Исторические предпосылки этакратизма в России…

Существующее ныне в мире разнообразие линий общественного развития в конеч­ном итоге основывается на различиях двух доминирующих типов макроцивилизаций, которые условно можно именовать "азиатской" и "европейской". Первый тип истори­чески связан с азиатскими деспотиями, доминированием государственной собственнос­ти, всевластием государственных институциональных структур при отсутствии граж­данского общества, подданством, приоритетом общинных ценностей при подавлении индивидуальности. Центральной его характеристикой, точно так же, как и советского этакратизма, были отношения "власть-собственность"… Основа восточной структуры - полное поглощение личности коллективом. Типичная восточная община определяет макроструктуру государства.

Второй тип макроцивилизации идет от античного полиса; это цепочка обществ, ко­торые характеризуются частной собственностью, балансом отношений "гражданское общество - государственные институты", развитой личностью и приоритетом ценнос­тей индивидуализма…

В мировой истории и пространственно, и во времени преобладал первый тип циви­лизации, доминировали социумы, основанные на отношениях "власти-собственности". Именно в тех странах, где исторически доминировала неевропейская линия развития, в середине XX в. ненасильственно установился этакратизм…

Если попытаться предельно коротко изложить результаты анализа, проведенного многими исследователями, то получим следующее. Специфичность отечественной ис­тории, организации экономической и социальной жизни, национальной культуры и менталитета сформировалась под решающим влиянием таких факторов, как: рассре­доточение населения на огромных пространствах и изначально слабые связи между территориальными общностями; исключительная значимость борьбы за выживание в условиях сурового северного климата; наконец, и это самое важное, - многовековой процесс собирания земель, то есть экстенсивный рост на протяжении примерно шес­тисот лет. Постоянная территориальная экспансия требовала государственности в форме самовластия и милитаризации страны, а как следствие — огромного напряже­ния народных сил…

Социетальная система постсоветской России

Номенклатура (или в другой терминологии - этакратия) в условиях расцвета систе­мы при И.Сталине, обладая властью, тем самым владела и собственностью, ибо вла­дела государством, которому, в свою очередь, принадлежала почти вся собственность в стране…

Как только репрессивный режим перестал давить на этакратию и господствующие слои получили гарантии личной и имущественной безопасности, неприкосновенности жилища и т.д., на первый план вышла проблема собственности. Началось личное на­копление. Номенклатура, теневики, руководители военно-промышленного комплек­са, пригретые политическими лидерами работники искусств, - вот хозяева первичных предкапиталов, начавших складываться с середины 1950-х годов…

В 1988-1991 гг. эти подспудные процессы вышли наружу. Началась открытая номенклатурная приватизация. В этом был социальный смысл реформ Н.Рыжкова - М.Горбачева, вся выгода от которых досталась "своим" — хозяйственному и партийно-комсомольскому аппарату. Была проведена раздача государственной собственности в "полное хозяйственное ведение" соответствующих должностных лиц. Это была келей­ная приватизация без смены юридических форм собственности. Принцип владения ею из исключительно корпоративного превратился в корпоративно-индивидуальный. В итоге сложился номенклатурный псевдокапитализм в чрезвычайно выгодном вариан­те — лжегосударственной форме деятельности частного капитала.

Процесс выхода но­менклатурных чинов на коммерческую стезю начался в 1987 г. со специального реше­ния ЦК КПСС о комсомольском движении в рыночную экономику. Координационный комитет этого движения возглавил второй человек в партии - Е.Лигачев. Началось создание разнообразных коммерческих центров, контроль за которыми и реальное руководство осуществляли высшие чиновники. Эти организации практичес­ки не платили налоги, они покупали валюту в Государственном банке по смехотворно­му официальному курсу (0,56 рубля за 1 долл.) и тут же перепродавали по коммерчес­кому курсу (от 20 до 150 рублей за 1 долл.). Им были доступны все государственные запасы сырья и готовой продукции, которые они продавали за рубеж огромными пар­тиями. Им же было передано множество зданий, санаториев, домов отдыха. Эти же люди создавали благотворительные фонды, неподконтрольные налоговой инспекции и позднее в своем большинстве таинственно исчезнувшие. И, наконец, все эти "свои" люди были полностью ограждены от правоохранительных органов. Примером успеш­ного включения "зачинателей" этого движения в настоящую, крупную даже по миро­вым масштабам коммерцию может служить финансовая империя Менатеп (руководи­тель - М.Ходорковский), до недавнего времени пользовавшаяся особой благосклонностью властных структур.

Пришедшее к власти ельцинское руководство не столько создавало новую систему государственности, отключенной от собственности, сколько реорганизовывало старую власть. А потому прежние властные структуры и люди интегрировались в новые ин­ституциональные образования. Подоспевшая приватизация (с 1992 г.) облекла ту же номенклатурную собственность в разного рода смешанные, полугосударственные фор­мы и таким способом еще более надежно закрепила ее за номенклатурой, укрыла от притязаний других социальных групп. В итоге и власть, и собственность остались в ру­ках прежних хозяев России. Это был этап латентной (номенклатурной) приватизации.

На месте государственных банков были созданы коммерческие банки. Именно этим номенклатурным банкам давалась чиновничеством привилегия делать большие деньги, им присваивался статус "уполномоченного", позволявший осуществлять са­мые выгодные операции. Именно в них государственные организации размещали свои расчетные счета. Лидерами стали банки Менатеп, Инкомбанк; за ними следовали ОНЕКСИМбанк, Мосбизнесбанк, Мостбанк и другие. Это были, как правило, банки, созданные при содействии партийных органов (Инкомбанк, Менатеп) или под эгидой правительственных структур (Международная финансовая компания, ОНЕКСИМ­банк) еще в конце 1980-х гг.

Приватизация советской распределительной системы состояла в создании на месте Госснабов и Торгов "комсомольских" бирж (Московская товарная биржа, Московская центральная фондовая биржа и др.), множества торговых домов, совместных предпри­ятий по международным торговым операциям. На месте министерств были созданы концерны…

Начало открытой приватизации (с 1992 г.) означало ненасильственное изменение отношений собственности без (в большинстве случаев) смены владельца. Можно было ожидать, что фиговый листок лжегосударственности станет спадать с номенклатурной собственности, что директора, министерские и другие чиновники сами инициируют пе­реход от лжегосударственной формы собственности к подлинно частной, к чисто ры­ночному перераспределению собственности. Однако процесс пошел преимущественно по другому вектору. До сих пор не существует системы достаточно развитой частной собственности, отделенной от государства...

