Творческая интеллигенция и тоталитарная власть в 1920

Газеты пестрели не только воспеваниями великих строек, но и анонсами о громких политических процессах, разоблачениях производственных вредителей, злоумышленников и т.п. Властью поощрялась работа по выискиванию заговоров, подпольных антисоветских объединений и отдельных “врагов” в честных, патриотических кругах. И газетчики старались изо всех сил… Энергия и энтузиазм молодых талантов определяли это время. “Ода Сталину” Мандельштама, при всех дискуссиях о мотивах создания этого произведения, написана все в том же 1937 г. Нельзя отрицать: было еще одно восприятие искренне верящих и восхищавшихся советской властью писателей, поэтов, как правило, представителей молодого поколения.

Кто же был интеллигентом в советской стране?

Писатель Демидов Г., отбывавший 14 лет на Колыме, в рассказе “Интеллектуал” пишет, что образованного, многостороннего человека чаще всего называли “рафинированным интеллигентом” — комплимент для советского человека более чем сомнительный. Прилагательное “рафинированный” не только не исключало, но скорее даже подчеркивало другое прилагательное, считавшееся почти неотторжимым от понятия “интеллигент”, — эпитета “мягкотелый”. Предполагалось, и не без известного резона, что избыток образованности опасен для дела революции. В отличие от пролетариата, не отягощенного никакими сомнениями относительно его исторической оправданности, русская интеллигенция даже в лице новых своих представителей все еще несла на себе груз политических, этических и иных сомнений. И хотя обычно это никак не отражалось ни на практической деятельности интеллигентов, ни на их гражданской честности, угрюмо-подозрительное отношение к ним особо трагическим образом сказалось на судьбе советской интеллигенции в черном 1937 г. Тогда погибли многие, если не все, из числа лучших ее представителей.

Философ Оруэл открыл феномен двоемыслия. “В одной личности уживаются, соседствуют, сосуществуют два сознания. Прежде всего, это рабски смиренное, официозно открытое, пафосно-восторженное приятие тоталитарной системы как наиболее прогрессивной и рациональной формы организации общества. В то же время в том же сознании живет и прячется от самого себя, не признаваясь в своей реальности, критическое понимание противочеловечности и социальной неплодотворности сталинизма. Это двоемыслие было органически присуще интеллигенции. Ниже, на уровне, например, образованцев, двоемыслия не существовало. Они лишь послушно и радостно принимали существующее. Это была дурная цельность сознания.

Двоемыслящий интеллигент — преданнейший раб системы, сознающий себя ее частью, ее винтиком.

Астафьев В.П. пишет, что становление писателя происходило одновременно со становлением человека и гражданина, но в мирных условиях, нормальных государствах все это происходило естественно, без судорог, переворотов в сознании и жизни, без искажения понятий в восприятии действительности, как показало время, для граждан наших, и в немалом количестве, обернувшееся неисправимым моральным уродством. Часть из них (граждан) так и не решилась расстаться с привычными им вроде оспы жизненными постулатами, с навязанной идеологией, понятиями чести, совести, принципов, точнее, беспринципности. Человек “… обязан был подняться над всем этим, нравственно превзойти быдло, претендующее направлять жизнь и ставить тебя по команде смирно”.

Двадцать лет провел писатель Варлам Шаламов в советских тюрьмах, лагерях и ссылках, где уголовники постоянно привлекались властью к усмирению политических заключенных. “Добро и зло — достаточно наивные категории, когда речь идет о преступной, хорошо организованной системе”. Читая колымские рассказы, нетрудно заметить, что Шаламов безжалостно сталкивает романтическую интеллигентскую жажду добра и свободы с миром блатарей. Интеллигенция сама несет вину за то, что произошло с ней и с русским народом, нередко не отделявшая демократию от социализма, совесть от общественного долга, веру в идеалы от социальной практики. Колыма — это ад на зле, построенный не руками одного кого-нибудь злодея, а, по сути, коллективной волей, железной логикой исторического безумия.

В любом словаре слово “репрессия” (лат. repressio — подавление) обозначает карательную меру, наказание, имеющие целью подавить, пресечь что-либо.

Многие (в том числе и Шаламов В., и Гинзбург Е., и Солженицын А.) с удивлением отмечают то обстоятельство, что для воров и бандитов в лагерях были созданы более мягкие условия, чем для “политических”. Эти преимущества предоставлялись блатным и уркам, так как они считались “социальному близким элементами”, а “политические” квалифицировались как СОЭ (социально-опасные элементы) или как социально враждебные. Такова была сталинская концепция зазеркалья общества, структура низших его слоев, состоящих из его отверженных сынов… Сталин ощущал себя паханов, стоящим во главе банды, дорвавшейся до большой власти над фраерами, т.е. народом.

Доцент кафедры гуманитарных наук НИИ, кандидат исторических наук Хакимулина О.Н. считает: “Можно согласиться с рассуждениями современных философов, что тоталитаризм стал определяющим фактором жизни нашего общества и что главная его черта — это исчезновение разницы между преступлением и невинностью. Но когда в полемическом задоре высказывается мнение, что “тоталитаризм снял те ценности, моральные ориентиры, которые заставляют людей различать правду и ложь, преступление и порядочность, благородство и низость“ и что “эти градации стали не важны”, — с этим согласиться не хочу и не могу”.

Многие очевидцы, люди, прошедшие через ужасы фашистких и сталинских лагерей соотносят СССР и Германию 1930-1940-х гг. “Сталинизм — такая же или еще худшая система уничтожения нежелательных и неудобных людей”.

Абсурдность обвинений интеллигенции не имела границ. Достаточно было студенческого доноса, что их вузовский лектор цитирует все больше Ленина и Маркса, а Сталина не цитирует — и лектор уже не приходит на очередную лекцию. Для видных интеллигентов в 1930-е гг. для разнообразия считалось более изящным “подстряпать” какую-нибудь постыдную статейку: например, будто бы профессор Плетнев, оставаясь с пациенткой наедине, кусал ей грудь… Нередки были обвинения в мужеложестве, или зоофильстве (такой сюжет описан в романе Юза Алешковского “Кенгуру”).

Солженицын А.И. в труде “Архипелаг ГУЛАГ” пишет, что политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что арестовывали людей не виновных, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление, что от ГПУ НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий раз прощались с семьей, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, — даже тогда они почти не бежали (в редких случаях кончали собой).

Условно, по Солженицыну, можно выделить следующие причины молчания и бездействия людей в ответ на беззаконие:

Воспитанная “покорность размягчила наши мозги”;

“Некоторые еще не дозрели до тех понятий, чтобы с криком, обращенным к толпе, начать борьбу”;

Некоторые слишком много знают и видели;

Сознание своей невиновности не побуждало к сопротивлению, к бегству;

Некоторые еще надеются на благополучный исход.

Таким образом, характер отношений определялся глубоким, но вместе с тем осторожным идейным противостоянием, подпольной борьбой интеллигенции за иной, демократический путь развития России, сопротивлением административному и идеологическому давлению. Вместо развития подлинного самостоятельного творчества и партнерских отношений утвердились отношения зависимости, подчинения, маскируемые “отеческой заботой”.