6. Структура самоотдачи: II

Вернемся к нашим основным понятиям. Главное различие, проводимое в теории самоотдачи, — это разли­чие между переживаниями, которые испытываются нами просто как страдание или удовольствие, и переживания­ми, которым свойственна некая активность. Всякого рода беспорядочные, судорожные движения нельзя признать деятельностью, но все, что обнаруживает тенденцию к достижению некоторого результата, следует считать таковой, неважно, идет ли при этом речь о каких-либо те­лесных движениях или же только о мысли. Только дея­тельность может быть неудачной, и всякая деятельность чревата риском неудачи. Верить во что-то — значит осу­ществлять мысленное действие. Вы не можете верить, или не верить, лишь пассивно переживая; из этого следу­ет, что вы можете верить только в то, что в принципе может оказаться ложным. Таков, коротко говоря, мой те­зис; теперь я разверну его в некоторых деталях.

В самом широком смысле любой жизненный процесс, включая даже жизнь растения, может потерпеть неудачу. Но поскольку здесь меня интересуют лишь вопросы, относящиеся к способам нахождения истины, я ограничусь процессами сознательного достижения знания. Тем не менее мне все-таки придется здесь несколько дополнить сказанное мной в предыдущем параграфе по поводу научного открытия описанием того, как приобре­тается знание на более низких уровнях, именно на уров­не восприятия и неартикулированного научения. Это описание включит все активное, “эпикритическое”, знание, но исключит чисто пассивное, “протопатическое”, сознание, которое я классифицирую как субъективное.

Любой акт фактуального познания предполагает кого-то, кто полагает, что он знает то, что ему (как он пола­гает) известно. Это лицо берет на себя смелость нечто утверждать, по крайней мере молчаливо, о чем-то таком, что считается реально существующим вне его. Любой предполагаемый контакт с реальностью неизбежно пре­тендует на всеобщность. Если бы я, оставшись один во всем мире и сознавая себя в этом качестве, поверил бы в некоторый факт, то я все еще претендовал бы на его всеобщее принятие. Всякий акт фактуального знания имеет характер самоотдачи.

Поскольку самоотдача имеет два соотнесенных друг с другом полюса, личностный и всеобщий, можно пред­положить, что они взаимосвязаны и возникают одно­временно из некоторого предшествующего состояния субъективности, лишенной “я”. Действительно, именно так описывают психологи раннее интеллектуальное раз­витие ребенка. Поведение детей в раннем детстве свиде­тельствует о том, что они не проводят различия между фактом и вымыслом или между собой и другими. Они живут в мире, созданном ими самими, веря, что и все другие живут в нем же. Эту стадию детства Э. Блейлер называл “аутистической”, а Ж. Пиаже “эгоцентричес­кой”; однако размытое различие между “я” и “не-я”, лежащее здесь в основе детского сознания, можно было бы с таким же успехом описать как “лишенность” “я”. Пока, или поскольку, внешний и внутренний миры лич­ности не сталкиваются друг с другом, между ними не может быть и конфликта, а потому не может быть пред­принята и попытка избежать такого конфликта, открыв правильный способ интерпретации мира. Не может быть и какого-либо риска, который человек берет на себя, стремясь к такому открытию. И лишь тогда, когда мы отделяем себя от окружающего нас мира, мы можем до­стичь состояния личности, способной сознательно вверять себя чему-то, и подвергать себя тем самым риску доверия. Аутистические грезы могут тогда уступить место актам обдуманного суждения.

Личность, которая возникает на этом уровне самоот­дачи, — это пока что лишь некое “я”, умеющее разли­чать, но не имеющее ответственных суждений. Однако ниже мы увидим, что даже на этом уровне индивид, столкнувшись с трудной проблемой, может оказаться введенным в замешательство вплоть до нервного срыва. Вся его личность попадает в плен этой проблемы; выход вовне, к реальности требует усилий, которые уже на этом уровне предполагают самопринуждение с целью привести себя в соответствие с реальностью.

