Lyubimy_Kharbin_gorod_druzhby_Rossii_i_Kitaya_materialy_Pervoy_mezhdunarodnoy_nauchnoy-prakticheskoy_konferentsii

280	Любимый Харбин – город дружбы России и Китая

событий, но печать ужаса и горя осталась у этих людей. Я был на фронтах Вели- кой войны и гражданской бойни, видел много страшного, но о таких ужасах, какие вытерпели эти люди, я никогда не слыхал. <…> Рассказчики спаслись чу- дом: один бежал в лес и жил неделю на снегу, другой прожил больше недели под... тротуаром, правильно рассчитав, что никому не придёт мысль искать бег- леца в таком месте. Третий, в момент ухода партизан из города и избиения ими всех оставшихся в городе, спрятался в помойную яму. Способы спасения были разнообразны и необыкновенны: когда угрожает смерть, человек становится изобретательным» [8, с. 208]. К слову, роман «Враги» – единственное из круп- ных произведений Ловича, переизданных в нынешней России (М.: Вече, 2007).

Если же обратиться к малым формам самовыражения Ловича, к его расска- зам, то можно выявить определенные и любопытные характеристики. Из 19 ис- следованных нами рассказов автора, опубликованных в «Рубеже» в 1929– 1940 гг. 3 можно отнести к любовным рассказам, 5 – к приключенческой и де- тективной литературе, 1 – к политическому детективу, 1 – к сатире, 3 – к психо- логической комедии, 2 – к политическому памфлету, 2 – к комедии положений, 2 – к психологической драме.

Хотя рассказы Ловича почти всегда созданы в классическом варианте лю- бовного треугольника, а то и многоугольника, и гендерный фактор играет в его малой прозе основополагающую роль, все же часто он пишет о русских бежен- цах и эмигрантах – о богатых и бедных, о грустных и веселых, о влюбленных и отвергнутых, о разных по своим воззрениям, но неизменно объединенных общей скитальческой судьбой. При этом, несмотря на сложности, а то и трагедии, глав- ное, что их также объединяет, по замыслу автора, – это надежда, которую он да- рит своим героям, а значит хочет опосредованно подарить и читателю. Всякий раз Лович добавляет избитую фразу «совершенно правдивая история», хотя опытному человеку поверить в жизненность его сюжетов, конечно, сложно.

Его любовные рассказы изобилуют гендерной оппозицией маскулинности- феминности, хотя порой роли мужчин и женщин меняются, сохраняя оппозицию в художественном выражении. Так, про героиню рассказа «Борьба за женщину» Лович сообщает: «…оба они были интересны для нее, как мужчины, как лучшие представители сильного пола <…> охота за мужчинами, по-видимому, была ос- новной целью ее существования» [2, с. 2]. При этом на общем фоне страсти и любви можно забыть о супружеской верности, что встречается в его произведе- ниях сплошь и рядом («Я выбросила мысль о муже, как выбрасывают надоев- шую, ненужную вещь. И больше не думала о нем никогда. Даже тогда, когда по необходимости снова вернулась к нему. Так начался наш роман» [7, с. 8]). Стоит отметить, что у Ловича почти всегда при всех равных побеждает русский офи- цер, которому готова уступить любая женщина, вне зависимости от националь- ности, положения в обществе, принятых правил приличия. Именно он – победи- тель не только на поле боя, но и на интимном фронте. Хотя нет-нет, да и встре- тится рассказ («Два рождества» [5, с. 1–7]), в котором Лович по-иному выведет гендерный сюжет, да так что обескураженному читателю останется лишь вос- кликнуть: «О, непостоянство – Вот имя женщин» [10, с. 167].

Для Ловича важно и то, где происходит действие, поскольку это дает автору дополнительные возможности для живописного описания места, что ему удается замечательно. В частности, события рассказа «Борьба за женщину», как и за- главного произведения сборника «Ее жертва» разворачиваются южнее японской

А.Н. Кравцов. Любимые авторы журнала «Рубеж»: Лович и другие	281

Иокогамы, в пляжном местечке Камакура, где некоторое время жил сам Лович. Пляжно-курортный характер обстановки позволяет ослабить серьезность сюже- та («Она говорила с ними о море, о парусах, о Японии, о ракушках и о всяких пустяках…» [2, с. 2]).

