Глава V. Интенсивность напряжения потребностного типа. Взаимосвязь квазипотребности с истинной потребностью

1. Прерывание на разных стадиях работы

Зависит ли преимущество незаконченных заданий при запоминании от того, осуществляется ли их прерывание в начале, середине или конце действия?

Как правило, мы прерывали действие в «момент наибольшего кон­такта испытуемого с заданием». Обычно этот момент наступает ближе к концу работы. Однако временами мы прерывали действия и на более ранних стадиях. Сопоставление нескольких действий, часть из которых прерывалась вскоре после начала работы, а часть — в середине или бли­же к концу (однако до реального завершения действия), приведено в табл. 8. Оказалось, что задания второй группы запоминались лучше, чем те, которые были прерваны вскоре после начала. Для заданий, прерван­ных в начале работы, ЗН = 65 % , для прерванных в середине или в кон­це ее — ЗН = 90 %.

Разный эффект прерывания работы в ее начале и в конце обнару­живается и в повседневной жизни. Например, человек пишет письмо, кто-то неожиданно заходит в комнату и прерывает его. Если человек только что начал писать письмо, то это прерывание не так неприятно, как тогда, когда ему остается написать последние несколько строчек. Во втором случае потребность закончить письмо гораздо сильнее. Какие силы здесь задействованы? Почему почти законченное задание беспокоит нас гораз­до сильнее, чем только что начатое?

Возможны разные объяснения. Нередко интенсивность действия ближе к концу увеличивается. Бегуны на соревнованиях, если только речь не идет об очень коротких дистанциях, как правило, сначала эконо­мят свои силы. Однако при приближении к финишу такая экономия теряет смысл и их бег становится мощным и безудержным. Точно так же и у ряда действий, использовавшихся в наших опытах, например, при отгадывании загадки, ближе к концу психический процесс становился, похоже, более интенсивным, хотя у многих заданий эта разница внешне была и незаметной.

И вполне может быть, что прерывание более интенсивного процес­са оказывает более сильное воздействие.

Но почему прерывание в момент более интенсивного процесса дол­жно создавать более сильное напряжение? Если более интенсивный про­цесс понимать лишь как более быстрый процесс, тогда понятно, почему особенно сильное противодействие, например в форме сопротивления, воз­никает в момент его прерывания. Однако не вполне ясно, почему более сильное напряжение потребности должно все еще существовать и по про­шествии некоторого времени. Ведь в любом случае после прерывания этот процесс прекратился, и испытуемый занялся чем-то другим.

Таким образом, надо объяснить, почему при прерывании действия в стадии его завершения сохраняется более интенсивное остаточное на­пряжение, чем при прерывании его в начале, несмотря на то, что в пос­леднем случае человек израсходовал меньше энергии. По-видимому, здесь должен играть роль еще один фактор: присущая действию с чет­ким концом цель, например отгадывание загадки, выполняет для испы­туемого функцию притягивающей его позитивной побудительности.

Согласно К.Левину, сила такого рода побудителей зависит, помимо прочих условий, еще и от их «удаленности». (Само собой разумеется, что здесь имеется в виду не физическая, а психологическая удаленность по­будителя.) Целями заданий в наших опытах обычно являются побудите­ли, сила которых увеличивается при приближении к ним. По мере того, как испытуемый придвигается все ближе к цели, общее напряжение уве­личивается. К концу действия вся ситуация как бы уплотняется. Иначе говоря, конечность действия, его обсуждавшееся выше отличие от продол­жающегося действия делается еще более выраженным.

Теперь становится понятнее, почему интенсивность сохраняющего­ся после прерывания напряжения будет больше, если прервать действие незадолго до его конца. С этим хорошо согласуется и то обстоятельство, что напряжение ослабевает, как только побудитель (цель действия) уда­ляется от испытуемого. В этом может быть причина того, что «разруше­ние» работы при прерывании влечет за собой, как мы видели выше, столь поразительно слабое запоминание(ЗН). Ведь в этом случае испытуемый оказывается отброшенным от уже достигнутой точки вблизи цели назад, к самому началу работы.

К тому же результату ведет и еще одно соображение. К концу ра­боты испытуемый обычно в большей степени находится «внутри» нее, чем в самом начале. Он погружен в работу всей своей личностью. И работа оказывается в более глубоком смысле «его работой», так что за ней сто­ит не только квазипотребность, образовавшаяся в результате исходного намерения, но и истинные потребности данного человека.

2. Истинные потребности, стоящие за напряжениями потребностного типа

а) Честолюбие

Различная интенсивность намерения закончить задание на вели­чине коэффициента ЗН/33 не отражается. Об этом свидетельствуют ре­зультаты IV серии опытов, когда инструкция предписывала испытуемо­му закончить все задания. Общее наблюдение за поведением испытуемых также не обнаружило какой бы то ни было непосредственной связи меж­ду интенсивностью намерения и силой сохраняющегося напряжения.

С другой стороны, поведение испытуемых отчетливо показывает, насколько сильно на весь ход процесса влияет включенность или невклю­ченность в него истинных потребностей человека.

Здесь имеются как индивидуальные различия между отдельными испытуемыми, так и различия, характерные для отдельных заданий.

Мы уже обсуждали в главе IV, что испытуемые побуждаются к вы­полнению заданий различными мотивами. Те из них, кого подстегивало «честолюбие», продемонстрировали особенно высокое преимущество неза­конченных действий при запоминании: ихЗН/33 = 2,75 вместо среднего значения 1-й серии 1,9.

Этот же мотив становится причиной того, что определенная группа заданий также обладает особенно высоким ЗН/33. <...>

Резюме

Обобщая, мы можем констатировать следующее.

Незаконченные действия запоминаются лучше — в среднем, почти в два раза, — чем законченные.

При этом решающее значение в наших опытах принадлежало не эмоциональной окраске или значимости задания, и не шоковому эффек­ту от его прерывания. Главным можно считать существование в момент опроса квазипотребности, возникшей при образовании намерения или в процессе работы.

Этой квазипотребности соответствует напряжение, которое действу­ет не только в направлении осуществления исходного намерения (закон­чить задание), но и влияет на воспроизведение.

То, насколько сильно эта квазипотребность проявляется при воспро­изведении, зависит от структуры и интенсивности напряжения, а так­же от типа и силы стремления к воспроизведению, возникающего в мо­мент опроса. А именно, поскольку стремление к воспроизведению направ­лено в ту же сторону, что и квазипотребность, то, если оно достаточно сильно, оно может полностью замаскировать воздействие квазипотреб­ности. Это происходит в том случае, когда испытуемый воспринимает оп­рос как имеющую самостоятельное значение «проверку памяти», и не происходит, когда он просто свободно рассказывает экспериментатору о заданиях опыта.

Решающее значение для сохранения квазипотребности имеет не внешняя законченность или незаконченность работы, но внутренняя не­завершенность действия. (Те задания, результатами выполнения которых испытуемый остался недоволен, и те, которые допускали несколько раз­ных решений, хорошо запоминались и в качестве «законченных». То же относится и к интересным заданиям.) Аналогично обстоит дело и с не­законченными заданиями: внешне незавершенные действия, у которых, однако, потребность в завершении удовлетворена или исчезла, запоми­нались плохо (частично завершенные, «разрушенные» и вызвавшие отказ задания обладают низким ЗН).

В тех случаях, когда за квазипотребностями стоят явно выражен­ные истинные потребности человека, когда задействована центральная «я-сфера» личности, то напряжения потребностного типа оказываются более сильными. (У честолюбивых испытуемых, как и в случае возбуждающих честолюбие заданий, перевес незаконченных заданий при перечислении особенно велик.)

Разница в запоминании законченных и прерванных действий вы­ражена для действий с «четким концом» гораздо сильнее, чем в случае «продолжающихся» действий. Это связано с тем, в какой мере структуры действия способствуют образованию особых самостоятельных напряжен­ных систем.

Напряженные системы воздействуют на воспроизведение только тогда, когда они достаточно отделены друг от друга. Если отдельные дей­ствия не обладают для испытуемого своим собственным лицом, то весь опыт в целом соответствует лишь единственной напряженной системе. (У испытуемых, которым уже в самом начале опыта перечислили все экспериментальные задания, а также у тех, кто воспринимал отдельные задания как несущественные «занятия», никакого преимущества незакон­ченных действий не было.)

Далее, для возникновения напряженной системы необходима еще и достаточная упругость динамического поля в целом. В случае «текучес­ти» (при усталости) целостного психического поля или слишком боль­ших колебаний напряжения в нем (например, при сильном возбуждении), образования напряжений не происходит. При изменении ситуации («рас­шатывание» или пересечение нескольких ситуаций) уже возникшие на­пряженные системы разряжаются.

Похоже, что интенсивность и прочность такого рода напряжений по-требностного типа у разных людей различна и является весьма постоян­ной характеристикой каждого индивида.

Преимущество незаконченных действий при запоминании тем силь­нее, чем непосредственнее выражаются потребности данного человека, чем меньше он может отказаться от их удовлетворения, и чем более ес­тественно и «по-детски» он воспринимает весь опыт.

К. Левин, Т.Дембо, Л. Фестингер, Р. Сире УРОВЕНЬ ПРИТЯЗАНИЙ

Почти любой комплекс психологических проблем, особенно в обла­сти мотивации и личности, с необходимостью включает проблемы цели и целенаправленного поведения. Значимость проблемы цели поведения осо­бенно велика применительно к культуре с таким сильным элементом соперничества, как наша. До последнего времени, однако, было мало по­пыток изучения феномена цели как такового и влияния достижения или недостижения цели на поведение индивида. Концепция «уровня притя­заний» Дембо <...> прояснила возможность изучения целевых уровней. Хоппе <...> провел первый эксперимент, направленный на анализ фено­мена уровня притязаний. К настоящему времени накопилось достаточно большое количество экспериментальных результатов.

Что такое уровень притязаний?

Типичная последовательность событий. При обсуждении многих проблем и аспектов уровня притязаний полезно рассмотреть характерную последовательность событий. Человек выбил 6 очков, стреляя в мишень, в центре которой находится 10. Он решает в следующий раз попробовать выбить 8. Он попадает в 5, сильно разочарован и решает в следующий раз снова выбить 6. Мы можем выделить в этой последовательности следую­щие основные моменты:

1) предшествующее действие (в нашем примере «выбил 6 очков»);

2. установление уровня притязаний — решение о цели следующего действия («попробовать выбить 8»);

3. исполнение действия («выбил 5»);

4. реакция на достигнутое, такая, как чувство успеха или неудачи («разочарования»), прекращение всей деятельности или продолжение ее с новым уровнем притязаний («попробовать снова выбить б»).

Каждый из этих четырех моментов можно рассматривать в его от­ношении к другим. В случае, когда индивид начинает новую деятельность, прошлое действие, конечно, отсутствует, но у индивида может быть опыт в похожей деятельности.

Каждый момент временной последовательности представляет ситу­ацию, по отношению к которой встают характерные проблемы. Для ди­намики уровня притязаний момент 2) (установление уровня притязаний) и момент 4) (реакция на достигнутое) особенно важны. Сразу возникают две проблемы:

а) что определяет уровень притязаний;

б) каковы реакции на достижение или недостижение уровня при­ тязаний.

Пояснение терминов. Прежде чем приступить к обсуждению экспе­риментальных данных, следует прояснить некоторые термины и факторы, входящие в очерченную выше последовательность.

«Цель действия», «идеальная цель», «внутреннее несоответствие». Уровень притязаний предполагает цель, имеющую внутреннюю структуру. В нашем примере индивид не просто стреляет, а пытается попасть в ми­шень и даже в определенную область мишени. Но что он в действительно­сти хочет сделать, так это попасть в центр. Это его «идеальная цель». Зная, что это «слишком трудно», он ставит целью очередного действия «попасть в восьмерку». Это мы будем называть «целью действия». Уровень цели действия обычно берется как критерий уровня притязаний индивида в дан­ное время. Франк, один из первых исследователей в этой области, опреде­ляет уровень притязаний как «уровень будущих действий при решении знакомой задачи, который индивид, знающий свой уровень прошлых дей­ствий в этой задаче, явно предполагает достичь» <...>.

Постановка цели в точке 2 временной последовательности не озна­чает, что индивид оставил свою идеальную цель. Чтобы понять этот мо­мент поведения, мы должны рассмотреть цель отдельного действия внут­ри всей целевой структуры индивида. Эта структура может включать несколько более или менее реальных целевых уровней. Целевые уровни внутри одной целевой структуры могут включать высокую цель мечты, несколько более реалистичную цель намерения, далее — уровень, которо­го человек ожидает достигнуть, когда он пытается объективно оценивать ситуацию, и низкий уровень, который он достигает, если счастье от него отвернется. Где-то на этой шкале будет расположено то, что можно на­звать целью действия, т.е. то, что человек «пытается сделать в данное время»; где-то выше будет находиться идеальная цель. Иногда индивид будет приближаться к этой идеальной цели, иногда же расстояние меж­ду идеальной целью и целью действия будет увеличиваться. Назовем это«внутренним несоответствием».

Другая характеристика целевой структуры — это несоответствие между уровнем цели действия и уровнем ожидаемого результата. Эта разница может быть прямо охарактеризована как «несоответствие цель-ожидание». Это несоответствие будет частично зависеть от уровня субъек­тивной вероятности, которого индивид придерживается в отношении шан­сов достижения цели действия. Одно из выражений субъективной веро­ятности — уровень уверенности.

«Целевое несоответствие». Можно сравнить уровень притязаний, например, уровень цели действия в точке 2 нашей временной последователь­ности с уровнем прошлого действия — точка 1 той же последовательнос­ти. Разницу между этими двумя уровнями мы будем называть «целевым несоответствием». Целевое несоответствие считается положительным, если уровень цели выше уровня прошлого действия, в противоположном случае мы имеем дело с отрицательным целевым несоответствием.

Величина достижения; успех и неудача. Индивид установил свой уровень притязаний и затем произвел действие, имея в виду эту цель (точ­ка 3 нашей временной последовательности). Результат этого действия мож­но назвать «величиной достижения». Разница между уровнем притязаний и величиной достижения будет «несоответствием достижения». Оно счи­тается положительным, если достижение выше уровня притязаний, и отри­цательным, если достижение ниже уровня притязаний.

Два главных фактора, от которых зависит чувство успеха или не­удачи, — это знак и размер «несоответствия достижений». Термины «ус­пех» и «неудача» будут употребляться для обозначения субъективного (психологического) чувства успеха и неудачи, а не разницы между уров­нями притязаний и достижения. В быту мы говорим об успехе и неуда­че в обоих смыслах, иногда относя их к разнице между точками 2 и 3 (уровень притязаний и новое действие), иногда же — к точке 4 (реакция на новое действие). Мы называем разницу между точками 2 и 3 «несо­ответствием достижений», а успехом или неудачей — реакцию на это не­соответствие (точка 4 нашей последовательности).

Словесная цель и действительная цель. Как измерить или операци­онально определить различные целевые уровни действия — на этот тех­нический вопрос в разных исследованиях приходится отвечать по-разному. В эксперименте наблюдение или измерение уровня действия (точки 1 и 3 временной последовательности) обычно не составляет труда. Трудным ока­зывается измерение уровня притязаний и других точек психологической целевой структуры, таких, как идеальная цель и уровень ожидания.

Можно было бы использовать несколько реакций для косвенного определения уровня притязаний, если бы были известны его законы. Одним из лучших методов определения уровня притязаний, идеальной цели, а также уровня ожидания является пока прямое высказывание субъекта. Конечно, существует опасность, что словесное или письменное утверждение не будет на самом деле открывать «истинную цель» инди­вида или «истинное ожидание». Например, нельзя спрашивать индиви­да после действия в точке 4 нашей временной последовательности, каков был его уровень притязаний в точке 2 — после неудачи его словесное высказывание может быть рационализацией. Важно иметь словесное высказывание в ситуации, к которой оно относится. В случае, когда со­циальная атмосфера относительно благоприятна, прямое высказывание индивида является лучшим операциональным определением различных целевых уровней. При выборе задач с различной степенью трудности в качестве меры для определения цели действия может быть использова­но поведение индивида.

Размер целевых единиц. Индивид может пытаться накинуть коль­цо на стержень и при этом может достичь или не достичь своей цели. В другом случае цель может состоять в том, чтобы накинуть на стержень серию из пяти колец. Насколько высоко достижение (один промах, три промаха) — можно установить только после того, как брошены все пять колец. Реакция испытуемого на соответствующее достижение, сопровож­дающаяся чувством успеха или неуспеха, будет относиться в последнем случае к достижению в целом, а не к каждому броску в отдельности.

Размер единиц деятельности, к которой относится цель, является важным моментом, который нужно учитывать при обсуждении пробле­мы уровня притязаний. Максимальный размер и сложность единиц, к ко­торым может относиться цель, — важные характеристики определенных возрастных групп детей. Чтобы избежать недоразумения, нужно всегда иметь в виду этот размер и характер единиц деятельности.

Ж. Нюттен ПРОЦЕСС ФОРМИРОВАНИЯ ЦЕЛИ

Центральный процесс, опосредствующий влияние мотивации на ре­зультаты деятельности, — это процесс выбора цели индивидом. Мы называ­ем этот процесс формированием цели (по аналогии с процессом формиро­вания плана), оба процесса играют важную роль в поведении человека.

Объектом-целью мотивации человека часто оказывается не уже суще­ствующий материальный объект (к примеру, пища или сексуальный парт­нер), а определенный уровень исполнения или результатов, достичь которого собирается человек или достижения которого от него требует, как он пола­гает, общество. Даже стремление к достижению материальных объектов с целью удовлетворения физиологических потребностей приобретает характер профессиональной или социальной деятельности. Таким образом, в извест­ной мере человек сам выбирает объекты-цели своей мотивации.

А. Генезис процесса. В экспериментальном плане некоторый свет на процесс формирования цели был пролит в работах, посвященных уров­ню притязаний. Многие исследования в области генетической психо­логии, например, работы Бюлера², Хетцера³ и Готтшальдта⁴, показали нам генезис этого процесса. Известно, что трехлетние дети любят рисовать каракули, они просто чертят какие-то линии и явно получают удоволь­ствие от этого. Их мотивация, таким образом, вызывает у них целый ряд моторных реакций. Бюлер и Хетцер⁵ установили, что трехлетние дети очень редко придают своим каракулям значение какого-нибудь объекта.Если же это происходит, что случается не более чем в 10% случаев, то ребенок дает название своему рисунку только после окончания его. Было замечено, что некоторые четырехлетние дети уже в процессе дея­тельности поясняют, что будет означать их рисунок; однако среди них есть и такие, которые начинают составлять определенный план действий, т.е. ребенок говорит, что он собирается делать до начала деятельнос­ти. 80% пятилетних детей составляют предварительный план рисунка до начала его выполнения. В шесть лет так поступают все. То, что говори­лось здесь применительно к рисованию, относится ко всем другим ви­дам деятельности. Деятельность высокоорганизованного индивида не носит исключительно исполнительный характер, она протекает также и на уровне познавательных представлений и предполагает постановку цели. Речь идет здесь о форме антиципирующего поведения, имеющего мотивационный характер.

Рассмотрим теперь исследования уровня притязаний, в которых были подвергнуты систематическому изучению некоторые аспекты фор­мирования цели.

Б. Уровень притязаний. Наиболее фундаментальной работой в этой области является исследование Хоппе, осуществленное под руководством Левина. Это исследование вызвало к жизни бесчисленное множество эк­спериментов, в общем более совершенных, чем эксперименты самого Хоп­пе. Тем не менее, учитывая важное значение понятий, разработанных Хоппе на основе анализа собственных, недостаточно систематических экс­периментальных данных, следует более подробно остановиться на этих по­нятиях. Результаты последующих 10 лет исследований были подытоже­ны Левиным, Дембо, Фестингером и Сирсом. Общий обзор этих работ на французском языке был сделан Гереном. Определенный интерес в этом плане представляет также работа Робайе.

Успех и неудача. Прежде всего Хоппе показал, что успех и неудача — или на языке торндайковской психологии научения «наказание» и «вознаграждение» — не могут быть определены в объективных терминах. В данном случае, говорит автор, испытуемые, приступая к работе, ставят перед собой конкретную цель: они хотят и стремятся достичь определен­ного уровня результатов. Это и есть их уровень притязаний (Anspruchs-niveau): то, к реализации чего они стремятся. Соотношением между уров­нем конкретных притязаний и фактическим уровнем исполнения и оп­ределяется качественная оценка результатов деятельности, т.е. успех или неуспех деятельности. В одном из опытов Хоппе от испытуемого требо­валось набрасывать кольца на крючки, закрепленные на ленте, передви­гающейся перед ним с установленной скоростью. Оказалось, что один и тот же объективный результат (10 наброшенных колец из 16) может быть успехом для одного и неудачей для другого; и то, что может быть успе­хом в одном случае, при других обстоятельствах может оказаться неуда­чей. Более того, полученный результат является успехом или неудачей лишь в той мере, в какой он расценивается испытуемым как его личное достижение, а не как, скажем, случайность. Таким образом, для каждого испытуемого зона деятельности, в рамках которой он в состоянии оцени­вать свой результат как успех или неудачу, достаточно ограничена и бо­лее или менее специфична. За пределами этой зоны, т.е. когда задачи становятся либо слишком трудными, либо слишком легкими, результат расценивается в зависимости от природы самой задачи. В одном из экс­периментов, предполагавшем определенную скорость реакции, испы­туемый не расценивал отрицательный результат как неудачу, если дан­ное ему время было меньше 60 с, точно так же он не считал хороший ре­зультат успехом, когда время превышало 2 мин. Можно утверждать, что в этом опыте субъективная зона успеха и неудачи располагалась между 70 и 110 с. Когда предложенная задача выходила за пределы этой зоны, часто можно было наблюдать появление у испытуемого замещающих целей <...> или реакцию избегания (игру и т.д.).

В. Повторение и новые цели. Очень важным моментом является повторение одной и той же деятельности. Вопреки известному закону эффекта испытуемый повторяет одну и ту же деятельность не потому, что она привела к успеху. Повторение деятельности мотивируется, на­пример, тем, что испытуемый предполагает на этот раз набросить на каж­дый крючок два кольца вместо одного или же хочет испытать новый метод работы и т.д. Другими словами, речь в этом случае идет не о по­вторении, как таковом, а о новой задаче, которую ставит перед собой ис­пытуемый. Сказанное имеет прямое отношение к изучению процесса формирования и постановки новых целей человеком (Zielbildung) в за­висимости от предшествующего успеха или неудачи. В данном случае мы имеем дело с такой формой научения и развития поведения, которую нельзя объяснить с точки зрения подкрепления связей. Простое, стерео­типное повторение (характерное для некоторых видов профессиональной деятельности) вызывает явления насыщения и скуки, которые порождают потребность в перемене деятельности и исследовании или заставля­ют пробовать новые действия и ставить новые цели.