Реальным приоритетом нового постсоветского режима была политика по концент­рации ресурсов нации в руках незначительного меньшинства. Решающую роль здесь сыграла скоростная приватизация, практически подарившая правящей номенклатуре, в первую очередь ближнему президентскому кругу, громадную государственную соб­ственность. Только на первом этапе массовой приватизации в 1992-1993 гг. под руко­водством А.Чубайса было продано 500 крупнейших предприятий стоимостью не ме­нее 200 млрд. долл. за 7,2 млрд. долл. [Полеванов, 1995, с. 50]. И это было лишь начало. В ходе шести самых дорогих залоговых аукционов (1995-1997 гг.) были проданы ак­ции нефтяных компаний, чья стоимость на рынке была в 18-26 раз выше уже через полтора года после аукционов.

Все большее сосредоточение власти и собственности в одних руках препятствовало формированию цивилизованной рыночной экономики и вело к коррупции, экономи­ческой стагнации и обнищанию населения. В отличие от экономической элиты совет­ских времен, которая являлась непосредственной составляющей номенклатуры, биз­нес-элита относительно более независима. Однако лишь относительно. Реально на протяжении всех постсоветских лет власть позволяет одним бизнесменам преуспе­вать, а других может разорить, унизить, уничтожить если не физически, то социально, не считаясь с законами и моральными нормами. В России олигархи назначались, а не побеждали конкурентов в цивилизованной борьбе...

В 1995-2003 гг. коррупция превратилась в устойчивую систему отношений между чиновником и бизнесменом. Основная особенность взаимодействия между предприни­мателями и чиновниками в последний период заключалась в том, что теперь - в отли­чие от нестабильной ситуации 1992-1994 гг. — они приобретали долгосрочный харак­тер. Сформировались специфические "контракт-отношения", уже не сводящиеся к простому обмену услугами между чиновником и бизнесменом. Скорее, они предусмат­ривают взаимную стратегическую и тактическую поддержку в рамках длительного сотрудничества...

Другой привилегированной группой" общества, помимо крупных собственников, стало, точнее — сохранило и укрепило свои позиции, российское чиновничество, пря­мое продолжение советской номенклатуры. Численность же чиновников в стране, как отмечают "Известия" (1 июня 2001 г.), поражает - 1,34 млн. человек (без силовых ве­домств) (см. также [Гимпельсон, 2002])…

Вывод таков. Сложившиеся отношения власти и бизнеса, когда бизнес выступает как зависимый и манипулируемый властью социальный субъект, есть органическая характеристика современной социетальной системы России как системы позднеэтакратической… В постсоветской России частный принцип действует в основном в сфере присвоения, которое отнюдь не лимитировано производством. Предметом частного присвоения сплошь и рядом оказывается стоимость, в создании которой соответствующие лица не принимали ни­какого или почти никакого участия: основные фонды, накопленные трудом и лишени­ями многих поколений, богатства российских недр, бюджетные средства…

Особого разговора заслуживают такие проблемы, как отсутствие в России под­линно свободного рынка и стабильные (начиная с осени 1993 г.) ограничения в демо­кратии. Как и в советское время, качественно различны по сравнению с западным обществом (во всех его вариантах) типы личности, все основные цивилизационные черты. Другими словами, речь идет об особой советско-постсоветской цивилизационной модели, сущностно отличной от европейской (атлантической) по институцио­нальной структуре и системе ценностей…

Центральный вопрос, на который необходимо получить ответ в предстоящих дискуссиях: имеется ли выход из того положения, в котором находится страна, есть ли в ней социальные си­лы, способные переломить ситуацию и вывести Россию на дорогу, ведущую в рыноч­ную информационную экономику и демократию?

Шубкин Владимир Николаевич (р. в 1923 г.) доктор философских наук, профессор , ведущий научный сотрудник ИС РАН, член Союза писателей России. Внес значительный вклад в восстановление социологии в Советском Союзе и России.

После окончания экономического факультета МГУ становится одним из главных сотрудников сектора изучения новых форм труда и быта. Этот период связан в биографии Шубкина с организацией монографического исследования молдавского села "Копанка" (1960).

В.Н.Шубкин одним из первых занялся методологическим обоснованием применения количественных методов в социологии и выступил инициатором проведения знаменитой Сухумской конференции (1967 г.). Одним из первых использовал социометрические методики при изучении эффективности научных коллективов.

В начале 60-х годов переезжает в Новосибирск, работает в Институте экономики и организации промышленного производства, в Институте истории, филологии и философии СО АН и в Новосибирском университете. Здесь организует серию панельных исследований формирования профессиональных ориентаций учащейся молодежи, сопоставления прожективного и реального выбора профессии выпускниками средних школ. Исследования приобретают общесоюзный, а затем и международный характер. Эта серия исследований продолжается более 30 лет. Их результаты опубликованы в книге «Социологические опыты» (1970) и других работах В.Н.Шубкина и его коллег. При поддержке созданной им широкой сети своих последователей и учеников [В. Водзинская (Ленинград), М. Титма (Эстония), Д. Константиновский, Г. Чередниченко (Москва), и др.] выступил как основатель и лидер социологии молодежи (провел серию международных исследований). Во второй половине 90-х годов выступает в качестве руководителя российской части международного исследования, посвященного изучению катастрофического сознания («Катастрофическое сознание в современном мире в конце ХХ века. По материалам международных исследований». Под ред. В.Э.Шляпентоха, В.Н.Шубкина, В.А.Ядова. М., Московский общественный научный фонд, 1999). В 1998 году при поддержке РГНФ публикует рукописи своего отца, арестованного и расстрелянного в 1937 году, под названием "Повседневная жизнь старой русской гимназии. Из дневника словесника Н. Ф. Шубкина за 1911-1915 годы". Опыт войны, которую В.Н.Шубкин прошел в качестве солдата-артиллериста, изложен им в замечательной книге "Пашкин подарок", изданной Институтом социологии РАН в 1999 г.

Ниже помещено Предисловие из книги В.Н.Шубкина «Насилие и свобода», в котором автор раскрыл свое понимание сложной природы человека.