Когда Лович позволяет себе отвлекать читателя живописаниями природы, а это происходит довольно часто и порой даже с излишествами, то это не мешает основному тексту. Даже имеющиеся на первый взгляд противоречия своеобраз- но украшают сюжет, а особые писательские находки придают повествованию характерную виртуозность: «Веранда висела над скалистым обрывом, который коричневой, черной, серой стеной спускался к изумрудному морю» [2, с. 2]. Ка- залось бы, налицо противоречие. Словно автор выбирал из трех вариантов, но по упущению редактора все три остались в тексте. Те же, кто бывал в подобных местах у скалистого обрыва, наилучшим образом поймут автора, поскольку цвет камня там сильно зависит от теней, солнечных бликов и игры морских красок в данный момент. Автор мог заменить краски просто темной стеной, но оставил все три цвета, относящиеся к темному окрасу.

Как пример приключенческого произведения можно упомянуть рассказ «Выстрел» [4, с. 1–9]. Детективно-романтический сюжет затрагивает человече- ское одиночество, становясь проникновенным повествованием об эмигрантском расставании с любимыми. Как мастер детективного жанра Лович был отмечен не раз критиками русского зарубежья. В частности, после выхода его романа «Дама со стилетом» (1940) в местной русской прессе писали: «Интригующая завяз- ка, пёстрое и живое развитие увлекательной фабулы, ярко очерченные типы, эле- мент неожиданности сцен и положений в качестве лейтмотива, – всё это выдержано в плане, вполне соответствующем требованиям и заданиям каждого произведения такого характера. Чисто шанхайский фон “Дамы со стилетом”, развёртывание дей- ствия в знакомых местах придаёт роману особый интерес, как для местных читате- лей, так и для более широкой аудитории, мало знакомой с ярким колоритом нашего города и единственной в своём роде “романтики Шанхая”» [3, с. 522].

Как уже упоминалось, Яков Лович написал несколько книг, которые пользова- лись большой популярностью в русском Китае. Вот ряд отзывов на них. Газета «Шанхайская Заря» отмечала сборник рассказов «Офицерская шинель» (1936) так: «Все эпизоды, выбранные им, не являются художественным вымыслом, а взяты из неизданных и нигде не запечатлённых архивов о жестокой борьбе братьев, ставших врагами. Самыми ценными свойствами беллетристических произведений Ловича является их логичность, ясность и простота» [3, с. 520–521].

Его рассказы, без сомнения, имеют неоспоримое в своей ценности качество: все они без исключения фабульные и читаются с первой строки с неослабеваю- щим интересом. Он умеет держать внимание читателя. Не претендуя на стили- стические новшества, автор в то же время пишет хорошим простым русским языком, который делает чтение его книг лёгким и неутомительным [7, с. 19].

С окончанием Второй мировой войны закрылся «Рубеж». Одновременно с этим прервалась успешная литературная деятельность Ловича. В 1951 году через Тубабао он эмигрировал в США, но там не публиковался. Его жене отказали во въездной визе из-за болезни туберкулёзом, и она уехала в Париж, где вскоре скончалась. Ненадолго пережил её и сам Лович. 27 августа 1956 г. Яков Львович Лович-Дейч скончался от рака лёгких в больнице Станфордского университета

[8, с. 209].

282	Любимый Харбин – город дружбы России и Китая

Слова известного поэта Арсения Несмелова в харбинской газете «Рупор» об одном из сборников рассказов Ловича характеризуют, в общем-то, все его твор- чество в жанре малой прозы: «…книга волнует тем, что обстановка, среди кото- рой действуют и любят герои Ловича – это бытие нашего сегодняшнего эмиг- рантского дня. Когда герои его бывают пошлы, на губах автора чувствуется на- смешливая улыбка. Но улыбка эта не злая. Лович фотографирует, бытописует, но никогда не осуждает. Там же, где герои его страдают, где они решаются на подвиг – автор сочувствует им, и стиль его прозы становится напряжён от пафо- са сострадания» [3, с. 518]. Именно это бытописание, по крупицам разбросанное на страницах журнала «Рубеж» в виде сочинений Ловича, может явиться серьез- ным основанием для дальнейших научных исследований не только в сфере ли- тературы, но и истории русского заселения Маньчжурии.

1.Крузенштерн-Петерец Ю. О «Рубеже» // Политехник. 1979. № 10. С. 186.