Г. Притязание и ожидание. В экспериментах Хоппе проводил разли­чие между реальной (Realziel) и идеальной (Idealziel) целями, которые ис­пытуемые часто смешивают при определении уровня своих притязаний. Фестингер показал, что результаты, которые испытуемые «хотели бы» по­лучить, существенно выше тех, которые они «ожидают» получить. Работы Ирвина и Минтцера подтвердили необходимость такого различения, что заставило некоторых исследователей говорить об уровне ожиданий. Сле­дует отметить, однако, что для Хоппе термин Anspruchsniveau относится к реальной цели. Как показал Хоппе, знание дистанции между идеальной и реальной целями особенно важно при изучении личности.

Д. Начальный уровень притязаний. Большее или меньшее посто­янство колебаний уровня притязаний в зависимости от эффективности де­ятельности, по-видимому, как-то связано с динамической структурой Я. Сначала этот факт привлек к себе внимание Хоппе в связи с постоян­ством некоторых интраиндивидуальных закономерностей изменения на­чального уровня притязаний (Anfangsniveau). Испытуемый 19, который терпел неудачу за неудачей и был вынужден снижать всякий раз свой уровень притязаний в процессе испытаний, приступал к каждой новой задаче, имея более высокий уровень притязаний, чем у остальных испы­туемых. Напротив, испытуемый 14, добившийся известных успехов, при­ступал к каждому испытанию с самым низким уровнем притязаний.

Е. Уровень притязаний после успеха или неудачи. Более важным, чем начальный уровень (который большинство более поздних исследова­телей склонно вообще игнорировать⁵), является изменение уровня притяза­ний в результате ознакомления с реальными результатами. И в этом слу­чае первые важные выводы, в общих чертах подтвержденные позднейшими исследователями, были сделаны Хоппе. В целом в условиях нашей куль­туры уровень притязаний повышается после успеха и снижается после не­удачи. В экспериментах Хоппе вслед за успехом уровень притязаний по­вышался в 32% случаев (из 165), никогда не снижался (0%) и оставался неизменным в 3% случаев. После неудачи в 27% случаев произошло сни­жение уровня притязаний, повышения не наблюдалось, в 12% случаев уро­вень остался неизменным (во всех остальных случаях испытуемые пре-кратили эту работу и приступили к другой и т.д.). Юкнат, применившая усовершенствованную и более тонкую методику, получила более высокий процент повышения уровня притязаний в зависимости от степени успеш­ности деятельности: 96%, 80 и 55% случаев соответствовали трем степе­ням успешности: большому успеху, явному успеху и просто успеху; анало­гичным степеням неуспешности соответствовало снижение уровня в 88%, 80,5 и 78% случаев. В остальных случаях происходило изменение уровня притязаний в противоположном направлении, так как автор применял метод лабиринтов, который требовал от испытуемого в качестве последую­щего действия выбора лабиринта большей или меньшей степени трудно­сти. Сохранение неизменного уровня притязаний оказывалось, таким об­разом, невозможным. Интересный вывод, следующий из целого ряда иссле­дований, состоит в том, что испытуемые, принадлежащие к современной западной культуре, почти всегда выбирают себе в качестве цели при реше­нии новой задачи результат, превосходящий полученный в первой предва­рительной попытке. Таким образом, можно осуществить сравнительное ис­следование формирования цели в условиях различных культур.

Ж. Уровень Я. Хоппе проанализировал также, как именно испытуе­мые повышают и снижают свой уровень притязаний. Некоторые интраин-дивидуальные константы позволили ему снова сделать вывод об их связи с динамической структурой личности. Хоппе предложил такие понятия, как «уровень Я» (Ichniveau) и «самосознание», или «концепция Я» (Selbstbewusst-sein). Последнее понятие близко к понятию «self-concept». Тщательный анализ Хоппе привел к тому, что исследование уровня притязаний превра­тилось в чрезвычайно ценный метод экспериментального изучения личнос­ти. Следует отметить, однако, что степень общности и постоянства резуль­татов в этой области не всегда достаточно высока. Измерение разницы между результатом исполнения конкретной задачи и уровнем, которого предполагает достичь испытуемый в следующей попытке (эта разница на­зывается goal discrepancy score), показало, что значения корреляции меж­ду этими двумя величинами в двух опытах, проводимых с одним и тем же испытуемым, могут варьировать от 0,26 до 0,75 и даже от 0,04 до 0,44.

3. Приложения.Изучалась зависимость уровня притязаний от воз­раста детей, его связь с деятельностью группы, а также с потребностью в достижении и рискованным поведением и т.д. Особый интерес пред­ставляет тот факт, что большая вариабельность уровня притязаний ха­рактерна для патологии и личностей с высоким уровнем тревожности. Группа исследователей лондонского госпиталя Модели показала, что не­врастеники и дистимики ставят перед собой, как правило, более высокие цели, чем нормальные люди, тогда как для истериков характерен мини­мальный уровень притязаний: они часто ставят перед собой более низ­кую цель, чем та, которую они только что достигли.

Оптимум мотивации. Закон Йеркса – Додсона.

Р. Готтсданкер [ЗАКОН ЙЕРКСА-ДОДСОНА: ИССЛЕДОВАНИЕ НАУЧЕНИЯ И ОПРЕДЕЛЕНИЕ ОПТИМАЛЬНОГО УРОВНЯ ЕГО СТИМУЛЯЦИИ]

Гипотеза о максимальной (или минимальной) величине

Эксперимент по исследованию научения

Калфи и Андерсон не были удивлены своими результатами, чего нельзя сказать про двух более ранних исследователей (1908). Теперь, 70 лет спустя, следуя по стопам этих пионеров, мы могли бы сказать, какой должна была быть их гипотеза. Но обратимся сначала к эксперименту.

Экспериментаторами были Роберт Йеркс и Джон Додсон. Йеркс, кото­рый интересовался эволюционным развитием, в то время тщательно изу­чал любопытное маленькое животное под названиемтанцующая мышь. Это название связано с тем, что иногда из-за генетического дефекта данная разновидность домашней мыши непрерывно движется по кругу или выпи­сывает восьмерки. Кстати, позже Йеркс провел свои известные исследова­ния на шимпанзе и призывниках на военную службу.

В эксперименте 1908 г. у мыши вырабатывался навык, основанный на различении черного и белого. Перед мышью находились две двери в два туннеля. В каждой пробе мышь осторожно вынуждали войти в тот или другой туннель, постепенно уменьшая с помощью листа картона про­странство камеры перед туннелями. Стены и потолок одного туннеля, как и пространство перед входом в него, были выложены белым картоном. Второй туннель аналогичным образом выстилался черным картоном. Пол каждого туннеля представлял собой проволочную сетку. Только в том случае, когда мышь входила в белый туннель, через сетку пропускал­ся ток. Пройдя через любой туннель, мышь попадала в свою камеру-гнез­до, где ее ожидала мышь противоположного пола. Так что страдание эк­спериментального животного компенсировалось состраданием.

Мышь не могла научиться избегать удара тока, просто ориентируясь на правую или левую сторону, поскольку местоположение белого и черно­го туннеля менялось в случайном порядке от пробы к пробе. С каждым животным ежедневно проводилось по 10 проб. Тренировки продолжались до тех пор, пока животное не совершало все пробежки в течение трех дней подряд без ошибок. Например, самец № 128 смог это сделать на 16, 17 и 18-й дни. Очевидно, он научился различать черное и белое к концу 15-го дня. Поэтому можно было считать, что данное животное достигло критерия на­учения после 150 проб — ведь ежедневно было по 10 проб.

Разным мышам подавали ток различной силы. Он измерялся в ус­ловных «единицах стимуляции». Слабый уровень (125 единиц) почти не замечался мышью. «Сильный стимул (500 единиц) был крайне неприя­тен даже самим экспериментаторам, и мыши также энергично реагиро­вали на него»². Средний уровень составлял 300 единиц. Действие каж­дого уровня электроудара исследовалось на четырех мышах — двух самках и двух самцах.

В качестве зависимой переменной было выбрано среднее число проб, необходимых для достижения критерия научения всеми четырьмя мышами. Минимальное значение зависимой переменной, 80 проб, было получено при промежуточном уровне независи­мой переменной, 300 единицах стимуляции. На самом деле научение при самой слабой стимуляции было даже хуже, чем показано, поскольку одна из четырех мышей так и не научилась различать черный и белый туннели, и ей условно приписали 200 проб, ибо после них эксперимент прекратился.

Конечно, использование только трех уровней независимой перемен­ной с трудом позволяет квалифицировать эксперимент как многоуровне­вый. Это беспокоило и Йеркса и Додсона: «Следует иметь в виду, что по­скольку использовалось только три интенсивности стимула <...> возмож­но, наиболее благоприятная сила стимуляции обнаружена не была».

Прогресс в понимании

Существует множество экспериментов, в которых гипотеза максиму­ма или минимума вполне оправдана. Между прочим, не нужно считать, что термины максимум и минимум означают в этих экспериментах раз­ное. Если бы в эксперименте Йеркса и Додсона мерой научения служило число правильных ответов, то при 300 единицах стимуляции достигался бы максимум. <...>

Одним из оснований гипотезы максимума (или минимума) является теория двух противоположных основных процессов, определяемых незави­симой переменной. Причем «негативный» процесс при достижении вы­сокого уровня становится сильнее «позитивного». <...>

Можно показать, что танцующая мышь, учившаяся избегать удара током, <...> должна была различать два туннеля и ассоциировать туннель с ударом тока или его отсутствием. По свидетельству Йеркса и Додсона, различение было плохим при слишком сильном ударе. «Поведение мы­шей менялось по мере усиления стимуляции. При сильной стимуляции они выбирали не менее быстро, чем при слабой, однако в первом случае они были менее осторожны и действовали с меньшей осмотрительностью и уверенностью». Таким образом, различение стимулов (черного и бело­го) ухудшалось с увеличением силы удара. Ассоциирование же белого туннеля с ударом (при состоявшемся различении) могло с усилением уда­ра только усиливаться. Следовательно, здесь снова должен был существо­вать некоторый уровень независимой переменной (силы удара), оптималь­ный для дискриминационного научения.

Наверное некоторые из вас уже предвосхитили дальнейшее рассуж­дение. Оно состоит в том, что более сложное различение требует большей осторожности и осмотрительности, чем простое. Это означает прежде все­го, что оно протекает медленнее. Более того, оптимальным для его освое­ния будет удар, более слабый, чем для простого различения. Как раз та­кие результаты и получили исследователи в своей дальнейшей работе. Вот их заключение: «По мере увеличения сложности различения интен­сивность стимула, оптимальная для формирования навыка, приближает­ся к порогу». Эта зависимость сегодня известна под названием закона Йеркса—Додсона. Но мы забежали вперед. <...>

Проверка комбинированных гипотез

С появлением факторных схем в технике экспериментирования совершается еще один шаг вперед. Теперь исследователи попытаются проверять гипотезы о том, каким образом влияют на поведение сразу две независимые переменные, сочетаясь друг с другом. Есть немало при­меров, когда мы совершенно уверены, что данная деятельность определя­ется не единственной независимой переменной. Еще до экспериментов Йеркса и Додсона было известно, что на количество проб, необходимых для научения, будет влиять как сила электроудара, так и трудность раз­личения стимулов. <...> У Йеркса и Додсона были основания для конк­ретного предположения об отношении между комбинациями силы электроудара и трудности различия, с одной стороны, и количеством проб, необходимых для достижения критерия научения, — с другой. <...>

Закон Йеркса-Додсона: определение оптимального уровня

<...> Йеркс и Додсон повторили свой эксперимент, введя новые усло­вия, затруднявшие и облегчавшие различение стимулов. Различение облег­чали, сокращая доступ света в черный туннель и делая его тем самым еще чернее, а затрудняли, сокращая доступ света в белый туннель, так что он больше походил на черный.

Затем отдельным группам мышей давали задачи с легким разли­чением (при пяти разных уровнях электроудара) и с трудным различе­нием (четыре уровня электроудара). По каждой группе определяли ко­личество проб, необходимых для достижения критерия успешного реше­ния задач. Очевидно, что основной результат воздействия переменной труд­ности различения очень высокий. Выделяются следующие общие закономерности: во-первых, при всех уровнях интенсивности электроударов быстрее всего научение протекало в тех случаях, когда различать тун­нели было легко. Во-вторых, можно говорить о некотором преимущест­ве при сильных ударах: правые ветви каждого из графиков несколько ниже левых. Однако по-настоящему интересно именно взаимодействие между двумя независимыми переменными, силой электроудара и трудно­стью различения. Гипотеза, о которой мы говорили <...>, подтвердилась. Мы уже знаем, что для задач средней трудности минимальное количество проб, необходимых для успешного научения, приходится на силу удара в 300 единиц. Теперь мы видим также, что для задач с трудным различе­нием этот минимум наступает при более слабом ударе — 195 единиц. И наконец, для самых легких задач результаты продолжают улучшать­ся даже при 420 единицах; весьма вероятно, что при еще более сильном ударе мыши будут научаться еще быстрее.

П. Фресс ОПТИМУМ МОТИВАЦИИ

Оптимум мотивации. Идея оптимума мотивации, в сущности, столь же стара, как и человеческая мысль, и моралисты всегда осуждали чрез­мерные страсти, из-за которых человек терял контроль над собой.

Поэтому психологи разных стран признавали, что интенсивная сти­муляция отрицательно сказывается на нашей эффективности, точнее го­воря, на адаптации к задачам, которые непрерывно ставит перед нами среда. Как говорил в 1920 г. Пьерон, «объективно эмоция, видимо, харак­теризуется также довольно сильной диффузной реактивностью, которая выходит за рамки ответов, непосредственно соответствующих возбужде­нию». Даже психологи, признающие континуум активации, отмечают это нарушение адаптации, возникающее, когда интенсивность ситуации становится слишком сильной. Так, Линдслей показал, что, когда акти­вация становится чрезмерной, эффективность человека ухудшается, появ­ляются признаки дезорганизации и ослабления контроля. Однако экспе­риментальное доказательство существования оптимума мотивации было получено гораздо позже ввиду трудностей экспериментального изучения эмоций. Первые работы, в которых был выявлен этот оптимум, не каса­лись собственно эмоций, но они установили зависимость между показа­телем активации и качеством исполнения. Йеркс и Додсон были пер­выми, кто обнаружил оптимум мотивации у животных. В следующем параграфе мы вернемся к их важному вкладу в науку. Однако их рабо­ты не сразу получили признание. Даффи установила, что результаты детей, которые были чрезмерно напряжены (напряжение измерялось с по­мощью динамографа), оказались хуже. Она вновь высказала мысль о су­ществовании оптимума напряжения, зависящего от задачи и индивидов.

Исследование Стеннетта показывает отношение между активацией, мотивацией и исполнением. Задача была на слуховое слежение (tracking): испытуемый должен был поворачивать ручку так, чтобы исчез звук, при этом точка, соответствующая нулю, периодически перемещалась програм­мистом. После обучения испытуемого вводились три уровня мотивации:

1. слабая мотивация: задача представлялась как калибровка прибора;

2. средняя: небольшие вознаграждения за успехи;

3. сильная: большое вознаграждение за успех, электрические удары за неудачу.

Активация, измеряемая по КГР и тонической активности (ЭМГ ак­тивной и неактивной руки), увеличивалась от ситуации 1 к ситуации 3, од­нако лучшие результаты были получены в ситуации 2.

Фримен обобщил эти результаты и представил их в виде кривой. Он явно связывает ухудшение эффективности с эмоциональной реакцией, чего не было в прежних исследованиях, в которых сильная активация, измеряемая по мышечному напряжению или уменьшению сопротивления кожи, означала только факт превышения оптимума мо­тивации.

Если точно воспроизвести схему Фримена, то нельзя согласиться со способом выражения переменных, отложенных им на ординатах и осо­бенно на абсциссах. Если принять его формулировку, которая объясня­ется общей концепцией автора, то окажется, что то, что мы назвали уров­нем активации, будет просто энергетическим эффектом стимуляции.

Эта узкобихевиористская точка зрения не согласуется с психологически­ми фактами и даже с данными нейрофизиологии, которые показывают, что стимуляции воздействует на ретикулярную формацию в зависимости от чувствительности субъекта.

Хебб подчеркивает, что ситуация оказывает двоякое действие на нервную систему. Она дает субъекту информацию (cue function), а также посредством восходящей ретикулярной системы определяет уровень ак­тивации (arousal). Если этот уровень повышается и более сложная ситуа­ция требует более тонкой адаптации, то происходит взаимодействие двух систем (cue function и arousal) и при наличии тревожных и эмоциональ­ных реакций наблюдается ухудшение исполнения. Таким образом, Хебб получил кривую, которая имела такую же форму, что и кривая Фримена, хотя он стоял на совершенно иной позиции.

Мальмо также предложил аналогичную кривую, устанавливая за­висимость непосредственно между уровнем исполнения и уровнем акти­вации. Ухудшение исполнения при сильной активации, очевидно, связа­но с природой задачи: замедленные реакции в задачах, требующих быст­роты; неловкость, когда надо быть точным; более медленное научение, более низкое качество интеллектуальных решений. Нарушение адапта­ции может выражаться не только в количественной, но и качественной форме, и, в частности, наблюдается ухудшение во всех областях деятель­ности. <...>

Вариации оптимума. Закон Йоркса-Додсона. Оптимум мотива­ции изменяется, очевидно, при каждой задаче. Йорке и Додсон провели в 1908 г. важный эксперимент, который дал одинаковые результаты на крысах, цыплятах, кошках и человеке. Задача состояла в различении двух яркостей, при этом один из ответов произвольно оценивался как неправильный. Задача была более или менее сложной и предполагала три уровня трудности различения. Кроме того, предусматривались три уровня мотивации, а именно: слабый, средний или сильный электриче­ский удар как наказание за ошибки.

Закон Йеркса—Додсона можно сформулировать следующим образом:

«С увеличением трудности задачи интенсивность наказания, определяю­щаяся оптимальную скорость научения, должна приближаться к порого­вой величине». Это означает, что в случае трудной задачи оптимум дос­тигается при слабой мотивации, тогда как при легкой задаче он соответ­ствует сильной мотивации. Очевидно, что при легкой задаче избыточная мотивация не вызывает нарушений поведения, но такая возможность возникает при трудных задачах.

Такие же результаты были получены Хаммесом и Бродхерстом на крысах. Другие исследования показали, что усиление возбуждения, или в более общей форме мотивации, влечет за собой ухудшение исполнения.

Так, Кардо изучал влияние амфетамина на условную реакцию из­бегания у крыс. Он установил, что слабые дозы улучшают эту реакцию, тогда как сильные вызывают беспорядочные ответы.

Еще одним подтверждением этого закона являются результаты Патрика¹, полученные на человеке. Испытуемого помещали в кабину с 4 дверями, из которой он должен был как можно быстрее найти выход. Для этого нужно было определить дверь, которая не запиралась, причем место искомой двери менялось в случайном порядке, но никогда не по­вторялось два раза подряд. Следовательно, логического решения задачи не существовало, однако испытуемый мог найти более или менее рацио­нальную стратегию. Если усиливали мотивацию испытуемого (в кабине сверху сыпались гвозди или пропускался слабый электрический ток че­рез пол), решения становились менее рациональными, более стереотипны­ми и в конечном счете неэффективными.

Мотивационные конфликты и их типы. Конфликты в познавательной сфере: теория когнитивного диссонанса, примеры исследований.

К.Левин ТИПЫ КОНФЛИКТОВ

Психологически конфликт характеризуется как ситуация, в кото­рой на индивида одновременно действуют противоположно направленные силы равной величины. Соответственно возможны три типа конфликт­ной ситуации.

1. Человек находится между двумя положительными валентностя­ми примерно равной величины. Это случай буриданова осла,умирающего от голода между двумя стогами сена.

В общем этот тип конфликтной ситуации разрешается относительно легко. Подход к одному привлекательному объекту сам по себе часто бы­вает достаточным, чтобы сделать этот объект доминирующим. Выбор меж­ду двумя приятными вещами в общем легче, чем между двумя неприятны­ми, если только это не касается вопросов, имеющих глубокое жизненное значение для данного человека. Иногда такая конфликтная ситуация мо­жет привести к колебанию между двумя привлекательными объектами. Очень важно, что в этих случаях решение в пользу одной цели изменяет ее валентность, делая ее слабее, чем у цели, от которой человек отказался.

2. Второй фундаментальный тип конфликтной ситуации имеет место, когда человек находится между двумя приблизительно равными отрицательными валентностями. Характерным примером является ситуация наказания, которую ниже мы рассмотрим более полно.

3. Наконец, может случиться так, что один из двух векторов поля идет от положительной, а другой — от отрицательной валентности. В этом случае конфликт возникает только тогда, когда и положительная, и отрицательная валентности находятся в одном и том же месте. Напри­мер, ребенок хочет погладить собаку, которую он боится, или хочет съесть торт, а ему запретили. В этих случаях имеет место конфликтная ситуа­ция. Позднее у нас будет возможность более де­тально обсудить эту ситуацию.

Тенденция ухода. Внешний барьер

Угроза наказания создает для ребенка конфликтную ситуацию. Ребе­нок находится между двумя отрицательными валентностями и соответст­вующими взаимодействующими силами поля. В ответ на такое давление с обеих сторон ребенок всегда предпринимает попытку избежать обеих не­приятностей. Таким образом, здесь существует неустойчивое равновесие. Ситуация такова, что малейшее смещение ребенка в психологическом поле в сторону должно вызвать очень сильную результирующую, пер­пендикулярную к прямой, соединяющей области задания и наказания. Иначе говоря, ребенок, стараясь избежать и работы и наказания, пыта­ется выйти из поля.

Можно прибавить, что ребенок не всегда попадает в ситуацию с уг­розой наказания таким образом, что он находится точно в середине ме­жду наказанием и неприятным заданием. Часто он может быть сначала вне всей ситуации. Например, он должен под угрозой наказания закон­чить непривлекательное школьное задание в течение двух недель. В этом случае задание и наказание образуют относительное единство (целост­ность), которое вдвойне неприятно ребенку. В данной ситуации обычно сильна тен­денция к бегству, проистекающая в большей сте­пени из угрозы наказания, чем из неприятности самого задания. Точнее, она исходит из возрас­тающей непривлекательности всего комплекса, обусловленной угрозой наказания.