ЧЕЛОВЕК БИОЛОГИЧЕСКИЙ, СОЦИАЛЬНЫЙ, ДУХОВНЫЙ^* 1996

… Вглядываясь в пятимиллиардную массу людей, населяю­щих шар земной, все-таки стремишься понять, определить, что же представляет собой человек, хотя и догадываешься, что одним прилагательным его суть не раскроешь. Вот почему, не претендуя на какую-то концепцию, и предложил я такую условную триаду: человек биологический, человек социальный, человек духовный. В разных соотношениях все три персонажа живут в каждом человеке.

Человек биологический — существо, озабоченное удовлет­ворением своих потребностей. Так и хочется написать — эле­ментарных потребностей. Ведь речь идет о еде, одежде, жилье, воспроизводстве своего рода, которое опять же требует пита­ния, одежды, жилища. Казалось бы, при нынешнем уровне цивилизации и прогресса удовлетворение всех этих потреб­ностей рода человеческого должно бы уже перестать быть су­щественным. Ан нет, и не только в слаборазвитых странах, но и в нашей стране, властителей которой еще недавно распира­ло от гордыни: мы впереди планеты всей! Но все знали, что и у нас абсолютное большинство людей озабочены, главным об­разом, обеспечением этих элементарных биологических пот­ребностей: как добыть хлеб, мясо, масло, сахар; как достать обувь, одежду; как хоть на старости лет получить крышу над головой; как прокормить, одеть, вылечить, устроить наследни­ков. Многие десятилетия жизни на грани голода, в многоты­сячных хвостах за "мануфактурой" (экономисты подсчитали, что на стояние в очередях мы тратили ежегодно 65 миллиар­дов человеко-часов), в безнадежном ожидании ордера на квар­тиры... Увы, за этими заботами десятки миллионов усталых людей забыли о своем высоком предназначении и не видят иных ценностей, кроме первичных потребностей. Нет, нельзя эти потребности называть элементарными, ибо они еще не удовлетворены. И пока что они, а не добро и зло, являются главными героями поля боя — сердца человеческого.

Человек социальный существует как бы в иной плоскости. Правда, не будем забывать, что у животных тоже есть рассу­дочная деятельность, имеются определенные социальные организации. Понаблюдайте, например, за обитателями обезь­яньего питомника, и вы увидите там довольно сложные иерар­хические структуры, разделение власти, труда и многое дру­гое, что мы привыкли отождествлять лишь с человеческими сообществами. Но ни одна ветвь эволюции на земле не явля­ется в такой степени взаимозависимой по произ­водству и распределению продуктов, установлению правил общежития, созданию мегаполисов и государств, развитию массовых коммуникаций, как человеческая.

Если социальная деятельность мотивирована лишь мате­риальным интересом, человек биологизируется. И даже если он одет в модный современный костюм, пользуется компью­тером, сидит за рулем автомобиля, рационально мыслит, т. е. соображает, что ему выгодно, а что — нет, он недалеко ушел от наших дальних предков.

Такой социально-рациональный тип получил широкое распространение. В социологии его нередко определяют как "внешне ориентированную" личность в отличие от личности "внутренне ориентированной". По сути, такой человек весь вовне. Годами в его сознание внедрялось, что он — продукт среды. И, в конце концов, он поверил. Тем более, что тем са­мым он получил бессрочное алиби, с него как бы сняли ответ­ственность за свои поступки.

Если такой тип не нарушает какие-то нормы, то лишь по­тому, что боится наказания. Он как бы в вечном жестком про­тивоборстве с обществом, с теми или иными социальными институтами. И на угрозы общества он отвечает выработкой своей контркультуры. "Красть нехорошо, за это посадят в тюрь­му", — говорит ему общество. "Правильно, но не пойман — не вор", — возражает он.

У человека рационального, как видно, нет внутренних ограничений, можно сказать, что он лишен совести. В резуль­тате он оказался способен получать удовольствие от того, что ему удалось кого-то перехитрить, обмануть. У человека рацио­нального одна реальная цель жизни — получение максимума удовольствий. В основе его помыслов и действий - свой кров­ный интерес (обеспечить воспроизводство своего рода, удо­влетворить свои биологические плюс некоторые социальные потребности, часто связанные с первыми, — богатство, власть, престиж). К духовным, нравственным ценностям у него снисходительно-ироническое отношение, как к пережиткам про­шлого, хотя он и понимает, что людей нравственных можно использовать в своих интересах.

Человек социально-рациональный непрерывно, словно четки, перебирает варианты: это выгодно, это невыгодно. В основе его отношений с другими — стремление меньше дать, больше взять, но как минимум обеспечить эквивалентный об­мен. Такой человек очень привязан к благам этого мира. У него высоко развито чувство самосохранения. Он презирает сантименты, у него нет чувства родины, его он считает при­думкой пропаганды. Правда, у него развито ощущение груп­повой солидарности, чувство команды. Он не имеет твердых нравственных опор, да и зачем они ему в меняющемся, сию­минутном мире?

Как видно, человек социально-рациональный — гедо­нист. Он оживлен, но не одухотворен. Он не религиозен, но суеверен…, словом, такой человек — существо во многом несовершенное.

По мере того как происходит насыщение элементарных биологических потребностей, человек социальный становится все более массовым явлением. Он может выступать в разных ипостасях и ролях, но суть его едина. Изучение и отрицание его средствами социологии, литературы и искусства — необходимое усло­вие формирования человека нравственного, духовного.

Человек духовный — это, если говорить кратко, человек с совестью. Иначе говоря, со способностью различать добро и зло, оценивать свои помыслы и поступки, формулировать для себя нравственные предписания, требовать от себя их испол­нения. «Нравственное образование делает нас просто "челове­ком", то есть существом, отражающим на себе блеск божест­венности и потому высоко стоящим над миром животных», — писал еще В.Г. Белинский. Человек духовный преодолел в се­бе опаснейшее искушение видеть смысл существования толь­ко в удовлетворении своих все более изощренных потребнос­тей. Благодаря этому он обрел новую грань свободы, которая делает его способным служить высшим ценностям культуры, поискам смысла бытия.

Разумеется, он понимает огромную роль экономических и социальных проблем общества, но он всегда видит в них не цель, а средства. Он экологичен, так как знает, что природа не бездонная бочка, из которой можно черпать до бесконечности, что нужно быть способным ограничивать свои капризы и потребности, чтобы сохранить природу и жизнь. Он не может полагать, что творимые людьми социальные институты могут быть выше их самых, а магия природы и искусства для него не менее важна, чем материальное, ибо благодаря им растет духовное богатство мира.

