А. В. Фетисов. «Управление культурами»

Znaniecki F.

Cultural Reality

Chicago: University of Chicago, 1919

Chapter 1. Culturalism. The thesis of culturalism

Globalization is bringing peoples closer apart and places further together. John Rennie Short

We shall use the term «culturalism» for the view of the world which should be constructed on the ground of the implicit or explicit presuppositions involved in reflection about cultural phenomena. Let us try to formulate first of all the most general of these presuppositions.

The progress of knowledge about culture demonstrates more and more concretely the historical relativity of all human values, including science itself. The image of the world which we construct is a historical value, relative like all others, and a different one will take its place in the future, even as it has itself taken the place of another image. Yesterday man conceived himself as part of an invisible, spiritual society, and regarded the visible material nature as an instrument created exclusively for his purposes; today he conceives himself as part and product of the visible material nature; tomorrow he will reject this conception as nanve and uncritical and find a new one, and so on. More than this. The methods with which he operates in studying and controlling the natural world; the principles which he applies, consciously or not, to his material environment; the logic which he uses in isolating and determining things and their relations; his very ways of perceiving the sensual reality, have changed more or less slowly, but perceptibly, even during the short historically known period of cultural evolution, and will change still more. History of culture is the only field in which we can follow directly and empirically at least a part of the evolution of the human «mind», and the only theory of mind which can be directly based upon empirical data is therefore a theory which takes mind as a product of culture. The theories of the old type of idealism are in discordance with experience, for they conceive mind, individual consciousness or superindividual reason, as absolute and changeless, whereas history shows it relative and changing. The theories of modern naturalism are not empirical, for the precultural evolution of consciousness, whatever it was, has left no historical traces by which it can be directly reconstructed; the entire genetic conception of biological evolutionism is based on indirect inference and cannot be accepted even as a metaphysical doctrine, since it leads, as we have seen, to a self-contradiction.

Hundreds of thousands of years of cultural life have agglomerated such an enormous mass of habits and traditions that man is absolutely unable to perceive or to conceive any other nature than the one he sees through the prisms of culture, absolutely unable to act upon nature otherwise than in culturally determined ways. Our whole world, without any exceptions, is permeated with culture, and we can no more imagine what was the world of our pre-human ancestors than we can imagine the fourth dimension. There is no way out of culture. The study of the animal or of the child? But we must either interpret their consciousness by analogy with our consciousness, identifying the world as given to them with the world as given to us, or else we study their behavior as a part of the processes going on in our world and their behavior is seen by us as is everything else, through the prisms of culture. Our own childhood remembrances? But we found ourselves from the very beginning in a cultural world, and our cultural training began much earlier than our memory can reach; moreover, every later addition to our cultural stock has modified the form and content of our first memories. The study of the organism? But the organism, our own or that of any other being, as seen by us while studying it, is also a part of our culturally conditioned world. Its sensual image, all the meanings of this image, all the connections that we find between it and the rest of material

61

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

reality, all the connections between the elements of this image, even the manual acts by which we prepare it for anatomical or physiological studies, even the acts by which we turn our attention to it, are products of culture to a degree which we are unable to determine – and how much more the theory which we construct on the basis of all this!

Naturalism will here interpose the argument that the practical efficiency of our adaptation to nature guarantees some kind of accordance between nature in itself and our images of it. We cannot avail ourselves of the opposite argument of idealism, as that presupposes the existence of absolute values, whereas we reject absolute values, both in the explicit claims of idealism and in the implicit assumptions of naturalism. But the argument from practical success does not prove anything in favor of naturalism or against culturalism, for it justifies as well any one of the images of the world which have been advocated and discarded during the process of cultural evolution, and it may be used in the future to justify quite different images from the one which modern naturalism defends. Our success depends on our claims and on the part or side of reality to which we apply those claims: our claims are onesided and limited, and the range within which we attempt to realize them does not include the entire empirical world, but only relatively few phenomena taken from a certain standpoint. Therefore to the savage his magical technique seems as successful as scientific technique seems to the modern engineer.

The argument becomes more serious when it appeals not to the mere fact of the relative success of a certain technique at a certain period, which must be always appreciated from the viewpoint of those who use the technique, but to the absolute growth of the range of control which we exercise over nature. Our savage ancestors may have been as successful in attaining things which they wanted as we are in attaining things which we want, and the proportion of their unsatisfied claims to those which they could satisfy may not have been any larger than ours, but we want and attain incomparably more than they did. This is clear; but in order to conclude from this that our image of the world has grown more objectively true than theirs we should have to assume that man and nature as given to man have remained essentially unchanged: the growing range of our control of nature would then have no other explanation than a more perfect adaptation of our image of the world to the world itself. Now, such an assumption would be manifestly false. Our knowledge has indeed become much wider and more methodical, but its development is only a fragment of the general development of man and of the world, and it would need a special and long investigation to show what part of our present wider range of control is due to the higher stage of our knowledge and what part to other factors. Besides, the relation between knowledge and practice may be quite different from that which naturalism assumes. Whatever it may be, it is clear that if we want more and attain more than our ancestors did, it is not merely because our knowledge is more perfect, but because our whole personalities are richer, better organized and more creative, and because the world contains for us more and means to us more; in a word, because our selves and our world are products of a longer cultural development.

