Khose_Ortega
.docПанорама Мировой
. г _. „ ^
философской мысли
О СПОРТИВНО-ПРАЗДНИЧНОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ
(речь, произнесенная на собрании представителей Немецкого
спортивного союза.— Дюссельдорф, 6 февраля 1954 г.)
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
[...] Спорт отнюдь не является праздным провождением времени, напротив, он представляет собой усилие. В этом смысле спорт — родной брат труда. И сегодня нам весьма полезно было бы исследовать тонкую разницу между этими двумя родами усилий — спортом и трудом. Лишь тогда мы сможем получить ясное представление о том, каково значение спорта в нашей жизни. Чтобы выполнить эту задачу, нам придется рассмотреть интересующее нас явление в трех последовательных приближениях.
I
Начнем с самого нижнего уровня: рассмотрим спорт, т. е. вид человеческой деятельности, который мы называем спортом, в общем ряду чисто биологических явлений.
В XIX веке, который по внутренней своей сути сильно клонился к утилитаризму, утвердился прагматический взгляд на феномен «жизни», взгляд до сих пор влиятельный и сохранивший свое значение. Единственный мотив жизненного роста он усматривает во все большем приспособлении к внешним требованиям жизни. Все жизненные проявления суть частные случаи подобной деятельности. Внешний облик и движения живых существ, дух человека и его деяния — все несет характер утилитарного присвоения. Врожденный порок зрения позволял человеку этого столетия замечать только те факты, которые действительно указывали на этот целенаправленный приспособительный процесс.
Однако биологические, равно как исторические исследования последнего времени лишили этот миф (ибо все это было лишь научным мифом) убедительности и предложили совершенно иное, куда более привлекательное, понятие того, что такое жизнь. " Согласно этому понятию, все виды целенаправленного приспособления, всякое подчинение принудительным требованиям есть лишь второй порядок жизни. Глубинная жизненная активность всегда спонтанна, необязательна, бесцельна и заключается в свободном излиянии накопленной энергии. Она не обусловлена, признак здоровой, полнокровной жизни, утилитаризм же — это симптом слабости, жизненной ущербности: ведь и больной всегда экономен в своих движениях. Итак, ценность существования состоит в богатстве возможностей, которые мы разом обретаем. Каждое препятствие, встречаемое нами, должно подталкивать нас к новому риску, к изобретению новых возможностей.
Да позволено мне будет рассказать об одном цирковом представлении времен моего детства, которое всегда приходит мне на память как символ грандиозной неисчерпаемости.^ Клоун с напудренным лицом выходил на арену, садился в сторонке и, вынув из кармана флейту, начинал на ней играть. В этот момент появлялся директор и выговаривал клоуну за то, что он музицирует в неположенном месте. Наш клоун не моргнув глазом перебирался на другое место и возобновлял игру. Директор нагонял его и вырывал поющую дудочку прямо у него из рук. Клоуна, однако, не так легко было вывести из себя. Едва дождавшись, пока директор уйдет, он запускал руку в свой бездонный карман и извлекал оттуда новую дудочку, а из нее, в свою очередь,— новые прихотливые звуки. Но тут неумолимый директор выходил снова — и снова забирал у клоуна его инструмент. Но карман клоуна походил на неистощимое мировое чрево, и оттуда одна за другой появлялись все новые дудочки. Мелодии звонкие и забавные, нежные и грустные заглушали запретительный окрик судьбы, затопляли собой все пространство цирка и щедро делились со зрителями своей неиссякаемой полнотой, все сильнее увлекая нас в едином порыве. Словно победная музыка, по волшебству извлекаемая невозмутимым клоуном у края арены, стала источником какой-то чудесной энергии. Тогда мне казалось, что клоун с флейтами — это явившийся в современном шутовском обличье древний лесной бог Пан, который в вечернем сумраке выдувает из своей флейты магические звуки, отовсюду вызывающие эхо. Дрожат листья и ветви, мерцают звезды, и пестрые козочки пляшут на опушке леса.