Человек духовный не против рационального знания, но он угадывает его ограниченность, чувствует, что в мире нема­ло есть такого, "что и не снилось нашим мудрецам". Работая в науке, он сохраняет определенную отстраненность, самосто­ятельность. Он никогда не позволяет авторитетам, мифам и идолам науки увлечь себя целиком… Именно благодаря этому основные научные открытия сделаны свободными, бескорыст­ными и самоотверженными людьми.

Итак, человек биологический, социальный, духовный. С развитием человечества может существенно расширяться область духовного, нравственного, все больше людей начинают в своих помыслах и поступках руководствоваться повелениями совести. Но может и наоборот, сфера духовного вытесняться, насильственно разрушаться и заменяться социальными или биологическими эрзацами. Такую эпоху пережил наш народ.

Собственно, прогресс и состоит в том, что все большее число людей от биологических забот поднимаются к социальным, к духовным. Это возвышение человечества в то же время означает расширение свободы, изживание принуждения и насилия из жизни общества.

Йозеф Алоиз Шумпетер (1883-1950)- австрийский и американский экономист и социолог. В 1906 году окончил Университет Вены. До 1932 года преподавал экономические науки в Граце и Бонне. В 1919-20 годах был министром финансов Австрии. В 1932 – эмигрирует в США, где вскоре получает профессуру в Гарварде. Основные труды Шумпетера «Теория экономического развития» (1911), «Циклы деловой активности» (1939), «Капитализм, социализм и демократия» (1942), «История экономического анализа» (1954).

В Хрестоматии приводится отрывок из «Теории экономического развития», в котором характеризуются мотивы инновационной активности человека («экономического человека», предпринимателя) в деловой организации.

МОТИВЫ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. 1911

... Попытаемся нанести несколько последних штрихов, чтобы завершить образ предпринимателя. Поступим так же, как мы поступаем в науке и в жизни при объяснении человеческого поведения, а именно – проанализируем наиболее типичные мотивы поведения предпринимателя. Любая попытка подобного рода должна, разумеется, учитывать все те многочисленные, приводимые целым рядом писателей, аргументы, на основании которых экономист якобы не должен вторгаться в сферу «психологии». У нас в данный момент нет возможности касаться краеугольной проблемы соотношения психологии и экономики. Отметим лишь, что принципиальные противники любых соображений психологического плана в экономическом исследовании могут пропустить все то, что мы собираемся сейчас сказать, не рискуя потерять связующую нить с материалом, изложенным в последующих главах. Это возможно потому, что ни один из выводов, к которым должен привести наш анализ, никоим образом не связан с нашим представлением о «психологии предпринимателя» и не может быть поколеблен из-за какой-либо ошибки в нем. Эта психология, как никакая другая, не предполагает – и в этом может легко убедиться читатель – выхода за пределы наблюдаемого поведения. Те же, кто не возражает против психологии вообще, а возражает лишь против психологии определенного сорта, которая известна из традиционных учебников, увидят, что мы не используем ни одной детали из освященной временем картины мотивации «экономического человека».

В теории замкнутого цикла важность изучения мотивов значительно преуменьшается в силу того обстоятельства, что уравнения, описывающие равновесную систему, могут быть интерпретированы так, что величины психологического плана не используются вообще, как это было в анализе Парето и Барона. В этом причина того, что психология даже с очень большими изъянами влияет на результаты поведения гораздо меньше, чем того можно было бы ожидать. Возможно рациональное поведение даже при отсутствии рационального мотива. Однако если мы действительно хотим проникнуть в сферу мотивации, проблема оказывается не столь простой. При данных социальных условиях и привычках большая часть того, что люди делают каждый день, предстает перед ними главным образом с точки зрения долга, нарушение которого чревато применением социальных или сверхчеловеческих санкций. В такой мотивации содержится немного от осознанной рациональности, еще меньше от гедонизма и индивидуального эгоизма, проявившихся, как это можно с уверенностью констатировать, сравнительно недавно. Тем не менее, коль скоро мы придерживаемся широких рамок повторяющегося экономического действия, мы можем связать его с потребностями и желанием удовлетворить их.

При этом необходимо оговорить следующее:

- определяя подобным образом экономические мотивы, мы не упускаем из вида, что они по своей силе весьма различны в разное время;

- именно общество формирует конкретные желания, которые мы наблюдаем;

- потребности должны рассматриваться в связи с группой, с которой соотносит себя индивид, вырабатывая стратегию действия. В качестве такой группы может выступать семья или любая другая группа, больше или меньше семьи;

- действие не следует непосредственно за желанием, а лишь более или менее точно ему соответствует;

• сфера индивидуального выбора всегда ограничена – хотя в различной степени и разным образом – рамками социальных традиций, соглашений и тому подобным. Верным в самом широком понимании остается то, что внутри замкнутого цикла каждый приспосабливается к окружающей среде так, чтобы наилучшим образом удовлетворить данные потребности – как свои собственные, так и потребности окружающих. В любом случае значение экономического действия – это удовлетворение потребностей в том смысле, что если бы не было потребностей, не было бы и экономического действия. В случае замкнутого цикла речь должна идти об удовлетворении потребностей как нормальном мотиве.

Однако это неприменимо к нашему случаю – к предпринимательскому типу. В определенном смысле предприниматель действительно может быть назван наиболее рациональным и наиболее эгоцентричным в сравнении с другими типами. Это из-за того, что, как мы уже видели, осознанная рациональность связана больше с осуществлением новых планов, которые, в свою очередь, должны быть разработаны прежде, чем ведение отлаженного бизнеса, являющегося большей частью рутинным делом. А то, что типичный предприниматель сосредоточен на себе больше, чем другие типы, объясняется его меньшей в сравнении с ними опорой на традицию и связи, потому что его характерная задача состоит – теоретически, равно как исторически – как раз в разрушении старой традиции и в создании традиции новой. И хотя данное обстоятельство относится преимущественно к экономическому действию, его моральные, культурные и социальные следствия в равной степени важны. То, что период расцвета предпринимательства совпал с рождением утилитаризма, разумеется, не простое совпадение.