However, if an investigation of the history of culture shows the relativity of any naturalistic view of the world, it does not lead to idealism in any sense. We have above referred to mind, and to our ways of perceiving and conceiving the world, using the traditional terminology, but we do not mean to imply that, the world of things-in-themselves remaining unchanged, only the mind has evolved in its ways of perceiving and conceiving them, or that the world is not a world of real nature at all, but only immanent data of individual or super-individual consciousness. The point is not that the world as men see and conceive it is not the world as it really is, but that the world as men see and conceive it and as it really is changes during cultural evolution, and that therefore our present nature, being objectively such as we see it, is quite different from pre-human nature, for it is, in a measure which it is impossible to determine a priori, a product of cultural evolution.

We may agree that human culture has not brought it out of nothingness, that it found a prehuman world ready as material for further development, but it has modified it so deeply, not only

62

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

by technical invention, but by sensual and intellectual, social and economic, aesthetic, religious, and moral activities, and in modifying it has evolved so many and various types of these activities, so many new ways for future modifications, that whatever this pre-human world may have been, none of the generalizations of our knowledge based on our now existing world can be true of that distant past. Our science of nature is valid when applied to our present natural reality, but not valid if extended to nature as it was before the appearance of humanity. Our astronomical, physical, geological, biological theories hold true of nature only for the relatively short historical period during which the character of reality has not fundamentally changed. When projected into a more distant past, our scientific conceptions lead to more or less fantastic images of the world as it might have been if it had been and remained continually as it is now, except for those changes which, according to the present character of natural reality, should have occurred between the imagined moment of the past and the present moment. An analogous limitation makes all scientific prophecies about future states of the world appear the more fantastic, the more distant the imagined state. In other words, our science of nature is in its proper field when it searches for abstract definitions and for the laws of the present reality, and when it uses them to reconstruct and to control this reality, but it transcends its domain and is mere imagination whenever it tries to reconstruct the unique concrete evolution during which the world and man have become what they are or to foresee the concrete unique course of the future evolution of the world or of man. This means, for example, that all attempts to understand the pre-human evolution of the solar system, of earth, of the organic world, of consciousness, etc., are irremediably devoid of objective validity if pursued, as they are now, exclusively by naturalistic methods and based upon the naturalistic view, for they can never, not even hypothetically, reconstruct the past as it really was, but only as it might have been if certain impossible conditions had been realized. The only merit of the theory of natural evolution, aside from its particular applications to specific present happenings, is that in its extension over the entire past of nature it satisfies the philosophical aspirations of the modern scientist by permitting him to construct a monistic system of the universe. But this merit is a doubtful one, for naturalistic monism prevents the application of a more adequate standpoint to the history of the world.

If we want, indeed, to understand the past of the world as it really was, assuming that we may take for granted at this point that there is a possibility of developing proper methods of reconstructing past phenomena, we shall evidently first of all study the nearest and most accessible past, that is, the historical period of evolution. By careful analysis of the history of culture we can determine the gradual additions brought during the historical existence of humanity to its own consciousness and to the world as given to it at various moments. We cannot tell in advance how far into the past we shall be able to go, nor how much will be left of our world when we have subtracted all the cultural additions the origin of which we can determine directly from historical traces. We can only hope that this investigation will bring to our hand principles which will permit us to extend hypothetically our theories beyond the historical past, into the pre-historical period; we can obtain materials for this hypothetical indirect determination of the past from ethnographical studies of still existing lower stages of culture. Then, and only then, by a still more hypothetical extension we can try to reach the still more distant period of pre-human evolution, and at this point only we may be able to use the data of natural sciences as raw material. Our method should then be a special analysis subtracting from these data everything which has been proved to be an addition posterior to that moment of the past that we are trying to reconstruct.

How this investigation can be done in detail is a complex problem of methodology. For a general view of the world the fundamental points are that the concrete empirical world is a world in evolution in which nothing absolute or permanent can be found, and that as a world in evolution it is first of all a world of culture, not of nature, a historical, not a physical reality. Idealism and naturalism both deal, not with the concrete empirical world, but with abstractly isolated aspects of it. Idealism continues to treat evolution as a merely phenomenal matter and tries still to find some

63

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

immovable ground above the moving stream without seeing that to have any significance at all in the development of knowledge it must remain in the stream and move with it: that is, it must cease to be idealism. Naturalism wants indeed to reconstruct evolution, but it takes an abstract cross-section of the concrete becoming and attempts to understand the becoming by studying this cross-section. If therefore modern thought intends to avoid the emptiness of idealism and the self-contradictions of naturalism, it must accept the culturalistic thesis. It must maintain against idealism the universal historical relativity of all forms of reason and standards of valuation as being within, not above, the evolving empirical world. It must maintain against naturalism that man as he is now is not a product of the evolution of nature, but that, on the contrary, nature as it is now is, in a large measure at least, the product of human culture, and if there is anything in it which preceded man, the way to find this leads through historical and social sciences, not through biology, geology, astronomy, or physics.

But it is much easier to formulate the culturalistic thesis and to show in the abstract the necessity of its acceptance than to develop its consequences in concrete application to the empirical world. The better we understand what a radical revolution of all our intellectual dogmas the realization of such a thesis would demand, the greater appear the difficulties. For, on the one hand, naturalism seems to be simply a systematic and logical development of a view of reality which is implied not only by our common-sense reflection, but by our practical activity, by our language, by the very logic which our knowledge has to use. On the other hand, idealism with its search for the absolute, with its tendency to rise above the relativity of historical becoming, seems to express a necessary and fundamental condition of our thought which cannot conceive itself as being a fragment of a dynamic development, cannot immerge itself back into the stream from which it has just emerged by the very act of constructing or accepting a truth, a good, a beauty, or any other value.