Наиболее примитивная попытка избежать одновременно и работы, и наказания — это физи­ческий выход из поля, уход прочь. Часто выходиз поля принимает форму откладывания работы на несколько минут или часов. В случае сурового повторного наказания новая угроза может при­вести к попытке ребенка убежать из дома. Боязнь наказания обычно иг­рает существенную роль на ранних стадиях детского бродяжничества.

Часто ребенок старается замаскировать свой уход из поля, выбирая занятия, против которых взрослому нечего возразить. Так, ребенок может взяться за другое школьное задание, которое ему более по вкусу, выпол­нить ранее данное ему поручение и т.д.

Наконец, ребенок может случайно уйти и от наказания, и от непри­ятного задания путем более или менее грубого обмана взрослого. В слу­чаях, когда взрослому трудно это проверить, ребенок может заявить, что он закончил задание, хотя это не так, или он может сказать (несколько более тонкая форма обмана), что какой-то третий человек освободил его от неприятного дела, или что по какой-то другой причине его выполне­ние стало ненужным.

Конфликтная ситуация, обусловленная угрозой наказания, вызыва­ет, таким образом, очень сильное стремление выйти из поля. У ребенка такой уход, варьирующий в соответствии с топологией сил поля в данной ситуации, происходит обязательно, если не принять специальных мер. Ес­ли взрослый хочет, чтобы ребенок выполнил задание, несмотря на отри­цательную его валентность, просто угрозы наказания недостаточно. Надо сделать так, чтобы ребенок не мог выйти из поля. Взрослый должен по­ставить какой-то барьер, который мешает такому уходу. Он должен так поставить барьер, чтобы ребенок мог получить свободу только либо за­кончив задание, либо подвергнувшись наказанию.

Ив самом деле, угрозы наказания, направленные на то, чтобы заста­вить ребенка закончить некое определенное задание, всегда построены та­ким образом, что вместе с полем задания они полностью окружают ребен­ка. Взрослый вынужден так ставить барьеры, чтобы не осталось ни одной лазейки, через которую ребенок мог бы ускользнуть. От неопытного или не­достаточно авторитетного взрослого ребенок ускользнет, если увидит малей­шую брешь в барьере. Наиболее при­митивные из таких барьеров — физические: ребенка можно запе­реть в комнате до тех пор, пока он не закончит работы.

Но обычно это барьеры соци­альные. Подобные барьеры — это средства власти, которыми обладает взрослый в силу своего обществен­ного положения и внутренних взаи­моотношений, существующих между ним и ребенком. Такой барьер не менее реален, чем физический.

Барьеры, определяемые социальными факторами, могут ограничиватьобласть свободного движения ребенка до узкой пространственной зоны. Например, ребенок не заперт, но ему запрещено покидать комнату до завер­шения дела (задания). В других случаях внешняя свобода передвижения практически не ограничивается, но ребенок находится под постоянным на­блюдением взрослого. Он не выпускается из-под надзора. Когда ребенок не может быть под постоянным наблюдением, взрослый часто использует ве­ру ребенка в существование мира чудес. Способность постоянного контро­ля за ребенком приписывается в таком случае полицейскому или приви­дению. Бог, которому известно все, что делает ребенок и которого невозможно обмануть, также нередко привлекается для подобных целей. Например, тайное поедание сладостей может быть предотвращено таким способом. Часто барьеры ставятся жизнью в данной социальной общности, традициями семьи или школьной организацией. Для того чтобы социаль­ный барьер был действенным, существенно, чтобы он обладал достаточной реальной прочностью. Иначе в каком-то месте ребенок прорвет его. Напри­мер, если ребенок знает, что угроза наказания только словесная, или надеет­ся добиться расположения взрослого и избежать наказания, то вместо вы­полнения задания он пытается прорвать барьер. Подобное слабое место образуется, когда мать препоручает наблюдение за работающим ребенком няне, учителю или более взрослым детям, которые, в отличие от нее самой, не имеют возможности предотвратить выход ребенка из поля.

Наряду с физическими и социальными существует еще один вид барь­еров. Он тесно связан с социальными факторами, но имеет важные отличия от тех, что обсуждались выше. Можно, скажем, апеллировать к тщеславию ребенка («Помни, ты не какой-нибудь уличный сорванец!») или социаль­ным нормам группы («Ведь ты девочка!»). В этих случаях обращаются к определенной системе идеологии, к целям и ценностям, которые признают­ся самим ребенком. Такое обращение содержит угрозу: опасность исклю­чения из определенной группы. В то же время — и это наиболее важно — эта идеология создает внешние барьеры. Она ограничивает свободу дейст­вия индивида. Многие угрозы наказания действенны только до тех пор, по­ка индивид чувствует себя связанным этими границами. Если он больше не признает данной идеологии, моральных норм определенной группы, то угрозы наказания часто становятся малоэффективными. Индивид отказы­вается ограничивать свою свободу действий данными принципами.

Сила барьера в каждом конкретном случае всегда зависит от харак­тера ребенка и от силы отрицательных валентностей задания и наказа­ния. Чем больше отрицательная валентность, тем прочнее должен быть барьер. Ибо чем мощнее барьер, тем сильнее толкающая к уходу из поля результирующая сила. Таким образом, чем большее давление взрослый оказывает на ребенка, чтобы вызывать требуемое поведение, тем менее проницаемым должен быть поставленный барьер.

Л.Фестингер [ТЕОРИЯ КОГНИТИВНОГО ДИССОНАНСА И ЕГО ИССЛЕДОВАНИЯ]

Введение в теорию когнитивного диссонанса

Давно замечено, что любой человек стремится к сохранению достиг­нутой им внутренней гармонии. Его взгляды и установки имеют свойство объединяться в систему, характеризующуюся согласованностью входящих в нее элементов. Конечно, не трудно найти исключения из этого правила. Так, некий человек может полагать, что чернокожие американцы ничем не хуже белых сограждан, однако этот же человек предпочел бы, чтобы они не жили с ним в ближайшем соседстве. Или другой пример: некто может считать, что дети должны вести себя тихо и скромно, однако он же испытывает явную гордость, когда его любимое чадо энергично привлека­ет внимание взрослых гостей. Подобные факты несоответствия между убеждениями и актуальным поведением (а оно порой может принимать достаточно драматичные формы) представляют научный интерес главным образом потому, что они резко контрастируют с распространенным мне­нием о тенденции к внутренней согласованности между когнитивными элементами. Тем не менее — и это достаточно твердо установленный са­мыми разными исследованиями факт — связанные между собой установ­ки человека стремятся именно к согласованности.

Существует согласованность также между тем, что человек знает и чему он верит, и тем, что он делает.

Например, человек, убежденный в том, что университетское образо­вание — это образец наиболее качественного образования, будет всячески побуждать своих детей поступать в университет. Ребенок, который знает, что вслед за проступком неминуемо последует наказание, будет стараться не совершать его или по крайней мере попытается скрыть содеянное. Все это настолько очевидно, что мы принимаем примеры такого поведения как должное. Наше внимание прежде всего привлекают различного рода исключения из последовательного в целом поведения. Человек может сознавать вред курения для своего здоровья, но продолжать курить; мно­гие люди совершают преступления, полностью отдавая себе отчет в том, что вероятность наказания за эти преступления весьма высока.

Принимая стремление индивида к внутренней согласованности как данность, что же можно сказать о подобного рода исключениях? Очень редко случаи несогласованности признаются самим субъектом как про­тиворечия в его системе знаний. Гораздо чаще индивид предпринимает более или менее успешные попытки каким-либо образом рационализиро­вать подобное противоречие. Так, человек, который продолжает курить, зная, что это вредно для его здоровья, может рационализировать свое по­ведение несколькими способами. Он может считать, что удовольствие, ко­торое получает от курения, слишком велико, чтобы его лишиться, или что изменения здоровья курильщика не столь фатальны, как утверждают вра­чи, ибо он все еще жив и здоров. И, наконец, если он бросит курить, то может прибавить в весе, а это тоже плохо для здоровья. Таким образом, привычку к курению он вполне успешно согласует со своими убеждения­ми. Однако люди не всегда столь успешны в попытках рационализации своего поведения; по той или иной причине попытки обеспечить согласо­ванность могут быть неудачными. Здесь-то и возникает противоречие в системе знаний, что неизбежно ведет к появлению психологического дис­комфорта.

Итак, мы подошли к тому, чтобы сформулировать основные положе­ния теории, анализу которой будет посвящена данная книга. Однако, преж­де чем сделать это, я хотел бы уточнить некоторые термины. Прежде всего, давайте заменим слово несоответствие термином меньшей логической коннотации, а именно: термином диссонанс.

Аналогичным образом вместо слова соответствие я буду употреб­лять более нейтральный термин консонанс. Формальное определение этих понятий будет дано ниже.

Итак, основные гипотезы я хочу сформулировать следующим об­разом.

1. Возникновение диссонанса, порождающего психологический дис­ комфорт, будет мотивировать индивида к попытке уменьшить степень диссонанса и по возможности достичь консонанса.

2. В случае возникновения диссонанса, помимо стремления к его уменьшению, индивид будет активно избегать ситуаций и информации, ко­ торые могут вести к его возрастанию.

3. Прежде чем перейти к подробному анализу теории диссонанса, необ­ходимо разъяснить природу диссонанса как психологического феномена, характер концепции, с ним связанной, а также возможности ее применения и развития. Сформулированные выше основные гипотезы являются хоро­шей отправной точкой для этого. Их трактовка имеет предельно общее зна­чение, поэтому термин «диссонанс» можно свободно заменить на иное поня­тие сходного характера, например, на голод, фрустрацию или неравновесие. При этом сами гипотезы будут полностью сохранять свой смысл.

Я предполагаю, что диссонанс, т.е. существование противоречивых отношений между отдельными элементами в системе знаний, сам по себе является мотивирующим фактором. Когнитивный диссонанс может пони­маться как условие, приводящее к действиям, направленным на его уменьшение (например, голод вызывает активность, направленную на его утоление). Это — совершенно иной вид мотивации, чем тот, с которым привыкли иметь дело психологи. Но, как мы увидим далее, это чрезвы­чайно сильный побудительный фактор.

Под термином знание я буду понимать любое мнение или убежде­ние индивида относительно окружающего мира, самого себя, своего соб­ственного поведения. <...>

Возникновение и устойчивость диссонанса

Когда и почему возникает диссонанс? Почему люди совершают по­ступки, которые не соответствуют их мыслям, которые противоречат убеж­дениям, входящим в их систему ценностей? Ответ на этот вопрос может быть найден при анализе двух наиболее типичных ситуаций, в которых воз­никает хотя бы сиюминутный диссонанс со знанием, мнением или пред­ставлением человека относительно собственного поведения.

Во-первых, это ситуации, когда человек становится очевидцем не­предсказуемых событий или когда ему становится известна какая-либо новая информация.

Так, например, некий субъект планирует поездку на пикник в полной уверенности, что погода будет теплой и солнечной. Однако перед самым его выездом может начаться дождь. Так, знание о том, что идет дождь, будет противоречить его планам съездить за город.

Или другой пример. Представьте себе, что человек, совершенно уве­ренный в неэффективности автоматической коробки передач, случайно наталкивается на статью с убедительным описанием ее преимуществ. И снова в системе знаний индивида пусть на короткое мгновение, но возник­нет диссонанс.

Даже в отсутствие новых, непредвиденных событий или информации диссонанс, несомненно, является феноменом каждодневным. Очень мало на свете вещей полностью черных или полностью белых. Очень мало в жизни ситуаций настолько очевидных, чтобы мнения о них не были бы до некоторой степени смесью противоречий. Так, некий американский фермер-рес­публиканец может быть не согласен с позицией его партии по поводу цен на сельскохозяйственную продукцию. Человек, покупающий новый автомо­биль, может отдать предпочтение экономичности одной модели и в то же время с вожделением смотреть на дизайн другой. Предприниматель, жела­ющий выгодно вложить свободные денежные средства, хорошо знает, что результат его капиталовложения зависит от экономических условий, нахо­дящихся вне пределов его личного контроля. В любой ситуации, которая требует от человека сформулировать свое мнение или сделать какой-либо выбор, неизбежно создается диссонанс между осознанием предпринимаемо­го действия и теми известными субъекту мнениями, которые свидетельству­ют в пользу иного варианта развития событий. Спектр ситуаций, в которых диссонанс является почти неизбежным, довольно широк, но наша задача состоит в том, чтобы исследовать обстоятельства, при которых диссонанс, однажды возникнув, сохраняется какое-то время, т.е. ответить на вопрос, при каких условиях диссонанс перестает быть мимолетным явлением. Для этого рассмотрим различные возможные способы, с помощью которых дис­сонанс может быть уменьшен. А в качестве примера используем случай с заядлым курильщиком, который однажды столкнулся с информацией о вреде курения.

Возможно, он прочитал об этом в газете или журнале, услышал от друзей или от врача. Это новое знание будет, конечно, противоречить тому факту, что он продолжает курить. Если гипотеза о стремлении уменьшить диссонанс верна, то каким в этом случае будет поведение нашего вообра­жаемого курильщика?

Во-первых, он может изменить свое поведение, т.е. бросить курить, и тогда его представление о своем новом поведении будет согласовано со знанием того, что курение вредно для здоровья.

Во-вторых, он может попытаться изменить свое знание относитель­но эффектов курения, что звучит достаточно странно, но зато хорошо от­ражает суть происходящего. Он может просто перестать признавать то, что курение наносит ему вред, или же он может попытаться найти инфор­мацию, свидетельствующую о некоей пользе курения, тем самым умень­шая значимость информации о его негативных последствиях. Если этот индивид сумеет изменить свою систему знаний каким-либо из этих спо­собов, он может уменьшить или даже полностью устранить диссонанс меж­ду тем, что он делает, и тем, что он знает.

Достаточно очевидно, что курильщик из приведенного выше примера может столкнуться с трудностями в попытке изменить свое поведение либо свое знание. И именно это является причиной того, что диссонанс, однажды возникнув, может достаточно долго сохраняться. Нет никаких гарантий того, что человек будет в состоянии уменьшить или устранить возникший диссонанс. Гипотетический курильщик может обнаружить, что процесс от­каза от курения слишком болезнен для него, чтобы он мог это выдержать.

Он может попытаться найти конкретные факты или мнения других людей о том, что курение не приносит такого уж большого вреда, однако эти поис­ки могут закончиться и неудачей. Тем самым, этот индивид окажется в таком положении, когда он будет продолжать курить, вместе с тем хорошо сознавая, что курение вредно. Если же подобная ситуация вызывает у ин­дивида дискомфорт, то его усилия, направленные на уменьшение сущест­вующего диссонанса, не прекратятся.

Есть определенные области познания, где существование диссонан­са — самая обычная вещь.

Это может происходить, когда два или более устоявшихся убеждения, оба являющиеся релевантными к данному вопросу, будут противоречивы­ми. Другими словами, поведение, связанное с ними, не может не противоре­чить по крайней мере одному из этих устоявшихся убеждений. <...>

Определения понятий: диссонанс и консонанс

Оставшаяся часть этой главы будет посвящена более формальному представлению теории диссонанса. Я буду стараться формулировать по­ложение этой теории в максимально точных и однозначных терминах. Но так как идеи, которые лежат в основе этой теории, до сих пор еще далеки от окончательного определения, некоторые неясности будут неизбежны.

Термины диссонанс и консонанс определяют тот тип отношений, которые существуют между парами «элементов». Следовательно, прежде чем мы определим характер этих отношений, необходимо точно опреде­лить сами элементы.

Эти элементы относятся к тому, что индивид знает относительно самого себя, относительно своего поведения и относительно своего окру­жения. Эти элементы, следовательно, являются знаниями. Некоторые из них относятся к знанию самого себя: что данный индивид делает, что он чувствует, каковы его потребности и желания, что он вообще представля­ет собой и т.п. Другие элементы знания касаются мира, в котором он жи­вет: что доставляет данному индивиду удовольствие, а что — страдания, что является несущественным, а что — важным и т.д.

Термин знание использовался до сих пор в очень широком смысле и включал в себя явления, обычно не связываемые со значением этого слова, — например, мнения. Человек формирует какое-либо мнение толь­ко в том случае, если полагает, что оно истинно и, таким образом, чисто психологически не отличается от «знания», как такового. То же самое можно сказать относительно убеждений, ценностей или установок, кото­рые служат достижению определенных целей. Это ни в коем случае не означает, что между этими разнородными терминами и явлениями нет ни­каких важных различий. Некоторые из таких различий будут приведе­ны ниже. Но для целей формального определения все эти явления — суть «элементы знания», и между парами этих элементов могут существовать отношения консонанса и диссонанса.

Существуют и другие связанные с формальным определением вопро­сы, на которые хотелось бы получить ответ. Например, следует ли под тер­мином элемент познания понимать только один элемент или это группа элементов? Является ли знание о том, что «зима в Миннеаполисе очень хо­лодная», элементом или его нужно рассматривать как систему элементов, составленную из более специфических знаний? На этот вопрос в настоящее время нет определенного ответа. Однако, как будет показано ниже, это мо­жет представлять собой вопрос, который для наших целей вообще не нуж­дается в ответе.

Другой важный вопрос, касающийся когнитивных элементов, — это то, как они формируются и что определяет их содержание. На этой ста­дии анализа мы хотели бы подчеркнуть один из наиболее важных факто­ров, определяющих содержание когнитивных элементов, а именно: фактор объективной реальности. Данные элементы знания являются отражени­ем неких реалий. В общем и целом они формируют индивидивную кар­ту действительности. Эта реальность может быть физической, социальной или психологической, но в любом случае знание более или менее точно отображает ее. Все это, конечно, ничуть не удивительно. Очень маловеро­ятно, что организм мог бы жить и оставаться в живых, если бы элементы знания не были в значительной степени правдивой картиной действитель­ности. Ведь когда какой-либо человек пребывает в состоянии оторванно­сти от реальности, это становится очень заметным.

Другими словами, элементы знания соответствуют по большей час­ти тому, что человек фактически делает или чувствует, и тому, что реаль­но существует в его окружении. В случае мнений, убеждений и ценностей реальность может состоять в том, что думают или делают другие; в иных случаях действительным может быть то, с чем человек сталкивается на опыте, или то, что другие сообщают ему.

Позволю себе уточнить: люди часто имеют когнитивные элементы, которые заметно отклоняются от действительности, по крайней мере от того, какой ее видят другие. Таким образом, главная идея наших рас­суждений состоит в том, что реальность, которая воздействует на индиви­да, будет оказывать давление в направлении приведения когнитивных элементов в соответствие с этой реальностью. Это не означает, однако, что существующие когнитивные элементы будут всегда соответствовать дей­ствительности. <...>

Нерелевантные отношения

Два элемента могут просто не иметь ничего общего между собой. Иными словами, при таких обстоятельствах, когда один когнитивный эле­мент нигде не пересекается с другим элементом, эти два элемента являют­ся нейтральными, или нерелевантными, по отношению друг к другу.

Например, давайте представим себе человека, который знает, что письмо из Нью-Йорка в Париж, отправленное с регулярной морской по­чтой, может идти 2 недели и что сухой, горячий июль очень хорош для получения богатого урожая зерна в штате Айова. Эти два элемента зна­ния не имеют ничего общего между собой, т.е. они нерелевантны по отно­шению друг к другу. Конечно, о подобных нерелевантных отношениях трудно сказать что-либо определенное, за исключением того, что они су­ществуют. В центре нашего внимания будут находиться только те пары элементов, между которыми возникают отношения консонанса или диссо­нанса.

Во многих случаях, однако, очень трудно решить, являются ли два элемента нерелевантными. Зачастую это просто невозможно определить, не принимая во внимание знаний данного индивида. Иногда может слу­читься так, что вследствие характера актуального поведения данного че­ловека ранее нерелевантные элементы могут стать релевантными по от­ношению друг к другу. Это могло бы произойти даже в вышеупомянутом примере. Если человек, живущий в Париже, торговал бы зерном в Соеди­ненных Штатах, он, безусловно, захотел бы узнать прогноз погоды в шта­те Айова, хотя информация о сроках доставки почты из Нью-Йорка в Париж все же останется для него незначимой.

Прежде чем мы перейдем к определению и обсуждению отношений консонанса и диссонанса, которые существуют между релевантными эле­ментами, полезно было бы подчеркнуть еще раз специальный характер тех когнитивных элементов, которые имеют отношение к поведению индиви­да. Такой «поведенческий» когнитивный элемент, будучи релевантным к каждому из двух нерелевантных когнитивных элементов, может делать их фактически релевантными по отношению друг к другу.

Релевантные отношения: диссонанс и консонанс

К этому моменту читатель, вероятно, уже составил себе представле­ние о характере явления диссонанса. Два элемента являются диссонант-ными по отношению друг к другу, если по той или иной причине они не соответствуют один другому.

Сейчас мы можем перейти к тому, чтобы сделать попытку более формального концептуального определения.

Давайте рассмотрим два элемента, которые существуют в знании человека и релевантны по отношению друг к другу. Теория диссонанса игнорирует существование всех других когнитивных элементов, которые являются релевантными к любому из двух анализируемых элементов, и рассматривает только эти два элемента отдельно. Два элемента, взятые по отдельности, находятся в диссонантном отношении, если отрицание одно­го элемента следует из другого. Можно сказать, что X и Y находятся в диссонантном отношении, если неX следует из Y. Так, например, если человек знает, что в его окружении находятся только друзья, но тем не менее испытывает опасения или неуверенность, это означает, что между этими двумя когнитивными элементами существует диссонантное отно­шение. Или другой пример: человек, имея крупные долги, приобретает новый автомобиль; в этом случае соответствующие когнитивные элемен­ты будут диссонантными по отношению друг к другу. Диссонанс может существовать вследствие приобретенного опыта или ожиданий, либо по причине того, что считается приличествующим или принятым, либо по любой из множества других причин.

Побуждения и желания также могут быть факторами, определяю­щими, являются ли два элемента диссонантными или нет. Например, че­ловек, играя на деньги в карты, может продолжать играть и проигрывать, зная, что его партнеры являются профессиональными игроками. Это пос­леднее знание было бы диссонантным с осознанием его собственного по­ведения, а именно того, что он продолжает играть. Но для того чтобы в данном примере определить эти элементы как диссонантные, необходимо принять с достаточной степенью вероятности, что данный индивид стре­мится выиграть. Если же по некоей странной причине этот человек хо­чет проиграть, то это отношение было бы консонантным.