Однако ни в каком другом смысле поведение и мотивы предпринимателя не могут быть названы «рациональными». И ни в каком другом смысле его характерная мотивация не является гедонистической. Если мы определяем гедонистический мотив действия как желание удовлетворить чьи-либо потребности, то в категорию «мотивов» мы можем включить самые разные побуждения. Точно так же мы можем определить эгоизм как то, что включает в себя все возможные альтруистические ценности в силу того факта, что они значат нечто в плане самоудовлетворения. Однако это сведет наше определение к тавтологии. Если мы хотим, чтобы наше определение имело смысл, оно должно включать в себя только те потребности, которые можно удовлетворить путем потребления благ, и только тот способ потребления, который при этом возможен. В таком случае уже не факт, что рассматриваемый нами тип действует лишь в силу желания удовлетворить свои собственные потребности.

Поскольку мы не считаем, что индивиды нашего типа движимы ненасытным желанием гедонистического потребления, постольку мы должны признать, что в случае с лидерами бизнеса закон Госсена скоро положит предел дальнейшим гедонистическим усилиям. Опыт учит, однако, что типичные предприниматели уходят со сцены только тогда и потому, что сила их иссякла и они больше не чувствуют себя на уровне стоящих перед ними задач. Иная картина возникает в случае с экономическим человеком, который балансирует между ожидаемыми результатами и тщетностью усилий в этом направлении. Рано или поздно он достигает точки равновесия, которое он не хочет больше нарушать. Интенсивность усилий в нашем случае вообще ничего не значит в качестве возможной причины, чтобы их прекратить. А активность предпринимательского типа является очевидным препятствием на пути гедонистического потребления тех видов товаров, которые обычно приобретаются на доходы сверх определенного размера, потому, что их «потребление» подразумевает наличие свободного времени. Гедонистическое поведение, следовательно, которое мы обычно наблюдаем у представителей нашего типа, будет иррациональным.

Это, разумеется, не является доказательством отсутствия гедонистических мотивов. Вместе с тем это указывает на психологию иного, не гедонистического характера, особенно если мы примем во внимание безразличие к гедонистическому потреблению, которое мы часто наблюдаем у наиболее выдающихся представителей нашего типа, и которое несложно понять.

Прежде всего, у них есть мечта и воля к тому, чтобы основать свою собственную частную империю (kingdom), хотя и необязательно с династическим правлением. Современный мир в действительности не знает подобных систем, однако то, чего можно достичь в результате промышленного и коммерческого успеха и к чему ближе всего может подойти современный человек, весьма похоже на власть феодального лорда. Очарование этой властью сильнее всего у людей, не имеющих другой возможности добиться высокого социального положения. Ощущение власти и независимости ничуть не уменьшается в силу того факта, что как первое, так и второе есть по большому счету иллюзия. Более тщательный анализ помогает обнаружить бесконечное число разновидностей в данной группе мотивов, варьирующихся от духовных амбиций до примитивного снобизма. Но это не должно нас сдерживать. Ограничимся лишь замечанием, что мотивы этого рода, хотя и находятся рядом с потребительскими мотивами, с ними не совпадают.

Далее следует воля к победе, а именно бойцовский инстинкт, стремление доказать свое превосходство над другими, достигнуть успеха ради самого успеха, а не плодов, которые он приносит. В этом отношении экономическая деятельность чем-то сродни спорту: в ней можно увидеть финансовые скачки или, по меньшей мере, схватки на ринге. Финансовый результат – дело второе или, во всяком случае, рассматривается как индекс успеха и как свидетельство победы, демонстрация которой с помощью больших расходов является более важным мотивом, нежели собственно желание потреблять товары. И снова мы обнаруживаем бесчисленные нюансы мотивов, часть которых, вроде социальных амбиций, растворяется в первой группе мотивов. Поэтому опять мы сталкиваемся с мотивацией, существенно отличной от «удовлетворения потребностей» в обозначенном выше смысле, или, если выразить то же самое другими словами, от «гедонистической адаптации».

Наконец, есть и такой мотив, как радость творчества, удовлетворение от того, что «дело сделано», от использования собственной энергии и способностей. Такого роды мотивы действуют всюду, но только в этой ситуации они выступают как самостоятельный фактор поведения в чистом и незамутненном виде. Эти мотивы предполагают, что человек не избегает трудностей, он стремится к изменениям ради самих изменений, он испытывает максимальное удовольствие от самих попыток внедрить новшества. Из всех трех групп мотивации эта группа самая антигедонистическая.

В случае с мотивами первой группы частная собственность как результат предпринимательской деятельности выступает в качестве существенного фактора ее использования. Во втором и третьем случае ситуация иная. Действительно, денежный выигрыш является достаточно точным выражением успеха, особенно успеха относительного. И с точки зрения человека, который стремится к увеличению денежного богатства, этот выигрыш обладает дополнительным преимуществом, поскольку он фиксируется как объективная данность и по сути дела не зависит от мнений других людей.

Это, равно как и другие свойства, выступающие в роли механизма в обществе, нацеленном на приобретение, обуславливают по сути дела незаменимость этого фактора в качестве мотора индустриального развития, даже в том случае, если мы закроем глаза на то значение, которое этот фактор имеет для создания инвестиционных фондов. Тем не менее, истина состоит в том, что вторая и третья группа мотивов, связанных с предпринимательской деятельностью, могут действовать и в иных обстоятельствах, не связанных со стремлением извлечь частную выгоду из экономических инноваций. Как эти стимулы работают в иных условиях и в какой мере они могут быть сопоставлены с «капиталистическими» стимулами, остается вопросом, который мы не рассматриваем в данном исследовании. Социальные реформаторы относятся к этим вопросам слишком легко, а концепция фискального радикализма их полностью игнорирует. Но эти вопросы не останутся неразрешенными. Ответ может быть получен с помощью детального изучения психологии предпринимательской деятельности, изучения, учитывающего, по меньшей мере, обстоятельства данного времени и данного места.

Зигмунд Фрейд (1856-1939) – австрийский психиатр и психолог, основатель психоанализа. Он также оказал большое влияние на развитие социологии личности и социально-психологических учений о поведении масс. Ниже помещен подраздел из двухтомного труда Фрейда «Я и Оно», который дает представление о базовых компонентах психоаналитического понимания структуры личности. Кроме того, в данном разделе Хрестоматии помещен фрагмент из работы Фрейда «Масса и первобытная орда», в котором с позиций психоанализа дается интерпретация массового поведения.

Я И СВЕРХ-Я (Я-ИДЕАЛ).1923

Если бы Я было только частью Оно, определяемой влиянием системы восприятия, только представителем реального внешнего мира в душевной области, все было бы просто. Однако сюда присоединяется еще нечто.