In order to overcome these apparent difficulties, we must go to the very bottom of the problem of reality and thought and try to determine their general empirical character as independently as possible of the implicit or explicit assumptions which common sense, practice, language, science, and philosophical tradition tend to impose upon our conceptions of the world. This does not mean that we should attempt to build a philosophical theory by intentionally ignoring all those assumptions and starting ab ovo as if nobody had philosophized before. On the contrary, the history of philosophy shows that such attempts at absolutely new beginnings involve the danger of accepting uncritically many assumptions which a less pretentious method would avoid. There are no absolutely new beginnings, no fundamental original truths which a philosopher can find at the outset of his reflection and which would make him independent at once. The only way to avoid the undesirable influence of past or present uncritical prepossessions concerning the problem which we are studying is to find them out by critical research, to understand their proper significance, to keep them continually in mind, and to use them in their proper connection. For there is no conception in the history of knowledge which does not have some validity, no methodical assumption ever used which does not have some sphere of application; the only question is, Within what limits is the conception valid? For what purposes can the method be utilized?

64

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

Murphy E. C. Good Governance: Ein Universal Anwendbares Konzept? (Мерфи Э. С. Good Governance:

Концепция универсального применения?)

Internationale Politik. 2002. № 8

В течение двух последних десятилетий «governance» становилось все более и более важным ингредиентом, входящим в рецепты структурной реформы как отдельных народных хозяйств, так и мировой экономики. «Governance» сделалось ключевым понятием современной политической экономии. Оно используется как для разъяснения, так и для описания процессов в рамках всемирных усилий по выявлению воздействия глобализации на всевозможные уровни социально-экономической организации. Тем не менее дать определение понятия «governance» сложно. По мере расширяющегося употребления у него появляется все больше значений. Всемирный банк, который одним из первых стал пропагандировать это понятие, определяет «governance» как «традиции и институты какой-либо страны, посредством которых власть используется для общего блага». Это включает, во-первых, процедуру выборов, контроля и замены носителей власти, во-вторых, способность правительства эффективно использовать имеющиеся у него ресурсы и проводить разумную политику, в-третьих, уважение государством и гражданами тех институтов, которые регулируют их экономическое и социальное взаимодействие.

Подобное понимание «governance» в смысле ответственного правления легко спутать с простым осуществлением полномочий на управление («government»), однако эти концепции отделяются друг от друга. Когда речь идет о правлении, то сильнее акцентуируется эффективность институтов, в случае с управлением выделяются, скорее, процедуры и процессы осуществления властных полномочий. Ответственное правление выходит за рамки описательного или устоявшегося понимания политической организации и определяет тот способ, с помощью которого институты могут установить и провести в жизнь правила, определяющие отношения между социальными субъектами. «Governance» состоит в значительной мере в организации взаимодействия. В плане инструментария это охватывает создание институтов, которые, в свою очередь, определяют средства, цели и правила коллективного действия. Изменяя стимулы, институты могут вдохновить действующих лиц и придать им способность усваивать стратегии выхода из затруднительных ситуаций за счет коллективных действий – это проблемы, которые возникают, скажем, когда результат индивидуальных рациональных решений необязательно идет на пользу общему благу.

Разумеется, государство не является единственным игроком в национальной политической экономии, но оно остается субъектом, обладающим наибольшей властью, который координирует, улучшает и осуществляет взаимодействие тех, кто живет в национальном государстве. Государство состоит из множества институтов, договаривающихся с другими негосударственными социальными институтами и отдельными гражданами.

Неолиберализм

В 1980-х гг. народные хозяйства во всем мире осуществили мероприятия по структурной адаптации и провели неолиберальные экономические реформы или соответственно таковые были им навязаны. Представители «вашингтонского консенсуса» выдвигают тот

65

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

аргумент, что долговой кризис многих развивающихся стран был спровоцирован никуда не годным осуществлением программ замещения импорта путем создания собственной промышленности, которые подчинили рынок идеологическим, намеченным государством целям. Новые, обретшие независимость государства возложили на себя задачу изымать прибыли, получаемые в народном хозяйстве, и направлять их на инвестиции, чтобы под популистскими лозунгами стимулировать таким образом экономическую независимость и распределение благосостояния. Однако ввиду того что были ликвидированы стимулы к извлечению максимальной прибыли и отменены рыночные механизмы ориентированного на спрос распределения ресурсов, государства сами стали товаропроизводителями и неттоимпортерами. Временное увеличение ликвидности на международных рынках капиталов побудило к безответственной раздаче кредитов и предоставило популистским государствам шанс оттянуть кризис за счет получения кредитов. Когда же спад, последовавший в конце 1970-х – начале 1980-х гг. привел к оскудению потоков капитала, государство было более не в состоянии затушевывать свои недостатки, правительства начали просрочивать погашение государственных долгов и изъяны государственных стратегий развития стали очевидны всем.

Решение этой проблемы, утверждали Всемирный банк, Международный валютный фонд (МВФ) и лидеры промышленно развитых стран, состоит в том, чтобы в очередной раз внедрить в народные хозяйства идеи рыночной экономики, а также вновь активизировать усилия в международной торговле на основе ориентированного на экспорт развития.