Приведу ряд примеров, где диссонанс между двумя когнитивными элементами возникает по разным причинам.

1. Диссонанс может возникнуть по причине логической несовмести­ мости. Если индивид полагает, что в ближайшем будущем человек выса­ дится на Марс, но при этом считает, что люди до сих пор не в состоянии сделать космический корабль, пригодный для этой цели, то эти два зна­ ния являются диссонантными по отношению друг к другу. Отрицание содержания одного элемента следует из содержания другого элемента на основании элементарной логики.

2. Диссонанс может возникнуть по причине культурных обычаев. Если человек на официальном банкете берет рукой ножку цыпленка, зна­ ние того, что он делает, является диссонантным по отношению к знанию, определяющему правила формального этикета во время официального банкета. Диссонанс возникает по той простой причине, что именно данная культура определяет, что прилично, а что нет. В другой культуре эти два элемента могут и не быть диссонантными.

3. Диссонанс может возникать тогда, когда одно конкретное мнение входит в состав более общего мнения. Так, если человек — демократ, но на данных президентских выборах голосует за республиканского канди­ дата, когнитивные элементы, соответствующие этим двум наборам мне­ ний, являются диссонантными по отношению друг к другу, потому что фраза «быть демократом» включает в себя, по определению, необходимость поддержания кандидатов демократической партии.

4. Диссонанс может возникать на основе прошлого опыта. Если че­ловек попадает под дождь и, однако, надеется остаться сухим (не имея при себе зонта), то эти два знания будут диссонантными по отношению друг к другу, поскольку он знает из прошлого опыта, что нельзя остаться сухим, стоя под дождем. Если бы можно было представить себе человека, кото­рый никогда не попадал под дождь, то указанные знания не были бы дис­сонантными.

Этих примеров достаточно для того, чтобы проиллюстрировать, как концептуальное определение диссонанса может использоваться эмпири­чески, чтобы решить, являются ли два когнитивных элемента диссо­нантными или консонантными. Конечно, ясно, что в любой из этих ситу­аций могут существовать другие элементы знания, которые могут быть в консонантном отношении с любым из двух элементов в рассматриваемой паре. Тем не менее отношение между двумя элементами является диссо-нантным, если, игнорируя все остальные элементы, один из элементов пары ведет к отрицанию значения другого.

Определение отношений консонанса и нерелевантности следует из определения отношений диссонанса. Если в паре элементов один из них приводит к подтверждению значения другого элемента, то отношение между ними является консонантным. Если ни отрицание, ни подтвержде­ние значения второго элемента пары не следует из первого элемента, то отношение между ними является нерелевантным.

Концептуальные определения диссонанса и консонанса не предос­тавляют, однако, достаточного базиса для создания валидного инструмен­та для измерения степени диссонанса. Если мы стремимся к тому, чтобы подтвердить теорию диссонанса эмпирическими данными, необходимо прежде всего обеспечить безошибочную идентификацию явлений диссо­нанса и консонанса. Безнадежно пытаться получить полный список всех когнитивных элементов, и, даже если такой перечень был бы доступен, в некоторых случаях будет трудно или просто невозможно определить ап­риори, какой из трех возможных типов связей имеет место в данном кон­кретном случае. Гораздо чаще, однако, априорное определение диссонан­са является ясным и четким. (Не забудем также, что два когнитивных элемента могут быть диссонантными для человека, живущего в одной культурной среде, но не для человека, живущего в другой, или же для че­ловека с одним прошлым опытом, но не для человека с опытом иным.) Мы вернемся к рассмотрению этой серьезной проблемы измерения более подробно в тех главах, где будут обсуждаться эмпирические данные.

Степень диссонанса

Все диссонантные отношения, конечно, имеют разную силу и интен­сивность. Необходимо уметь отличать степень возникающего диссонанса и быть способным определить, что же его детерминирует и насколько сильным будет данное диссонантное отношение. Сначала мы кратко обсудим некоторые возможные детерминанты силы диссонанса, возникающего меж­ду двумя элементами, а затем обратимся к рассмотрению интенсивности диссонанса, который может существовать между двумя системами эле­ментов.

Один очевидный фактор, определяющий степень диссонанса, — это характеристики тех элементов, между которыми возникает диссонантное отношение. Если два элемента являются диссонантными по отношению друг к другу, то степень диссонанса будет прямо пропорциональна важно­сти данных когнитивных элементов. Чем более значимы элементы для индивида, тем больше будет степень диссонантного отношения между ними. Так, например, если человек дает десять центов нищему, хотя и видит, что этот нищий вряд ли по-настоящему нуждается в деньгах, дис­сонанс, возникающий между этими двумя элементами, довольно слаб. Ни один из этих двух когнитивных элементов не является достаточно важ­ным для данного индивида. Намного больший диссонанс возникает, на­пример, если студент не стремится подготовиться к очень важному экза­мену, хоть и знает, что уровень его знаний является, несомненно, неадекватным для успешной сдачи экзамена. В этом случае элементы, которые являются диссонантными по отношению друг к другу, гораздо бо­лее важны для данного индивида, и, соответственно, степень диссонанса будет значительно большей.

Достаточно уверенно можно предположить, что в жизни очень ред­ко можно встретить какую-либо систему когнитивных элементов, в кото­рой диссонанс полностью отсутствует. Почти для любого действия, кото­рое человек мог бы предпринять, или любого чувства, которое он мог бы испытывать, почти наверняка найдется по крайней мере один когнитив­ный элемент, находящийся в диссонантном отношении с этим «пове­денческим» элементом.

Даже совершенно тривиальные знания, как, например, осознание необходимости воскресной прогулки, весьма вероятно, будут иметь неко­торые элементы, диссонирующие с этим знанием. Человек, вышедший на прогулку, может сознавать, что дома его ждут какие-либо неотложные дела, или, например, во время прогулки он замечает, что собирается дождь, и так далее. Короче говоря, существует так много других когнитивных элементов, релевантных по отношению к любому данному элементу, что наличие некоторой степени диссонанса — самое обычное дело.

Давайте рассмотрим теперь ситуацию самого общего рода, в которой может возникнуть диссонанс или консонанс. Принимая на время в рабочих целях то, что все элементы, релевантные по отношению к рассматриваемому когнитивному элементу, одинаково важны, мы можем сформулировать об­щую гипотезу. Степень диссонанса между данным конкретным элементом и всеми остальными элементами когнитивной системы индивида будет пря­мо зависеть от количества тех релевантных элементов, которые являются диссонантными по отношению к рассматриваемому элементу. Таким обра­зом, если подавляющее большинство релевантных элементов являются кон­сонантными по отношению к, скажем, поведенческому элементу когнитив­ной системы, то степень диссонанса с этим поведенческим элементом будет небольшой. Если же доля элементов, консонантных по отношению к данно­му поведенческому элементу будет гораздо меньшей, нежели доля элемен­тов, находящихся в диссонантном отношении с данным элементом, то сте­пень диссонанса будет значительно выше. Конечно, степень общего диссонанса будет также зависеть от важности или ценности тех релевант­ных элементов, которые имеют консонантные или диссонантные отношения с рассматриваемым элементом.

Вышеприведенное правило можно легко обобщить и использовать для оценки степени диссонанса, который может существовать между дву­мя системами когнитивных элементов. Эта величина зависит от характе­ра преобладающего типа отношений (диссонантного или консонантного) и, безусловно, от значимости конкретных элементов.

Степень возникающего диссонанса — очень важная переменная при определении интенсивности стремления к уменьшению диссонанса. По­скольку мы неоднократно будем иметь дело с определением степени дис­сонанса при рассмотрении эмпирических данных, весьма полезным было бы теперь подвести итоги нашего анализа, касающегося определения этой степени. Итак:

1. Если два когнитивных элемента релевантны по отношению друг к другу, то характер отношения между ними является либо диссонантным, либо консонантным.

2. Степень диссонанса (или консонанса) увеличивается вместе с уве­ личением важности или значения входящих в данную когнитивную сис­ тему элементов.

3. Степень диссонанса, существующего между двумя системами ког­ нитивных элементов, напрямую зависит от взвешенной пропорции тех ре­ левантных отношений между двумя системами, которые являются диссо­ нантными. Термин взвешенная пропорция используется здесь потому, что каждое релевантное отношение было бы оценено в зависимости от важ­ ности элементов, включенных в данное отношение.

Уменьшение диссонанса

Существование диссонанса порождает стремление к тому, чтобы уменьшить, а если это возможно, то и полностью устранить диссонанс. Интенсивность этого стремления зависит от степени диссонанса. Дру­гими словами, диссонанс действует ровно таким же образом, как мотив, по­требность или напряженность. Наличие диссонанса приводит к действиям, направленным на его уменьшение, точно так же, как, например, чувство го­лода ведет к действиям, направленньм на то, чтобы устранить его. Чем больше степень диссонанса, тем больше будет интенсивность действия, на­правленного на уменьшение диссонанса, и тем сильнее будет выражена склонность к избеганию любых ситуаций, которые могли бы увеличить сте­пень диссонанса.

Чтобы конкретизировать наши рассуждения относительно того, ка­ким образом может проявиться стремление к уменьшению диссонанса, необходимо проанализировать возможные способы, с помощью которых возникший диссонанс можно уменьшить или устранить. В общем смыс­ле, если диссонанс возникает между двумя элементами, то этот диссонанс может быть устранен посредством изменения одного из этих элементов. Существенным является то, каким образом эти изменения могли бы быть осуществлены. Существует множество возможных способов, с помощью которых этого можно достичь, что зависит от типа когнитивных эле­ментов, вовлеченных в данное отношение, и от общего когнитивного со­держания данной ситуации.

Изменение поведенческих когнитивных элементов

Когда диссонанс возникает между когнитивным элементом, относя­щимся к знанию относительно окружающей среды, и поведенческим ког­нитивным элементом, то он может быть устранен только посредством изменения поведенческого элемента таким образом, чтобы он стал консо­нантным с элементом среды. Самый простой и легкий способ добиться этого состоит в том, чтобы изменить действие или чувство, которое этот поведенческий элемент представляет. Принимая, что знание является от­ражением реальности, полагаем, что если поведение индивида изменяется, то когнитивный элемент (или элементы), соответствующий этому поведе­нию, меняется аналогичным образом. Этот способ уменьшения или уст­ранения диссонанса является очень распространенным. Наши поведение и чувства часто изменяются в соответствии с полученной новой информа­цией. Если человек выехал за город на пикник и заметил, что начинается дождь, он вполне может просто вернуться домой. Существует достаточно много людей, бесповоротно отказавшихся от табака, как только они узна­ли, что это очень вредно для здоровья.

Однако далеко не всегда бывает возможным устранить диссонанс или даже существенно его уменьшить, только изменяя соответствующее действие или чувство. Трудности, связанные с изменением поведения, могут быть слишком велики, либо же, например, само это изменение, со­вершенное с целью устранения некоего диссонанса, может, в свою очередь, породить целое множество новых противоречий. Эти вопросы ниже будут рассмотрены более подробно.

Изменение когнитивных элементов окружающей среды

Точно так же, как можно изменить поведенческие когнитивные эле­менты, изменяя поведение, которое они отражают, иногда возможно изме­нить когнитивные элементы среды посредством изменения соответству­ющей им ситуации. Конечно, этот процесс является более трудным, чем изменение поведения, по той простой причине, что для этого нужно иметь достаточную степень контроля над окружающей средой, что встречается достаточно редко.

Изменить среду с целью уменьшения диссонанса гораздо проще в том случае, когда диссонанс связан с социальным окружением, чем тогда, когда он связан с физической средой. Чтобы проиллюстрировать это раз­личие, приведу такой пример. Представьте себе человека, расхаживающе­го по гостиной своего дома взад и вперед. По какой-то неведомой причи­не он всегда перешагивает определенный участок пола. Когнитивный элемент, соответствующий этой привычке, несомненно, диссонирует с его знанием о том, что этот участок пола такой же ровный, крепкий, как и другие участки, и вообще ничем не отличается от остального пола. Если однажды вечером, когда его жены не будет дома, он проделает дыру в этом участке пола, он полностью устранит диссонанс. Знание о том, что в полу есть дыра, будет абсолютно совместимо с тем, что он все время перешаги­вает то место, где она находится. Иначе говоря, он изменит когнитивный элемент, действенно изменяя среду, чтобы устранить диссонанс.

Всякий раз, когда человек в состоянии осуществлять достаточный контроль над окружением, может использоваться этот метод уменьшения диссонанса. Например, если индивид враждебно настроен по отношению к другим людям, он может окружить себя людьми, провоцирующими враж­дебность. Его установки по отношению к людям, с которыми он находится в контакте, являются, следовательно, консонантными когнитивным элемен­там, определяющим его враждебное поведение. Однако возможности мани­пулирования окружением достаточно ограничены, поэтому другие способы уменьшения диссонанса являются гораздо более распространенными.

Если изменяется когнитивный элемент, а некая реалия, которую он представляет в сознании индивида, остается неизменной, то должны ис­пользоваться средства игнорирования или противодействия реальной си­туации. В ряде случаев это практически невозможно (за исключением особых критических ситуаций). Если человек попадает под дождь и про­мокает с головы до ног, он почти наверняка будет сознавать, что идет про­ливной дождь, независимо от того, насколько сильным будет его психо­логическое стремление игнорировать этот факт.

В других случаях относительно легко изменить когнитивный элемент, но реальность при этом останется той же самой. Например, человек может изменить свое мнение о неком политическом деятеле, даже если его поведение и политическая ситуация остаются неизменными. Обычно для того, чтобы это могло произойти, человеку бывает достаточно найти людей, кото­рые согласятся с ним и будут поддерживать его новое мнение. Вообще, для формирования представления о социальной реальности необходимы одоб­рение и поддержка со стороны других людей. Это один из основных спосо­бов, с помощью которого знание может быть изменено. Легко заметить, что в случаях, когда бывает необходима подобная социальная поддержка, нали­чие диссонанса и, как следствие, стремление изменить когнитивный элемент приводят к различным социальным процессам. <...>

Добавление новых когнитивных элементов

Итак, мы установили, что для полного устранения диссонанса необ­ходимо изменение определенных когнитивных элементов. Понятно, что это не всегда возможно. Но даже если полностью устранить диссонанс нельзя, всегда можно его уменьшить, добавляя новые когнитивные элемен­ты в систему знаний индивида.

Например, если существует диссонанс между когнитивными элемен­тами, касающимися вреда курения и отказа бросить курить, то общий диссонанс можно уменьшить добавлением новых когнитивных элементов, согласующихся с фактом курения. Тогда при наличии подобного диссо­нанса от человека можно ожидать активного поиска новой информации, которая могла бы уменьшить общий диссонанс. При этом он будет избе­гать той информации, которая могла бы увеличить существующий диссо­нанс. Легко догадаться, что данный индивид получит удовлетворение от чтения любого материала, ставящего под сомнение вред курения. В то же время он критично воспримет любую информацию, подтверждающую не­гативное воздействие никотина на организм.

Возможности добавления в систему знаний новых элементов, умень­шающих существующий диссонанс, очень велики. Наш курильщик, к при­меру, может обратиться к данным статистики несчастных случаев в авто­мобильных катастрофах. Сделав вывод, что вред курения не идет ни в какое сравнение с опасностью, которой он подвергается, садясь за руль, индивид несколько уменьшает диссонанс за счет снижения важности ког­нитивных элементов, вступающих в противоречие.

Приведенное выше суждение указывает на возможность уменьшения диссонанса путем изменения пропорции диссонантных и консонантных от­ношений, касающихся породившего их элемента. Другой возможный способ состоит в добавлении в данную когнитивную систему нового элемента, кото­рый в определенном смысле «примиряет» два элемента, находящиеся в дис-сонантном отношении друг к другу. Чтобы проиллюстрировать это, приведу пример одного исследования. Спиро в своей статье описывает определенные аспекты системы верований ифалуков, одного из первобытных племен. По­мня о нашей задаче, рассмотрим следующие пункты этой системы:

У ифалуков существует твердая вера в то, что все люди — из­начально добры. Т.е. доброта является присущим каждому человеку ка­ чеством.

1. В ходе своего взросления подростки этого племени проходят через период, когда по той или иной причине их поведению свойственны проявле­ ния открытой агрессии, враждебности и стремления к разрушению.

Очевидно, что вера в то, что все люди добры, резко противоречит ха­рактеру поведения подростков. Уменьшить этот диссонанс можно с помо­щью множества способов. Один из них состоит в том, чтобы изменить свою веру в сущность человеческой природы либо же трансформировать ее та­ким образом, чтобы она распространялась только на взрослых людей. Дру­гой возможный способ — это изменение содержания идеи доброты таким образом, чтобы проявления агрессии подростков могли считаться нормаль­ным явлением.

Однако способ уменьшения диссонанса у ифалуков был иным. В сис­тему верований был включен элемент, который уменьшил степень диссо­нанса, примирив приведенную выше убежденность в человеческой доброте и факты проявления враждебности у подростков. Первобытные ифалуки, помимо веры в доброе начало человека, были убеждены в существовании злых духов, которые вселяются в людей и заставляют их совершать плохие поступки.

В результате включения этого элемента в систему верований знание относительно агрессивного поведения подростков больше не противоречи­ло вере в то, что все люди являются добрыми. Это не дети ведут себя агрес­сивно, все дело в злых духах, вселившихся в них. С точки зрения психоло­гии это весьма эффективный способ уменьшения диссонанса, поскольку он связан с изменением системы верований. Менее эффективные способы про­сто-напросто не были столь широко приняты и распространены.

Прежде чем двигаться дальше, я хочу еще раз подчеркнуть, что на­личие стремления или даже деятельность, направленная на уменьшение диссонанса, вовсе не гарантируют, что это произойдет. Человек может ока­заться не в состоянии найти социальную поддержку, необходимую для изменения когнитивного элемента, или новые элементы, снижающие сте­пень диссонанса. Вполне вероятна и такая ситуация, при которой стрем­ление уменьшить диссонанс фактически может привести к его увеличе­нию. Это зависит от того, с чем сталкивается человек в тот момент, когда он пытается уменьшить диссонанс.

Если эти попытки оказываются неудачными, то, как правило, возни­кает чувство психологического дискомфорта. И чем более ощутим дис­сонанс, тем более отчетливо и открыто этот дискомфорт проявляется.

Поведение, ставшее неприемлемым для индивида с одной точки зрения, может оставаться вполне удовлетворительным с другой. Человек может продолжать ежедневно завтракать в одном и том же ресторане, хотя в нем стали плохо готовить, если, к примеру, многие его друзья завт­ ракают там. Или, например, человеку, властному и резкому по отношению к своим домашним, будет трудно отказаться от возможности командовать, даже если по тем или иным причинам он захотел бы изменить свое по­ ведение. В таких случаях величина сопротивления изменениям будет напрямую зависеть от величины удовлетворения, получаемого от данной формы поведения.

Осуществление изменений может быть просто невозможным. Было бы ошибочным полагать, что индивид может осуществлять любое измене­ ние в своем поведении, если только захочет этого достаточно сильно. Эти изменения могут быть невозможными по ряду причин. Некоторые формы поведения, особенно эмоциональные реакции, не подвластны волевому контролю индивида. Например, индивид может испытывать сильную реак­ цию страха, с которой он не в состоянии справиться. Также порой трудно осуществить какое-либо изменение поведения просто потому, что новая его форма не входит в набор привычных форм поведения данного индивида. Отец может оказаться не в состоянии изменить свое поведение по отноше­ нию к своим детям просто потому, что ему неведома другая манера пове­ дения. Третье обстоятельство, которое делает невозможным осуществление изменений, — неизменяемая природа определенных действий. Если, напри­ мер, человек продал свой дом, но затем решил вернуть его обратно, вряд ли он в состоянии сделать что-либо, если новый владелец наотрез отказывает­ ся продавать дом. Действие совершено и является необратимым. Но в си­ туации, когда изменение поведения невозможно, нельзя утверждать, что со­ противление изменению соответствующего когнитивного элемента является бесконечно большим. Сопротивление изменению, которым обла­ дает когнитивный элемент, конечно же, не может быть большим, чем необ­ ходимость привести свою жизнь в соответствие с реальностью.

2. Сопротивление изменению когнитивных элементов окружающей среды

Здесь, как и в случае с поведенческими когнитивными элементами, главный источник сопротивления изменению состоит в отзывчивости этих элементов на воздействие реальности.

Результирующее сопротивление изменению поведенческих элементов состоит из сопротивления когнитивных элементов и сопротивления самого поведения. Когда мы имеем дело с элементами, относящимися к окружаю­щей среде, ситуация представляется несколько иной. Когда имеется ясная и определенная реальность, соответствующая некоторому когнитивному элементу, возможности изменения практически равны нулю. Если бы, на­пример, некий человек захотел изменить свое знание относительно место­положения некоторого здания, которое он видит каждый день, это вряд ли бы ему удалось.

Однако реальность, соотносимая с неким когнитивным элементом, во многих случаях не является столь ясной и однозначной. Когда инди­вид имеет дело с социальной реальностью, т.е. такой, которая зиждется на соглашениях с другими людьми, сопротивление изменению будет зависеть от того, насколько трудно будет ему найти других людей, поддерживаю­щих новое знание.

Существует другой источник сопротивления изменению как поведен­ческих, так и относящихся к окружающей среде когнитивных элементов. Мы до сих пор откладывали его обсуждение, потому что он в большей сте­пени относится к элементам окружающей человека действительности. Этот источник сопротивления изменению базируется на том, что подлежащий замене элемент тесно связан со множеством других элементов. В той сте­пени, в которой этот элемент консонантен множеству других элементов, и в той степени, в которой его замена сменила бы консонансы диссонансами, этот элемент будет сопротивляться изменениям.

Приведенные выше рассуждения ни в коем случае не могут счи­таться исчерпывающим анализом причин сопротивления изменениям. Это скорее перечень различных источников сопротивления. С какого бы рода диссонансом мы ни имели дело, важнейшим фактором при попыт­ке устранить его путем изменения затронутых им когнитивных элемен­тов является результирующее сопротивление изменению.

Пределы увеличения диссонанса

Максимальный диссонанс, который может существовать между любы­ми двумя элементами, определяется величиной сопротивления изменению наименее стойкого элемента. Как только степень диссонанса достигнет сво­его максимального значения, наименее стойкий когнитивный элемент изме­нится, тем самым устраняя диссонанс.