Знайте же, мои немецкие друзья, вам тоже придется раздобыть себе новую дудочку! Я говорю это отнюдь не для красного словца: у жизни есть много общего с этой шутовской погудкой. Самое необходимое в ней то, что избыточно. А то, что довольствуется насущным, непременно будет затоптано в землю. В том и состоит парадокс жизни, что избыточное как раз больше всего необходимо, причем в биологической жизни это еще более верно, чем в человеческой. Жизнь потому лишь и смогла утвердиться на нашей планете, что она не стала цепляться за необходимое, а затопила его потоком возможностей, всякий раз из обломков одной из них выстраивая мост, по которому другая восходила к победе. По этой причине для меня во всем словаре нет другого слова, которое слаще бы пахло жизнью и вообще было бы прекраснее, чем слово «возбуждение» (Аптг), по-испански «шсИаобпе». Это слово имеет смысл только в биологии, физика его не знает: в физике одна вещь является причиной для другой вещи, но не источником ее возбуждения. Разница между причиной и возбуждением состоит в том, что действие всегда лишь пропорционально причине. В средние века говорили: саиза аециа! еНес!ит — действие равно причине. Биллиардным шар, сталкиваясь с другим таким же шаром, передает ему практически весь свой импульс. Но вот племенной конь, лишь почувствовав легкий укол шпор на своих боках, совершает скачок, ни в коей мере не соответствующий движению шпор. Шпоры здесь не причина, а лишь источник возбуждения. Если даже легчайший укол вызывает столь бурный скачок, сколь же опасной может быть реакция на внешний источник тревоги. Вот эти прыжки, а еще — чуткая морда, пугливый взгляд и пульсирующие жилы могут служить отличным символом плещущей через край жизненной стихии. Именно так, наверно, выглядел чудесный конь по имени 1псНа1:и5 («возбужденный», «пришпоренный»), возведенный Калигулой в звание римского сенатора.
II.
Однако давайте от биологии перейдем к истории. Несколько лет назад один английский педагог, специалист по детской психологии, решил выяснить, нельзя ли развитие ребенка разделить на четко выраженные периоды. Чтобы обнаружить изменения, происходящие с годами в детском сознании, он стал наблюдать сферу духовной деятельности, не зависящую от воли и внешних воздействий,— область сна: Анализируя детские сны, он установил наличие трех отдельных фаз. В первой ребенку снится, что он играет в одиночестве, сидя на полу. Затем в снах появляется еще один ребенок, который, однако, не вступает в игру и довольствуется ролью безучастного наблюдателя. Незадолго до полового созревания наступает фаза, когда ребенку начинает сниться целая гурьба сверстников, затевающая с ним общую игру, пока наконец этот беспокойный народец полностью не поглощает его.
Собственно, одно из самых сильных душевных влечений юности — это все более отчетливое желание проводить время вместе со своими сверстниками. Изоляция раннего детства прорывается, и личность ребенка полностью растворяется в коллективе ровесников. Теперь он уже не существует исключительно для самого себя. Он живет и воспринимает мир не ( как независимый индивид, а растворяется в анонимной лич-1 • ности коллектива, который думает и чувствует за него. Иначе говоря, он живет как бы внутри команды типа футбольной.
Поэтому отрочество и юность — это, как правило, пора дружбы. Я не знаю более истинной дружбы, чем юношеская.
Подросток с еще не сформировавшейся индивидуальностью сливается со своими товарищами, которые неразлучным пчелиным роем носятся по саду жизни, куда гонит их ветер. Я называю это явление инстинктом ровесничества.
Как-то раз девятилетний мальчик, очень мне близкий, мой старший сын, который, кстати, родился в Германии в 1912 году,— необыкновенно чистая, нежная и прямая душа — подошел к своей матери и сказал: «Завтра все мальчики и девочки нашей школы идут на экскурсию. Приведи-ка ты в порядок мою курточку и положи в передний карман шелковый платок». Передний кармашек на куртке служил для ухажерства, туда обычно клалась мелочь для покупки конфет. Поскольку юноша этот всегда отличался грубоватым мужским шалопайством, мать была поражена галантностью такой просьбы и спросила, что стряслось. Тогда мальчик, у которого никогда не было секретов от матери, произнес очаровательную фразу: «Знаешь, мама, нам ведь уже нравятся девочки». Он не сказал: мне уже нравятся девочки. Вся прелесть этой фразы заключалась в слове «нам», поскольку ему лично они вовсе не нравились,— ни тогда, ни еще несколькими годами позже. Просто в школьной компании вдруг проснулся интерес к женскому полу — смутная догадка об очаровании, исходящем от него, и главное — первое предчувствие томления, всегда сопутствующего романтической рыцарской борьбе, что ведут мужчины за женскую красоту.