Таким образом, в 1980-х гг. международные финансовые организации (находившиеся под влиянием и поощряемые неолиберальными экономистами и их приверженцами в западной политической системе) преследовали во всем мире стратегию, направленную на то, чтобы в некризисные периоды поставить экономическую поддержку в зависимость от структурных реформ в народных хозяйствах, от реформ, которые стимулировали бы развитие рынка и предписывали государству отрешение от экономической деятельности.

Результаты этой стратегии оказались неоднозначными. Некоторые государства (в том числе такие видные представители Латинской Америки, как Аргентина и Бразилия) значительно либерализовали свои народные хозяйства. Африканские государства, казалось, не хотели или были не в состоянии радикально ограничить свое вмешательство в экономику, а когда они это сделали, последовал экономический коллапс. Ближний Восток, казалось, был в то время особо устойчивым к подлинным структурным преобразованиям, хотя уже в начале 1970-х гг. в официальных дебатах там активно использовался язык «infitah» (политики экономической и политической открытости).

Однако вскоре стало очевидно, что при использовании проверенных рецептов либерализации были оставлены вне поля зрения некоторые проблемные пункты. Прежде всего рынки в развивающихся странах были зачастую очень слабыми, несовершенными или не существовали вообще. Низкие доли накоплений, нехватка ресурсов для финансирования дорогостоящих социальных программ, отсутствие средних предприятий в промышленности, спекулятивная международная среда и недостаточные распределительные структуры – все это в совокупности наводило на мысль о том, что государство и дальше должно играть решающую роль в управлении развитием страны.

Даже в случае с Латиноамериканскими странами, которые поначалу развивались успешно, радикальная позиция правительств – «руки прочь от экономики» – привела к явным перекосам в распределении ресурсов: низким темпам вложения инвестиций, большому оттоку капитала и т. д., аргументирует Алехандро Фоксли. Посему очевидно, что активная регулирующая роль правительства столь же необходима, как и государственное вмешательство в форме целенаправленных социальных программ для защиты малоимущих слоев населения. В случае с Африкой выдвигался даже тот аргумент, что государство должно

66

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

оставаться важнейшим экономическим игроком ввиду того факта, что там мало других агентов или вообще нет субъектов, которые в состоянии взять на себя национальную роль.

Государство

Другой вопрос, который вытекает из различного опыта реализации программ структурной адаптации, касался природы государства как такового. Может ли оно оказывать влияние на успех проектов экономического развития?

Сначала внимание было сосредоточено на демократических способностях государства исходя из посылки, что капитализм и свободная демократия являются двумя сторонами одной медали. Предполагалось, что политические решения отражают экономические решения, что индивидуумы принимают рациональные решения, венцом которых становится выбор стабильных правительств, каковые, в свою очередь, лучше всего способны провести

вжизнь болезненные реформы.

Идействительно, по следам непредусмотренной волны демократизации, накрывшей

в1980-х гг. страны Латинской Америки, а в 1990-х гг. – государства Восточной Европы, были написаны целые библиотеки книг, в которых новые экономические реформы связывали с реформами по политической либерализации. Всемирный банк и Международный валютный фонд взяли эту новую логику на вооружение и включили политические условия в свои пакеты структурной адаптации – мера, воспроизведенная также в финансовых стратегиях других международных институтов, таких, как Европейский союз.

Однако и этот вывод оказался преждевременным, поскольку уже вскоре волна демократизации спала во всем мире, в особенности на Ближнем Востоке. В отдельных случаях авторитарные режимы проявляли, казалось, большую склонность и были более способны продвигать демократические реформы, чем их демократические визави. Так, восточно-ази- атские «государства-тигры» добились-таки на основе далеко идущего и недемократичного государственного вмешательства в экономику стремительного подъема.

Напрашивается предположение, что некоторые развивающиеся страны ввиду слабости их государственных структур оказались особенно предрасположены к возникновению групп, которые противодействовали угрозе своим завоеванным правам, исходящей от мер структурной адаптации. Профсоюзные боссы, чиновники, члены партий, представители вновь обложенного налогами среднего класса и даже «убежденные» капиталисты использовали находившиеся в процессе зарождения демократические структуры для того, чтобы воспрепятствовать инспирированным Международным валютным фондом реформам или даже обратить их вспять. С другой стороны, государства, которые были относительно независимы от классовых интересов и подавляли их политические проявления, оказались в состоянии проигнорировать подобные протесты и провести, по меньшей мере в известной степени, структурные реформы.

Таким образом, успех или неудача структурной адаптации являются не столько выражением демократического устройства какого-либо режима, сколько отражением его институционных способностей сформировать экономическую среду путем принятия и продавливания правил осуществления экономических операций таким образом, что это оказывает стимулирующее воздействие на рынок.

Финансовые кризисы

Внезапный и неожиданный коллапс народных хозяйств стран Восточной Азии в 1997 г. является свидетельством того, что это действительно тот самый случай. Тогда под огнем критики оказался слабый режим регулирования финансовых систем. Однако в кризисе были

67

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

виновны не только государства, которые накопили на основе подогреваемого массивными инвестициями экономического роста трудноразрешимые проблемы, но и частные финансовые институты, поощрявшие безответственным образом выдачу кредитов и инвестиции в экономической среде, которой недоставало транспарентности и надежности. Еще сильнее обнажились опасности коррупции и непотизма, от которых в период бурного развития экономики отмахивались по большей части как от безобидных явлений.