2.Лович Я. Борьба за женщину // Рубеж. 1930. № 6 (107). 1 февр. С. 2–9.

3.Лович Я. Враги: Роман в трех книгах. – Шанхай: Дракон, 1941. – 523 с.

4.Лович Я. Выстрел // Рубеж. 1930. № 8 (109). 15 февр. С. 1–9.

5.Лович Я. Два Рождества // Рубеж. 1930. № 2 (103). 9 янв. С. 1–7.

6.Лович Я. Ее жертва // Ее жертва: рассказы о любви. – Харбин, 1931. С. 5–

14.

6.Н.Р. [Наталья Резникова]. Книжные новинки // Рубеж. 1936. № 33 (446). 8 авг. С. 19.

7.Хисамутдинов А.А. Из Благовещенска в Харбин и Шанхай: журналист и писатель Яков / Русский Харбин, запечатленный в слове: сборник научных ра- бот: к 70-летию профессора В.В. Агеносова. – Благовещенск, 2012. С. 203–209.

8.Хисамутдинов А.А. Харбин: «Перелетные птицы» (1-я половина ХХ века) [Электронный ресурс] / А. Хисамутдинов. – Владивосток: Изд-во Дальневост.

ун-та, 2017. 60 с. URL: https://evols.library.manoa.hawaii.edu/ (дата обращения

03.05.2018).

9. Шекспир У. Гамлет, принц Датский / Шекспир У. Собрание сочинений в одной книге. – Харьков, 2011. С. 155–296.

УДК 82-9

УРАЛ – ХАРБИН: ПЕРЕКРЕСТОК «ГЕОПОЭТИЧЕСКИХ» ФРОНТИРОВ

О.М. Давыдов,

Информационно-издательский отдел,

Челябинская епархия РПЦ

Феномен взаимосвязи литературы Урала с русской литературой эмигрант- ского Харбина рассматривается с позиций теории геопоэтических фронтиров.

Ключевые слова: геопоэтический фронтир, русская эмиграция в Харбине, литература Урала, Павел Северный.

FROM URAL TO HARBIN: «GEOPOETICAL»

FRONTIERS CROSSING

O.M. Davydov ( ),

Publishing Department,

Chelyabinsk Diocese of Russian Orthodox Church

We consider a phenomenon of relationship between Ural and Harbin russian literary text as a crossing of geopoetical frontiers.

Keywords: gepoetical frontier, Ural literary text, literature Harbin emigration, Paul Severny.

Урал и провинцию Хэйлунцзян, как и вообще Россию и КНР, связывают не только общая история, воплощенная в судьбах конкретных людей, но и глубокий взаимный культурный интерес. Приведем лишь один пример: очеред- ной выпуск екатеринбургского альманаха «Детское чтение», издаваемый силами уральских литературоведов, был посвящен современной китайской литературе для юношества. На русский язык переводятся новые тексты, актуализируется

советское переводческое наследие.

Однако достаточно ли этого для утверждения о наличии геопоэтического дискурса между Уралом и Харбином? Термин «геопоэтика» – достаточно новый, обретает всё большую популярность в научной среде. Из буквального его про- чтения ясно, что он представляет собой область пересечения литературоведения и географии. Здесь есть пространство для определенного скепсиса: писатель во- лен выбирать любые географические локусы – места на карте для своих произ- ведений, но насколько влияет на него окружающая среда, в которой осуществ-

ляется творческий процесс?

Более устоявшимся является термин «региональный текст» (петербургский, северный, сибирский, дальневосточный), употреблявшийся в течение всего

284	Любимый Харбин – город дружбы России и Китая

ХХ в. Восходит он к классику В.М. Жирмунскому, который, следуя канонам своего времени, употреблял прилагательное «областнический». Потом это поня- тие подхватил уральский филолог А.И. Лазарев, говоривший об «областниче- ских гнёздах» – культурных конгломератах, сформировавшихся под влиянием обстоятельств, диктуемых географией и историей.

Таким образом можно говорить как об уральском, так и о харбинском тексте русской литературы. Однако не следует понимать эти понятия «арифметиче- ски». Что есть харбинский текст – корпус произведений, созданных русскими эмигрантами, собравшимися вокруг КВЖД, в большинстве – профессиональны- ми военными или железнодорожниками, слабо владевшими китайским языком? Или дискурс, ими заданный и продолженный не только непосредственными ис- торическими участниками, но и последующими поколениями как российских, так и китайских ученых и ценителей словесности?

