Глобальное стилистическое снижение и усиление экспрессивности публичного общения на рубеже столетий

Проблема “языка молодежи”, или особенности языкового кода, используемого в публичном общении современной молодежью, – составная часть общей проблемы глобального снижения и “экспрессивации” публичной речи.

Глобальное стилистическое снижение живой речи, а как следствие, и языка в целом – это очевидный и объективно признаваемый процесс развития рус­ской (и не только русской) языковой культуры. Этому процессу закономер­но способствовал целый комплекс исторических причин: социальных, полити­чес­ких, эстетических. С одной стороны, снижение происходило вместе с формированием к концу XIX – началу ХХ веков новой социально-эт­ни­чес­кой формации – городского мещанства и его собственной культуры: про­ме­жу­точ­ной между традиционно-народной и книжно-элитарной, т. е. массовой, по­пу­лярной, городской, так называемой “третьей культуры” и соотносимым с ней массовым городским просторечием с его ненормированностью, наддиалектностью, открытостью системы и нестабильностью [Толстой 1995: 16-17].

С другой стороны, снижению высокой книжно-письменной культуры способствовали и представители самой элитарной культуры, которые периодически обращались к низким сферам языка и культуры то как к особым средствам экспрессивного самовыражения, то как к средствам рекреативного эстетического развлечения. В. Шкловский писал, что “Пушкин употреблял просторечие как особый прием остановки внимания, именно так, как употребляли вообще русские слова в своей обычно французской речи его современники” [Шкловский 1983: 24]. Ю. Лотман отмечал факты использования в 20-х годах XIX столетия многочисленных “арготических неологизмов” в речи гвардейской аристократии (средоточия образованности, культуры и свободолюбия), в том числе и таких ныне широко известных выражений, как пропустить за галстук, немного подшефе, натянуться как зюзя и пр. [Лотман 1993: 431-434]. Известны и многочисленные стихотворные опыты на эротические темы с использованием низкой и в том числе обсценной лексики таких поэтов, как А. Пушкин, А. Полежаев, М. Лермонтов, Ап. Григорьев, А. Блок.

В результате всех этих взаимонаправленных процессов, социальных “снизу” и эстетических “сверху”, некогда промежуточная, вторичная, структурно синкретичная городская массовая культура приобретает невиданный размах и уже сама начинает влиять на русскую культуру вообще. К началу ХХ столетия происходит, по словам Д. С. Мережковского, “унижение высокого”… в пользу серединного, посредственного... продолжается постепенное оседание почвы, даже не столько “унижение”, сколько понижение “высокого”… тихое оседание культурной почвы, неодолимое торжество неодолимой посредственности в русской литературе – в одной ли русской?..” [Мережковский 1914: 6].

Так ли прав Мережковский, и так ли драматично “унижение высокого”? Разумеется, экспансия массовой городской культуры спустя столетие не только не прекратилась, но и усилилась. Воздействие низкого на всю культуру вообще, включая и высокую элитарную, отразилось также и на языке и на представлении о нем. И в авангарде этого глобального процесса несомненно находится молодая часть говорящих по-русски. Однако литературный язык всегда развивался за счет низких сфер: болтать, буянить, горб, зачастую, ладно, мудрить, наверняка, парень – бывшие просторечные, а ныне разговорно-литературные коллоквиализмы см. [Колесов 1991: 72-76]. Беспредел, кайф, крутой, балдеть, тусоваться и т. п. так называемые молодежные жаргонизмы настойчиво тяготеют к лексической норме – сниженному слою разговорной речи. В то же время нельзя не отметить и то обстоятельство, что, начиная с 1990-х годов, процесс вторжения в публичное общение сниженной речи, жаргонизмов, традиционных вульгаризмов и матизмов, а также но­вей­ших иноязычных заимствований стал массовым и всепроникающим. И в авангарде этого процесса закономерно была и остается молодая часть говорящих по-русски. В результате наметились некоторые серьезные изменения и в сфере книжно-литературной речи.

Одним из таких кардинальных изменений оказалось перерождение газетно-публицистического стиля, который фактически перестал быть книжным, как это принято считать, и максимально приблизился по форме к обиходному общению: и устная речь радио и телевидения, и письменные тексты газетно-журнальных публикаций настойчиво имитируют сниженную бытовую коммуникацию. Так, в передаче радиостанции “Маяк” [апр. 2003 г.] сообщалось об улетном телесериале, который рекомендовалось посмотреть всем. Молодая журналистка центрального телевидения с гордостью сообщила в мартовской праздничной передаче, что в России есть настоящие мужчины и что они сделают всех [“Первый канал”, 8 марта 2003 г.]. О кинофестивале журналисты молодежной газеты пишут как о тусовке звезд, в рекламной радиопередаче о Таиланде туристам обещается полный кайф, а в утренней развлекательной радиопередаче все того же “Маяка” ведущая, молодая особа, заявила, что писатель А. Арканов любит стёб [23 апр. 2003 г.]. Еще более показательны заголовки газет и журналов:

Жак Ширак пошел по бабам. Мегаполис-Экспресс 22.10.2001; Новая бродилка. Итоги 21.08.2001; Обжираловка. Московский комсомолец 4-11.07.2001; Вдарим по кодеинчику! Московский комсомолец 17.11.1994; Конкурировать без дураков. Известия 23.05.2002; МПС не тянет Коммерсантъ 6.11.2001; Самураи нам помогут – за ними не заржавеет. Аргументы и факты 15/00; Показал япону мать. Аргументы и факты 31/01; Прочти и офигей! Gaudeamus 30.09-14.10.2001; Вам, салабоны! Санкт-Петербургские ведомости 22.02.2002.

