89077889

Е. В. Качуров, кандидат философских наук, доцент

Феномен идеологии и правовое воспитание

Хотя в истории Запада слово «идеология» возникло достаточно поздно [1], тем не менее судьба его полна парадоксов. Сочетание двух самых дорогих для европейца слов — «идея» и «логос» обещало ему счастливое будущее. В

действительности же оно почти сразу получило уничижительный смысл [2].

Правда, с течением времени второй, положительный полюс уравновесил первый отрицательный[3], но суть дела от этого мало изменилась. Понятие идеологии так и осталось «разорванным» на два противоположных значения

[4, с. 37]. Невезение сопровождало его с самой колыбели.

Но почему так случилось? Какова причина этой иронии судьбы? Что такого может содержаться во «всеобщей наукообразной теории общественного развития, предназначенной для политической практики», что вдруг бросает ее под рубрику «ложного сознания»? Наконец, если феномен идеологии неизбежен в современной правовой культуре, то не создает ли этот

«бросок» некий неугасающий конфликт в действующим правовом сознании?

Человеку, особенно человеку истории Запада, свойственно специфическое отношение к миру, которое Аристотель определил как «техне» [5 с. 172-190].

Так, гончар, имея целью создание амфоры, изучает свойства глины, огня и др.

Эти знания позволяют ему набросать проект и далее приступить к его осуществлению. Правда, над этой целью довлеет другая, более общая:

хранение масла или вина. И средство в этом проекте не константа. Мастер даже может предпочесть глине металл или дерево, но суть «техне» от этого не меняется.

Объектом подобного воздействия может быть все в природе. И хотя наряду с таким видом «поэзиса» (творчества) сосуществуют другие, например, «фронесис» (правовая справедливость) или изящные искусства, с развитием истории Запада техническое отношение к природе только усиливалось.

Но кто сказал, что сущность социального устройства должна быть исключена из такого отношения? Что необычного в том, что человек, живя в семье,

работая в определенном сословии или корпорации, переживая судьбы не только своего народа, но и всего человечества, сначала продумывает целое человеческого общежития, а потом планомерно осуществляет задуманное?

Откуда же взялось определение идеологии как «ложного сознания» [6]?

Поставив этот вопрос во главу угла данного рассмотрения, правда, учтем при этом неизбежность той методологической «ловушки», в которую попадает всякий, исследующий этот феномен. Ее можно сформулировать примерно так:

не является ли любая форма исследования этого «ложного сознания» его своеобразным умножением? Этот факт нуждается в разъяснении.

Допустим, что идеология есть теория общественного развития

(позитивный смысл), которая что-то где-то недоучла, недопоняла и тем самым исказила (негативный смысл). Предположим, что в последнем случае сознание, объясняя особенное, ошиблось, указала не на всеобщее, а на другое особенное. Но возможно ли такое создание теории идеологии, которое не было бы идеологией? Как вообще складываются отношения между сознанием,

которое изучает сознание, исследующее природу и общество?

Для начала обратим внимание на разность этих двух предметов, «самособой» попадающих в поле зрение «первого» сознания.

Относительно явлений природы человечество худо-бедно сохраняет еще какое-то единство. Луна, озеро, лев или ромашка для патриота, буржуа,

журналиста или пролетария — все одно. Здесь, хоть и по видимости, но отношения человека и явления природы еще кажутся нейтральными.

Но вот стоит вопрос о причине собственности, сущности семьи или идее государства. Что из себя будет представлять тот, кто отвлечется от своей социальной определенности, высказываясь об этих вещах? [с. 261]. При этом особенно учтем, они для него, естественно, во сто крат более дороги, чем упомянутые ранее вместе взятые.

«Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это черт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме,

относимом ветром» — вот пример возможного разнобоя мнений по поводу одного и того же явления [8, с. 615]. Конечно, в целях образования и воспитания, наконец, просто в чисто практически целях создания и эксплуатации паровозов школа определяет эти причина как ложные (а

сознание, так определяющее их, подучает титул «необразованного» [9]).

«Сила, заключенная в паровом котле» — вот действительная причина, говорит она. Соответственно сознание, умеющее усмотреть эту «истинную» причину,

автоматически водворяется на почетное место.

Вестественных науках нет особой трагедии для дивергенции истинного

иложного сознания. Здесь есть образованное, а есть необразованное сознание.