Сегодня популярен подход В.Н. Топорова, позволяющий говорить о литера- турном мифе места – той мифологеме топоса, что создана писателями. Харбин- ский литературный миф – тот образ Харбина, что создан и авторами-белоэми- грантами, и их оппонентами в СССР, и нашими современниками, пытающимися осмыслить те время и место. То же можно сказать и об уральском литературном мифе. Однако в наше время, когда интернет делает доступным множество вербаль- ных и даже невербальных (аудио- и визуальных) источников, встроиться в такой миф оказывается не так уж и сложно, что размывает его границы.

Ещё один замечательный подход к данной проблеме представлен в моно- графии амурского филолога А.А. Забияко [4], развивающей понятие дальнево- сточного фронтира и фронтирной ментальности.

Можно говорить об уральском и дальневосточном фронтирах. Миф (по То- порову) возникает на пересечении фронтиров. И хотя последняя воля остается все-таки за каждым конкретным автором, отрицать влияние на литературу куль- турных фронтиров невозможно.

Как же связаны Урал и Харбин? В рамках мифологического подхода Урал – водораздел, граница между Европой и Азией; Китай же – глубина Азии, её ау- тентичное выражение, особенно в представлении европейца. Китай и китайцы

для литературы европейской части России выполняют скорее роль экзотики (вспомним китайских персонажей Булгакова и Пелевина). В сибирском же За- байкалье интересом к китайской культуре никого не удивишь. Урал является «срединным» звеном, соединяющим азиатское и европейское. Впрочем, данный взгляд оказывает влияние прежде всего на самих уральских авторов, часто апел- лирующих к евразийскому пафосу.

Фронтирный подход позволяет выявить и другие точки соприкосновения Урала и Китая. Вспомним описание уральским писателем Евгением Фёдоровым Троицкой ярмарки, интерес юного главного героя к китайским купцам и их то- варам. Однако наиболее чётко фронтирная линия, соединяющая Урал и Харбин, протянулась в годы Гражданской войны с отступлением колчаковских войск. Упомянем мемуары казака Гавриила Енборисова «От Урала до Харбина», рома- ны «Ледяной смех» Павла Северного, «Оренбургский владыка» Валерия Пово- ляева, описания Ледяного похода в поэзии Арсения Несмелова.

Отступая, отряды Колчака привлекали с собой и местное гражданское насе- ление – те его слои, которым не на что было надеяться в случае прихода к вла- сти большевиков. Иные же уральцы и сибиряки оставались в своих прежних до- мах, будучи связаны с уходившими на восток узами родства и дружбы.

О.М. Давыдов. Урал – Харбин: перекресток «геопоэтических» фронтиров	285

Врезультате уже в 1920-х гг. на Урале можно говорить о харбинском ми- фе – ещё не на уровне литературы, а лишь на уровне слухов: у кого-то в числе отступавших оказался брат, отец, сослуживец. За исключением нескольких про- пагандистских брошюр и статей об их харбинском настоящем негде было про- честь. К 1930-м иссякал и скудный поток писем. Харбин для уральцев стал срав- ним по-своему «с загробным миром»: где, как хочется верить, близкие сущест- вуют, но никаких вестей от них получить невозможно.

В1940–50-х гг. часть русских эмигрантов двинулась из Харбина в обратный путь, в Россию. Многие оседали на Урале и в Сибири: кто-то просто возвращал- ся домой, кому-то не позволяли двигаться дальше условия ссылки. Вернувшиеся

с«последнего острова старой России» привозили с собой необычные вещи, де- лились устными воспоминаниями. Немало было верующих, некоторые были ру- коположены в священный сан – на Южном Урале, в краю комсомольских стро- ек, они составили костяки православных церковных общин.