Многие аналитики пришли на этом основании к выводу о том, что способность государств выводить национальные экономики из кризиса столь же сильно зависит от всеобъемлющих политических реформ, как и от следования рецептам Международного валютного фонда по проведению экономической реструктуризации. Кризис был вызван не дефицитом демократии как таковой, его виновницей стали скорее структура, осуществление власти и цель распределения властных полномочий внутри государственных и частных институтов, которые в широком диапазоне определяли экономическую деятельность. Одним словом, ключом к оценке экономических результатов в процессах развития и переходных процессах является ответственное правление, а не просто управление.

Демократия снизу

Всемирный банк уже в 1989 г. осознал значение ответственного правления. В его докладе об африканских государствах, расположенных южнее Сахары, содержится вывод о том, что непременным условием успеха экономических реформ является создание институтов.

Впоследующем роль институтов подчеркивалась еще сильнее согласно аргументу о том, что задачей государственных институтов является установление выверенных правил экономических операций, стимулирование веры в их использование, построение правового государства и формирование сильных финансовых институтов, обеспечение прав собственности и открытой конкуренции.

Всоответствии с этим набором аргументов реформа правительств и изменение задач государства (отход от его позиции как главного экономического субъекта и переход к роли инстанции, «правильным образом» поощряющей частных игроков) высвобождают из-под спуда новые, негосударственные силы, которые требуют более прочного встраивания в политические структуры и обеспечения их надежности. Таким образом, реформа правительственных институтов создает среду, в которой неизбежно также процветание политической демократии.

Разумеется, требования о проведении подобных реформ должны выдвигаться в равной мере и низами, и верхами (например, международными кредитными организациями). Поэтому поддержка находящихся в процессе становления институтов гражданского общества была столь же важна, как и оказание давления на правительственные институты. Без гражданских и политических прав, без прав человека отдельные индивидуумы и заинтересованные группы были бы не в состоянии вносить свой независимый вклад в формирование рынка или требовать от государства облегчить доступ к тем экономическим шансам, которые открыла реформа.

Организации и институты, содействовавшие этим правам, должны были со своей стороны устанавливать, признавать и пробивать правила, которые были бы в состоянии регулировать поведение как в политической, так и в экономической деятельности и укреплять доверие. Надежность и транспарентность были ключом к ответственному правлению для всех институтов в сфере публичной политики, а не одних лишь правительственных институтов. Это представление об ответственном правлении можно было бы рассматривать как уни-

68

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

версальное насаждение юридически рациональной политической культуры, которую Макс Вебер считал неотъемлемым элементом капиталистического развития.

Во многих развивающихся странах с другими социополитическими традициями сопротивление этой идее исходит не только от занятых самими собой элит, но и от гражданского общества. Слоям населения, которые привыкли пополнять свои легальные доходы за счет получения дополнительных материальных преимуществ из неформальных структур покровителей, племенных структур или теневой экономики, трудно отказаться от этой практики. К тому же эти слои населения склонны определять социальный статус индивидуумов скорее на основе семейных, клановых или религиозных традиций, чем на основе непривычных выборных процедур.

Культурная дилемма

Люди в развивающихся странах часто связывают свои ожидания с национальными элитами, которые вряд ли можно причислить к либерально-демократической традиции. В Африке правящие элиты представляют собственные племена. На Ближнем Востоке экономическую и социальную самобытность формируют клановые организации и религиозные секты. Хотя народы этих регионов, несомненно, считают улучшение правления желательным, это не означает, что они автоматически и одновременно откажутся от более традиционных и неформальных нормативных ожиданий, связанных с их руководителями.

Явления, которые Всемирный банк и Международный валютный фонд характеризуют, например, как нежелательную коррупцию, могут рассматриваться значительными частями общества как необходимая составная часть традиционного торга между правителями и подвластными им людьми. При этом необходимо уяснить себе то обстоятельство, что из-за реформы финансовых законов электорат может поначалу оказаться в проигрыше, однако позже может получить преимущества, определяемые именно этим ответственным правлением. Разница во времени между теми и другими может, видимо, иметь решающее значение как для политической стабильности, так и для экономических достижений соответствующей страны.

Ключом к разрешению этой в основе своей культурной дилеммы могло бы стать стимулирование формирования деятельного гражданского общества, вносящего свой вклад в проведение экономических и институционных реформ и соответствующего скорости и характеру нормативной эволюции общества. Этот нормативный аспект «ответственного правления» остается проблематичным и до сих пор не исследованным в достаточной степени. Всемирный банк хотел бы верить в то, что это мерило основывается не на ценностях, а отражает ощутимые результаты, касающиеся эффективности и экономической результативности.

В тех обществах, которые не воспринимают свободный рынок и обоюдное экономическое приумножение благосостояния как наилучший и единственно желаемый результат политики развития, ответственное правление должно включать нормативное измерение. Мусульманские общества, например, поставят, по-видимому, под сомнение целый ряд гипотез, образующих фундамент капитализма, скажем преимущественное положение индивидуума перед социумом, превосходство разработанных человеком законов над данными Богом законами или накопление незаработанных доходов, например, в форме процентов по кредитам. Граница между общественной и частной сферами у них размыта, когда, скажем, сексуальная жизнь относится к сфере уголовного права.