Эти первые порывы мужества, прежде чем проникнуть в каждого, сначала охватили группу целиком, и вот уже вся орава, сплоченная и преисполненная надежды, подобно футбольной дружине, замышляет назавтра совершить свой первый победный набег на Вечную Женственность. Не стоит и говорить, что на следующий день, когда стайка школьников лицом к лицу столкнулась со строптивыми и надменными девицами, они сразу же побросали оружие и даже не отважились пустить в' ход сладкую приманку.
Здесь уместно вспоминать то, о чем я писал в одной из своих последних книг. В человеческой истории, судя по всему, заложен двойной ритм: возрастной и половой. Можно считать твердо установленным, что ранняя общественная структура членилась не на отдельные семьи, а на возрастные классы. Это открытие было сделано примерно пятьдесят лет назад немецкими учеными-этнографами. При наличии трех таких классов: класса юношей, взрослых и стариков, именно юноши, а не взрослые мужчины, играли главную, верховодящую роль. Даже больше того! Зачастую класс юношей был единственным, обнаруживавшим признаки подлинной организации,— тому есть множество несомненных доказательств, на которых я не могу задерживаться.
Что же произошло при переходе от бесформенной орды, примитивнейшего людского сообщества, к организованному племени?
Многие годы орды, состоящие из тридцати — сорока человек, кочевали, не встречаясь между собой: в то время людей на земле было еще довольно мало. Лишь крайне редко отдельные группы сталкивались друг с другом. Представьте себе, какой поднимался переполох, когда две группы людей встречались впервые! Но со временем рождаемость, очевидно, росла, что привело к уплотнению населения. Теперь орды находились уже на прежнем отдалении друг от друга. Рост населения — это несомненный признак повышения жизнеспособности людского рода, развития и совершенствования его задатков.
Случилось так, что юноши из двух-трех соседствующих орд, побуждаемые инстинктом ровестничества, решают объединиться — и уж конечно, не для праздного провождения времени. Молодой человек предприимчив и жаждет действий. Настроение, которое им безраздельно владеет,— порой мечтательное, порой дерзкое, порой игривое, но в нем всегда есть стремление к бесшабашному риску.
Все эти юноши, сами не зная отчего, испытывают затаенную неприязнь к женщинам своей орды, с которыми они связаны узами родства. Неприязнь к своим и тоску по чужим, незнакомым женщинам, которых они никогда не видели или встречали лишь мельком. Это, конечно, совсем не то, что принято называть любовью — собственно мужской любовью. Будучи насквозь мужским чувством (как и все в мужчине), настоящая любовь является его личной находкой, собственным открытием. И все же, когда любовь впервые выступила на арену истории, она была любовью издалека, любовью к далекой, незнакомой женщине. И это лишний раз подтверждает, что любовь соткана из фантазии.
Момент появления на свет первых творений европейской культуры (я имею в виду провансальский XII век — труверов, трубадуров) — это момент рождения культуры куртуазной, начало которой было положено несколькими гениальными женщинами. Будем помнить, откуда идет европейская культура (в узком смысле этого слова),—она идет от женщин, таких, как Мария Шампанская и другие, чьи имена нам известны. Мы слишком легко об этом забываем, когда впадаем в излишнюю серьезность. В истории, которую пишут немецкие профессора, больше других склоненные к чрезмерной серьезности, находится место только для мужчин — как будто большая часть человечества состоит из них, а не из женщин (и слава Богу, что это так!). И вот происходит одно из величайших событий в истории человечества, имевшее грандиозные последствия. Эти юноши решают похитить девушек из соседних орд. Среди поздних примеров такого рода — знаменитое похищение сабинянок. Однако это всегда было принято у людей, и, по-моему, принято до сих пор. Задуманное предприятие отнюдь не походило на увеселительную прогулку: орды не позволяли безнаказанно похищать своих женщин. Необходимо было сражаться, и война стала пособницей любви. Но какая же война без вождя и без повиновения. Во время войны, вдохновляемой любовью, возникли власть, закон, социальная организация и дисциплина. Крупнейший немецкий социолог Макс Вебер не раз повторял: «Дисциплина естественным образом родилась в войске». Но само это войско было придумано в помощь делу любви. Сочетание дисциплины и повиновения вызвало к жизни и укрепило духовную общность, сплоченность в решении важных вопросов. Именно в юношеских союзах родился культ магических сил,-оформились обряды и ритуалы.