В других местах уже были разъяснены мотивы, побудившие нас предположить существование некоторой инстанции в Я, дифференциацию внутри Я, которую можно назвать Я-идеалом или сверх-Я. Эти мотивы вполне правомерны. То, что эта часть Я не так прочно связана с сознанием, является неожиданностью, требующей разъяснения.

Нам придется начать несколько издалека. Нам удалось осветить мучительное страдание меланхолика благодаря предположению, что в Я восстановлен утерянный объект, т. е. что произошла замена привязанности к объекту (Objektbesetzung) идентификацией. В то же время, однако, мы еще не уяснили себе всего значения этого процесса и не знали, насколько он прочен и часто повторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет большую роль в образовании Я, а также имеет существенное значение в выработке того, что мы называем своим характером.

Первоначально в примитивной оральной фазе индивида трудно отличить обладание объектом от идентификации. Позднее можно предположить, что желание обладать объектом исходит из Оно, которое ощущает эротическое стремление как потребность. Вначале еще хилое Я получает от привязанности к объекту знание, удовлетворяется им или старается устранить его путем вытеснения. Если мы нуждаемся в сексуальном объекте или нам приходится отказаться от него, наступает нередко изменение Я, которое, как и в случае меланхолии, следует описать как внедрение объекта в Я; ближайшие подробности этого замещения нам еще неизвестны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором Оно отказывается от своих объектов. Во всяком случае процесс этот, особенно в ранних стадиях развития, наблюдается очень часто; он дает нам возможность предположить, что характер Я является осадком отвергнутых привязанностей к объекту, что он содержит историю этих выборов объекта. Поскольку характер личности отвергает или приемлет эти влияния из истории эротических выборов объекта, естественно наперед допустить целую шкалу сопротивляемости. Мы думаем, что в чертах характера женщин, имевших большой любовный опыт, легко найти отзвук их привязанностей к объекту. Необходимо также принять в соображение случаи одновременной привязанности к объекту и идентификации, т. е. изменения характера прежде, чем произошел отказ от объекта. При этом условии изменение характера может оказаться более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в известном смысле, консервировать это отношение. Другой подход к явлению показывает, что такое превращение эротического выбора объекта в изменение Я является также путем, каким Я получает возможность овладеть Оно и углубить свои отношения к нему, правда, ценой значительной уступчивости к его переживаниям. Принимая черты объекта, Я как бы навязывает Оно самого себя в качестве любовного объекта, старается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими словами: «Смотри, ты ведь можешь любить и меня — я так похож на объект».

Происходящее в этом случае превращение объект-либидо в нарциссическое либидо, очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализацию, а стало быть, своего рода сублимацию. Более того, тут возникает вопрос, заслуживающий внимательного рассмотрения, а именно: не есть ли это обычный путь к сублимации, не происходит ли всякая сублимация посредством вмешательства Я, которое сперва превращает сексуальное объект-либидо в нарциссическое либидо с тем, чтобы в дальнейшем поставить, может быть, ему совсем иную цель? Не может ли это превращение влечь за собой в качестве следствия также и другие изменения судеб влечения, не может ли оно приводить, например, к расслоению различных слившихся друг с другом влечений? К этому вопросу мы еще вернемся впоследствии.

Хотя мы и отклоняемся от нашей цели, однако необходимо остановить на некоторое время наше внимание на объектных идентификациях Я. Если таковые умножаются, становятся слишком многочисленными, чрезмерно сильными и несовместимыми друг с другом, то они легко могут привести к патологическому результату. Дело может дойти до расщепления Я, поскольку отдельные идентификации благодаря противоборству изолируются друг от друга и загадка случаев так называемой «множественной личности», может быть, заключается как раз в том, что отдельные идентификации попеременно овладевают сознанием. Даже если дело не заходит так далеко, создается все же почва для конфликтов между различными идентификациями, на которые раскладывается Я, конфликтов, которые в конечном итоге не всегда могут быть названы патологическими.

Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость характера в отношении влияния отвергнутых привязанностей к объекту, все же действие первых, имевших место в самом раннем возрасте идентификаций будет широким и устойчивым. Это обстоятельство заставляет нас вернуться назад, к моменту возникновения Я-идеала, ибо за последним скрывается первая и самая важная идентификация индивидуума, именно — идентификация с отцом в самый ранний период истории развития личности. Такая идентификация, по-видимому, не есть следствие или результат привязанности к объекту; она прямая, непосредственная и более ранняя, чем какая бы то ни было привязанность к объекту. Однако выборы объекта, относящиеся к первому сексуальному периоду и касающиеся отца и матери, при нормальных условиях в заключение приводят, по-видимому, к такой идентификации и тем самым усиливают первичную идентификацию.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необходимость описать их подробнее. Существуют два момента, обусловливающие эту сложность: треугольное расположение Эдипова отношения и изначальная бисексуальность индивида.

Упрощенный случай для ребенка мужского пола складывается следующим образом: очень рано ребенок обнаруживает по отношению к матери объектную привязанность, которая берет свое начало от материнской груди и служит образцовым примером выбора объекта по типу опоры (Anlehnungstypus); с отцом же мальчик идентифицируется. Оба отношения существуют некоторое время параллельно, пока усиление сексуальных влечений к матери и осознание того, что отец является помехой для таких влечений, не вызывает Эдипова комплекса. Идентификация с отцом отныне принимает враждебную окраску и превращается в желание устранить отца и заменить его собой у матери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно, создается впечатление, будто содержащаяся с самого начала в идентификации амбивалентность стала явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объектное влечение к матери составляют для мальчика содержание простого, положительного Эдипова комплекса.

При разрушении Эдипова комплекса необходимо отказаться от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут появиться две вещи: либо идентификация с матерью, либо усиление идентификации с отцом. Последнее мы обыкновенно рассматриваем как более нормальный случай, он позволяет сохранить в известной мере нежное отношение к матери. Благодаря исчезновению Эдипова комплекса мужественность характера мальчика, таким образом, укрепилась бы. Совершенно аналогичным образом Эдипова установка маленькой девочки может вылиться в усиление ее идентификации с матерью (или в появлении таковой), упрочивающей женственный характер ребенка.