На Южном Урале молчание о Харбине в официальной печати нарушила книга Владислава Гравишкиса «Гвардии Красной сын» [3], увидевшая свет в 1950-х гг. Детская повесть, мало соответствовавшая канонам соцреализма, про- билась в московскую печать во времена хрущевской оттепели, сделалась на время культовым явлением, однако затем была прочно забыта (ибо не содержала антисо- ветской крамолы, но лишь имела новаторскую форму). Автор её, скромный библио- текарь, писал о себе: «из-за плохого зрения не смог работать плотником, устроился избачом, так и привык к книгам». Главный герой повести Витя Дунаев, прообразом которого послужил Федя Горелов – молодой житель города Миасса, всю жизнь

одержимый местью местному золотопромышленнику Шмарину за гибель в шахте отца, но сам казнённый колчаковцами как террорист.

Почти банальная, хотя и трагическая история превращается под пером Гра- вишкиса в квазирелигиозный эпос: герой проходит инициацию, готовящую его к будущей мести, невесть откуда взявшийся балтийский матрос учит его творить чудеса во имя строительства нового мира, наконец герой погибает за коммуни- стическую идею. Однако справедливость должна восторжествовать. И в повести Гравишкиса появляется «апокалиптический финал»: младший брат Виктора – Сергей Дунаев в звании лейтенанта попадает в 1940-х гг. в Харбин и встречает там сына главного антагониста – Николая Шмарина.

Сын буржуя называет себя «китайским» именем Нико Шмари. На самом де- ле китайского значения у этого звукового набора нет, зато возникает масса рус- ских омофонических ассоциаций (со словом «кошмар» и т.д.).

Нико Шмари оставлен белогвардейцами, отчалившими на корабле прямо в Америку, в качестве шпиона против советских войск. Одет он типично для су- перагента (серый плащ макинтош и так далее), однако ведёт себя достаточно странно. Взяв в лавке пачку сигарет, он расплачивается не монетами, а пулей, выстрелив в стоявшего за прилавком мальчишку – сына хозяина Ван Цоя. Ребё- нок погибает, но злодея настигает русский лейтенант Дунаев, олицетворяющий «историческую справедливость».

Автор повести Владислав Гравишкис в Китае не бывал, однако, с большой вероятностью, пользовался рассказами эмигрантов, вернувшихся из Харбина. В его наивной книге впервые появляются образы и схемы, которые впоследствии лягут в основу «харбинского советского мифа». Это детали пейзажа – бедные китайские фанзы и одновременно русские вывески с ятями. Это известная дихо-

286	Любимый Харбин – город дружбы России и Китая

томия: трудящийся китаец – бродячий хунхуз, которой мы ещё коснёмся в раз- говоре о творчестве Павла Северного и Арсения Несмелова. Наконец, это совет- ская вера в то, что свободу от социальных противоречий традиционного обще- ства, компас прогресса китайскому народу принесёт именно победа социализма.

«Советские врачи вылечат твоего сына», – говорит безутешному отцу через переводчика лейтенант. Но старик Ван Цой не верит в чудеса. Главное, чтобы не ушел от возмездия Нико Шмари: «Пусть его судит китайский народ». Суд выно- сит расстрельный приговор.

Вначале 1960-х гг. советским читателям открывается творчество другого уральского автора, сделавшего значительный вклад в харбинский литературный текст, – Павла Александровича фон Ольбриха, работавшего под псевдонимом Павел Северный.

Павел Северный был ровесником ХХ в., родился в 1900 г. в Верхнем Уфалее

всемье горного инженера. В этом небольшом городке на самом севере Челябин- ской области и сегодня существует музейная экспозиция, посвященная его па- мяти. На Урале пережил он первые литературные опыты, ещё юношей, до нача- ла Гражданской войны, и в 1956 г., вернувшись на Южный Урал, в Чкаловскую (Оренбургскую) область, Северный начинает именно с книг об уральской при- роде (ибо харбинская тема кажется ещё достаточно опасной). Уральские черты узнаются и в поздних описаниях Северным маньчжурской тайги, хотя его слож- но упрекнуть в фантазии по причине незнания реальности – именно в китайский период своей жизни он много времени проводил в различных экспедициях. Ска- зались таёжные увлечения и на выбранном им псевдониме.

В1919–20 гг. поручик Ольбрих, командир роты 25 Екатеринбургского полка 7 Уральской дивизии Колчака отступал вместе с единомышленниками на вос- ток, пережил тяготы Ледового похода (оставив воспоминание о них в итоговом романе «Ледяной смех») и, наконец, оказался в Харбине. Свою литературную карьеру он начинает как драматург, скоро на харбинской сцене ставится его пье- са «Смерть императора Николая» (одно из событий, потрясших бойцов колча- ковской армии), а затем и «Только мое, а может быть и Ваше» – посвященная самому легендарному генералу Колчаку.

