Тёркин на том свете. 1954

Убитый в бою Теркин является на тот свет. Там чисто, похоже на метро. Комендант приказывает Теркину оформляться. Учётный стол, стол проверки, кромешный стол. У Теркина требуют аттестат, требуют фотокарточку, справку от врача. Теркин проходит медсанобработку. Всюду указатели, надписи, таблицы. Жалоб тут не принимают. Редактор «Гробгазеты» не хочет даже слушать Теркина. Коек не хватает, пить не дают...

Теркин встречает фронтового товарища. Но тот как будто не рад встрече. Он объясняет Теркину: иных миров два — наш и буржуазный. И наш тот свет — «лучший и передовой».

Товарищ показывает Теркину Военный отдел, Гражданский. Здесь никто ничего не делает, а только руководят и учитывают. Режутся в домино. «Некие члены» обсуждают проект романа. Тут же — «пламенный оратор». Теркин удивляется: зачем все это нужно? «Номенклатура», — объясняет друг. Друг показывает Особый отдел: здесь погибшие в Магадане, Воркуте, на Колыме... Управляет этим отделом сам кремлёвский вождь. Он ещё жив, но в то же время «с ними и с нами», потому что «при жизни сам себе памятники ставит». Товарищ говорит, что Теркин может получить медаль, которой награждён посмертно. Обещает показать Теркину Стереотрубу: это только «для загробактива». В неё виден соседний, буржуазный тот свет. Друзья угощают друг друга табаком. Теркин — настоящим, а друг — загробным, бездымным. Теркин все вспоминает о земле. Вдруг слышен звук сирены. Это значит — ЧП: на тот свет просочился живой. Его нужно поместить в «зал ожидания», чтобы он стал «полноценным мертвяком». Друг подозревает Теркина и говорит, что должен доложить начальству. Иначе его могут сослать в штрафбат. Он уговаривает Теркина отказаться от желания жить. А Теркин думает, как бы вернуться в мир живых. Товарищ объясняет: поезда везут людей только туда, но не обратно. Теркин догадывается, что обратно идут порожняки. Друг не хочет бежать с ним: дескать, на земле он мог бы и не попасть в номенклатуру. Теркин прыгает на подножку порожняка, его не замечают... Но в какой-то миг исчезли и подножка, и состав. А дорога ещё далека. Тьма, Теркин идёт на ощупь. Перед ним проходят все ужасы войны. Вот он уже на самой границе.

...И тут он слышит сквозь сон: «Редкий случай в медицине». Он в госпитале, над ним — врач. За стенами — война...

Наука дивится Теркину и заключает: «Жить ему ещё сто лет!»

Женьшень. 1933

После окончания русско-японской войны я выбрал трёхлинейку получше и отправился из Маньчжурии в Россию. Довольно скоро перешёл русскую границу, перевалил какой-то хребет и на берегу океана встретился с китайцем, искателем жень-шеня. Лувен приютил меня в своей фанзе, укрытой от тайфунов в распадке Зусу-хэ, сплошь покрытом ирисами, орхидеями и лилиями, окружённом деревьями невиданных реликтовых пород, густо обвитыми лианами. Из укромного места в зарослях маньчжурского ореха и дикого винограда довелось мне увидать чудо приморской тайги — самку пятнистого оленя Хуа-лу (Цветок-олень), как называют её китайцы. Ее тонкие ноги с миниатюрными крепкими копытцами оказались так близко, что можно было схватить животное и связать. Но голос человека, ценящего красоту, понимающего её хрупкость, заглушил голос охотника. Ведь прекрасное мгновение можно сохранить, если только не прикасаться к нему руками. Это понял родившийся во мне едва ли не в эти мгновения новый человек. Почти сразу же, будто в награду за победу над охотником в себе, я увидел на морском берегу женщину с привёзшего переселенцев парохода.