Эти идентификации не соответствуют нашему ожиданию, так как они не вводят оставленный объект в Я; однако и такой исход возможен, причем у девочек его наблюдать легче, чем у мальчиков. В анализе очень часто приходится сталкиваться с тем, что маленькая девочка, после того как ей пришлось отказаться от отца как любовного объекта, проявляет мужественность и идентифицирует себя не с матерью, а с отцом, т. е. с потерянным объектом. Ясно, что при этом все зависит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, переход Эдиповой ситуации в идентификацию с отцом или матерью зависит у обоих полов, по-видимому, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судьбу Эдипова комплекса. Другой способ еще более важен. В самом деле, возникает впечатление, что простой Эдипов комплекс вообще не есть наиболее частый случай, а соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая практически осуществляется, правда, достаточно часто. Более подробное исследование вскрывает в большинстве случаев более полный Эдипов комплекс, который бывает двояким, позитивным и негативным, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка, т. е. мальчик находится не только в амбивалентном отношении к отцу и останавливает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновременно ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствующее ревниво-враждебное к матери. Это вторжение бисексуальности очень осложняет анализ отношений между первичными выборами объекта и идентификациями и делает чрезвычайно затруднительным понятное их описание. Возможно, что установленная в отношении к родителям амбивалентность должна быть целиком отнесена на счет бисексуальности, а не возникает, как я утверждал это выше, из идентификации вследствие соперничества.

Я полагаю, что мы не ошибемся, если допустим существование полного Эдипова комплекса у всех вообще людей, а у невротиков в особенности. Аналитический опыт обнаруживает затем, что в известных случаях та или другая составная часть этого комплекса исчезает, оставляя лишь едва заметный след, так что создается ряд, на одном конце которого стоит позитивный комплекс, на другом конце — обратный, негативный комплекс, в то время как средние звенья изображают полную форму с неодинаковым участием обоих компонентов. При исчезновении Эдипова комплекса четыре содержащихся в нем влечения сочетаются таким образом, что из них получается одна идентификация с отцом и одна с матерью, причем идентификация с отцом удерживает объект-мать позитивного комплекса и одновременно заменяет объект-отца обратного комплекса; аналогичные явления имеют место при идентификации с матерью. В различной силе выражения обеих идентификаций отразится неравенство обоих половых задатков.

Таким образом, можно сделать грубое допущение, что в результате сексуальной фазы, характеризуемой господством Эдипова комплекса, в Я отлагается осадок, состоящий в образовании обеих названных, как-то согласованных друг с другом идентификаций. Это изменение Я сохраняет особое положение: оно противостоит прочему содержанию Я в качестве Я-идеала или сверх-Я.

Сверх-Я не является, однако, простым осадком от первых выборов объекта, совершаемых Оно, ему присуще также значение энергичного реактивного образования по отношению к ним. Его отношение к Я не исчерпывается требованием «ты должен быть таким же (как отец)», оно выражает также запрет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, т. е. не смеешь делать все то, что делает отец; некоторые поступки остаются его исключительным правом». Это двойное лицо Я-идеала обусловлено тем фактом, что сверх-Я стремилось вытеснить Эдипов комплекс, более того — могло возникнуть лишь благодаря этому резкому изменению. Вытеснение Эдипова комплекса было, очевидно, нелегкой задачей. Так как родители, особенно отец, осознаются как помеха к осуществлению Эдиповых влечений, то инфантильное Я накопляло силы для осуществления этого вытеснения путем создания в себе самом того же самого препятствия. Эти силы заимствовались им в известной мере у отца, и такое позаимствование является актом, в высшей степени чреватым последствиями. Сверх-Я сохранит характер отца, и чем сильнее был Эдипов комплекс, чем стремительнее было его вытеснение (под влиянием авторитета, религии, образования и чтения), тем строже впоследствии сверх-Я будет властвовать над Я как совесть, а может быть, и как бессознательное чувство вины. Откуда берется сила для такого властвования, откуда принудительный характер, принимающий форму категорического императива,— по этому поводу я еще выскажу в дальнейшем свои соображения.

Сосредоточив еще раз внимание на только что описанном возникновении сверх-Я, мы увидим в нем результат двух чрезвычайно важных биологических факторов: продолжительной детской беспомощности и зависимости человека и наличия у него Эдипова комплекса, который был сведен нами даже к перерыву развития либидо, производимому латентным периодом, т. е. к двукратному началу половой жизни. Это последнее обстоятельство является, по-видимому, специфически человеческой особенностью и составляет, согласно психоаналитической гипотезе, наследие того толчка к культурному развитию, который был насильственно вызван ледниковым периодом. Таким образом, отделение сверх-ЯотЯне случайно, оно отражает важнейшие черты как индивидуального, так и родового развития и даже больше: сообщая родительскому влиянию длительное выражение, оно увековечивает существование факторов, которым обязано своим происхождением.

Несчетное число раз психоанализ упрекали в том, что он не интересуется высшим, моральным, сверхличным в человеке. Этот упрек несправедлив вдвойне — исторически и методологически. Исторически — потому что психоанализ с самого начала приписывал моральным и эстетическим тенденциям в Я побуждение к вытеснению, методологически — вследствие нежелания понять, что психоаналитическое исследование не могло выступить, подобно философской системе, с законченным сводом своих положений, но должно было шаг за шагом добираться до понимания сложной душевной жизни путем аналитического расчленения как нормальных, так и аномальных явлений. Нам не было надобности дрожать за сохранение высшего в человеке, коль скоро мы поставили себе задачей заниматься изучением вытесненного в душевной жизни. Теперь, когда мы отваживаемся подойти, наконец, к анализу Я, мы так можем ответить всем, кто, будучи потрясен в своем нравственном сознании, твердил, что должно же быть высшее в человеке: «Оно несомненно должно быть, но Я-идеал или сверх-Я, выражение нашего отношения к родителям, как раз и является высшим существом. Будучи маленькими детьми, мы знали этих высших существ, удивлялись им и испытывали страх перед ними, впоследствии мы приняли их в себя самих».

Я-идеал является, таким образом, наследником Эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движений Оно и самых важных судеб его либидо. Выставив этот идеал, Я сумело овладеть Эдиповым комплексом и одновременно подчиниться Оно. В то время как Я является преимущественно представителем внешнего мира, реальности, сверх-Я выступает навстречу ему как поверенный внутреннего мира, или Оно. И мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между Я и Я-идеалом в конечном счете отразят противоречия реального и психического, внешнего и внутреннего миров.