Совместное существование наталкивало на создание прочного удобного жилища вместо существовавших прежде примитивных укрытий от непогоды. Поэтому, как ни странно, первый дом, выстроенный человеком, был не помещением для семьи, а клубом. Здесь юноши готовили себя к войне, отправляли обряды, пели, пьянствовали, плясали и предавались диким оргиям. Отсюда следует — нравится нам это или нет — что отряд древнее семьи, а общежитие — древнее семейного дома. Взрослым мужчинам, а также женщинам и детям было под страхом смерти запрещено переступать порог юношеского общежития, которое по своим более поздним формам получило у этнографов название «дома холостяков». Здесь на всем лежала тайна, табу, ибо — как это ни удивительно — ранние юношеские союзы имели характер тайных обществ, члены которых неустанными упражнениями учились добывать пропитание охотой и готовили себя к войне.
Итак, господин министр, самой ранней формой политической организации является тайное общество! В том же самом месте, где происходили оргии и пиры, развивался религиозный и спортивный аскетизм. Вспомним, что «аскеза» в точном переводе означает «упражнение» и что монахи средневековья и поздней античности переняли это слово у греческих атлетов. Под аскезой понималось не что иное, как спортивная закалка, тренировка и воздержание. Отсюда видно, что юношеское общежитие было не только древнейшей формой клуба, но и первой казармой и первым монастырем.
Боги древности были богами охоты, богами войны, и культ их: имел оргиастический, магический характер. Чтобы заслужить благосклонность этих сверхличностных сил, человек подражал им посредством пластического изображения, ритуальных действий или игры и танца.
По определенным праздникам юноши выходили и начинали раскручивать в воздухе привязанный к концу жилы кусок деоева, который производил магический звук, заставлявший разбегаться женщин и детей. Им было запрещено видеть диковинных плясунов, которые в хмельном праздничном возбуждении готовились в поход за чужими девушками. Не случайно наряд воина совпадает с праздничным одеянием. В обоих случаях это маски. Поразительно, что маска является одним из первых изобретений человека. История полна подобных странностей и неожиданностей — ведь это не геометрия.
Все сказанное мною об этом важнейшем предмете прошу не считать моей теоретической выдумкой, ибо даже в настоящую минуту, когда я произношу эти слова, во многих местах нашей планеты происходит в точности описанное мною.
Итак, мы видим, что возникновение человеческого общества как такового есть нечто прямо противоположное приспособлению к необходимости и потребности. Первое общество — это союз юношей, организованный с целью похищения женщин и осуществления других варварских вылазок. И гораздо больше, чем на парламент или на суровое бюрократическое правительство, он походит на спортивный клуб! Именно это я имел в виду, когда заявил, что у истоков государственности стоит спорт.
Разумеется, главными специалистами по вопросам государства являются юристы. Но юристы —: слишком серьезный народ. А чтобы добраться до истины, нужна не серьезность, а детская непосредственность. Лишь с ней можно познать действительность как она есть. Серьезные люди тем самым уже предубежденные люди. Человек должен быть открытым навстречу действительности и ждать, что она принесет, а юристы — вовсе не открытые люди.
То, что в благонравные времена декаданса или романтизма оборачивалось тоской по какой-нибудь далекой принцессе (как при начале провансальской культуры), зародилось в эту грубую и примитивную эпоху. Отсюда начинается экзогамия, т. е. брачный закон, который допускает браки лишь с женщинами чужой крови. Биологическое значение этого закона для человеческого рода очевидно. Похищение, умыкание женщины — это самый древний вид брака. Пережитки его и отдельные следы, ставшие устойчивыми символами, сохранились в позднейших формах брачных церемоний.
В Риме, например, жених вносил свою невесту в дом, где ей предстояло жить, на руках — чтобы она первая не ступила на порог: этим он показывал, что она не сама пришла в дом, а была похищена. То же самое наблюдаем в любовном словаре, скажем, испанского языка, на котором страстный любовный порыв именуется «аггеЬа1о», т. е. «увлечение», «похищение». Поверьте, господа,— если среди моих слушателей есть дамы, я буду вынужден поделиться и с ними своим наблюдением — каждая женщина всю свою жизнь мечтает быть похищенной. Не нужно только воспринимать это во фривольном смысле: быть похищенной не наружно, а внутренне, что и гораздо трудней и гораздо драматичней. Мужчина, если он подлинно мужчина, не испытает удовлетворения, похитив женщину лишь внешним образом — а только внутренне, в самой глубине ее существа.