Глаза её были точь-в-точь как у Хуа-лу, и вся она как бы утверждала собой нераздельность правды и красоты. Ей сразу же открылся во мне этот новый, робко-восторженный человек. Увы, проснувшийся во мне охотник чуть было не разрушил почти состоявшийся союз. Снова заняв покоряющую все высоту, я рассказал ей о встрече с Хуа-лу и как преодолел искушение схватить её, а олень-цветок как бы в награду обернулся царевной, прибывшей стоящим в бухте пароходом. Ответом на это признание был огонь в глазах, пламенный румянец и полузакрытые глаза. Раздался гудок парохода, но незнакомка будто не слышала его, а я, как это было с Хуа-лу, замер и продолжал сидеть неподвижно. Со вторым гудком она встала и, не глядя на меня, вышла.

Лувен хорошо знал, кого от меня увёз пароход. На моё счастье, это был внимательный и культурный отец, ведь суть культуры — в творчестве понимания и связи между людьми: «Твой жень-шень ещё растёт, я скоро покажу его тебе».

Он сдержал слово и отвёл в тайгу, где двадцать лет назад был найден «мой» корень и оставлен ещё на десять лет. Но изюбр, проходя, наступил на голову жень-шеня, и он замер, а недавно вновь начал расти и лет через пятнадцать будет готов: «Тогда ты и твоя невеста — вы оба снова станете молодыми».

Занявшись с Луваном очень прибыльной добычей пантов, я время от времени встречал Хуа-лу вместе с её годовалым оленёнком. Как-то сама собой пришла мысль одомашнить пятнистых оленей с помощью Хуа-лу. Постепенно мы приучили её не бояться нас.

Когда начался гон, за Хуа-лу пришли и самые мощные красавцы рогачи. Драгоценные панты добывались теперь не с такими, как прежде, трудами и не с такими травмами для реликтовых животных. Само это дело, творимое в приморских субтропиках, среди несказанной красоты, становилось для меня лекарством, моим жень-шенем. В своих мечтах я хотел, кроме приручения новых животных, «оевропеить» работавших со мной китайцев, чтобы они не зависели от таких, как я, и могли постоять за себя сами.

Однако есть сроки жизни, не зависящие от личного желания: пока не пришёл срок, не создались условия — мечта так и останется утопией. И все же я знал, что мой корень жень-шень растёт и я своего срока дождусь. Не надо поддаваться отчаянию при неудачах. Одной из таких неудач было бегство оленей в сопки. Хуа-лу как-то наступила на хвост бурундуку, лакомившемуся упавшими из её кормушки бобами. Зверёк вцепился зубами ей в ногу, и олениха, обезумев от боли, ринулась в сторону, а за ней все стадо, обрушившее ограждения. На развалинах питомника как не думать, что Хуа-лу — ведьма, поманившая своей красотой и превратившаяся в прекрасную женщину, которая, как только я её полюбил, исчезла, повергнув в тоску. Едва же я начал справляться с ней, творческой силой разрывая заколдованный круг, как Хуа-лу порушила все это.

Но все эти мудрствования всегда разбивает сама жизнь. Вдруг вернулась со своим оленёнком Хуа-лу, а когда начался гон, пришли за ней и самцы.

Минуло десять лет. Уже умер Лувен, а я все ещё был одинок. Питомник рос, богател. Всему свои сроки: в моей жизни вновь появилась женщина. Это была не та женщина, которая когда-то появилась, как обернувшаяся царевной Хуа-лу, Цветок-олень. Но я нашёл в ней собственное моё существо и полюбил. В этом и есть творческая сила корня жизни: преодолеть границы самого себя и самому раскрыться в другом. Теперь у меня есть все; созданное мной дело, любимая жена и дети. Я один из самых счастливых людей на земле. Однако временами беспокоит одна мелочь, ни на что не влияющая, но о которой надо сказать. Каждый год, когда олени сбрасывают старые рога, какая-то боль и тоска гонит меня из лаборатории, из библиотеки, из семьи. Я иду на скалу, из трещин которой вытекает влага, будто скала эта вечно плачет. Там в памяти воскресает прошлое: мне видится виноградный шатёр, в который Хуа-лу просунула копытце, и боль оборачивается вопросом к каменному другу-скале или упрёком себе: «Охотник, зачем ты тогда не схватил её за копытца!»