И сущность столь «мягкого» различения коренится в том, что и банкир, и

пролетарий, националист или космополит условно равны в отношении к движению паровоза.

Но вот вопрос о причине, например, социальных революций. Выслушаем мнение социально различных людей. Банкир, конечно же, укажет на обесценивание денег, пролетарий — на противоречие труда и капитала,

националист — на борьбу рас за жизненное пространство, профессор же социологии университета, что вполне естественно, больше всего ценя свое

родное занятие, — на изменения стереотипов религии, культуры, идей и т.п.

Все укажут на подобное «свое»...

То, что здесь идет прямая проекция субъективной определенности на исследуемый предмет — это факт. Но почему она столь настойчивая? Почему она именно здесь, в сфере гуманитарного знания столь властная?

Не потому ли, что социальная определенность «въелась» в природу сознания, которое размышляет о мире. Духовные, а не природные качества составляют его индивидуальные характеристики. Человек говорит: «Мое имущество, моя семья, мой завод, мой народ, мой язык, моя страна...» Все это — характеристики его «я». Он в ответе за все это! Эти определенности суть границы, которые, будучи «прошиты» в программе его сознания,

автоматически накладываются на все то, о чем он размышляет. Только когда

человек думает о звездах, море или насекомых, его личный интерес не так заметен. Но стоит ему заговорить о сущности права, хозяйствования или культуры, его «родное» сразу заявляет о себе. Мысленно вычеркнешь все свои

(или ближнего) социальные определенности, и на поверку останется ровное ничто, абстракция, пустое место.

Что такое современные гуманитарные науки? Это сущностные исследования того или иного феномена духа ради конкретных практических целей.

Мироотношение, установка, вторжение [10] — здесь органично предшествуют всякому «объективному» познанию. Они — вчерне набросанный проект идеологий. Но тогда идеологии — это опыт, столь же имманентно сопровождавший европейскую историю, как и опыты права, искусства,

религии или философии. Можно (и нужно) говорить об идеологии семьи Сципионов периода Пунийских войн, кружка Перикла времен союза Делосской лиги, Папского двора IX–XI веков и т.д. А это значит, что следует упоминать определенные идеи, которые планомерно проводили в жизнь занимающиеся политикой люди. И историки говорят так [11, с. 331].

Странный симбиоз права и религии, воли и знания, практики и теории — вот содержание феномена идеологии. Но при чем здесь негатив «ложного сознания»? Присмотримся ближе.

Э. Бетти и Г. Гадамер говорят о догматическом опыте права и религии, имея в виду первоначальный смысл, например, судебного решения или проповеди священника [12, с. 390]. А именно, как в первом, так и во втором случае мы имеем дело с неким «в себе и для себя бытием», т. е. здесь цель не превосходит границы самого события. Справедливость или религиозная взволнованность — вот то, ради чего это событие свершается [13]. Значит, в

правовую культуру органично входит именно такое поведение правового сознания. До XIX века идеология так же существовала в форме замкнутого «в

себе и для себя бытия». Она преследовала догматические цели.

Но полной неожиданностью для этой «позитивной догматики» оказалось явление идей по переустройству общества, которые предложили

последователи Кондильяка. Это был нонсенс потому, что оно произошло с подчеркнутой претензией на научную форму.

Все дело в том, что именно эта форма человеческого духа обладает одним замечательным свойством, которое резко отличает ее. Оказывается, что только наука (и это стало ясно с первых опытов античной философии) может претендовать на всеобщность своего знания. И для раба, и для гражданина, и

для чужестранца законы математики, логики или метафизики одни и те же.

Это — суть научного знания. Иными словами, его «сердцевиной» является положение о том, что всякий, повторив это знание («припомнив» [14] его),

придет к одному и тому же результату. Но тогда и общественные теории,

претендующие на научную значимость для социальной практики, стали совершенно правильно восприниматься как опыт, когда «свое ограниченное,

определенное бытие в его основных закрепленных спецификациях индивид понимает для себя и других как всеобщее, как закон и необходимость, как норму и суть человеческой и природной жизни» [15, с. 67-68].

А это значит только одно. Если бы история Запада была бы свободна от научного интереса, то ни о какой бы жесткой дихотомии «ложное (сознание идеологов) и истинное сознание (разоблачающее скрытую во всеобщем частную социальную обусловленность)» речи бы не шло. Да и кто бы мог

тогда (на заре истории) предположить, что предложенное Парменидом противопоставление «мнение — знание» так трагически отразится на судьбе понятия «идеология»! Вот почему его сразу же стали использовать в негативном смысле.