Отметим, что заметная часть приведенных изданий если и не называется молодежной, то несомненно рассчитана именно на молодого и современного читателя.

Заметному снижению подверглась и официально-деловая речь, разумеется, прежде всего устная. Если в советское время она испытывала сильное влияние партийного канцелярита и штампов письменной формы языка, т. е. воздействие как бы “сверху”, то в последние годы официальные выступления деловых людей и высших государственных чиновников гораздо чаще окрашиваются “снизу”: сниженными коллоквиальными словами или оборотами, притом часто жаргонно-просторечного происхождения, ср.: капиталка, коммуналка, социалка, конкретика, получать откат, наезжать на мелкий бизнес, вложиться в недвижимость, вычислить конкурента, дожать министерство, задействовать резервы и др.

Кажется, единственной функционально-стилистической сферой книжного языка, не охваченной стихией снижения и вульгаризации, остается научная речь. Но некоторая стилистическая либерализация наблюдается и здесь: не только устные, но даже письменные тексты научного стиля речи, ориентированные по своей содержательной и функциональной природе на точность, стилистическую нейтральность, на отторжение экспрессии и эмоциональной образности, очень часто обнаруживают включения, характерные скорее для стиля обиходного общения, чем для строгого научного повествования. Таковы, например, и некоторые тексты, опубликованные в научных материалах Х Конгресса МАПРЯЛ:

Язык обеспечивает наиболее естественный доступ (!) к сознанию… Когнитивной лингвистике приходится в какой-то степени (!) уходить от семиотических проблем, не сомневаясь ни на секунду (!), что язык представляет собой знаковую систему…Утверждение в лингвистике, творимой (!) на русском языке, направления, которое может быть названо концептологией, обязано некоторому недоразумению…[Русское слово… 2003: 239-298].

Примеры отхода от традиционной “стилистической чистоты” книжных стилей можно продолжить, однако, следует ли все эти факты расценивать только отрицательно? Газетные публикации, близкие по форме повествования к живой разговорной речи, могут быть остроумными и яркими, и читатель, бесспорно, это ценит. Официальная речь чиновника воспринимается лучше, если содержит уместные коллоквиальные включения, а не только строго деловые обороты. Экспрессия и образность научного текста вовсе не обязательно противоречат логике научной мысли (хотя, разумеется, сама по себе экспрессия не гарантирует успеха такого повествования). Иначе говоря, тексты, последовательно выдержанные в пределах определенных языковых стратов и функциональных стилей, далеко не всегда оказываются идеальными, и коммуникативный успех говорящего/пишущего зависит уже не от гомогенности стиля текста и жесткого следования норме, а от целого комплекса условий. Очевидно, что моноцентричная иерархическая модель языка, представленная в стратах Н. И. Толстого, на самом деле никогда не была единственной. Как об этом справедливо пишет Г. Н. Нещименко, ей всегда противостояла “бинарная система этнического языка”, существовавшая наряду с моноцентрической стратификационной [Нещименко 2000: 208-220]. Первая модель отражает системное представление о культуре и языке, это векторная, литературоцентричная модель с четкими функциональными границами и ориентацией на норму. Вторая система – коммуникативная, функциональная, зависящая от целей и ситуаций общения и подчеркнуто дивергентная, разнонаправленная, смешанная. Если первая ориентирует говорящего/пишущего на кодифицированный литературный язык, на эталоны языковой правильности с апеллированием к традиционным авторитетам художественной словесности (“от Пушкина до Чехова”), то вторая реально отражает прагматику обиходного общения во всем его социокультурном и стилистическом разнообразии и в ориентации на определенные коммуникативные задачи. Поэтому стилистически чужеродные включения в тексты СМИ, в официальные публичные выступления или в научные публикации следует оценивать не по факту этой чужеродности, а исключительно по коммуникативно-прагматической целесообразности. Ориентация общения только на моноцентрическую модель культуры и языка длительное время была в русле идеологических интересов тоталитарного общества, которое было заинтересовано в жестком иерархическом представлении культуры и языка (известная идея классовой борьбы, каноны “партийности литературы”, идеологическое единство общества, плановая экономика и “плановая” культура…).

Кардинальные социально-политические реформы российского общества сделали явным то, что существовало и развивалось de facto. Стало очевидным: язык художественной литературы перестал, как это было до середины ХХ столетия, выполнять роль ориентира и тем более эталона не только для устной обиходной речи, но и для речи публичной вообще. Более того, живая публичная речь сама стала ориентиром для развития разговорного языка [Нещименко 2000: 218]. А поскольку публичная речь нового времени звучит почти исключительно через каналы средств массовой информации, то и сами СМИ стали занимать место языкового авторитета для значительной части российского социума. В то же время очевидно, что хотя язык СМИ и претендует фактически на роль “законодателя речевой моды”, но он не может быть образцом для подражания, ориентиром для сохранения языковой нормы, ибо по своим коммуникативным задачам, по целевым установкам газетно-публицистическая речь в поисках экстремальной выразительности всегда будет выходить за пределы норм, как языковых, так и этических. И особенно это характеризует СМИ, специально ориентированные на молодежь.