Всередине 1930-х гг. Павел Северный совершает пеший переход из Харби- на в Шанхай, пересекая весь Китай, не имея денег и не зная языка. Но литератор всегда начеку, и путешествие со временем превращается в книгу-травелог «Фарфоровый китаец качает головой». В Шанхае для Северного начинается но- вая жизнь, он работает в просоветской газете, и в 1950-х гг., не испытывая со- мнений, не выбирает дорогу на Тубабао и далее в США, а возвращается назад в

СССР. Его возвращают на Урал, власти поначалу не доверяют ему. Однако не- сколько лет спустя в столичном издательстве «Детгиз» выходит его книга «Шу- мит тайга Маньчжурии», в которой автор переосмысляет харбинское прошлое, открывая эту доселе неизвестную страницу юному советскому читателю. Север- ный просит разрешения переехать в Москву, ему разрешают избрать Подольск, где полуопальный писатель проводит остатки дней.

Не секрет, что старшее поколение харбинских русских – белоэмигрантов и «кавэжэдэков» жило воспоминаниями о трагедии их страны России, перепле- тенной с их личными трагическими судьбами. Китайский язык всерьез изучали их дети, младшая генерация «чураевцев», детство которой прошло уже в Харби- не – к этому поколению принадлежит, например, известный поэт, переводчик

О.М. Давыдов. Урал – Харбин: перекресток «геопоэтических» фронтиров	287

Ли Бай, Ши Цзянь-у, Сунь Ди, популяризатор китайской классической литера- туры Валерий Перелешин. Старшие же подчас владели только русским языком и территории, прилегающей к КВЖД не покидали.

Втворчестве старших, полном тревожных ожиданий, часто возникает образ хунхуза. Хунхуз для русского литератора – романтизированный лесной бродяга, нередко разбойник, избирающий отшельнический образ жизни для того, чтобы бросить тем самым вызов традиционному социуму. Хунхуз опасен (группа хунху- зов может ограбить село или поезд), но и сами «белые», бросившие вызов победив- шему на их родине социализму, не принятые, не ассимилированные и китайским народом, чем они хуже лесных бродяг. Так же точно, таясь и отбиваясь, отступали они по льду Байкала, а местные власти считали их бандитами. Главный поэтиче- ский голос этого поколения Арсений Несмелов выражал это в строках: «Те же джунгли этот гаолян, // Только без озёр и без полян. //Здесь на свист хунхуза – за версту // Свистом отзывается хунхуз....// И на длинной жерди голова // Не жива бы- ла и не мертва, // И над ней кружилось воронье: // Птицы ссорились из-за нее» [5].

Однако русский бродяга не одинок, у него есть вера, идеалы, святыни. А.А. Забияко отмечает [4] интересный факт уже не русского, а китайского фольклора – почитание «Старика вокзала», как местные жители восприняли свя- тителя Николая Чудотворца. На центральном вокзале Харбина была дорожная часовня с чтимой иконой этого святого. Русские с благоговением прикладыва- лись к ней, осеняя себя крестным знамением. Китайцы тоже охотно обращались

смольбами к «русскому» старцу, громко хлопая в ладоши, и обращаясь русски- ми словами «помогай» и «понужай» (слово, усвоенное от русских извозчиков).

Наконец, этот персонаж снова возвращается в литературу, в поэме Арсения Не- смелова: «Стар и сед, а силы на медведя...// Медный крест сияет на груди...// Кто ты, дедка? Мы тебя не знаем,// Ты мелькаешь всюду и везде.// Прозываюсь, парень, По- нужаем,// Пособляю русскому в беде...» То ли вспоминая прошлое, то ли предвидя будущее многих русских харбинцев – трудное возвращение в Россию, Несмелов отправляет Понужая в новый Ледяной поход: «Бороды в сосули превращались,// В градуснике замерзала ртуть... // И опять винтовку заряжая,// Шёл солдат дорогой ледяной...// Смертная истома Понужая, // Старика с седою бородой!»