Итак, мы установили, что юношеский клуб открыл для истории человечества экзогамию, войну, власть как государственную форму объединения, спортивную закалку и самоистязание, иначе — аскетизм, закон, религиозные сообщества, танцевально-маскарадные празднества, а значит, и вообще праздники, в частности карнавал. Длится этот праздник порой немалое время. Я живу в Мюнхене, где он продолжается — трудно поверить — восемь недель. Это дало мне повод в одной из лекций не совсем почтительно заявить мюнхенцам, что их город живет двумя чрезмерностями: октябрьским карнавалом и масленицей.
К сожалению, я не имею сегодня возможности более детально рассмотреть другую сторону названных феноменов — праздничную, которая играет столь важную роль в жизни человечества. Мы живем в век ханжеского превознесения труда, начавшегося в эпоху Ренессанса. Единственное, в чем сходились два врага, Лютер и Игнаций Лойола,— это их общее преклонение перед трудом, который ни в средние века, ни в античности преклонения не вызывал. Стоит начать говорить о том, что лежит в природе человека, как рискуешь никогда не остановиться! Займемся теперь праздником, карнавалом. Кстати, известно ли вам происхождение слова «карнавал»? Этот праздник, по-немецки «Ра5сЫ炙, есть типичное европейское явление. Он возник из сочетания двух вещей: изначальной жизненной энергии германских варварских племен и обычая, который дошел из античности уже в более утонченном облике,— празднества Диониса, бога виноградарства. Дионис, однако, по происхождению не греческий бог. Он родился в Западной Азии. Согласно легенде, Дионис ребенком, один, приплыл на корабле, следуя за дельфинами. Поэтому в Риме на дионисийских празднествах, или вакханалиях (от римского варианта его имени—Вакх), по улицам города на низких телегах возили корабли с изображением этого божества. Такое сооружение называлось «саггиз пауаПз», букв, «корабельная телега». Отсюда и произошло слово «карнавал».
Таковы истоки государственности во все времена и у всех народов. Снова и снова мы убеждаемся, что в начале была свобода от всякой цели, а не требование необходимости. Если мы совершим скачок во времени и поинтересуемся происхождением тибетского государства, то обнаружим то же самое. Тибет — это горная страна, где правят суровые холодные ветры, сковывающие жизнь человека. Однажды сюда пришли индийские буддисты и принесли тибетцам свою религию, буддизм больше, чем какая-либо другая религия,— уверяю вас, господин прелат Волькер! — основан на погружении в молитву. Для христианства молитва есть нечто благое, обязательное, сокровенное. Но буддизм весь состоит из молитвы. Человек постоянно должен пребывать в молитве, в медитации. С помощью медитации он все время восходит ввысь, пока не достигнет главного: растворения, нирваны. Но гористый, пронизанный ветрами тибетский ландшафт не позволяет добиться этого. Поэтому монахам-буддистам пришлось построить дом, и это был единственный дом во всей округе. Однако орды, населявшие Тибет, постоянно воевали между собой, и вот буддисты — те самые, что строили молитвенный дом,— теперь должны были укреплять его. Таким образом, храм, монастырь сделался замком, а монахи стали основателями тибетского государства.
Перед нами пример исторического парадокса: стремление погрузиться в нирвану привело к образованию государства. Исследуя важнейшие достижения человечества, постоянно убеждаешься: у их истоков почти всегда стоят такие же парадоксы. Сказанного довольно, чтобы подтвердить мою мысль: основа государства закладывалась действием творческих сил, спортивных по своей природе. Не рабочий, не интеллектуал, не священник как таковой и не купец дали первый толчок развитию государства. Это сделал крепкий энергичный юноша, полный воинственной решимости добыть себе подругу,— любовник, воин, спортсмен.
Сейчас мы увидим, как много света может пролить наше удивительное открытие, подготовленное данными этнографии, на некоторые до сих пор не проясненные проблемы собственного исторического времени. Всюду, где на совершенно пустом месте образуется новый политический организм, где зарождается государство, там непременно обнаружится пляшущий и сражающийся клан юношей. Так было во всей Европе, во всем мире.
Любопытно, что историки, изучающие Древний Рим и Грецию, сами толком не знают, как объяснить эту древнейшую институцию, обнаруженную ими в греческих и латинских городах. Здесь мне придется несколько забежать вперед в своем изложении. Дело в том, что римлянам лучше, чем грекам, удалось сохранить древнейшие традиции (и не только их). Греки были чересчур умны, а потому слишком беспокойны, что и привело их к скорой гибели. История не жалует слишком умных. Оба народа, которые дольше всех правили миром, римляне и англичане, были умны как раз в меру.