Это не означает, что степень диссонанса часто будет приближаться к этому максимально возможному значению. Когда возникает сильный дис­сонанс, степень которого меньше, чем величина сопротивления изменениям, свойственного любому из его элементов, уменьшение этого диссонанса для общей когнитивной системы вполне может быть достигнуто за счет добав­ления новых когнитивных элементов. Таким образом, даже в случае нали­чия очень сильного сопротивления изменениям общий диссонанс в систе­ме может сохраняться на довольно низком уровне.

Рассмотрим в качестве примера человека, который истратил значи­тельную сумму денег на приобретение нового дорогого автомобиля. Пред­ставим себе, что после совершения этой покупки он обнаруживает, что двигатель этого автомобиля работает плохо и что его ремонт обойдется очень дорого. Более того, оказывается, что эксплуатация этой модели го­раздо дороже, чем эксплуатация других автомобилей, и вдобавок ко все­му, его друзья утверждают, что этот автомобиль просто безвкусен, если не сказать уродлив. Если степень диссонанса станет достаточно большой, т.е. соотносимой с величиной сопротивления изменению наименее стойкого элемента (который в данной ситуации, скорее всего, будет элементом по­веденческим), то этот индивид может в конце концов продать автомобиль, несмотря на все неудобства и финансовые потери, связанные с этим. Та­ким образом, диссонанс не превысил бы величины сопротивления, возни­кающего при необходимости изменения его поведения, т.е. принятия ре­шения о продаже автомобиля.

Теперь давайте рассмотрим противоположную ситуацию, когда сте­пень диссонанса для индивида, купившего новый автомобиль, была доста­точно большой, но все-таки меньше, чем максимально возможный диссо­нанс (т.е. меньше величины сопротивления изменению, свойственного наименее стойкому к изменениям когнитивному элементу). Ни один из существующих когнитивных элементов, следовательно, не изменился бы, но этот индивид мог бы сохранять степень общего диссонанса достаточно низ­кой посредством добавления новых знаний, являющихся консонантными с фактом владения новым автомобилем. Этот индивид мог бы прийти к зак­лючению, что мощность и ходовые характеристики автомобиля более важ­ны, нежели его экономичность и дизайн. Он начинает ездить быстрее, чем обычно, и совершенно убеждается в том, что способность развивать высокую скорость является самой важной характеристикой автомобиля. С помощью подобных знаний этот индивид вполне мог бы преуспеть в поддерживании диссонанса на незначительном уровне.

Вполне возможна и такая ситуация, когда попытки добавить в су­ществующую систему знаний новые консонантные когнитивные элемен­ты окажутся неудачными либо же финансовая ситуация сложится таким образом, что индивид не сможет продать автомобиль. При этом возмож­ность уменьшить степень диссонанса посредством добавления новых ког­нитивных элементов остается, но она иного рода, чем было рассмотрено выше. Человек может попытаться убедить себя и других, что покупка этого автомобиля была ошибкой и что если бы ему снова пришлось по­купать автомобиль, то он выбрал бы другую модель. Этот процесс отделе­ния себя от совершенного поступка психологически может существенно уменьшить диссонанс. Иногда, однако, сопротивление этому может быть очень сильным. Максимальная степень диссонанса, который может воз­никнуть, будет в таких обстоятельствах зависеть от того, насколько труд­но для этого индивида согласиться с тем, что поступок, им совершенный, был необдуманным или глупым.

Избегание увеличения диссонанса

До сих пор наше обсуждение было посвящено рассмотрению про­блем, связанных с тенденцией уменьшить или устранить диссонанс. При определенных обстоятельствах возникают явно выраженные тенденции избегать увеличения диссонанса (или полностью предотвращать его по­явление).

Давайте проанализируем такие ситуации и пронаблюдаем проявле­ния тенденции избегания увеличения диссонанса.

Эта тенденция возникает как естественное следствие появления дис­сонанса. Она особенно значима в том случае, если (в целях попытки уменьшить диссонанс) необходимо найти некий когнитивный элемент для замены существующего или включить его как новый в данную когнитив­ную систему. В любом случае поиск новой информации должен быть произведен предельно избирательно. Человек охотно вступит в разговор или дискуссию с тем, кто, как он считает, одобрит содержание нового ког­нитивного элемента, и, скорее всего, он будет избегать обсуждения данной темы с тем, кто будет поддерживать значимость того элемента, который человек пытается изменить. Человек, вне всяких сомнений, будет искать такие источники информации, которые способствовали бы добавлению консонантных элементов, и будет избегать источников, увеличивающих диссонанс.

Если диссонанс незначителен, мы, скорее всего, не встретимся с по­добного рода избирательностью в поиске и восприятий источников инфор­мации. В случае отсутствия диссонанса будет отсутствовать и какая-либо мотивация поисков источников поддержки или дополнительной информа­ции. Однако существуют и исключения из этого правила. Прошлый опыт может вызывать у индивида страх и, следовательно, порождать стремле­ние избегания ситуаций, ведущих к возникновению диссонанса. В этом случае можно ожидать осторожного поведения индивида.

Мы предпринимаем множество действий и совершаем множество поступков, изменить которые очень трудно. Следовательно, весьма вероят­на ситуация того, что, однажды возникнув, диссонанс не только не умень­шится, но, наоборот, будет увеличивать свою интенсивность. Избегание возникновения диссонанса может привести к нежеланию предпринимать какие-либо действия и в конечном счете к нежеланию принимать на себя ответственность за совершенные поступки. Когда же бездействие или от­каз принимать то или иное решение невозможны, совершение действий может сопровождаться их когнитивным отрицанием. Так, например, че­ловек, купивший новый автомобиль и опасающийся возникновения дис­сонанса, может немедленно после совершения покупки начать сомневать­ся в правильности своего поступка. Такой страх перед диссонансом встречается относительно редко, но он возможен. Любые различия в стра­хе перед диссонансом и способность эффективно его уменьшить важны при определении вероятности возникновения такого способа избегания диссонанса. Чисто методологическая проблема состоит в том, чтобы уметь идентифицировать тип людей, которые используют подобное поведение, и ситуации, в которых эта самозащитная реакция будет использоваться.

Заключение

Основная суть теории диссонанса, которую мы описали, довольно про­ста и в краткой форме состоит в следующем:

1. Могут существовать диссонантные отношения или отношения не­соответствия между когнитивными элементами.

2. Возникновение диссонанса вызывает стремление к тому, чтобы его уменьшить и попытаться избежать его дальнейшего увеличения.

3. Проявления подобного стремления состоят в изменении поведения, изменении отношения или в намеренном поиске новой информации и но­вых мнений относительно породившего диссонанс суждения или объекта.

Хотя общий смысл теории диссонанса достаточно прост, тем не менее очевидна ее применимость для анализа большого количества ситуаций, не имеющих, на первый взгляд, ничего общего между собой. <...>

Данные, относящиеся к изучению эффектов. Психологические эффекты, возникающие при изменении привлекательности доступных альтернатив

Еще раз напомню, что один из главных методов, с помощью которых может быть уменьшен диссонанс, возникающий после принятия решения, состоит в изменении привлекательности доступных альтернатив таким образом, чтобы различие в привлекательности между выбранной и отвер­гнутой альтернативой по возможности увеличилось.

Оценить подобное изменение можно достаточно легко, по крайней мере в относительно простых ситуациях. Такого рода эксперимент, при­званный проверить на практике теорию диссонанса, был разработан и проведен Бремом. Цель такого эксперимента была достаточно проста, а именно: предоставить субъекту возможность осуществления выбора меж­ду двумя объектами и затем оценить изменение степени привлекатель­ности для субъекта каждого из данных объектов до и после того, как им был сделан окончательный выбор. Процедура эксперимента состояла в следующем.

Испытуемым сообщалось, что они принимают участие в проекте по исследованию рынка с целью оценить привлекательность для покупате­лей товаров массового потребления, изготовленных различными производителями. Фирмы-производители с помощью такого исследования хотели выяснить, каким образом потребители относятся к их товарам, и затем на основании полученной информации организовать широкие кам­пании по продаже своих товаров с тем, чтобы увеличить свое присутствие на рынке. Каждой испытуемой (а все они были студентками первого кур­са факультета психологии колледжа) сообщалось, что их группа являет­ся только одной из многих принимающих участие в этом проекте. Экс­периментатор извинялся перед студентками за то время, которое они потратят не на самообразование, а на проект по изучению рынка. В ка­честве компенсации за затраченное личное время, по окончании экспери­мента каждая из его участниц получит какой-либо подарок от одной из фирм, принимающих участие в этом проекте.

Эксперимент проводился следующим образом: экспериментатор расставлял перед испытуемыми восемь предметов бытового назначения, кратко характеризуя каждый из них. Стоимость каждого из них состав­ляла приблизительно двадцать долларов. Это были предметы самого раз­ного рода: тостер, кофеварка, радиоприемник, настольная лампа, картина-репродукция на шелке, будильник, книга по искусству и электрический гриль. Испытуемым предлагалось внимательно изучить каждый из них.

После того как испытуемые ознакомились с каждым из предметов, им был выдан опросный лист, в котором необходимо было оценить при­влекательность каждого из предложенных изделий, учитывая различные его аспекты. Шкала для оценки состояла из восьми баллов, от 1 (совер­шенно непривлекательное) до 8 (максимально привлекательное).

После этого испытуемым напоминали, что каждая из них получит в подарок в качестве благодарности за участие в исследовании одно из восьми изделий, оцениваемых ими. Была разработана следующая схема: каждой испытуемой предоставлялась возможность выбрать только одно из двух изделий, оцененных ею как привлекательные. Это делалось для того, чтобы, во-первых, исключить вероятность выбора одного и того же изделия несколькими испытуемыми (в таком случае их могло просто не хватить) и, во-вторых, гарантировать каждой испытуемой возможность выбора из достаточно широкого набора изделий (чтобы не могла воз­никнуть ситуация, когда испытуемая была бы вынуждена выбирать из заведомо непривлекательных для нее изделий). После того как девушка делала свой выбор, ее подарок заворачивали в бумагу и отдавали ей, а ос­тальные изделия упаковывались в картонные коробки.

После этого каждой из испытуемых давали прочейть отчет об иссле­довании, проведенном независимой исследовательской организацией, кото­рый был посвящен оценке четырех изделий, уже изученных испытуемой. Отчет содержал перечень положительных и отрицательных характеристик каждого из изделий. После прочтения девушек просили сообщить, что именно в данном отчете привлекло их наибольшее внимание.

Кроме сбора информации, касающейся тех аспектов отчета, которые привлекли наибольшее внимание испытуемых, этот этап эксперимента был необходим для того, чтобы прошел некоторый промежуток времени, перед тем как на следующем этапе эксперимента испытуемым будет предложе­но еще раз оценить восемь товаров домашнего обихода.

В ходе следующего этапа эксперимента девушек просили еще раз оценить каждое изделие по той же шкале, что и прежде. Эксперимента­тор объяснял испытуемым, что предыдущая оценка изделий была только предварительной, и теперь, имея в распоряжении большее количество вре­мени, необходимо оценить эти изделия снова. Получив такие окончатель­ные оценки, экспериментатор объяснял истинное содержание и цели экс­перимента. Поскольку в то время Брем был всего лишь аспирантом с очень небольшими доходами, понятно, что испытуемые не могли получить данные предметы домашнего обихода в подарок. Студентки, прини­мавшие участие в эксперименте, восприняли такой поворот событий с со­чувствием и пониманием.

Эксперимент был построен таким образом, чтобы обеспечить воз­можность варьировать число факторов, которые, по теории, должны были оказывать влияние на степень возникающего диссонанса. Два изделия, из числа которых студентка должна была выбрать себе «подарок», были ото­браны экспериментатором с учетом того рейтинга привлекательности, который данная испытуемая уже сделала к этому моменту. В каждом случае одно из изделий, включаемых в пару для выбора, было расценено испытуемыми как достаточно привлекательное и имело оценку 5, 6 или 7 баллов. Второе изделие в паре для выбора было отобрано следующим образом: для половины группы испытуемых это изделие имело оценку на один балл ниже, чем первое изделие в паре (то есть 4, 5 или 6 баллов соответственно); для другой же половины группы второе изделие имело оценку в среднем на 2,5 балла ниже, чем первое изделие. Таким обра­зом, условия выбора для первой половины группы испытуемых должны были, теоретически, вести к возникновению более сильного диссонанса, а для второй половины — к возникновению более слабого диссонанса.

Согласно положениям теории диссонанса, чем большее количество когнитивных элементов соответствует положительным качествам от­вергнутой альтернативы, тем большей будет степень возникающего диссо­нанса и, следовательно, тем большим будет стремление к ее уменьшению.

Можно было бы ожидать, что в условиях высокой степени диссонан­са, когда привлекательность отвергнутой альтернативы первоначально была выше, чем привлекательность выбранной альтернативы, стремление к уменьшению диссонанса будет более сильным, чем в условиях низкой сте­пени диссонанса. Следовательно, при условии, что попытки к уменьшению диссонанса были эффективными, можно ожидать, что более сильное умень­шение диссонанса будет проявляться в условиях более высокого диссонан­са, по сравнению с условиями диссонанса более низкой степени.

Результаты выглядят одинаково как в условиях, когда испытуемым были предоставлены отчеты для чтения, так и в условиях без предостав­ления такого отчета. В условиях, когда испытуемым были предоставле­ны для чтения отчеты об исследованиях, посвященные изделиям, входя­щим в пару для выбора, общее уменьшение степени диссонанса составляло только 0,11 для группы с небольшим диссонансом, а для груп­пы с большим диссонансом это значение составляло 0,79; эти различия являются статистически значимыми.

Когда испытуемые читали отчеты об исследованиях, посвященных не тем изделиям, которые входили в пару для выбора, соответствующие изме­нения степени диссонанса составляли 0,62 и 0,92 соответственно; различия в этом случае не достигают уровня статистической значимости, хотя направ­ление этих изменений является таким же, как и в предыдущем случае.

Влияние чтения отчетов, касающихся изделий, входящих в пару для выбора, на уменьшение диссонанса выражено менее отчетливо. Предпола­галось, что такого рода отчеты, предоставляя испытуемому возможность приобрести новые когнитивные элементы, упростят ему попытку умень­шения степени диссонанса. Если это предположение является верным, то можно ожидать, что общее уменьшение степени диссонанса, так же как и различия между результатами в условиях высокого и низкого диссонан­са, должно быть большим в тех условиях эксперимента, когда испытуе­мые получали возможность изучить отчеты, касающиеся выбранных и от­вергнутых в результате выбора изделий, чем в условиях, когда испытуемые не имели возможности ознакомиться с такого рода отчетами. Последнее из этих двух предположений подтверждено эмпирическими данными. Различие в суммарном значении уменьшения диссонанса в ус­ловиях высокого и низкого диссонанса было большим и статистически значимым среди тех испытуемых, которые изучали отчеты, касающиеся выбранных или отвергнутых альтернатив. Для остальных групп испыту­емых это различие было меньшим и не было статистически значимым.

В целом же в условиях предоставления отчета для чтения суммар­ное значение уменьшения диссонанса было ниже, чем в условиях без пре­доставления его. Такого рода результаты, по всей видимости, обусловлены конкретным содержанием предоставленных отчетов. Оно представляло собой чередование положительных и отрицательных утверждений отно­сительно участвующих в выборе изделий. Например, относительно элек­трического гриля отчет содержал такую информацию:

«Этот гриль универсален, применяется для приготовления гренок, бутербродов, хот-догов, замороженных вафель и т.д. Противни для приго­товления вафель могут быть легко присоединены (шнур и специальные пластины для вафель не включены в комплект; их необходимо приобре­тать за дополнительную плату). Не рекомендуется нагревать пласти­ны гриля слишком долго при закрытой духовке (более 7—8 минут) — они могут быть повреждены. Индикатор температуры имеет большую по­грешность и обычно показывает более низкую температуру. Материал внешней поверхности гриля устойчив к повреждениям, легко отмывается, не ржавеет».

Возможно, что отрицательные характеристики, упомянутые в этих отчетах, были настолько существенными, что после ознакомления с содер­жанием отчетов для многих испытуемых уменьшение степени диссонанса было затруднительным. Тем самым в условиях высокого диссонанса сум­марное значение уменьшения диссонанса было несколько уменьшено, в то время как в условиях низкого диссонанса эффект влияния подобных от­рицательных характеристик, содержащихся в отчете, был настолько силь­ным, что сделал совершенно невозможным какое-либо уменьшение степе­ни возникшего диссонанса.

Вернемся теперь к обсуждению условий эксперимента, включавших вручение «подарка». Результаты его до сих пор не были проанализирова­ны. Эти условия эксперимента задумывались как контрольные, поскольку существует по крайней мере один дополнительный достаточно правдопо­добный способ объяснения некоторых результатов, которые ожидалось по­лучить в эксперименте. Согласно анализу, представленному в последней главе исследования Брема, диссонанс возникает в результате принятия окончательного решения. Когнитивные элементы, соответствующие положительным характеристикам отвергнутой альтернативы, про­тиворечили содержанию знания относительно предпринятого действия. Если в такой ситуации не существует какой-либо отклоненной альтернати­вы, то в этом случае либо возникает очень небольшой диссонанс, либо дис­сонанс полностью отсутствует. Если в организации эксперимента отсутству­ют контрольные условия, то становится возможным утверждать, что увеличение степени привлекательности выбранной альтернативы является просто-напросто следствием обладания каким-либо предметом.

Определение воли. Произвольные и волевые действия. Виды и содержание волевых процессов. Проблема свободы воли.

У.Джеймс ВОЛЯ

Волевые акты. Желание, хотение, воля суть состояния сознания, хо­рошо знакомые всякому, но не поддающиеся какому-либо определению. Мы желаем испытывать, иметь, делать всевозможные вещи, которых в данную минуту мы не испытываем, не имеем, не делаем. Если с желанием чего-нибудь у нас связано осознание того, что предмет наших желаний недостижим, то мы просто желаем; если же мы уверены, что цель наших желаний достижима, то мы хотим, чтобы она осуществилась, и она осуще­ствляется или немедленно, или после того, как мы совершим некоторые предварительные действия.

Единственные цели наших хотений, которые мы осуществляем тот­час же, непосредственно, — это движение нашего тела. Какие бы чувство­вания мы ни желали испытать, к каким бы обладаниям мы ни стреми­лись, мы можем достигнуть их не иначе, как совершив для нашей цели несколько предварительных движений. Этот факт слишком очевиден и потому не нуждается в примерах: поэтому мы можем принять за исход­ный пункт нашего исследования воли то положение, что единственные непосредственные внешние проявления — телесные движения. Нам пред­стоит теперь рассмотреть механизм, с помощью которого совершаются волевые движения.

Волевые акты суть произвольные функции нашего организма. Дви­жения, которые мы до сих пор рассматривали, принадлежали к типу ав­томатических, или рефлекторных, актов, и притом актов, значение кото­рых не предвидится выполняющим их лицом (по крайней мере лицом, выполняющим их первый раз в жизни). Движения, к изучению которых мы теперь приступаем, будучи преднамеренными и составляя заведомо объект желаний, конечно, совершаются с полным осознанием того, како­вы они должны быть. Отсюда следует, что волевые движения представля­ют производную, а не первичную функцию организма. Это — первое положение, которое следует иметь в виду для понимания психологии воли. И рефлекс, и инстинктивное движение, и эмоциональное суть первичные функции. Нервные центры так устроены, что определенные стимулы вы­зывают в известных частях их разряд, и существо, впервые испытываю­щее подобный разряд, переживает совершенно новое явление опыта.

Как-то раз я находился на платформе с маленьким сыном в то вре­мя, когда к станции с грохотом подъехал курьерский поезд. Мой маль­чик, стоявший недалеко от края платформы, при шумном появлении по­езда испугался, задрожал, стал прерывисто дышать, побледнел, заплакал, наконец, бросился ко мне и спрятал свое лицо. Я не сомневаюсь, что ребе­нок был почти столь же удивлен собственным поведением, как и движе­нием поезда, и во всяком случае более удивлен своим поведением, чем я, стоявший возле него. Разумеется, после того как мы испытаем на себе несколько раз подобную реакцию, мы сами научимся ожидать ее резуль­татов и начнем предвидеть свое поведение в таких случаях, даже если действия остаются при этом столь же непроизвольными, как и прежде. Но если в волевом акте мы должны предвидеть действие, то отсюда сле­дует, что только существо, обладающее даром предвидения, может совер­шить сразу волевой акт, никогда не сделав рефлекторных или инстинк­тивных движений.

Но мы не обладаем пророческим даром предвидеть, какие движе­ния мы можем произвести, точно так же, как мы не можем предугадать ощущения, которые нам предстоит испытать. Мы должны ждать появле­ния известных ощущений; точно так же мы должны совершить ряд не­произвольных движений, чтобы выяснить, в чем будут заключаться дви­жения нашего тела. Возможности познаются нами посредством действительного опыта. После того как мы произвели какое-то движение случайным, рефлекторным или инстинктивным путем и оно оставило след в памяти, мы можем пожелать вновь произвести это движение и тогда произведем его преднамеренно. Но невозможно понять, каким об­разом могли бы мы желать произвести известное движение, никогда пе­ред тем не делая его. Итак, первым условием для возникновения воле­вых, произвольных движений является предварительное накопление идей, которые остаются в нашей памяти после того, как мы неоднократно про­изведем соответствующие им движения непроизвольным образом.

Два различных рода идей о движениях. Идеи о движениях бывают двоякого рода: непосредственные и опосредованные. Иначе говоря, в нас может возникать или идея о движении в самих двигающихся частях тела, идея, осознаваемая нами в момент движения, или идея о движении наше­го тела, поскольку это движение видимо, слышимо нами или поскольку оно оказывает известное действие (удар, давление, царапанье) на какую-нибудь другую часть тела.