Восприятие обычно протекает автоматически, но ино­гда могут представиться ситуации, в которых все органы чувств напрягаются до предела, чтобы различить два или больше способов видения. Если мы затем решаем видеть вещи лишь одним определенным способом, то исключаем на данный момент любое альтернативное видение. Экспериментальная психология дает нам при­меры неоднозначных изображений, между которыми на­ше восприятие вольно выбрать один из вариантов. На та­кой картинке изображение лестницы может быть вос­принято и как изображение нависающего карниза; два обращенных друг к другу человеческих профиля, рас­положенных слева и справа, можно воспринять и как изображение вазы. Глаз способен переключаться (по же­ланию) с одного способа видения такой двузначной кар­тинки на другой, но он не в состоянии зафиксировать свою интерпретацию, остановившись между ними. Един­ственное средство избежать вовлеченности в одну из двух альтернативных интерпретаций — закрыть глаза. Это соответствует выводу, к которому я раньше пришел в своей критике сомнения: чтобы избежать веры, надо пе­рестать думать.

Итак, мы видим, что даже столь простой молчаливый акт, как восприятие, может реализоваться на основе выбо­ра, в ходе поиска истины в той области, которая остав­лена “на его усмотрение” и в рамках которой он вы­тесняет еще более простые, т. е. основанные на меньшей информации, психические предрасположения. Действи­тельно, существует полная преемственность между пер­цептивным суждением и процессом, посредством которого мы в ходе научного исследования вырабатываем те убеж­дения, за которые мы отвечаем. То согласие, в котором оформляется знание, в обоих случаях полностью обус­ловливается компетентными интеллектуальными уси­лиями, преодолевающими неоднозначность наличной си­туации. Результат этих усилий может быть и ошибочным, но это самое лучшее, что может быть сделано в данных обстоятельствах. Поскольку всякое фактуальное утверж­дение в принципе может оказаться ошибочным, оно в принципе может быть также и исправлено; но компетент­ное суждение не может быть улучшено тем лицом, кото­рое его выносит, в момент самого его вынесения, ибо данное лицо уже сделало в этом отношении все, что мо­гло.

Мы не сможем избежать этой логической необходимо­сти, предположив, что надо откладывать интеллектуаль­ный акт до того времени, когда его основания будут рас­смотрены полнее. Ибо каждый обдуманный интеллектуальный акт должен быть своевременным. Риск дальнейших колебаний должен быть взвешен в сравнении с риском поступить поспешно. Окончательный баланс по необходимости зависит от обстоятельств в той мере, в какой они известны лицу, принимающему решение. По­этому тот, кто (в пределах своей компетенции и с учетом сложившихся обстоятельств) осуществляет некоторый мысленный акт, в момент действия уже не может коррек­тировать ни его своевременность, ни его содержание. Откладывание решений на основании их возможной оши­бочности неизбежно навсегда заблокировало бы все ре­шения вообще, в результате чего риск, связанный с ко­лебанием, возрос бы до бесконечности. Это было бы рав­носильно тому, чтобы добровольно обречь себя на умст­венное воздействие, устраняющее как веру, так и заблуж­дение.

Строгий скептицизм должен был бы прийти к отрица­нию своей правомочности защищать собственную док­трину, ибо последовательное ее проведение на практике предполагало бы отказ от использования языка, смыс­ловая сторона которого подвержена всем злополучным подвохам индуктивного рассуждения. Но строгий скепти­цизм мог бы по крайней мере проповедовать свой идеал, признавая в то же время его недостаточность, или же оправдывать несовершенства своей доктрины, прибегнув к защите неких регулятивных принципов, которые он открыто признает, не принимая их в качестве истинных. Он может тем самым сохранить чувство своего интеллек­туального превосходства над теми, кто подобно мне, от­крыто признает свою приверженность изначальному дове­рию, не полагая его лишь временным несовершенством.

Я не стану спорить с таким скептиком. Мои собственные взгляды не позволили бы мне ожидать, что он откажется от законченной системы своих убеждений из-за каких-то частных трудностей. Кроме того, на данной стадии нашего рассмотрения должно стать уже ясно, сколь далеко идущие сдвиги в мировоззрении нужны, по моему мнению, для того, чтобы обосновать прочную аль­тернативу объективистской позиции. В этой книге я могу надеяться лишь представить некоторые возможности та­кой альтернативы, возможности, которые люди, мысля­щие сходным образом, быть может, пожелают исследовать.

