2. Особенности камерного симфонизма в симфонических произведениях Лядова «Баба-яга», «Волшебное озеро», и «Кикимора».

Творчество Лядова очень своеобразно, настолько же своеобразно и необычно как его мышление, видение мира. Очень интересно его отношение к людям и к жизни. Как, например он часто осуждает и просто не выносит умственную инертность, робость, обывательскую ограниченность интересов. Даже есть такой отрывок написанный Лядовым из шуточного стихотворения «Дубровский, почти что быль»:

Испуг всем дал толчок – и все живут;

Прошел испуг – и снова жизнь их вянет.

Так камень, брошенный в заглохший пруд,

На миг даст след – но тина вновь затянет.

Ненависть Лядова к «мещанству» нашла свое отражение еще и в многочисленных рисунках, сопровождаемых соответствующими сатирическими словесными комментариями. Из этого следует, что композитор был весьма наблюдателен. Скепсисом проникнуты были еще и общефилософские основы его мировоззрения, приведя его с годами к сомнению в существовании объективной истины.

Внутренний облик Лядова характеризуется сочетанием противоречащих друг другу черт и контрастов. Несомненно, в нем было заложено от природы здоровое мироощущение, любовь к жизни. Его искренняя любовь к своей деревне, каждое лето зовущая Лядова в родные края. Когда он ходил одетый в крестьянскую рубаху и принимал участие в сельских полевых работах. «Живу отлично: хожу косить, гребу сено, рублю дрова; все это так хорошо, что жалею, отчего нельзя постоянно жить в деревне», - писал он сестре 7 июля 1879 года. Юмор, тонкая, остроумная ирония остались типичными чертами Лядова на всю жизнь, продолжаясь от незлобного, милого подтрунивания до довольно едких подчас сарказмов в более поздние годы. В то же время ему были весьма свойственны депрессивные состояния. Жалобы на беспричинную тоску являются постоянной темой для рассуждения в его письмах: «Я в меланхолии. Все мне противно и собой недоволен. Скучно жить, ах, как скучно жить…» В другом письме Беляеву он пишет: «Скучаю и читаю много. С каждым днем для меня открывается жизнь как бутон. Пошлость, несправедливость, злость, подлость – Вот лепестки этого “прекрасного” цветка. Скучно, милый…»

Можно сказать о том, что Лядов несколько созерцательно относился к жизни. Это даже отражалось в его внешнем облике: многие, которые могли впервые его увидеть или мало о нем знать, представляли его апатичным, вялым. Однако за этой кажущейся апатичностью скрывалась непрерывная активная умственная работа. Сам Лядов определял эту характерную черту своей натуры так: «Я очень склонен к покою тела, но не мысли».

Известно из многих источников, насколько критичен был Лядов и к своим произведениям и к чужим. Способный умиляться, например, непосредственной мелодической щедростью Беллини, Лядов не мог не осуждать примитивность его фактуры. Тепло относясь к некоторым произведениям Кюи, он отмечал в то же время слабость техники этого композитора, Лядов даже говорил , что у него «руки связаны, и потому он, говоря фигурально, из комнаты, в которой десять дверей, может выйти только через одну». Даже Грига он считал ограниченным из-за недостаточного разностороннего мастерства, особенно полифонического.

В полифонии Лядов видел интеллектуальное начало в музыке, которое ценил у Шопена, исполняя его произведения «со строго классическим чувством меры и без малейшей нервической взвинченности». Нельзя не заметить еще тот факт, что Лядов всячески осуждал творчески пассивное «заполнение» композиционных схем, особенно в произведениях крупного масштаба. Асафьев замечал, что Лядов «очень немногие симфонии считал органически выросшими произведениями и до конца своим содержанием оправданными именно как симфонии».

В основе критического отношения Лядова к крупным формам предпосылки эстетического порядка переплетались теснейшим образом с индивидуальными свойствами его творческой психологии как миниатюриста. «Он сомневался в возможности внутреннего оправдания музыки произведения долго длящегося и пространственно протяженного. Мыслимо создавать интенсивно содержательные широкообъемные симфонии, не относясь формально к наполняющей их, как схемы, музыке?» - передает Асафьев взгляды Лядова по этому вопросу.

Природа дарования Лядова проявилась как в сжатых масштабах и в общем характере образности его оркестровых сочинений, так и во всем их стиле, отличающемся обычной для него «ювелирной» отделкой, подчиненной особым специфическим условиям оркестровой фактуры.

Комплекс выразительных средств программных симфонических композиций Лядова, обусловленный фантастической тематикой, значительно отличается от музыкального языка его фортепианных и иных произведений предыдущего периода. В первую очередь это относится к ладово-гармонической сфере. Здесь Лядов действует по методу Глинки и особенно развитому Римским-Корсаковым, методу противопоставления различных интонационных систем. Если для фантастики особое значение приобретают факторы колористического порядка, в частности ладово-гармонического, отличающиеся большей или меньшей усложненностью, то передача образов реальных связана естественно с ведущей ролью мелодического начала, в частности с народно-песенными интонациями и с отвечающей им ладовой основой. Однако, лядов не отказывается от народно-песенных интонационных элементов и в характеристике фантастических образов, тем самым подчеркивая их национальную природу – это темы Бабы-Яги и в особенности завораживающей колыбельной во вступлении к «Кикиморе».

Симфоническое творчество Лядова со своей тематикой в последние годы жизни отражает раздвоенность его эстетики с ее колебаниями между реалистическими художественными принципами, с одной стороны, и воздействиями идейных установок модернизма – с другой.

Переключившись в новую для него область, Лядов остался в ней, будучи верным себе как «принципиальный» миниатюрист. Этой предпосылкой продиктованы особые черты общей концепции, характер трактовки принципа программности и композиционные особенности его симфонических произведений последнего периода.

Все это пьесы небольшой протяженности, воплощающие в основном один центральный образ. Последний либо носит характер «портретной» характеристики («Баба-Яга», «Кикимора»), либо связан с «пейзажной» зарисовкой природы («Волшебное озеро»). В своих письмах 1891 года Лядов называет задуманные произведения «сказочными картинами». Эти произведения подчеркивают «картинную», живописно-изобразительную сторону содержания произведения и одновременно указывают на ограничение задания передачи одного законченного момента, а не последовательно разворачивающегося действия. Показателен в этом смысле составивший литературную программу «Бабы-Яги» отрывок из сказки о Василисе Прекрасной, в котором взяты моменты, исключительно связанные с характеристикой главного фантастического персонажа, само «действие» сведено до минимума. То же можно сказать и программе «Кикиморы».