Непосредственные ощущения движения в двигающихся частях назы­ваются кинестетическими, воспоминания о них — кинестетическими идеями.При помощи кинестетических идей мы сознаем пассивные движе­ния, которые сообщают члены нашего тела друг другу. Если вы лежите с закрытыми глазами, а кто-то тихонько изменяет положение вашей руки или ноги, то вы осознаете, какое положение придано вашей конечности, и можете затем другой рукой или ногой воспроизвести сделанное движение. Подобным же образом человек, проснувшийся внезапно ночью, лежа в тем­ноте, осознает, в каком положении находится его тело. Так бывает по край­ней мере в нормальных случаях. Но когда ощущения пассивных движений и все другие ощущения в членах нашего тела утрачены, то перед нами па­тологическое явление, описанное Штрюмпеллем на примере мальчика, у которого сохранились только зрительные ощущения в правом глазу и слу­ховые в левом ухе (in: Deutsches Archiv fur Klin. Medicin, XXII). «Конеч­ностями больного можно было двигать самым энергичным образом, не при­влекая его внимания. Только при исключительно сильном ненормальном растяжении сочленений, в особенности колен, у больного возникало неясное тупое чувство напряжения, но и оно редко локализовалось точным образом. Нередко, завязав глаза больного, мы носили его по комнате, клали на стол, придавали его рукам и ногам самые фантастические и, по-видимому, край­не неудобные позы, но пациент ничего этого даже не подозревал. Трудно описать изумление на его лице, когда, сняв с его глаз платок, мы показыва­ли ему ту позу, в которую было приведено его тело. Только когда голова его во время опыта свешивалась вниз, он начинал жаловаться на головокруже­ние, но не мог объяснить его причину.

Впоследствии по звукам, связанным с некоторыми нашими манипу­ляциями, он иногда начинал догадываться, что мы над ним проделываем что-то особенное... Чувство утомления мышц было совершенно неизвест­но ему. Когда мы, завязав ему глаза, попросили поднять вверх руки и дер­жать их в таком положении, он без труда выполнил это. Но через мину­ту или две его руки начали дрожать и незаметно для него самого опустились, причем он продолжал утверждать, что держит их в том же положении. Находятся ли пальцы его в пассивно-неподвижном состоя­нии или нет — этого он не мог заметить. Он постоянно воображал, что сжимает и разжимает руку, между тем как на самом деле она была со­вершенно неподвижна».

Нет оснований предполагать существование какого-либо третьего рода моторных идей. Итак, чтобы совершить произвольное движение, нам нужно вызвать в сознании или непосредственную (кинестетическую), или опосредованную идею, соответствующую предстоящему движению. Неко­торые психологи предполагали, что, сверх того, в данном случае нужна идея о степени иннервации, необходимой для сокращения мышц. По их мнению, нервный ток, идущий при разряде из двигательного центра в дви­гательный нерв, порождает ощущение sui generis (своеобразное), отлича­ющееся от всех других ощущений. Последние связаны с движениями цен­тростремительных токов, между тем как с центробежными токами связано чувство иннервации и ни одно движение не предваряется нами мысленно без того, чтобы это чувство не предшествовало ему. Иннервационное чувство указывает будто бы на степень силы, с какой должно быть произведено данное движение, и на то усилие, при помощи которого его всего удобнее выполнить. Но многие психологи отвергают существование иннервационного чувства, и, конечно, они правы, так как нельзя привести прочных доводов в пользу его существования.

Различные степени усилия, действительно испытываемые нами, ког­да мы производим то же движение, но по отношению к предметам, ока­зывающим неодинаковую силу сопротивления, все обусловлены центрос­тремительными токами, идущими от нашей груди, челюстей, брюшной полости и других частей тела, в которых происходят симпатические со­кращения мышц, когда предлагаемое нами усилие велико. При этом нет никакой надобности осознавать степень иннервации центробежного тока. Путем самонаблюдения мы убеждаемся только в том, что в данном слу­чае степень потребного напряжения всецело определяется нами при по­мощи центростремительных токов, идущих от самих мышц, от их при­креплений, от соседних суставов и от общего напряжения глотки, груди и всего тела. Когда мы представляем себе известную степень напряже­ния, то этот сложный агрегат ощущений, связанных с центростремитель­ными токами, составляя объект нашего сознания, точным и отчетливым образом указывает нам, с какой именно силой мы должны произвести данное движение и как велико сопротивление, которое нам нужно пре­одолеть.

Пусть читатель попробует направить свою волю на определенное движение и постарается подметить, в чем состояло это направление. Вхо­дило ли в него что-либо, кроме представления тех ощущений, которые он испытает, когда произведет данное движение? Если мы мысленно выде­лим эти ощущения из области нашего сознания, то останется ли в нашем распоряжении какой-нибудь чувственный знак, прием или руководящее средство, при помощи которых воля могла бы с надлежащей степенью интенсивности иннервировать надлежащие мышцы, не направляя тока беспорядочно в какие попало мышцы? Выделите эти ощущения, предва­ряющие конечный результат движения, и, вместо того чтобы получить ряд идей о тех направлениях, по которым наша воля может направить ток, вы получите в сознании абсолютную пустоту, оно окажется не заполненным никаким содержанием. Если я хочу написать Петр, а не Павел, то дви­жениям моего пера предшествуют мысли о некоторых ощущениях в пальцах, о некоторых звуках, о некоторых значках на бумаге — и больше ничего. Если я хочу произнести Павел, а не Петр, то произнесению пред­шествуют мысли о слышимых мною звуках моего голоса и о некоторых мышечных ощущениях в языке, губах и глотке. Все указанные ощуще­ния связаны с центростремительными токами; между мыслью об этих ощущениях, которая сообщает волевому акту возможную определенность изаконченность, и самим актом нет места для какого-нибудь третьего рода психических явлений.

В состав волевого акта входит некоторый элемент согласия на то, чтобы акт совершился,— решение «да будет!» И для меня, и для читате­ля, без сомнения, именно этот элемент и характеризует сущность волево­го акта. Ниже мы рассмотрим подробнее, в чем заключается решение «да будет!» В данную минуту мы можем оставить его в стороне, так как оно входит в состав всех волевых актов и потому не указывает на разли­чия, которые можно установить между ними. Никто не станет утверж­дать, что при движении, например, правой рукой или левой оно качествен­но различно.

Итак, путем самонаблюдения мы нашли, что предшествующее дви­жению психическое состояние заключается только в предваряющих дви­жение идеях о тех ощущениях, которые оно повлечет за собой, плюс (в некоторых случаях) повеление воли, согласно которому движение и свя­занные с ним ощущения должны осуществиться; предполагать же суще­ствование особых ощущений, связанных с центробежными нервными то­ками, нет никаких оснований.

Таким образом, все содержание нашего сознания, весь составляю­щий его материал — ощущения движения, равно как и все другие ощу­щения, — имеют, по-видимому, периферическое происхождение и прони­кают в область нашего сознания прежде всего через периферические нервы.

Конечный повод к движению. Назовем конечным поводом к дви­жению ту идею в нашем сознании, которая непосредственно предшеству­ет двигательному разряду. Спрашивается: служат поводами к движению только непосредственные моторные идеи или ими могут быть также и опосредованные моторные идеи? Не может быть сомнения в том, что ко­нечным поводом к движению могут быть равным образом и непосред­ственные, и опосредованные моторные идеи. Хотя в начале нашего зна­комства с известным движением, когда мы еще учимся производить его, непосредственные моторные идеи и выступают на первый план в нашем сознании, но впоследствии это бывает не так.

Вообще говоря, можно считать за правило, что с течением времени непосредственные моторные идеи все более отступают в сознании на зад­ний план и чем более мы научаемся производить какое-то движение, тем чаще конечным поводом к нему являются опосредованные моторные идеи. В области нашего сознания господствующую роль играют наиболее интересующие нас идеи, от всего остального мы норовим отделаться как можно скорее. Но, вообще говоря, непосредственные моторные идеи не представляют никакого существенного интереса. Нас интересуют глав­ным образом те цели, на которые направлено наше движение. Эти цели по большей части суть опосредованные ощущения, связанные с теми впе­чатлениями, которые данное движение вызывает в глазу, в ухе, иногда на коже, в носу, в небе. Если мы теперь предположим, что представление од­ной из таких целей прочно ассоциировалось с соответствующим ей нерв­ным разрядом, то окажется, что мысль о непосредственных действиях иннервации явится элементом, так же задерживающим выполнение воле­вого акта, как и то чувство иннервации, о котором мы говорим выше. Наше сознание не нуждается в этой мысли, для него достаточно представ­ления конечной цели движения.

Таким образом, идея цели стремится все более и более завладеть об­ластью сознания. Во всяком случае, если кинестетические идеи и возни­кают при этом, то они настолько поглощены живыми кинестетическими ощущениями, которые их немедленно настигают, что мы не осознаем их самостоятельного существования. Когда я пишу, я не осознаю предвари­тельно вида букв и мышечного напряжения в пальцах как чего-то обо­собленного от ощущений движения моего пера. Прежде чем написать слово, я слышу как бы его звучание в моих ушах, но при этом не возни­кает никакого соответствующего воспроизведенного зрительного или мо­торного образа. Происходит это вследствие быстроты, с которой движения следуют за их психическими мотивами. Признав известную цель подле­жащей достижению, мы тотчас же иннервируем центр, связанный с пер­вым движением, необходимым для ее осуществления, и затем вся осталь­ная цепь движений совершается как бы рефлекторно.

Читатель, конечно, согласится, что эти соображения вполне справед­ливы относительно быстрых и решительных волевых актов. В них толь­ко в самом начале действия мы прибегаем к особому решению воли. Человек говорит сам себе: «Надо переодеться» — и тотчас непроизволь­но снимает сюртук, пальцы его привычным образом начинают расстеги­вать пуговицы жилета и т.д.; или, например, мы говорим себе: «Надо спу­ститься вниз» — и сразу же встаем, идем, беремся за ручку двери и т.д., руководствуясь исключительно идеей цели, связанной с рядом последова­тельно возникающих ощущений, ведущих прямо к ней.

По-видимому, нужно предположить, что мы, стремясь к известной цели, вносим неточность и неопределенность в наши движения, когда со­средоточиваем внимание на связанных с ними ощущениях. Мы тем луч­ше можем, например, ходить по бревну, чем меньше обращаем внимание на положение наших ног. Мы более метко кидаем, ловим, стреляем и ру­бим, когда в нашем сознании преобладают зрительные (опосредованные), а не осязательные и моторные (непосредственные) ощущения. Направьте на цель наши глаза, и рука сама доставит к цели кидаемый вами пред­мет, сосредоточьте внимание на движениях руки — и вы не попадете в цель. Саутгард нашел, что он мог более точно определять на ощупь кон­чиком карандаша положение небольшого предмета посредством зритель­ных, чем посредством осязательных мотивов к движению. В первом слу­чае он взглядывал на небольшой предмет и, перед тем как дотронуться до него карандашом, закрывал глаза. Во втором он клал предмет на стол сзакрытыми глазами и затем, отведя от него руку, старался снова прикос­нуться к нему. Средние ошибки (если считать только опыты с наиболее благоприятными результатами) равнялись 17,13мм во втором случае и только 12,37 мм в первом (при зрении). Выводы эти получены путем са­монаблюдения. При помощи какого физиологического механизма совер­шаются описанные действия, неизвестно.

<...> Мы видели, как велико разнообразие в способах воспроизведе­ния у различных индивидов. У лиц, принадлежащих к «тактильному» (со­гласно выражению французских психологов) типу воспроизведения, кине­стетические идеи, вероятно, играют более выдающуюся роль по сравнению с указанной мной. Мы вообще не должны ожидать слишком большого од­нообразия в этом отношении у различных индивидов и спорить о том, ко­торый из них типичный представитель данного психического явления.

Надеюсь, я выяснил теперь, в чем заключается та моторная идея, которая должна предшествовать движению и обусловливать его произ­вольный характер. Она не есть мысль об иннервации, необходимой для того, чтобы произвести данное движение. Она есть мысленное предваре­ние чувственных впечатлений (непосредственных или опосредованных — иногда длинным рядом действий), которые явятся результатом данного движения. Это мысленное предварение определяет, по крайней мере, ка­ковы они будут. До сих пор я рассуждал, как будто оно определяло так­же, что данное движение будет сделано. Без сомнения, многие читатели не согласятся с этим, ибо часто в волевых актах, по-видимому, необходимо еще к мысленному предварению движения присоединить особое решение воли, согласие ее на то, чтобы движение было сделано. Это решение воли я до сих пор оставлял в стороне; анализ его составит второй важный пункт нашего исследования.

Идеомоторное действие. Нам предстоит ответить на вопрос, может ли до наступления движения идея о чувственных его результатах сама по себе служить достаточным к нему поводом, или движению должен еще предшествовать некоторый добавочный психический элемент в виде ре­шения, согласия, приказания воли или другого аналогичного состояния сознания? Я даю на это следующий ответ. Иногда такой идеи бывает дос­таточно, иногда же необходимо вмешательство добавочного психического элемента в виде особого решения или повеления воли, предваряющего движение. В большинстве случаев в простейших актах это решение воли отсутствует. Случаи более сложного характера будут обстоятельно рас­смотрены нами позже.

Теперь же обратимся к типичному образчику волевого действия, так называемому идеомоторному действию, в котором мысль о движении вызывает последнее непосредственно, без особого решения воли. Всякий раз, как мы при мысли о движении немедленно, не колеблясь, производим его, мы совершаем идеомоторное действие. В этом случае между мыслью о движении и ее осуществлением мы не сознаем ничего промежуточного. Разумеется, в этот промежуток времени происходят различные физио­логические процессы в нервах и мышцах, но мы абсолютно не осознаем их. Только что мы успели подумать о действии, как оно уже совершено нами, — вот все, что дает нам здесь самонаблюдение. Карпентер, впервые употребивший (насколько мне известно) выражение «идеомоторное дей­ствие», относил его, если я не ошибаюсь, к числу редких психических яв­лений. На самом же деле это просто нормальный психический процесс, не замаскированный никакими посторонними явлениями. Во время раз­говора я замечаю булавку на полу или пыль у себя на рукаве. Не преры­вая разговора, я поднимаю булавку или стираю пыль. Во мне не возника­ет никаких решений по поводу этих действий, они совершаются просто под впечатлением известного восприятия и проносящейся в сознании мо­торной идеи.

Подобным же образом я поступаю, когда, сидя за столом, время от времени протягиваю руку к стоящей передо мной тарелке, беру орех или кисточку винограда и ем. С обедом я уже покончил и в пылу послеобе­денной беседы не сознаю того, что делаю, но вид орехов или ягод и мимо­летная мысль о возможности взять их, по-видимому, роковым образом вызывают во мне известные действия. В этом случае, конечно, действиям не предшествует никакого особого решения воли, так же как и во всех привычных действиях, которыми полон каждый час нашей жизни и ко­торые вызываются в нас притекающими извне впечатлениями с такой быстротой, что нередко нам трудно бывает решить — отнести ли то или другое подобное действие к числу рефлекторных или произвольных ак­тов. По словам Лотце, мы видим, «когда пишем или играем на рояле, что множество весьма сложных движений быстро сменяют одно другое; каж­дый из мотивов, вызывающих в нас эти движения, осознается нами не долее секунды; этот промежуток времени слишком мал для того, чтобы вызвать в нас какие-либо волевые акты, кроме общего стремления произ­водить последовательно одно за другим движения, соответствующие тем психическим поводам для них, которые так быстро сменяют друг друга в нашем сознании. Таким путем мы производим все наши ежедневные действия. Когда мы стоим, ходим, разговариваем, нам не требуется ника­кого особого решения воли для каждого отдельного действия: мы совер­шаем их, руководствуясь одним только течением наших мыслей» («Medizinische psychologies»).

Во всех этих случаях мы, по-видимому, действуем безостановочно, не колеблясь при отсутствии в нашем сознании противодействующего пред­ставления. В нашем сознании или нет ничего, кроме конечного повода к движению, или есть что-нибудь, не препятствующее нашим действиям. Мы знаем, что такое встать с постели в морозное утро в нетопленной ком­нате: сама натура наша возмущается против такого мучительного испы­тания. Многие, вероятно, лежат каждое утро целый час в постели, прежде чем заставить себя подняться. Мы думаем лежа, как мы поздно встаем, как от этого пострадают обязанности, которые мы должны выполнить в течение дня; мы говорим себе: «Это черт знает что такое! Должен же я наконец встать!» — и т.д. Но теплая постель слишком привлекает нас, и мы снова оттягиваем наступление неприятного мгновения.

Как же мы все-таки встаем при таких условиях? Если мне позволе­но судить о других по личному опыту, то я скажу, что по большей части мы поднимаемся в подобных случаях без всякой внутренней борьбы, не прибегая ни к каким решениям воли. Мы вдруг обнаруживаем, что уже поднялись с постели; забыв о тепле и холоде, мы в полудремоте вызыва­ем в своем воображении различные представления, имеющие какое-ни­будь отношение к наступающему дню; вдруг среди них мелькнула мысль: «Баста, довольно лежать!» Никакого противодействующего соображения при этом не возникло — и тотчас же мы совершаем соответствующие нашей мысли движения. Живо сознавая противоположность ощущений тепла и холода, мы тем самым вызывали в себе нерешительность, кото­рая парализовала наши действия, и стремление подняться с постели оста­валось в нас простым желанием, не переходя в хотение. Как только за­держивающая действие идея была устранена, первоначальная идея (о необходимости вставать) тотчас же вызвала соответствующие движения.

Этот случай, мне кажется, заключает в себе в миниатюре все основ­ные элементы психологии хотения. Ведь все учение о воле, развиваемое в настоящем сочинении, в сущности, обосновано мной на обсуждении фак­тов, почерпнутых из личного самонаблюдения; эти факты убедили меня в истинности моих выводов, и потому иллюстрировать вышеприведенные положения какими-либо другими примерами я считаю излишним. Оче­видность моих выводов подрывается, по-видимому, только тем обстоятель­ством, что многие моторные идеи не сопровождаются соответствующими действиями. Но, как мы увидим ниже, во всех без исключения подобных случаях одновременно с данной моторной идеей в сознании имеется ка­кая-нибудь другая идея, которая парализует активность первой. Но даже и тогда, когда действие вследствие задержки не совершается вполне, оно все-таки совершается отчасти. Вот что говорит Лотце по этому поводу: «Следя за играющими на бильярде или глядя на фехтующих, мы произ­водим руками слабые аналогичные движения; люди маловоспитанные, рассказывая о чем-нибудь, непрерывно жестикулируют; читая с интере­сом живое описание какого-нибудь сражения, мы чувствуем легкую дрожь во всей мышечной системе, как будто мы присутствовали при опи­сываемых событиях. Чем живее мы начинаем представлять себе движе­ния, тем заметнее начинает обнаруживаться влияние моторных идей на нашу мышечную систему; оно ослабевает по мере того, как сложный ком­плекс посторонних представлений, заполняя область нашего сознания, вытесняет из него те моторные образы, которые начинали переходить во внешние акты. "Чтение мыслей", так вошедшее в моду в последнее время, есть в сущности отгадывание мыслей по мышечным сокращениям: под влиянием моторных идей мы производим иногда против нашей воли соответствующие мышечные сокращения».

Итак, мы можем считать вполне достоверным следующее положе­ние. Всякое представление движения вызывает в известной степени соот­ветствующее движение, которое всего резче проявляется тогда, когда его не задерживает никакое другое представление, находящееся одновремен­но с первым в области нашего сознания.

Особое решение воли, ее согласие на то, чтобы движение было про­изведено, является в том случае, когда необходимо устранить задержива­ющее влияние этого последнего представления. Но читатель может теперь убедиться, что во всех более простых случаях в этом решении нет ника­кой надобности. <...>

Движение не есть некоторый особый динамический элемент, кото­рый должен быть прибавлен к возникшему в нашем сознании ощущению или мысли. Каждое воспринимаемое нами чувственное впечатление свя­зано с некоторым возбуждением нервной деятельности, за которым не­минуемо должно последовать известное движение. Наши ощущения и мысли представляют собой, если так можно выразиться, пункты пересече­ния нервных токов, конечным результатом которых является движение и которые, едва успев возникнуть в одном нерве, уже перебегают в дру­гой. Ходячее мнение, будто сознание не есть по существу своему предва­рение действия, но будто последнее должно быть результатом нашей «силы воли», представляет собой естественную характеристику того част­ного случая, когда мы думаем об известном акте неопределенно долгий промежуток времени, не приводя его в исполнение. Но этот частный слу­чай не есть общая норма; здесь задержание акта противодействующим течением мыслей.

Когда задержка устранена, мы чувствуем внутреннее облегчение — это и есть тот добавочный импульс, то решение воли, благодаря которому и совершается волевой акт. В мышлении высшего порядка подобные про­цессы совершаются постоянно. Где нет этого процесса, там обыкновенно мысль и двигательный разряд непрерывно следуют друг за другом, без всякого промежуточного психического акта. Движение есть естественный результат чувственного процесса, независимо от его качественного содер­жания и при рефлексе, и при внешнем проявлении эмоции, и при воле­вой деятельности.

Таким образом, идеомоторное действие не исключительное явление, значение которого приходилось бы умалять и для которого надо подыски­вать особое объяснение. Оно подходит под общий тип сознательных дей­ствий, и мы должны принимать его за исходный пункт для объяснения тех действий, которым предшествует особое решение воли. Замечу, что задер­жание движения, так же как и выполнение, не требует особого усилия или повеления воли. Но порой и для задержания, и для выполнения действия необходимо особое волевое усилие. В простейших случаях наличие в сознании известной идеи может вызвать движение, наличие другой идеи — за­держать его. Выпрямите палец и в то же время старайтесь думать, будто вы сгибаете его. Через минуту вам почудится, будто он чуть-чуть согнулся, хотя в нем и не обнаружилось заметным образом никакого движения, так как мысль о том, что он на самом деле неподвижен, также входила при этом в состав вашего сознания. Выкиньте ее из головы, подумайте только о движении пальца — мгновенно без всякого усилия оно уже сделано вами.

Таким образом, поведение человека во время бодрствования — ре­зультат двух противоположных нервных сил. Одни невообразимо слабые нервные токи, пробегая по мозговым клеткам и волокнам, возбуждают двигательные центры; другие столь же слабые токи вмешиваются в дея­тельность первых: то задерживают, то усиливают их, изменяя их скорость и направление. В конце концов все эти токи рано или поздно должны быть пропущены через известные двигательные центры, и весь вопрос в том, через какие именно: в одном случае они проходят через одни, в дру­гом — через другие двигательные центры, в третьем они так долго урав­новешивают друг друга, что постороннему наблюдателю кажется, будто они вовсе не проходят через двигательные центры. Однако нельзя забывать, что с точки зрения физиологии жест, сдвигание бровей, вздох — такие же движения, как и перемещение тела. Перемена в выражении лица короля может производить иногда на подданного такое же потрясающее действие, как смертельный удар; и наружные наши движения, являющиеся резуль­татом нервных токов, которые сопровождают удивительный невесомый поток наших идей, не должны непременно быть резки и порывисты, не должны бросаться в глаза своим грубым характером.