69

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

Общественные ценности

Короче говоря, в некоторых культурных средах наибольшая ответственность системы правления не заключается в том, чтобы добиваться максимальной экономической результативности, а обнаруживает дополнительные измерения, которые не стыкуются с западными представлениями о том, что означает «ответственность» в управлении. Легитимность

– решающий фактор в создании стабильного окружения, в котором можно установить правила, – зависит от того, отражает ли правительство нормативные ценности какого-либо общества или перенимает их (эти ценности не статичны и подвержены постоянному изменению). И поскольку это изменяется от общества к обществу, от страны к стране и от региона к региону, то и рецепты ответственного правления должны быть различными, коль скоро необходимо сохранить равновесие между экономической результативностью и определяемыми культурой ожиданиями. Возможно, что секрет успешной трансформации в гораздо большей степени связан с этим отношением, чем со скоростью реализации правительством мер структурной адаптации.

Культурное измерение ответственного правления имеет не только национальное значение, но и общемировое. Экономические процессы глобализации, равно как и уменьшающаяся способность национального государства (в том виде, в каком оно известно со времени Вестфальского мира), учитывать все более отличающиеся друг от друга самобытность и надежды его граждан, вызывают ощутимую потребность в новых формах институционализованной организации и регулировании глобального сообщества.

У незападных обществ есть правильно воспринимаемый собственный интерес к тому, чтобы формировать подобные институты демократическим путем, дабы отразить гегемонистские тенденции западной постиндустриальной культуры и воспрепятствовать вытеснению их собственных различных само-бытностей «культурой “макдональдсов”». У этого явления налицо очень практичные экономические аспекты, например, с помощью международных институтов привить развивающимся странам способность оказывать сопротивление загрязнению окружающей среды, вызываемому политикой промыш-ленно развитых стран. Здесь имеются и локальные аспекты, скажем, стремление отдельных мусульманских государств противиться международной юрисдикции, которая идет вразрез с интерпретацией их собственных религиозных обязательств (как, например, некоторые положения Всеобщей декларации прав человека).

Защита самобытности

Известная доля иронии заключается в том факте, что значительная часть мира опасается наступления уравнительной материалистической культуры, которая связывается с Соединенными Штатами Америки, Европой и не определяемым более точно «Западом», хотя глобализация привела также к тому, что получили более широкое распространение и вторую жизнь межгосударственные и субгосударственные самобытности. Для этих стран ответственное правление на международном уровне означает в значительной мере защиту культурного многообразия с помощью многонациональных государственных, полугосударственных и неправительственных организаций, которые отражают нечто большее, чем всеобщее стремление к повышению экономической результативности.

С учетом того, что сильные мира сего, которые в настоящее время безраздельно владеют важными инструментами глобального правления, почти полностью слиты с этим бесформенным «Западом», и ввиду вытекающей из этого асимметрии между правителями и объектами их политики кажется, будто демократия, предписываемая на национальном

70

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

уровне, явно и сознательно отсутствует на международной арене. Общества придают большое значение тем нормативным ценностям, которые касаются общего блага и возвышаются над желанием отдельных граждан обеспечить, задействовав самые эффективные средства, собственное максимальное экономическое благосостояние. Они связывают свои надежды, питаемые господствующей, однако не статичной политической культурой, с национальными институтами правления. Если правление действительно должно быть «ответственным», то в его процессе нужно учитывать эти пожелания, равно как и выполнять условия, необходимые для более эффективного функционирования рынка.

Таким образом, может случиться так, что меры и практика не будут соответствовать обычной парадигме ответственного правления, но все же не будут являться «безответственными» и что сама парадигма будет ограничена за счет определяемой культурой предубежденности Запада.

Экономическая трансформация – это затяжной процесс, и ввиду огромного и разнообразного экономического и политического опыта, накопленного до сих пор во всем мире, оценка общих преимуществ заделов для развития пока еще не сделана. Отсутствие однозначных приемлемых альтернатив, которые можно было бы применить во всем мире, придало убедительность этой концепции, хотя ее преимущества еще не доказаны однозначно. В любом случае нам необходимо углублять наши знания о роли и задаче институтов до такой степени, чтобы они включали не только экономические, но и политические и культурные аспекты.

71

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

Щедровицкий П. Г. Инновационный потенциал профессионального сообщества

Со-Общение. 2006. № 2

Обсуждать перспективы развития любого профессионального сообщества целесооб-

разно, ориентируясь на внутреннюю логику процессов профессионализации мышления

идеятельности. Для гуманитарного знания в целом и психологического знания в частности горизонт профессионализации был обозначен более 100 лет назад, в период возникновения и оформления таких программ, как психотехника Мюнстенберга, психоанализ Фрейда, понимающая психология Дильтея и т. д. Можно сформулировать совокупность стандартных задач, свидетельствующих об уровне профессиональной организации той или иной сферы или типа мыследеятельности:

•легитимизация продуктов профессиональной деятельности в общественном мнении

идругих профессиональных сообществах;

•экспонирование образцов эффективной деятельности (как на внутренних, профессиональных, так и на социальных площадках), нормировка и стандартизация профессиональной деятельности и обеспечивающей ее кооперации;

•формирование совокупности этических норм, характеризующих работу профессио-

нала;

•создание системы внутренней коммуникации;

•создание собственной технологии подготовки и переподготовки кадров.

Для России программа профессионализации психологии не является новой. В конце XIX – начале XX в. в работах Ушинского, Ланге, Челпанова, Петражицкого, Ермакова и других эта программа была развернута – по некоторым направлениям на 10–15 лет опережая мировые процессы. Именно в этот период складываются образцы позитивного использования психологических знаний и психологических техник в других сферах деятельности и складывается среда признания и легитимизации психологического профессионализма со стороны общественного мнения и других профессиональных сообществ. И это не случайно.