В Риме дело обстояло следующим образом. Старейшим учреждением римского государства была курия. Однако к тому морадикальная не в том смысле, что она единственная или особенно возвышенная, а в том, что ее можно уподобить кругу, в котором всякая другая реальность, чтобы быть таковой по отношению к нам, должна проявиться или хотя бы как-то дать о себе знать.
Жизнь как раз и есть сфера, где коренится всякая действительность. Корень по латыни — «гасНх». Поэтому я и называю жизнь радикальной действительностью. Жизнь — каждая отдельная жизнь — состоит в том, что я нахожу себя прежде всех вещей мира, нахожу погруженным в мир, окруженный вещами. Даже Бог, чтобы стать для меня реальностью, должен мне открыться. Ради этого он предстает горящей купиной и выгоняет торгующих из храма! Лишь в этом радикальном смысле жизнь обладает действительностью. Напротив, жизнь в биологическом смысле есть нечто вторичное, производное, частное.
Жизнь, которая нам дана, отмерена до минуты, и вместе с тем она задана нам, как задача. Хотим мы того или нет, нам придется выполнить ее на свой страх и риск. Как говорят испанцы, ею нужно будет как-то распорядиться, чем-нибудь ее занять. Сама материя жизни любого человека состоит из занятий. Животному жизнь дается вместе с определенным набором возможных типов поведения. В придачу к жизни оно получает инстинкт, который безо всякого содействия с его стороны в каждом случае решает, что ему делать и как поступить. Поэтому о животном нельзя сказать, что оно чем бы то ни было занимается. И в жизни его не бывает пустоты, неопределенности.
Но человек — это животное, растерявшее весь свой запас инстинктов или сохранившее жалкие его крохи, из которых никак не выстроишь четкую линию поведения. Лишь только человек осознает свое существование в мире, он сразу же ощущает себя перед ужасающей пустотой. Он не знает, что ему делать. Он сам должен придумать себе дело и занятие. Чтобы найти себя, нужно найти свою жизнь. Мы живем постольку, поскольку начинаем жить!
Мы видим, что жизнь не дана, а скорее задана нам. Каждый должен удержать, сохранить свою жизнь. Поэтому в высшем, сущностном, метафизическом смысле жизни есть усилие. С другой стороны, мы в любую минуту можем по своему желанию расстаться с жизнью. Ведь никто не принуждает нас жить. И если мы, не убоявшись столь требовательной судьбы, все же выбираем жить, т. е. готовы принять жизнь как задание, это означает, что жизнь в самом своем существе есть «спорт», а не принудительная необходимость.
Это и есть то, что я называю спортивным смыслом жизни.
Тезис этот — один из моих самых ранних, я отстаиваю его публично с двадцатилетнего возраста. Так что он отнюдь не является импровизацией. Разумеется, если уж мы приняли жизнь,
нам придется делать некоторые необходимые усилия для удовлетворения своих потребностей. Но снова повторю: все являющееся жизненной потребностью и необходимостью обязано своим ' существованием лишь тому, что мы сначала по-спортивному свободно приняли задание жизни.
Возможность такого спортивного (в указанном смысле) от-ю ношения к жизни является привилегией человека — но также ь- его трагедией, потому что это совсем не так просто, как кажется. х Частная «спортивная» деятельность, которой, как особым делом, 1. занимаетесь вы, является прямым и непосредственным выражением первичного, глубинного смысла жизни, а не пустым время-т провождением. Она выше внешней необходимости, угнетающей ь нас тяжелым неотвязным бременем.
л Это отражается и в этимологии самого слова «спорт». В ваш язык это слово проникло из Англии. Но англичане, в свою ? очередь, заимствовали его у французов, точнее — у жителей Про-^ , ванса, где оно появилось в XI веке, как раз в то время, когда г там родились первые творения собственно европейской культуры. ? (Мы вновь возвращаемся к этому историческому моменту.) Там . и засвидетельствовано слово «с!ерогЬ>, происходящее от латинского «с!е рог1о», что значит «(жизнь) в порту». В противоположность напряженному, вынужденному труду моряков на море, жизнь в порту — о!е рог!о — хотя и была исполнена напряжения, но совсем иного — непринужденного. Как правило, это были физические игры. Поэтому «Не рогЬ> стало означать «спорт».