Обдуманные действия. Теперь мы можем приступить к выяснению того, что происходит в нас, когда мы действуем обдуманно или когда пе­ред нашим сознанием имеется несколько объектов в виде противодей­ствующих или равно благоприятных альтернатив. Один из объектов мыс­ли может быть моторной идеей. Сам по себе он вызвал бы движение, но некоторые объекты мысли в данную минуту задерживают его, а другие, наоборот, содействуют его выполнению. В результате получается своеоб­разное внутреннее чувство беспокойства, называемое нерешительностью. К счастью, оно слишком хорошо знакомо всякому, описать же его совер­шенно невозможно.

Пока оно продолжается и внимание наше колеблется между не­сколькими объектами мысли, мы, как говорится, обдумываем; когда, нако­нец, первоначальное стремление к движению одерживает верх или окон­чательно подавлено противодействующими элементами мысли, то мы решаемся, принимаем то или другое волевое решение. Объекты мысли, задерживающие окончательное действие или благоприятствующие ему, называются основаниями или мотивами данного решения.

Процесс обдумывания бесконечно осложнен. В каждое его мгнове­ние наше сознание является чрезвычайно непростым комплексом взаимодействующих между собой мотивов. Вся совокупность этого сложного объекта сознается нами несколько смутно, на первый план выступают то одни, то другие его части, в зависимости от перемен в направлении наше­го внимания и от «ассоциационного потока» наших идей. Но как бы рез­ко ни выступали перед нами господствующие мотивы и как бы ни было близко наступление моторного разряда под их влиянием, смутно сознава­емые объекты мысли, находящиеся на заднем плане и образующие то, что мы назвали выше психическими обертонами, задерживают действие все время, пока длится наша нерешительность. Она может тянуться недели, даже месяцы, по временам овладевая нашим умом.

Мотивы к действию, еще вчера казавшиеся столь яркими, убедитель­ными, сегодня уже представляются бледными, лишенными живости. Но ни сегодня, ни завтра действие не совершается нами. Что-то подсказыва­ет нам, что все это не играет решающей роли; что мотивы, казавшиеся слабыми, усилятся, а мнимосильные потеряют всякое значение; что у нас еще не достигнуто окончательное равновесие между мотивами, что мы в настоящее время должны их взвешивать, не отдавая предпочтения како­му-либо из них, и по возможности терпеливо ждать, пока не созреет в уме окончательное решение. Это колебание между двумя возможными в бу­дущем альтернативами напоминает колебание материального тела в пре­делах его упругости: в теле есть внутреннее напряжение, но нет наружно­го разрыва. Подобное состояние может продолжаться неопределенное время и в физическом теле, и в нашем сознании. Если действие упруго­сти прекратилось, если плотина прорвана и нервные токи быстро прони­зывают мозговую кору, колебания прекращаются и наступает решение.

Решимость может проявляться различным образом. Я попытаюсь дать сжатую характеристику наиболее типичных видов решимости, но буду описывать душевные явления, почерпнутые только из личного само­наблюдения. Вопрос о том, какая причинность, духовная или материаль­ная, управляет этими явлениями, будет рассмотрен ниже.

Пять главных типов решимости. Первый может быть назван типом разумной решимости. Мы проявляем ее, когда противодействующие мо­тивы начинают понемногу стушевываться, оставляя место одной альтер­нативе, которую мы принимаем без всякого усилия и принуждения. До наступления рациональной оценки мы спокойно осознаем, что необходи­мость действовать в известном направлении еще не стала очевидной, и это удерживает нас от действия. Но в один прекрасный день мы вдруг начи­наем осознавать, что мотивы для действия основательны, что никаких дальнейших разъяснений здесь нечего ожидать и что именно теперь пора действовать. В этих случаях переход от сомнения к уверенности пережи­вается совершенно пассивно. Нам кажется, что разумные основания для действия вытекают сами собой из сути дела, совершенно независимо от нашей воли. Впрочем, мы при этом не испытываем никакого чувства принуждения, сознавая себя свободными. Разумное основание, находимое нами для действия, большей частью заключается в том, что мы подыски­ваем для настоящего случая подходящий класс случаев, при которых мы уже привыкли действовать не колеблясь, по известному шаблону.

Можно сказать, что обсуждение мотивов по большей части заклю­чается в переборе всех возможных концепций образа действия с целью отыскать такую, под которую можно было бы подвести наш образ дей­ствий в данном случае. Сомнения относительно образа действия рассеи­ваются в ту минуту, когда нам удается отыскать такую концепцию, кото­рая связана с привычными способами действовать. Люди с богатым опытом, которые ежедневно принимают множество решений, постоянно имеют в голове множество рубрик, из которых каждая связана с извест­ными волевыми актами, и каждый новый повод к определенному реше­нию они стараются подвести под хорошо знакомую схему. Если данный случай не подходит ни под один из прежних, если к нему неприложимы старые, рутинные приемы, то мы теряемся и недоумеваем, не зная, как взяться за дело. Как только нам удалось квалифицировать данный слу­чай, решимость снова возвращается к нам.

Таким образом, в деятельности, как и в мышлении, важно подыскать соответствующий данному случаю концепт. Конкретные дилеммы, с кото­рыми нам приходится сталкиваться, не имеют на себе готовых ярлыков с соответствующими названиями, и мы можем называть их весьма различ­но. Умный человек — тот, кто умеет подыскать для каждого отдельного случая наиболее соответствующее название. Мы называем рассудитель­ным такого человека, который, раз наметив себе достойные цели в жизни, не предпринимает ни одного действия без того, чтобы предварительно не определить, благоприятствует оно достижению этих целей или нет.

В следующих двух типах решимости конечное решение воли возни­кает до появления уверенности в том, что оно разумно. Нередко ни для одного из возможных способов действия нам не удается подыскать разум­ного основания, дающего ему преимущество перед другими. Все способы кажутся хорошими, и мы лишены возможности выбрать наиболее благо­приятный. Колебание и нерешительность утомляют нас, и может насту­пить момент, когда мы подумаем, что лучше уж принять неудачное реше­ние, чем не принимать никакого. При таких условиях нередко какое-нибудь случайное обстоятельство нарушает равновесие, сообщив одной из перспектив преимущество перед другими, и мы начинаем скло­няться в ее сторону, хотя, подвернись нам на глаза в эту минуту иное случайное обстоятельство, и конечный результат был бы иным. Второй тип решимости представляют те случаи, в которых мы как бы преднаме­ренно подчиняемся произволу судьбы, поддаваясь влиянию внешних слу­чайных обстоятельств и думая: конечный результат будет довольно бла­гоприятный.

В третьем типе решение также является результатом случайности, но случайности, действующей не извне, а в нас самих. Нередко при отсутствии побудительных причин действовать в том или другом направле­нии мы, желая избежать неприятного чувства смущения и нерешительно­сти, начинаем действовать автоматически, как будто в наших нервах раз­ряды совершались самопроизвольно, побуждая нас выбрать одну из представляющихся нам концепций. После томительного бездействия стремление к движению привлекает нас; мы говорим мысленно: «Вперед! А там будь что будет!» — и живо принимаемся действовать. Это беспеч­ное, веселое проявление энергии, до того непредумышленное, что мы в та­ких случаях выступаем скорее пассивными зрителями, забавляющимися созерцанием случайно действующих на нас внешних сил, чем лицами, действующими по собственному произволу. Такое мятежное, порывистое проявление энергии редко наблюдается у лиц вялых и хладнокровных. Наоборот, у лиц с сильным, эмоциональным темпераментом и в то же время с нерешительным характером оно может быть весьма часто. У ми­ровых гениев (вроде Наполеона, Лютера и т.п.), в которых упорная страсть сочетается с кипучим стремлением к деятельности, в тех случа­ях, когда колебания и предварительные соображения задерживают сво­бодное проявление страсти, окончательная решимость действовать, вероят­но, прорывается именно таким стихийным образом; так струя воды неожиданно прорывает плотину. Что у подобных личностей часто наблю­дается именно такой способ действия, служит уже достаточным указани­ем на их фаталистический образ мыслей. А он сообщает особенную силу начинающемуся в моторных центрах нервному разряду.

Есть еще четвертый тип решимости, который так же неожиданно кла­дет конец всяким колебаниям, как и третий. К нему относятся случаи, ког­да под влиянием внешних обстоятельств или какой-то необъяснимой внут­ренней перемены в образе мыслей мы внезапно из легкомысленного и беззаботного состояния духа переходим в серьезное, сосредоточенное, и зна­чение всей шкалы ценностей наших мотивов и стремлений меняется, когда мы изменяем наше положение по отношению к плоскости горизонта.

Объекты страха и печали действуют особенно отрезвляюще. Прони­кая в область нашего сознания, они парализуют влияние легкомысленной фантазии и сообщают особенную силу серьезным мотивам. В результате мы покидаем разные пошлые планы на будущее, которыми тешили до сих пор свое воображение, и немедленно проникаемся более серьезными и важными стремлениями, до той поры не привлекавшими нас к себе. К этому типу решимости следует отнести все случаи так называемого нравственного перерождения, пробуждения совести и т.п., благодаря ко­торым происходит духовное обновление многих из нас. В личности вдруг изменяется уровень и сразу появляется решимость действовать в извест­ном направлении.

В пятом, и последнем, типе решимости для нас может казаться наи­более рациональным известный образ действия, но мы можем и не иметь в пользу его разумных оснований. В обоих случаях, намереваясь действовать определенным образом, мы чувствуем, что окончательное совершение действия обусловлено произвольным актом нашей воли; в первом слу­чае мы импульсом нашей воли сообщаем силу разумному мотиву, кото­рый сам по себе был бы не в состоянии произвести нервный разряд; в последнем случае мы усилием воли, заменяющим здесь санкцию разума, придаем какому-то мотиву преобладающее значение. Ощущаемое здесь глухое напряжение воли составляет характерную черту пятого типа ре­шимости, отличающую его от остальных четырех.

Мы не будем здесь оценивать значения этого напряжения воли с метафизической точки зрения и не будем обсуждать вопроса, следует ли обособлять указанные напряжения воли от мотивов, которыми мы руко­водствуемся в действиях. С субъективной и феноменологической точек зрения здесь налицо чувство усилия, которого не было в предшествующих типах решимости. Усилие всегда неприятный акт, связанный с каким-то сознанием нравственного одиночества; так бывает и тогда, когда во имя чистого священного долга мы сурово отрекаемся от всяких земных благ, и тогда, когда мы твердо решаемся считать одну из альтернатив невоз­можной для нас, а другую — подлежащей осуществлению, хотя каждая из них равно привлекательна и никакое внешнее обстоятельство не побуж­дает нас отдать которой-нибудь из них предпочтение. При более внима­тельном анализе пятого типа решимости оказывается, что он отличается от предыдущих типов: там в момент выбора одной альтернативы мы упускаем или почти упускаем из виду другую, здесь же мы все время не теряем из виду ни одной альтернативы; отвергая одну из них, мы дела­ем для себя ясным, что именно в эту минуту мы теряем. Мы, так сказать, преднамеренно вонзаем иглу в свое тело, и чувство внутреннего усилия, сопровождающее этот акт, представляет в последнем типе решимости та­кой своеобразный элемент, который резко отличает его от всех остальных типов и делает его психическим явлением sui generis. В огромном боль­шинстве случаев наша решимость не сопровождается чувством усилия. Я думаю, мы склонны считать это чувство более частым психическим явлением, чем оно есть на самом деле, вследствие того, что во время об­думывания мы нередко сознаем, как велико должно быть усилие, если бы мы захотели реализовать известное решение. Позднее, когда действие со­вершено без всякого усилия, мы вспоминаем о нашем соображении и ошибочно заключаем, что усилие действительно было сделано нами.

Существование такого психического явления, как чувство усилия, ни в коем случае нельзя отвергать или подвергать сомнению. Но в оцен­ке его значения господствуют большие разногласия. С уяснением его значения связано решение таких важных вопросов, как само существова­ние духовной причинности, проблема свободы воли и всеобщего детерми­низма. Ввиду этого нам необходимо обследовать особенно тщательно те условия, при которых мы испытываем чувство волевого усилия.

Чувство усилия.Когда я утверждал, что сознание (или связанные с ним нервные процессы) по природе импульсивно, мне следовало бы доба­вить: при достаточной степени интенсивности. Состояния сознания раз­личаются по способности вызывать движение. Интенсивность некоторых ощущений на практике бывает бессильна вызвать заметные движения, интенсивность других влечет за собой видимые движения. Говоря: «на практике», я хочу сказать: «при обыкновенных условиях». Такими усло­виями могут быть привычные остановки в деятельности, например при­ятное чувство dolce Far niente (сладкое чувство ничегонеделания), вызы­вающее в каждом из нас известную степень лени, которую можно преодолеть только при помощи энергичного усилия воли; таково чувство прирожденной инертности, чувство внутреннего сопротивления, оказыва­емого нервными центрами, сопротивления, которое делает разряд невоз­можным, пока действующая сила не достигла определенной степени на­пряжения и не перешла за ее границу.

Условия эти бывают различны у разных лиц и у того же лица в раз­ное время. Инертность нервных центров может то увеличиваться, то умень­шаться, и, соответственно, привычные задержки действия то возрастать, то ослабевать. Наряду с этим должна изменяться интенсивность каких-то процессов мысли и стимулов, и известные ассоциационные пути становить­ся то более, то менее проходимыми. Отсюда понятно, почему так изменчива способность вызывать импульс к действию у одних мотивов по сравнению с другими. Когда мотивы, действующие слабее при нормальных условиях, становятся сильнее действующими, а мотивы, сильнее действующие при нормальных условиях, начинают действовать слабее, то действия, совершае­мые обыкновенно без усилия, или воздержание от действия, обыкновенно не сопряженное с трудом, становятся невозможными или совершаются только при затрате усилия (если вообще совершаются в подобной ситуации). Это выяснится при более подробном анализе чувства усилия. <...>

Вопрос о свободе воли. Выше мы заметили, что при волевом уси­лии нам кажется, будто в каждую минуту мы могли бы сделать это уси­лие большим или меньшим по сравнению со сделанным нами. Другими словами, нам кажется, будто усилие не зависит постоянно от величины сопротивления, которое оказывает известный объект нашей воли; будто по отношению к окружающим обстоятельствам (к мотивам, складу ха­рактера и т.д.) оно представляет то, что на математическом языке назы­вается независимой переменной. Если степень усилия представляет неза­висимую переменную в отношении к окружающим условиям, то наша воля, как говорится, свободна. Если же, наоборот, степень усилия есть вполне определенная функция, если мотивы, которые должны влиять вполне точным образом на наше усилие, оказывающее им равное проти­водействие, если эти мотивы были предопределены от вечности, то воля наша не свободна и все наши действия обусловлены предшествующими действиями. Таким образом, вопрос о свободе воли чрезвычайно прост: все дело сводится к определению степени усилия внимания, которым мы можем располагать в данную минуту. Находятся ли продолжительность и интенсивность усилия в постоянной зависимости от окружающих усло­вий или нет?

Нам кажется, как я заметил выше, будто в каждом отдельном слу­чае мы можем по произволу проявить большую или меньшую степень усилия. Если человек в течение дней и даже недель предоставлял полную свободу течению своих мыслей и вдруг завершил его каким-нибудь осо­бенно подлым, грязным или жестоким поступком, то после, в минуту рас­каяния, трудно убедить его, что он не мог не совершить этого поступка, роковым образом обусловленного всем предшествующим ходом мысли; трудно заставить его поверить, что поступок был подготовлен влиянием окружающего внешнего мира и предопределен от вечности.

Но в то же время несомненно, что все акты его воли, не связанные с чувством усилия, представляют необходимый результат тех интересных для него идей и ассоциаций между ними, интенсивность и последователь­ность которых были в свою очередь обусловлены строением физического тела — его мозга; мысль об общей связи мировых явлений и потребность в единстве мирового зрения также по необходимости заставляют его пред­полагать, что и столь незначительное явление, как степень усилия, не мо­жет не быть подчиненным всеобщему господству закона причинности. И при отсутствии усилия в волевом акте мы представляем себе возмож­ность иной альтернативы, иного образа действия. Здесь эта возможность есть на самом деле самообман; почему же не быть ей самообманом и при всяком вообще волевом акте?

В самом деле, вопрос о свободе воли на почве чисто психологичес­кой неразрешим. После того как внимание с известной степенью усилия направлено на данную идею, мы, очевидно, не в состоянии решить, можно ли было бы сделать степень усилия большей или меньшей или нет. Что­бы решить это, мы должны выяснить, какие мотивы предшествовали во­левому решению, определить с математической точностью степень интен­сивности каждого из них и показать на основании законов, о которых мы не имеем в настоящее время ни малейшего понятия, что степень сделан­ного в данном случае усилия была единственно возможной.

Разумеется, математически точное измерение интенсивности психи­ческих или физиологических сил навсегда останется недоступным чело­веческому уму. Ни один психолог или физиолог не станет всерьез даже высказывать догадок о том, каким путем можно было бы добиться такой точности измерения на практике. Не имея других оснований для состав­ления окончательного суждения об этом вопросе, мы могли бы оставить его нерешенным. Но психолог не может поступить так, он может привес­ти важные соображения в пользу детерминизма. Он участвует в построе­нии науки, наука же есть система определенных отношений. Где мы стал­киваемся с «независимой переменной», там для науки нет места.

Таким образом, научная психология должна постольку игнорировать произвольность наших действий, поскольку они представляют «независи­мую переменную», и рассматривать в них лишь ту сторону, которая строго предопределена предшествующими явлениями. Другими словами, она дол­жна иметь дело исключительно с общими законами волевых действий, с идеями, поскольку они служат импульсами для наших действий или задер­живают последние, с теми условиями, при которых может возникнуть уси­лие, но она не должна пытаться определять точную степень наших волевых усилий, ибо последние в случае, если воля свободна, не поддаются точному вычислению. Психология оставляет без внимания проявления свободы воли, не отрицая, безусловно, их возможности. На практике, конечно, это сводится к отрицанию свободы воли, и большинство современных психоло­гов действительно, не колеблясь, отвергают существование свободы воли.

Что касается нас, то мы предоставим метафизикам решать вопрос о том, свободна воля или нет. Без сомнения, психология никогда не дойдет до такого совершенства, чтобы применять математически точные измерения к индивидуальным волевым актам. Она никогда не будет иметь возможнос­ти сказать заранее, до совершения действия (как в случае, когда усилие, вызвавшее его, было предопределено предшествующими явлениями, так и в случае, когда оно было отчасти произвольно), каким путем совершен дан­ный поступок. Свободна ли воля или нет, но психология всегда останется психологией, а наука — наукой.

Итак, вопрос о свободе воли может быть в психологии оставлен без внимания. Как мы заметили выше, свобода воли, если только она существу­ет, всецело сводится к более или менее продолжительному, более или менее интенсивному созерцанию известного представления или известной части представления. Перевес в продолжительности или интенсивности одного из мотивов, равно возможных для осуществления, и придает этому мотиву ре­шающее значение, реализуя связанный с ним акт воли. Такое усиление или ускорение мотива может иметь огромное значение для моралиста или ис­торика, но для психолога, рассматривающего явления с точки зрения стро­го детерминистской, проявления свободы воли могут быть отнесены к чис­лу бесконечно малых.

С.Л.Рубинштейн ВОЛЕВОЙ ПРОЦЕСС

Волевое действие может реализоваться в более простых и более слож­ных формах.

В простом волевом акте побуждение к действию, направленному на более или менее ясно осознанную цель, почти непосредственно переходит в действие, не предваряемое сколько-нибудь сложным и длительным созна­тельным процессом; самая цель не выходит за пределы непосредственной ситуации, ее осуществление достигается посредством привычных действий, которые производятся почти автоматически, как только импульс дан.

Для сложного волевого акта в его наиболее выраженной специфичес­кой форме существенно прежде всего то, что между импульсом и действи­ем вклинивается опосредующий действие сложный сознательный процесс. Действию предшествует учет его последствий и осознание его мотивов, при­нятие решения, возникновение намерения его осуществить, составление плана для его осуществления. Таким образом, волевой акт превращается в сложный процесс, включающий целую цепь различных моментов и после­довательность различных стадий или фаз, между тем как в простом воле­вом акте все эти моменты и фазы вовсе не обязательно должны быть пред­ставлены в сколько-нибудь развернутом виде.

В сложном волевом действии можно выделить 4 основные стадии, или фазы: 1) возникновение побуждения и предварительная постановка цели; 2) стадия обсуждения и борьба мотивов; 3) решение; 4) исполнение.

Основным содержанием первой фазы в развитии волевого действия являются возникновение побуждения и осознание цели. Они взаимосвя­заны и взаимообусловлены.

В реальном протекании волевого действия различные фазы могут в зависимости от конкретных условий приобретать больший или меньший удельный вес, иногда сосредоточивая на себе в основном весь волевой акт, иногда вовсе выпадая.

Традиционная психология, отражавшая по преимуществу психоло­гию рефлектирующего интеллигента, находящегося на распутье, раздира­емого сомнениями, борьбой мотивов, выдвигала в качестве ядра волевого акта именно эту «борьбу мотивов» и следующее за ней более или менее мучительное решение. Внутренняя борьба, конфликт со своей собственной, как у Фауста, раздвоенной душой и выход из нее в виде внутреннего ре­шения — все, а исполнение этого решения — ничто.

В противоположность этому другие теории стремятся вовсе выклю­чить из волевого действия всю внутреннюю работу сознания, связанную с выбором, обдумыванием, оценкой; с этой целью они отделяют мотивацию воли от самого волевого акта. В результате волевое действие или даже во­левой акт превращается в чистую импульсивность. Абсолютизации рефлек­тирующей сознательности противопоставляется другая крайность — им­пульсивная действенность, вовсе лишенная сознательного контроля.

В действительности всякое подлинно волевое действие является из­бирательным актом, включающим сознательный выбор и решение. Но это никак не значит, что борьба мотивов является его центральной час­тью, его душой. Из самого существа волевого действия, как действия, на­правленного на осуществление цели, на реализацию замысла, вытекает, что основными его частями являются его исходная и завершающая фаза — ясное осознание цели и настойчивость, твердость в ее достижении. Осно­ва волевого действия — целеустремленная, сознательная действенность.