Широкие общественные преобразования, начавшиеся в России в 60–70-е гг. XIX в., вызвали к жизни необходимость нового осмысления феномена человека, апологии его преобразовательного потенциала, его способности создавать новое. Психология как одна из дисциплин – лидеров гуманитарного знания наряду с литературой (которая в России во многом выполняла роль философии) была востребована как источник новых знаний и новых представлений о человеке, выступающих в качестве ключевой рамки для проектирования общественных изменений. Процесс профессионализации психологии в тот период находился на фронтире общественного развития, в нем задавались новые образы и образцы человечности, новые практики работы с человеческими качествами.

Именно эта актуальность психологического знания в процессах масштабных общественных изменений привела к тому, что в начале XX в. в России сложилась целая плеяда великих мыслителей. Их фамилии до сих пор с уважением называются представителями психологического сообщества в качестве предтеч и отцов-основателей новых направлений и школ, значимых для мировой психологической (и шире – гуманитарно-технологической) практики. Достаточно назвать Гурджиева, Шпетта, Блонского, Эйзенштейна, Богданова, Бахтина, Вертова, Ухтомского, Выготского, Лурия, Керженцева.

72

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

Впрочем, ответ на вопрос, какой тип антропопрактики сложился бы в России, если бы не происшедшие в начале века общественные катаклизмы, относится к числу исторических фантазий: в середине 1920-х гг. названные процессы были заторможены или свернуты.

Восстановление логики программы и процессов профессионализации следует отнести к концу 1960-х гг. В этот период расширился список актуальных тем психологических исследований и разработок, удалось наладить процесс подготовки кадров (в основном для педагогической психологии), ряд функций практической психологии получил признание в политической и управленческой элите. Во многом эти процессы «подогревались» осознанием отставания СССР от США в технологических и военных отраслях.

Вместе с тем из программы совершенно «выпал» тот философско-антропологический и общественный пафос, который был ее мотором в начале века. Задачи психологической поддержки и психологического обеспечения отечественного военно- и гражданско-инже- нерного комплекса, с одной стороны, и отечественной школы – с другой, без сомнения, были масштабными проектами. Но они не содержали большого «вызова» самому психологическому знанию, не указывали на необходимость проблематизации базовых представлений самой психологии.

В эпоху «перестройки» психологическое сообщество вошло без новых идей и масштабных программ. Сегодня, не обсуждая перспективный контекст общественных изменений в стране и в целом мире, не формулируя новых образцов разработки и использования психологического (и шире – гуманитарного) прикладного знания, а вместе с тем не задавая нового антропологического идеала, призванного ответить на эти вызовы, профессиональное психологическое сообщество рискует потерять не только свой развивающий, но и адаптивный потенциал.

То, о чем будем говорить дальше, содержит изложение версии анализа сложившейся на рубеже XXI столетия мировой социокультурной и социально-экономической ситуации – изложение, призванное задать горизонт видимых нами новых вызовов и новых задач.

Практически все экспертные сообщества и группы независимо от их политических пристрастий и культурной принадлежности согласны с тем, что в мире происходят кардинальные изменения. Мы исходим из гипотезы, что глубинный механизм происходящих изменений связан со сменой модели развития. В основе новой модели и складывающейся в ее рамках мирохозяйственной кооперации, на наш взгляд, лежит новое качество инновационного процесса. Именно формирование новой сферы производства – производства нововведений и превращение ее в ведущий хозяйственно-экономический и социокультурный уклад мирового развития задает основные направления изменений. На рубеже XXI в. наметился масштабный переход от экономики производства товаров и услуг массового спроса к эко-

номике производства и расширенного воспроизводства нововведений.

Нововведения были всегда. История общества и его отдельных подсистем: хозяйственной, политической, образовательной – показывает, что именно возникновение технических, технологических и социокультурных новаций (новообразований) всегда подготавливало и обеспечивало переход отдельных процессов и общества в целом на качественно новый уровень развития. Двухпольная система в сельском хозяйстве, секстант, порох и мушкет, классно-урочная система, паровой двигатель и двигатель внутреннего сгорания, компьютер – примеры интеллектуальных открытий и изобретений, каждое из которых позволяло добиться нового уровня благосостояния, экономии ресурсов, быстродействия или точности. Практически всегда нововведение затрагивает вопросы технологии – то, как мы делаем нечто, существующий способ думать и делать.

Однако только в последней четверти XX в. производство нововведений превратилось в

самостоятельную сферу (отрасль) деятельности, в которой уже сегодня создается 1/4 мирового продукта и от которой зависит успешность рыночной настройки всех видов и форм

73

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

деятельности. Следует подчеркнуть, что инновационный процесс не может рассматриваться в технократической парадигме – ни в категориях научного поиска, ни тем более в рамках понятия инженерного изобретения. Появление любого нововведения изменяет принятые способы думать и делать и как следствие меняет сознание и самоопределение больших масс людей.

Изменение сознания людей и привычных и устоявшихся десятилетиями (а иногда и столетиями) способов делать – чрезвычайно инерционный и длительный процесс. Если тех- нико-технологическая часть инновационного процесса занимает от 12 до 20 лет, то изменения в сознании, перестройка систем обучения и подготовки кадров, социальных систем, политических институтов, культурных норм могут растягиваться на 30–50, а иногда и сто лет. Управление инновационным процессом в этом масштабе предполагает наличие комплекса гуманитарных технологий, без которых и вне которых само по себе научное открытие или техническое изобретение не обеспечивает ни создания, ни внедрения нововведения. С этой точки зрения можно констатировать узость подхода, сформулированного И. Шумпетером в начале века, который героизировал фигуру предпринимателя, связав с ней, и только с ней инновационный процесс.