Поэтому я теперь просто повторю мое фундаменталь­ное убеждение в том, что (несмотря на весь риск, кото­рый с этим связан) я призван искать истину и утвер­ждать мною найденное. Принять самоотдачу как схему, в рамках которой мы можем верить, что нечто является истинным, — это и значит задать границы риска этой веры; это значит установить определенную концепцию правомочности, которой мы облекаем всякий основанный на нашем внутреннем доверии выбор, совер­шаемый в определенное время как выбор взвешенный и неизбежный, как наилучший из тех, на который способна личность. Парадокс самоустановленности норм устраня­ется, ибо в компетентном акте индивид вовсе не делает то, что ему заблагорассудится, но убежденно принуждает себя действовать так, как (он верит) он должен действовать. Большего он сделать не может, и он уклонился бы от своего призвания, сделав меньше. Возможность ошибки есть необходимый элемент любой веры, имеющей отношение к реальности; а воздерживаться от веры из-за этого риска ошибки — значит порвать всякий контакт с реальностью. Можно предположить, что результаты компетентного доверительного акта будут неодинаковы для разных лиц. Но поскольку такие различия происходят не вследствие какого-либо произвола со стороны этих лиц, универсальная интенция их доверительных актов выбора остается оправданной. Поскольку каждый из них стре­мится понять определенный аспект реальности, все они могут надеяться, что в конце концов их открытия совпадут друг с другом или будут друг друга дополнять.

Поэтому есть только одна истина, хотя каждый человек может верить в истинность чего-то другого по сравнению с остальными. Этот тезис можно обосновать следующим образом. Функция слова “истинный” — сделать законченными такие высказывания, как ““р” истинно”, которые эквивалентны акту одобрения (типа “я верю в р”). В то же время вопрос о том, истинен ли данный кон­кретный факт, например написал ли Дрейфус “борде­ро”¹, является вопросом о том, возьмет ли личность на себя ответственность за подобный акт утверждения. Если он адресован не мне, а другим или же исходит от меня, то вопрос об истинности данного акта для меня не воз­никает. Вопросы и ответы, которыми обмениваются дру­гие люди, являются для меня просто фактами, касающи­мися лишь именно этих людей, но вовсе не того предмета, о котором идет речь. Составить собственное мнение об этом предмете — вот единственный смысл, в котором я могу говорить об относящихся именно к нему фактах. Поступая таким образом, я могу полагаться на сущест­вующее согласие мнений, как на ключ к истине, или же придерживаться другого мнения, руководствуясь своими собственными основаниями. Но и в том и в другом случае мой ответ будет иметь универсальную интенцию, ибо он будет говорить о том, что, как я полагаю, является исти­ной, а следовательно, и о том, каково должно быть общее мнение. Это единственный смысл, в котором я могу гово­рить о некоторой данной истине, и, хотя я единственное лицо, которое может о ней говорить в этом смысле, это и есть то, что я имею в виду под данной истиной. Спраши­вать, что я считал бы в данном случае фактами, если бы я был кем-то еще, означает просто спрашивать, что считал бы таковыми некто другой.

Эта позиция не является солипсистской, ибо она осно­вана на вере во внешнюю реальность и подразумевает су­ществование других лиц, которые также могут прибли­жаться к той же реальности. Не является эта позиция и релятивистской; это очевидно уже из предыдущего пара­графа, а в более формальных терминах оно может быть выражено следующим образом. Концепция самоотдачи постулирует отсутствие каких-либо различий, за исключе­нием различий в произнесении между заявлением “Я ве­рю в р” и заявлением ““р” — истинно”. В обоих ситуаци­ях в разных словах находит свое эмоциональное выраже­ние моя проникнутость личностным доверием, которое вкладывается мною в утверждение р в качестве факта. Это наделение доверием есть нечто свершаемое мной именно в самом акте произнесения указанных здесь в кавычках слов, и этим произносимое мною отличается от всех моих сообщений о том, что я или кто-то другой делали такие заявления в прошлом или сейчас, если речь идет не обо мне. Сообщая, что “Я верил в р” или “X верит в р”, я в этот момент не связываю себя обязательством верить в р, а потому и нет такого акта произнесения, который бы со­единял р с истиной в соответствии с моими заявлениями; из них не вытекает какого-либо утверждения предложения р в качестве истинного, будь то в отношении моего про­шлого опыта или в связи с мнениями других людей. Так что остается одна истина — та, о которой говорят. Это все, что я могу сейчас сказать по поводу релятивизма.

Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической философии. М., 1985. С. 299-304, 312-326.