Совершенно иначе переосмысляются эти образы в повести Павла Северного «Шумит тайга Маньчжурии» [6]. Напомним, что книга, задуманная в Китае, бы- ла воплощена уже в СССР. Революционная логика подсказывала, что потенци- альный «хунхуз» не обязан быть разбойником, он может оказаться и революци- онным партизаном, не просто бросающим вызов традиции своего народа.

Вцентре повествования – мужающий юноша Шитоу-Эр, сирота, выросший в тайге. Товарищем его детских игр становится тигренок Гу-Эр, тоже в букваль- ном переводе «сирота», подранок, мать-тигрица которого была умерщвлена не- добрыми людьми. Только тайга может вырастить нового человека для нового мира. Однако для того чтобы «маугли» Шитоу-Эр не одичал, не свернул с пра- вильного пути, ему даётся в наставники старец Пан Хун-цзы. Это своеобразный «старик Понужай» – охотник, много лет проживший среди русских, усвоивший их ценности – пожалуй не столько христианские, сколько гуманистические и со- циалистические. В прологе повести Пан Хун-цзы ведёт Шитоу-Эра на вершину го- ры, чтобы показать советскую границу. «Почему китайцы не могут построить на- родное счастье так, как это сделали русские?» – задаётся вопросом юноша.

Пан Хун-Цзы проповедует эти идеи и остальным, но традиционное китай- ское крестьянское общество не принимает его, считает «обрусевшим», и старец

288	Любимый Харбин – город дружбы России и Китая

вынужден жить в лесной хижине – фанзе, промышляя охотой и поиском корня женьшеня. Корень помогает разбогатеть, но богатство не приносит счастья, и вот уже обитатели таежной фанзы Пан Хун-Цзы, Шитоу-Эр и Гу-Эр вынуждены оставить обжитое место и отправиться в скитания. Постепенно к ним присоеди- няются другие изгнанники: красавица-беглянка Сюэ-Хуа, не пожелавшая стать наложницей богача У, народный поэт, ярмарочный артист Сун Чан-ю, воспе-

вавший в своих сочинениях справедливость по отношению к простому человеку и другие – формируется постепенный партизанский отряд.

Символически важной становится сцена, когда беглецы идут через маковое поле и задаются тем вопросом, который ставили перед собой в ХХ веке многие китайцы: ихэтуани-«боксеры», гоминьдановцы или коммунисты. Девушка Сюэ- Хуа в восторге восклицает о красоте алых цветов. Старец Пан Хун-цзы напоми- нает ей, что в красивые одежды способно рядиться и зло. Белые чужестранцы принесли в Китай прогресс, построили железные дороги. Но они же познакоми- ли китайцев и с опиумом. Из стеблей алых цветов производится опасный яд, убивающий не только тело, но и душу человека.

Китайский народ должен выбрать свой путь. Безусловно, путь должен вести к модернизации, однако он должен быть индивидуальным, особенным, не про- диктованным европейцами, русскими или японцами.

В то же время оставаться исключительно в рамках традиции, жить по- прежнему китайский народ в представлении автора уже не сможет. Павел Се- верный ставит интересный литературный эксперимент. В повести появляется ещё один старец, философ и поэт Ли Го-Сян. Мыслитель-конфуцианец по имени Ли Го-Сян действительно существовал в истории, вот только жил он не в ХХ в., когда разворачивается действие повести, а во II в. новой эры. Павел Северный дела- ет древнего философа наставником юного императора Пу И – последнего предста- вителя маньчуржской династии Цин. В 1932 г. Пу И становится во главе прояпон- ского государства Маньчжоу-Го и призывает старого воспитателя помочь в управ- лении государством. Философ произносит патриотические речи, плетёт интриги, убеждая себя, что действует исключительно на «пользу нации».

Но однажды партизаны (или, может быть, безыдейные хунхузы) сжигают его родовое имение. Ли Го-Сян берёт у императора отпуск, чтобы уладить дела, но на самом деле едет на пепелище с твёрдым намерением покончить с собой. Его знания, прежняя мудрость, веками скреплявшая основы государства, теперь признается ненужной. Всё-таки Ли Го-Сян – гуманист, он верит в человечество, в то, что мир спасет красота. В дороге он сочиняет свое последнее стихотворе- ние, о шорохе падающих осенних листьев, которого больше не услышит. Автор жестоко обходится с героем: лист бумаги с записанным стихотворением Ли Го- Сян дарит последнему встреченному в своей жизни человеку. Им оказывается опиумоторговец Тай, который поэзии не понимает и готов пустить бумагу на само- крутку для приготовления очередной партии дурмана. Тай в ту же ночь сам стано- вится жертвой партизан – строителей нового мира, нового Китая, новой народной философии, стихов и песен.