Утверждая, что в конце XX в. возникла новая сфера деятельности – производство инноваций, мы одновременно утверждаем, что сложился комплекс профессий и специальностей, обслуживающих разные стадии инновационного процесса. Одновременно возникла система кооперации и разделения труда внутри самой сферы, сложились специфическая система управления инновационным процессом и комплекс гуманитарных технологий, обеспечивающих этот тип управления специфическими методами и средствами управленческой и проектной работы.

Однако необходимо констатировать, что в последней четверти XX в., бурно развиваясь, эта сфера мыследеятельности уже столкнулась с феноменом «перепроизводства» инноваций, который вызван неспособностью отдельных людей, групп и коллективов быстро и эффективно перестраивать свои установки, навыки и способности в соответствии с появлением и распространением инновационных волн. Грубо говоря, если «нового» в обществе становится слишком много, возникает установка на его ограничение. Формируются институциональные барьеры, препятствующие его появлению и распространению, которые

воснове своей носят ментальный характер. Возникает феномен страха перед будущим, который Э. Тоффлер назвал футурошоком. Идея развития все чаще подвергается публичной проблематизации и общественной критике.

Другими словами, на рубеже XXI в. на повестку дня всех гуманитарных дисциплин и гуманитарно-технологической сферы в целом выходит вопрос о простейшей «клеточке» общественных изменений.

Обсуждение «человеческого» и «социального» капитала, человеческого фактора в макромасштабе – в горизонте анализа изменений системы образования, политики или культуры

вцелом замещается напряженным исследованием и проектированием микропроцессов – на уровне кампаний, фирм, коллективов и команд.

На большом социокультурном материале – в различных регионах мира и при решении разнообразных задач развития – выявляется ключевая роль «ментальных барьеров» на пути смены установок, правил и рамок мышления и деятельности, построения позитивных моделей коммуникации и взаимодействия. В экспертных кругах ширится понимание того, что именно ареалы распространения ментальных моделей, ориентированных на идеи конкурентоспособности, а не геополитические и геоэкономические преимущества лежат в основе пресловутого «богатства народов».

Вуправленческой практике все большее значение уделяется феномену «пронизывающей (интегрирующей) квалификации» – роли совокупности знаний и навыков, приня-

74

А. В. Фетисов. «Управление культурами»

тых всеми сотрудниками, для осуществления проектов и достижения целей. Анализ опыта успешной деятельности в любой сфере показывает, что ему во всех случаях предшествовало полное или частичное изменение рамок мышления и деятельности – представлений о мире,

вкотором мы живем, и о роли (месте) человека в этом мире.

Упсихологического профессионального сообщества в новом веке существует чрезвычайно значимая миссия – продвижение инновационной модели развития. От того, как будет происходить подобное продвижение, зависит и место России в мире, и конкурентоспособность отдельных экономических и социокультурных проектов, и (важно!) адаптационные возможности отдельного человека. Принятие этой миссии позволит психологии реализовать свою систему ценностей и свой гуманитарно-технологический потенциал.

Реализация названной миссии зависит от того, как будет артикулирован в новых условиях философско-антропологический идеал, новый образ человека. Не меньшее значе-

ние приобретают любые антропотехнические эксперименты, призванные задать «выставку» реальных образцов индивидуально-личностной, групповой и командной организации и самоорганизации. Важную роль будет играть общий рост психологической и антропотехнической (антропопрактической) культуры, что задает ряд требований к процессам производства, обращения и использования гуманитарных знаний и технологий как в плане содержания этих знаний, так и в плане проектирования институциональных «оболочек» названных процессов.

Во многих областях и сферах деятельности происходят значимые трансформации. Не претендуя на системность описания ситуации, можно выделить ряд важных тенденций.

Перестраиваются традиционные системы воспроизводства (прежде всего сфера обучения, образования и подготовки кадров), складывается реальность индивидуальных образовательных программ.

•Растет социальная и культурная (в том числе межстрановая и межрегиональная) мобильность, возникают новые глобальные антропотоки.

•Большую роль начинают играть семиотические системы, определяющие индивидуальную и групповую идентичность – профессиональную, этническую, конфессиональную, гражданскую.

•Повышается роль сетевых форм организации групп и сообществ. Растет инфраструктура глобальных коммуникаций, сфера обобщения и переноса опыта, исследования действием и консультирования – прежде всего обучающего.

•Формируется новый инструментарий локального и регионального экономического

исоциокультурного развития, в том числе комплексного проектирования среды обитания человека и трансферта технологий.

•Возникают новые инфраструктуры, призванные обеспечить доступ человека к ресурсам глобального развития.

•Меняется роль государства в обеспечении качества жизни, поддержке инфраструктур

иинновационных форм мышления и деятельности.

•Меняются требования к процессам принятия решения и системам управления, обеспечивающим принятие решений в условиях неполной информации и коллективного действия.

•Значимые сдвиги происходят в сфере культурной и социальной политики – от концепции «социальной защиты» к своего рода «социальному наступлению», втягивая инновационный и инвестиционный подход.

От того, как ответит психологическое сообщество на вызовы времени, зависит следующий шаг его возможной профессионализации, а значит, роль и место в современных процессах социальных и культурных трансформаций.

75