«Здесь, – пишет о «соловьевском» обществе Н.C.Арсеньев, – охватывало вас веяние яркого «александрийского» культурного

цветения. Пышный культурный цвет, но не всегда без червото- чины, не всегда без некоторой гнили, не всегда свободный от

некоторого «декаденса», зато часто без «трезвения». В этом была

черта некоторого отличия, тонкая линия водораздела между атмосферой корниловского кружка и «Общества памяти Соловье-

ва» но какое богатство тем и тонов представляло это «соловьев-

ское» общество! И много было интересных исканий, искренних порывов, столкновений, мнений. Это была религиозность, но в

значительной степени (хотя и не исключительно) вне-церков-

ная, или, вернее, не-церковная, рядом и с церковной, а главное, вливалась сюда порой и прямая струя «символического»

оргиазма.

...Вообще же собрание Соловьевского общества, в котором дух псевдо-религиозного «оргиазма: смешивающий религиозное

с безудержным исступлением плоти, отнюдь – повторяю – не

был господствующим, а лишь одним из представленных тече- ний, – вообще же эти собрания оставили во мне, вопреки все-

му, благодарную память. Масса интересных лиц, большой подъем религиозного, научного и философского интереса, глубоко ис-

195