Мнение ни на какое всеобщее значение не претендует. Точно так же не претендует на всеобщность то или иное судебное решение или религиозная проповедь. Да, в них сочетаются (идет аппликация [16, с.389]) всеобщее и особенное: закон и особые обстоятельства дела в праве, Слово Библии и данность настроения прихожан в религии. Только здесь властвует единичное в смысле прецедента. Здесь случай и есть событие. Оно-то и «закругляет» в

целое оба опыта.

наоборот. Для нее идеология так же «ложное сознание» именно за эту ускользающую истину. Поэтому-то философия не принимает идеологию.

В. Библер определяет философию как избывание религии [19, с. 196]. Это определение верно, но относительно истории классической философии.

Историческая ситуация изменилась. Вся философии ХХ века есть невиданный опыт «избывания» идеологии.

Так понятие «идеологии» становится уникальнейшим понятием языка,

которое вслед за своим «предполаганием» — история Запада до ХIX века, «полаганием» — когда оно впервые зазвучало, немедленно вызывает собственное снятие (aufheben) — «преодоление».

Литература

1.На рубеже 18-19 веков.

2.Причем из уст одного из самых образованных политиков — Наполеона Бонапарта

3.Г. Гадамер называет первый полюс слова «идеология» «полемически инструментальным», второй — «позитивно догматическим» (Истина и метод. — М., 1988. — с. 481, а А. Тарковский в «Сталкере» использует это слово, по смыслу даже превышающим слово «религия».

4.Разве что немецкое «aufheben» (уничтожить, сохранить, возвысить и даже

… арестовать), сыгравшее в философии Канта и Гегеля незабываемую роль,

может посостязаться с биполярностью идеологии. (Гулыга, А. В. Кант сегодня

/ А. В. Гулыга //Трактаты и письма. — М., 1980. — С.37.

5.Аристотель. — Соч., т. 4. — С. 172-190.

6.У К. Маркса в «Немецкой идеологии» (1844) это определение используется уже полномасштабно.

7.«Показательно, что в течение долгого времени за индивидом вообще не признавалось право на существование в его единичной неповторимости. Ни в литературе, ни в искусстве не изображался человек в его частных свойствах.

Каждый сводился к определенному физическому типу в соответствии со своей социальной категорией и своим рангом». Это «долгое время», у Ле Гоффа, а речь идет о средневековье, тянется чуть ли не до наших дней. Оно (средневековье) так и называется у него: «долгое». (Цивилизация средневекового Запада. — М., 1992. — С. 261).

8.Толстой, Л. Н. Война и мир / Л. Н. Толстой. М., 1983. — Т.4. — С. 615.

9.Что не совсем равно титулу «ложное», как в случае с идеологией.

10.Хайдеггер, М.

11.Вот пример: «Нам очень плохо известна идеологическая база движения Аристоника. Но что такая база существовала, можно видеть хотя бы из того, что …» (Ковалев, С.И. История Рима / С. И. Ковалев Л., 1986. — С. 331.

12.«Юрист постигает смысл закона с точки зрения данного случая и ради этого данного случая». (Истина и метод. — С. 383). То же самое о проповеднике. (Там же С. 390).

13.А там, хоть рухнет весь мир! Правда, теория права и, соответственно,

теологическое религиоведение переступают за границы этого опыта и в определенном смысле перестают быть чистым правом и чистой религией. И здесь-то, как выяснится позже, религия и право начинают подражать

идеологии.

14.Платон.

15.Баллаев, А. В. Проблема идеологии в творчестве Карла Маркса / А. В. Баллаев. — История философии. — 1998. — № 3. — С. 67–68.

16.Гадамер Г. — С. 389.

17.Кемеров, В. Философская энциклопедия / В. Кемеров. — Панпринт, 1998

г.

18.Априорного синтеза по Канту. Неслучайно М. Фуко рассматривает Идеологию и Критику Тьери и Канта как исторических ровесников. (Слова и вещи. — СПб., 1994. — С. 262-267).

19.Библер, В.С. Что есть философия? / В. С. Библер // Вопр. философии 1995г. — № 1. — С. 196.