Наконец, упомянем ещё один современный текст – фантастический роман Еле- ны Чижовой «Китаист» [8]. Елена Чижова – петербурженка, однако принимает жи- вое участие в культурных событиях Урала.

Роман создан в популярных жанрах антиутопии и альтернативной истории. Ав- тор ставит эксперимент, в чем-то схожий с Аксеновским «Островом Крымом».

О.М. Давыдов. Урал – Харбин: перекресток «геопоэтических» фронтиров	289

Во время Второй мировой войны советские войска не выдерживают немецкого на- ступления, и Гитлер расширяет территорию рейха до Урала. Таким образом, Россия раскалывается на две части. Европейская Россия становится развивающейся капи- талистической страной, окраиной Европы. Азиатская социалистическая Россия по- падает под сильное культурное влияние коммунистического Китая.

Главный герой романа – студент-китаист Андрей отправляется из азиатской России в европейскую. У него достаточно сентиментальные представления о Моск- ве и Петербурге – тех самых дорогих сердцу топосах, без которых как будто невоз- можна культура его родины. Однако, сталкиваясь с реальностью, он ужасается «пошлости», культу комфорта и эгоизма и даже потери подлинного русского языка, превратившегося в «немрусский», более напоминающий уголовный слэнг. Ему не- понятны те, кто живет западнее Урала, а он, в свою очередь, непонятен им.

Роман, получивший в 2017 г. разгромные отзывы критиков, тем не менее, со- держит интересную метафору: в мире, созданном Чижовой, для того, чтобы постичь русскую культуру, необходимо выучить китайские иероглифы. Это очевидность для россиянина-азиата и абсурд для россиянина-европейца. История (в своей аль- тернативной модели) зафиксировала оба варианта в качестве равноправных.

Однако, обращаясь к литературе русской диаспоры Китая, не такую же ли дихо- томию обнаруживали перед собой харбинские эмигранты? Харбин – последний ост- ров «старой России» в мире устойчив до той поры, пока волна модернизации – по- строения нового мира не накроет принимающий его Китай. Что же дальше? Симпа- тии к европейскому фашизму, которые пережил печально известный Константин Родзаевский и его соратники? Большевистские убеждения, принятые Павлом Север- ным, но увы, сочтенные предательством его бывшими соратниками? Путь вживания в новую азиатскую реальность (не только в составе русской диаспоры в Китае, но и в Южной Корее и т.д.)? Путь отрицания мирского, как это произошло со иным ве- рующими, членами РПЦЗ? Путь поисков гуманизма в Европе и США?

У каждого из этих вариантов нашлись приверженцы среди русских харбин- цев. В то же время ни один из избранных путей нельзя считать абсолютно вер- ным. Просто судьба части России и россиян оказалась вписанной в судьбы Дальнего Востока. Чтобы понять её, нужно «выучить иероглифы» – осознать пути развития современной Юго-Восточной Азии, так или иначе неразрывно связанные с путем развития России.

1.Давыдов О.М. Китайский гипертекст Южноуральской прозы // Наследие земли Уральской. – Челябинск, Край Ра, 2017. Вып. 2. С. 134–136.

2.Давыдов О.М. Чураевка на стыке геопоэтических фронтиров: русская ли- тература Шанхая и Харбина // Церковь. Богословие. История: материалы VI Всероссийской научно-богословской конференции – Екатеринбург: Екате- ринбургская духовная семинария, 2018. С. 234–240.

3.Гравишкис В.Р. Под Уральскими звездами. – Челябинск: Южно- Уральское книжное издательство, 1968. – 288 с.

4.Забияко А.А. Ментальность дальневосточного фронтира: культура и ли- тература русского Харбина: монография. – Новосибирск: Изд-во СО РАН,

2016. – 437 с.

5.Русская поэзия Китая / сост. В.П. Крейд. – М.: Время, 2001. – 720 с.

6.Северный П. Шумит тайга Маньчжурии. – М.: Детгиз, 1960. – 176 с.

7.Чижова Е.С. Китаист. – М.: АСТ, 2017. – 608 с.