Все, что биология и судьбы человеческого рода создали в Оно и закрепили в нем,— все это приемлется в Я в форме образования идеала и снова индивидуально переживается им. Вследствие истории своего образования Я-идеал имеет теснейшую связь с филогенетическим достоянием, архаическим наследием индивидуума. То, что в индивидуальной душевной жизни принадлежало глубочайшим слоям, становится благодаря образованию Я-идеала самым высоким в смысле наших оценок достоянием человеческой души. Однако тщетной была бы попытка локализовать Я-идеал, хотя бы только по примеру Я, или подогнать его под одно из тех сравнений, при помощи которых мы пытались наглядно изобразить отношение Я и Оно.

Легко показать, что Я-идеал соответствует всем требованиям, предъявляемым к высшему началу в человеке. В качестве заместителя страстного влечения к отцу оно содержит в себе зерно, из которого выросли все религии. Суждение о собственной недостаточности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опирается страстно верующий. В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам; их заповеди и запреты сохраняют свою силу в Я-идеале, осуществляя в качестве совести моральную цензуру. Несогласие между требованиями совести и действиями Я ощущается как чувство вины. Социальные чувства покоятся на идентификации с другими людьми на основе одинакового Я-идеала. <...>

З.Фрейд. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА .1921

Итак, масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Подобно тому, как первобытный человек может ожить в каждом индивиде, так и из любой человеческой толпы может быть воссоздана первобытная орда. Поскольку масса обычно господствует над людьми, мы узнаем в ней продолжение первобытной орды. Мы должны были бы сделать заключение, что психология массы является древнейшей человеческой психологией. Индивидуальная психология, которую мы выделили, пренебрегала остаточными массовыми проявлениями, выросла лишь впоследствии, постепенно и, так сказать, частично лишь обособившись из древней психологии масс. Мы еще рискнем указать исходный пункт этого развития.

Ближайшее рассуждение показывает нам, в каком пункте это положение нуждается в коррекции. Индивидуальная психология должна быть столь же древней, как и массовая психология, так как с самого начала существовала двоякая психология: психология индивидов - участников массы и психология отца, начальника, вождя. Индивиды, составлявшие массу, были так же связаны, как мы их видим еще и теперь, но отец первобытной орды был свободен. Его интеллектуальные акты были сильны и независимы даже в своей обособленности, его воля не нуждалась в усилении другой волей. Мы в силу последовательности должны предположить, что его «Я» было мало связано в либидинозном отношении, он не любил никого, кроме себя, других любил только постольку, поскольку они служили его потребностям. Его «Я» не давало объектам ничего лишнего.

На заре истории человечества он был сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь в будущем. Еще теперь участники массы нуждаются в иллюзии, что все они в одинаковой мере любимы вождем, но сам вождь не должен любить никого, он должен принадлежать к породе властвующих, быть абсолютно нарциссичным, но самоуверенным и самостоятельным. Мы знаем, что любовь создает преграду нарциссизму, и мы могли показать, как она стала культурным фактором благодаря этому влиянию. Первобытный отец орды не был еще бессмертным, каким он стал впоследствии благодаря обожествлению. Когда он умер, он должен был быть заменен; его место занял, вероятно, один из младших сыновей, бывший до тех пор участником массы, как и всякий другой индивид. Следовательно, должна существовать возможность превратить психологию массы в индивидуальную психологию, должно быть найдено условие, при котором осуществляется такое превращение, подобно тому, как пчелы имеют возможность сделать, в случае необходимости, из личинки матку вместо работницы. Тогда можно представить себе только следующее: первобытный отец мешал своим сыновьям в удовлетворении их прямых сексуальных стремлений; он принуждал их к воздержанию и вследствие этого к эмоциональной привязанности к себе и друг к другу; эти привязанности могли вытекать из стремлений, имевших заторможенную сексуальную цель. Он вынуждал их, так сказать, к массовой психологии. Его сексуальная ревность и нетерпимость стали в конечном итоге причиной массовой психологии…

Жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в ее суггестивных проявлениях, может быть, следовательно, по праву отнесен за счет ее происхождения от первобытной орды. Вождь массы все еще является первобытным отцом, которого продолжают бояться; масса все еще хочет, чтобы ею управляла неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет, по выражению Лебона, подчинения. Первобытный отец является массовым идеалом, который владеет вместо «Я»-идеала человеческим «Я».

Эверетт Черрингтон Хьюз (Hughes) (1897 — 1983, Кембридж, штат Массачузетс) — американский социолог, один из ведущих и самых ярких представителей чикагской социологической традиции во 2-й половине ХХ века. Родился в семье священника. С 1923 г. учился в Чикагском университете, был любимым учеником Р. Э. Парка. В 1928 г. защитил докторскую диссертацию, основанную на эмпирическом исследовании агентства недвижимости. В 1931 г. это исследование было опубликовано в виде книги «Рост института: Чикагское агентство недвижимости». В 1927-38 гг. Хьюз преподавал в ун-те Макгилла в Монреале. Работая в Канаде, провел всестороннее исследование небольшого города в Квебеке («Французская Канада в период перехода», 1943); оно оказало большое влияние на развитие франко-канадской социологии. С 1938 по 1961 г. Хьюз работал в Чикагском ун-те, с 1949 г. — профессор. В 1948 г. читал лекции во Франкфуртском ун-те. С 1961 г. преподавал в ин-те Брандейса и Бостонском колледже. В 1952-60 гг. был редактором «American journal of sociology». В 1962 г. был избран президентом Американской социологической ассоциации. Другие публикации Э. Хьюза: «Институты» (1939), «Где встречаются народы: Расовые и этнические фронтиры» (книга написана им совместно с супругой Х. М. Хьюз, 1952), «Люди и их работа» (сборник очерков, 1958), «Социологический глаз» (сборник очерков, 1971; 2-е изд., 1984), «О работе, расе и социологическом воображении» (сборник очерков, 1994). Хьюз прежде всего известен работами в области социологии профессий, а также исследованиями расовых и этнических отношений. Некоторые авторы считают, что он развил теоретическую традицию Чикагской школы и разработал свой оригинальный подход («интерпретативную институциональную экологию»), соединивший такие элементы классической чикагской традиции, как социальная экология, полевая работа и интерпретация смысловых компонентов социальной жизни, с элементами антропологического функционализма и формализма Зиммеля. «Хорошие люди и грязная работа» — один из наиболее известных очерков Хьюза; он неоднократно перепечатывался в разных сборниках.