Признание господствующего значения исходной и завершающей фазы волевого действия — осознания цели и ее осуществления — не ис­ключает, однако, ни существования других фаз, ни того, что в конкретных, очень многообразных и изменчивых условиях реальной действительнос­ти в том или ином частном случае на передний план выступают и дру­гие фазы волевого акта. Все они подлежат поэтому анализу. Волевой акт начинается с возникновения побуждения, выражающегося в стремлении. По мере того как осознается цель, на которую оно направляется, стремле­ние переходит в желание; возникновение желания предполагает извест­ный опыт, посредством которого человек узнает, какой предмет способен удовлетворить его потребность. У того, кто этого не знает, не может быть желания. Желание — это опредмеченное стремление. Зарождение жела­ния означает поэтому всегда возникновение или постановку цели. Жела­ние — это целенаправленное стремление.

Но наличие желания, направленного на тот или иной предмет как цель, еще не является законченным волевым актом. Если желание пред­полагает знание цели, то оно еще не включает мысли о средствах и хотя бы мысленного овладения ими. Оно поэтому не столько практично, сколь­ко созерцательно и аффективно. Желать можно и того, в достижимости чего не уверен, хотя твердое знание абсолютной недостижимости предме­та желания, несомненно, парализует, если не убивает, желание.

Желание часто открывает широкий простор воображению. Подчи­няясь желанию, воображение разукрашивает желанный предмет и этим в свою очередь питает желание, явившееся источником его деятельности. Но эта деятельность воображения, в которой взаимодействуют чувство и представление, может заместить действительную реализацию желания. Желание обволакивается мечтами, вместо того чтобы претворяться в дей­ствие. Оно приближается к пожеланию. Желать — еще не значит хотеть.

Желание переходит в подлинно волевой акт, который в психологии принято обозначать неуклюжим термином «хотение», когда к знанию цели присоединяется установка на ее реализацию, уверенность в ее дос­тижимости и направленность на овладение соответствующими средства­ми. Хотение — это устремленность не на предмет желания сам по себе, а на овладение им, на достижение цели. Хотение имеется там, где желан­на не только сама по себе цель, но и действие, которое к ней приводит.

Как бы ни отличались влечение, желание и хотение друг от друга, каждое из них выражает стремление — то внутренне противоречивое состо­яние недостатка, нужды, страдания, беспокойства и вместе с тем напряже­ния, которое образует исходное побуждение к действию. В ряде случаев по­буждение к действию, направленному на определенную, более или менее ясно осознанную цель, непосредственно влечет за собой действие. Стоит только представить себе цель, чтобы чувствовать и знать: да, я этого хочу! Стоит только это почувствовать, чтобы уже перейти к действию.

Но иногда за побуждением к действию и постановкой цели не сразу следует действие; случается, что прежде чем наступило действие, появляет­ся сомнение либо в данной цели, либо в средствах, которые ведут к ее дос­тижению; иногда почти одновременно появляется несколько конкурирую­щих целей, возникает мысль о возможных нежелательных последствиях того поведения, которое ведет к достижению желанной цели, и в результате образуется задержка. Положение осложняется. Между побуждением и дей­ствием вклинивается размышление и борьба мотивов.

Основным содержанием второй фазы в развитии волевого действия является обсуждение и борьба мотивов.

Иногда говорят, что в отличие от импульсивного, аффективного дей­ствия, которое обусловлено ситуацией больше, чем постоянными, суще­ственными свойствами или установками личности, волевое действие, как избирательный акт, т.е. результат произведенного личностью выбора, обусловлено личностью в целом. Это в известном смысле правильно. Но не менее правильно и то, что в волевом акте часто заключена борьба, про­тиворечие, раздвоение. У человека есть много различных потребностей и интересов, и некоторые из них оказываются несовместимыми. Человек вовлекается в конфликт. Разгорается внутренняя борьба мотивов.

Но и тогда, когда противоречие не выступает непосредственно в му­чительном чувстве раздвоения, сознательное, мыслящее существо, перед которым возникает желание совершить некоторое действие, обычно склонно подвергнуть его предварительному анализу.

Прежде всего естественно возникает потребность в том, чтобы учесть последствия, которые может повлечь осуществление желания. Здесь в волевой процесс включается процесс интеллектуальный. Он пре­вращает волевой акт в действие, опосредованное мыслью. Учет послед­ствий предполагаемого действия сплошь и рядом обнаруживает, что же­лание, порожденное одной потребностью или определенным интересом, в данной конкретной ситуации оказывается осуществимым лишь за счет другого желания; желательное само по себе действие может при опреде­ленных условиях привести к нежелательным последствиям.

Задержка действия для обсуждения так же существенна для воле­вого акта, как и импульсы к нему. Задержке должны подвергнуться в во­левом акте другие, конкурирующие, импульсы. Временной задержке дол­жен подвергнуться и приводящий к действию импульс, для того чтобы действие было волевым актом, а не импульсивной разрядкой. Волевой акт — это не абстрактная активность, а активность, которая заключает в себе и самоограничение. Сила воли заключается не только в умении осу­ществлять свои желания, но и в умении подавлять некоторые из них, под­чиняя одни из них другим и любое из них — задачам и целям, которым личные желания должны быть подчинены. Воля на высших своих ступе­нях — это не простая совокупность желаний, а известная организация их. Она предполагает, далее, способность регулировать свое поведение на основании общих принципов, убеждений, идей. Воля требует поэтому са­моконтроля, умения управлять собой и господствовать над своими жела­ниями, а не только служения им.

Прежде чем действовать, необходимо произвести выбор, надо при­нять решение. Выбор требует оценки. Если возникновение побуждения в виде желания предварительно выдвигает некоторую цель, то окончатель­ное установление цели — иногда совсем не совпадающей с первоначаль­ной — совершается в результате решения.

Принимая решение, человек чувствует, что дальнейший ход событий зависит от него. Осознание последствий своего поступка и зависимости того, что произойдет, от собственного решения порождает специфическое для сознательного волевого акта чувство ответственности.

Принятие решения может протекать по-разному.

1. Иногда оно вовсе не выделяется в сознании как особая фаза: во­левой акт совершается без особого решения. Так бывает в тех случаях, когда возникшее у человека побуждение не встречает никакого внутрен­него противодействия, а осуществление цели, соответствующей этому по­буждению, — никаких внешних препятствий. При таких условиях доста­точно представить себе цель и осознать ее желанность, чтобы последовало действие. Весь волевой процесс — от первоначального побуждения и воз­никновения цели до ее осуществления — так стянут в одно нерасчленен-ное единство, что решение не выступает в нем как особый акт; принятие решения заключено в свернутом виде в признании цели. В тех волевых актах, в которых за возникновением побуждения к действию следует сколько-нибудь сложная борьба мотивов или обсуждение и действие от­срочивается, решение выделяется как особый момент.

2. Иногда решение как бы само наступает, будучи полным разреше­нием того конфликта, который вызвал борьбу мотивов. Произошла какая-то внутренняя работа, что-то сдвинулось, многое переместилось — и все представляется уже в новом свете: я пришел к решению не потому, что я считаю нужным принять именно это решение, а потому, что никакое дру­гое уже невозможно. В свете новых мыслей, которые я, размышляя над решением, осознал, под воздействием новых чувств, которые на меня за это время нахлынули, то, что недавно еще казалось таким важным, вдруг представилось ничтожным, и то, что не так давно казалось желанным и дорогим, вдруг утратило свою привлекательность. Все разрешилось, и нуж­но уже не столько принимать решение, сколько констатировать его.

3. Наконец, бывает так, что до самого конца и при самом принятии решения каждый из мотивов сохраняет еще свою силу, ни одна возмож­ность сама по себе не отпала, и решение в пользу одного мотива принимает­ся не потому, что действенная сила остальных исчерпана, что другие побуж­дения утратили свою привлекательность, а потому, что осознана необходимость или целесообразность принести все это в жертву. В таком случае, когда конфликт, заключенный в борьбе мотивов; не получил разре­шения, которое исчерпало бы его, особенно осознается и выделяется решение, как особый акт, который подчиняет одной принятой цели все остальное.

Само решение, а затем и следующее за ним исполнение в таком случае обычно сопровождаются ярко выраженным чувством усилия. В этом чувстве, связанном с внутренней борьбой, некоторые склонны видеть особый момент волевого акта. Однако вовсе не всякое решение и выбор цели должны сопровождаться чувством усилия. Наличие усилия свиде­тельствует не столько о силе волевого акта, сколько о том противодей­ствии, которое эта сила встречает. Мы испытываем чувство усилия обыч­но лишь тогда, когда наше решение не дает подлинного разрешения борьбе мотивов, когда победа одного мотива означает лишь подчинение остальных. Когда остальные мотивы не исчерпаны, не изжиты, а только побеждены и, побежденные, лишенные доступа к действию, продолжают жить и привлекать, мы неизбежно испытываем чувство усилия, принимая наше решение.

Поскольку для живых людей, которым не чужды внутренние про­тиворечия, такие конфликтные ситуации не только возможны, но иногда и неизбежны, очень важно, чтобы человек способен был на усилие. Это тем более важно, что такое усилие бывает по большей части необходимо в случаях волевых решений, которые должны обеспечить торжество более отвлеченных принципиальных мотивов над укоренившимися в нас влече­ниями.

Однако все же неправильно видеть в усилии, связанном с решением, основной признак волевого акта. Когда человек весь в своем решении и все его устремления в полном, нерасчлененном единстве слиты, он не ис­пытывает усилий, принимая решение, и тем не менее в этом волевом акте может быть особая несокрушимая сила. <...>

Не требуется особенно больших усилий для того, чтобы принять реше­ние, в котором находят себе полное и цельное выражение все устремления человека, но именно в таком решении заключена большая сила. Она не может не сказаться на исполнении решения. Здесь, однако, в борьбе с реаль­ными трудностями способность к волевому усилию приобретает существен­ное значение как важнейший компонент или проявление воли.

Три отмеченных нами случая отличаются друг от друга тем, насколь­ко решение выделяется в волевом процессе как особый акт. В первом из перечисленных нами случаев решение непосредственно слито с принятием цели; во втором оно не отделилось еще от борьбы мотивов, являясь лишь естественным ее концом, а в третьем — оно выделилось из этой последней и противостоит ей как особый акт, наделенный максимальной степенью ак­тивности и осознанности. Однако в известном смысле каждый волевой акт включает в себя решение, поскольку он предполагает принятие определен­ной цели и открывает соответствующему желанию доступ к моторной сфе­ре, к действию, направленному на ее осуществление.

Самая «техника» решения, те процессы или операции, посредством которых к нему приходят, в разных условиях бывают различными.

В тех случаях, когда главная трудность заключается в том, чтобы знать, как поступить, для решения достаточно осмыслить положение и под­вести данный конкретный случай под какую-то общую категорию. Как только вновь представившийся случай включен в какую-то привычную рубрику, уже известно, как с ним быть. Так решаются прежде всего более или менее обыденные вопросы, особенно достаточно опытными и не очень импульсивными людьми.

У натур очень импульсивных значительную роль в принятии реше­ния могут играть обстоятельства. Некоторые импульсивные, страстные и уверенные в себе натуры иногда как бы преднамеренно отдают себя во власть обстоятельств, в полной уверенности, что надлежащий момент при­несет надлежащее решение.

Нерешительные люди, особенно когда положение сложно, осознавая это, иногда намеренно оттягивают решение, ожидая, что изменение ситуации само принесет желанный результат или сделает принятие решения более легким, вынудив принять его.

Иногда в затруднительных случаях люди облегчают себе решение тем, что принимают его как бы условно, приурочивая исполнение к определенным, не зависящим от их решения, обстоятельствам, при наличии ко­торых оно вступает в силу. Так, будучи не в силах сразу оторваться от ув­лекательной книги и взяться за скучную работу, человек принимает ре­шение сделать это, как только часы пробьют такой-то час. Окончательное решение или по крайней мере исполнение его перекладывается на обсто­ятельства, принятие решения — как бы условное — этим облегчается. Таким образом, тактика принятия решения может быть многообразной и достаточно сложной.

Принять решение — еще не значит выполнить его. За решением должно последовать исполнение. Без этого последнего звена волевой акт не завершен.

Восхождение к высшим ступеням волевой деятельности характери­зуется прежде всего тем, что исполнение превращается в более или менее сложный, длительный процесс. Усложнение этого последнего завершаю­щего этапа волевого акта является характерным для высших ступеней волевого действия, которое ставит себе все более сложные, отдаленные и высокие, все труднее достижимые цели.

В решении то, чего еще нет и что должно быть, противопоставляется тому, что есть. Исполнение решения требует изменения действительности. Желания человека не исполняются сами собой. Идеи и идеалы не облада­ют магической силой самореализации. Они становятся реальностью лишь тогда, когда за ними стоит действенная сила преданных им людей, умею­щих преодолевать трудности. Их осуществление сталкивается с реальными препятствиями, которые требуют реального преодоления. Когда борьба мо­тивов закончена и решение принято, тогда лишь начинается подлинная борьба — борьба за исполнение решения, за осуществление желания, за из­менение действительности, за подчинение ее человеческой воле, за реализа­цию в ней идей и идеалов человека, и в этой-то борьбе, направленной на изменение действительности, заключается основное.

При традиционной трактовке воли предметом психологического ана­лиза является то, что происходит в субъекте до начала волевого действия как такового. Внимание исследователя сосредоточивалось на внутренних переживаниях — борьбе мотивов, решении и т.д., предшествующих дей­ствию, как будто там, где начинается действие, кончается сфера психологии; для этой последней как будто существует бездейственный, только пережи­вающий человек.

В тех случаях, когда проблема действия не выпадала вовсе из поля зрения психологов, действие лишь внешним образом связывалось с психи­кой или сознанием, как это имеет место в теории идеомоторного акта у Джеймса. Согласно этой теории, всякая идея имеет тенденцию автоматичес­ки перейти в действие. При этом опять-таки само действие рассматривает­ся как автоматическая двигательная реакция или разрядка, вызванная идейным «раздражителем». Она связана с предваряющим его сознатель­ным процессом, но сама будто бы не включает такового. Между тем в действительности проблема волевого действия не сводится лишь к соотно­шению идей, представлений, сознания и двигательных реакций организма. Волевое действие заключает в себе отношение — реальное и идеальное — субъекта к объекту, личности к предмету, который выступает в качестве цели, к действительности, в которой эта цель должна быть осуществлена. Это отношение реально представлено именно в самом волевом действии, которое развертывается как более или менее сложный процесс, психическая сторона которого должна быть изучена.

Всякое волевое действие предполагает в качестве отправного пункта состояние, которое складывается в результате предшествующей ему более или менее длительной и сложной внутренней работы и которое можно было бы охарактеризовать как состояние готовности, внутренней мобилизован­ности. Иногда переход человека к действию совершается необходимостью естественного процесса, и действие стремительно нарастает как бурный по­ток со снежных вершин; иногда же, несмотря на то, что определенное реше­ние уже принято, нужно еще как-то собраться, чтобы от решения перейти к исполнению.

Само действие как исполнение протекает по-разному, в зависимости от сложности задачи и отношения к ней действующего человека. По мере того как в силу сложности задачи, отдаленности цели и т.д. исполнение решения в действии растягивается на более или менее длительное время, от решения отделяется намерение.

Всякое волевое действие является намеренным или преднамеренным действием в широком смысле этого слова, поскольку в волевом действии результат является целью субъекта и входит, таким образом, в его виды и намерения. Возможно, однако, волевое, т.е. целенаправленное и сознатель­но регулируемое, действие, в котором намерение в специфическом смысле слова не выделяется как особый момент: в этом смысле существуют нена­меренные волевые действия, т.е. действия, которые, будучи волевыми, не предваряются особым намерением. Так бывает, когда решение непосред­ственно переходит в исполнение благодаря тому, что соответствующее дей­ствие легко, привычно и т.д. Но в сколько-нибудь сложных ситуациях, ког­да осуществление цели требует более или менее длительных, сложных, непривычных действий, когда исполнение решения затруднено или в силу каких-либо причин должно быть отсрочено, намерение отчетливо выступа­ет как особый момент. Намерение является внутренней подготовкой отсро­ченного или затрудненного действия. Человек вооружается добрыми и бо­лее или менее твердыми намерениями, когда предвидит трудности в исполнении своего решения. Намерение представляет собой, по существу, не что иное, как зафиксированную решением направленность на осуществле­ние цели. Поэтому хотя оно не обязательно должно выступать в каждом волевом действии как особый, сознательно выделенный в нем момент, оно все же существенно, особенно для высших форм волевого действия.

Намерение может носить более или менее общий характер, когда оно выступает лишь как намерение осуществить известную цель или выпол­нить определенное желание, не фиксируя при этом конкретных способов реализации. Общее намерение, направленное на осуществление конечной цели, распространяется на всю цепь ведущих к ней действий и обусловли­вает общую готовность совершать применительно к различным ситуациям, создающимся в ходе действия, целый ряд различных частных действий.

Наличие общего намерения осуществить какую-нибудь сложную отдален­ную цель не исключает возможности подчиненных намерений, специально на­правленных на то или иное частное действие, служащее осуществлению этой цели, но оно иногда делает их излишними. Внутри сложного волевого акта, в котором намерение регулирует исполнение, возможны в качестве компонентов такие простые волевые действия, которые не предваряются специальным на­мерением. Поэтому, рассматривая каждое частичное волевое действие само по себе, можно констатировать наличие волевых действий, которые не являются намеренными.

С другой стороны, самое наличие намерения обусловливает в отдельных случаях автоматический характер выполнения действия. Образование намере­ния, т.е. переход цели в намерение при принятии решения, снимает необходи­мость осознания цели при выполнении действия.

В особенно яркой форме автоматизм некоторых намеренных действий про­является в тех случаях, когда намерение носит специальный характер и при­урочивает определенное действие к заранее фиксированным обстоятельствам. Так, выйдя из дому с намерением опустить в почтовый ящик написанное мною письмо, я могу, увидав по пути ящик, выполнить свое намерение как бы авто­матически. Таким образом, рассматривая отдельное действие вне связи со сложным волевым процессом, в состав которого оно входит, можно констати­ровать наличие намеренных действий, которые носят не сознательно волевой, а автоматический характер.

Таким образом, схема, которая предусматривала бы только две категории действий: 1) целенаправленные, сознательно регулируемые, т.е. волевые и намеренные, и 2) не волевые и не намеренные, — такая схема представляется слишком упрощенной. Действительность противоречивее и сложнее. В ней как будто встречаются еще: 3) действия волевые и не намеренные, а также 4) действия намеренные и не волевые, а автоматические.

Различные соотношения намерения и сознательного волевого действия обусловлены в конечном счете различиями в самом строении деятельности: частичное действие, которое превращается для субъекта лишь в способ осуще­ствления более общего действия, не предваряется особым намерением; когда же частичное действие, входящее звеном в цепь действий, направленных на об­щую цель, выделяется для субъекта в относительно самостоятельный акт, оно, чтобы быть преднамеренным, предполагает особо на него направленное намере­ние, не покрывающееся общим намерением, относящимся к осуществлению общей цели.

В сложном волевом действии для исполнения решения иногда не достаточно намерения, хотя бы самого искреннего и лучшего. Прежде чем приступить к осуществлению отдаленной цели, требующей сложного ряда действий, необходимо наметить пути, к ней ведущие, и средства, пригод­ные для ее достижения, — составить себеплан действий.

При этом путь к конечной цели расчленяется на ряд этапов. В ре­зультате помимо конечной цели появляется ряд подчиненных целей, и то, что является средством, само на известном этапе становится целью. Пси­хологически не исключена возможность и того, чтобы такая подчиненная цель-средство на время стала для субъекта самоцелью. В сложной дея­тельности, состоящей из цепи действий, между целью и средством развер­тывается сложная диалектика — средство становится целью, а цель — средством.

План бывает более или менее схематичен. Одни люди, приступая к исполнению принятого решения, стремятся все предусмотреть и как мож­но более четко и детально спланировать каждый шаг; другие ограничи­ваются лишь самой общей схемой, намечающей только основные этапы и узловые точки. Обычно более детально разрабатывается план ближайших действий, более схематично или даже неопределенно намечаются даль­нейшие.

В зависимости от роли, которую играет при исполнении план, воля бывает более или менее гибкой. У некоторых людей раз принятый план так довлеет над волей, что лишает ее всякой гибкости. План для них пре­вращается в застывшую, безжизненную схему, остающуюся неизменной при любом изменении обстоятельств. Воля, ни в чем не отступающая от заранее составленного плана, слепая по отношению к конкретным, изме­няющимся условиям его осуществления, — это тупая, а не сильная воля. Человек с сильной, но гибкой волей, никак не отказываясь от своих ко­нечных целей, не остановится, однако, перед тем, чтобы ввести в предвари­тельный план действий все изменения, которые в силу вновь обнаружив­шихся обстоятельств окажутся необходимыми для достижения цели.

Когда конечная цель вовсе не определяет характер и способ дей­ствия, вместо единой системы действий, направленных на цель, легко мо­жет получиться простое рядоположение друг с другом не связанных дей­ствий, последовательность которых находится в полной зависимости от обстоятельств. В таком случае конечный результат действий может вов­се не совпасть с первоначальной целью. Бесплановость ставит под вопрос достижение цели, на которую направлено волевое действие. Волевое дей­ствие в своих высших формах должно быть плановым действием.

Волевое действие — это в итоге сознательное, целенаправленное дей­ствие, посредством которого человек планово осуществляет стоящую пе­ред ним цель, подчиняя свои импульсы сознательному контролю и изме­няя окружающую действительность в соответствии со своим замыслом. Волевое действие — это специфически человеческое действие, которым человек сознательно изменяет мир.

Воля и познание, практическая и теоретическая деятельность чело­века, опираясь на единство субъективного и объективного, идеального и материального, каждая по-своему разрешают внутреннее противоречие между ними. Преодолевая одностороннюю субъективность идеи, познание стремится сделать ее адекватной объективной действительности. Преодо­левая одностороннюю объективность этой последней, практически отри­цая ее мнимую абсолютную разумность, воля стремится сделать объектив­ную действительность адекватной идее.

Поскольку волевой акт является сознательным действием, направ­ленным на осуществление цели, действующий субъект оценивает результат, к которому привело действие, сопоставляя его с целью, на которую оно было направлено. Он констатирует его удачу или неудачу и более или менее на­пряженно и эмоционально переживает его как свой успех или неуспех.

Волевые процессы являются сложными процессами. Поскольку во­левой акт исходит из побуждений, из потребностей, он носит более или менее ярко выраженный эмоциональный характер. Поскольку волевой акт предполагает сознательное регулирование, предвидение результатов своих действий, учет последствий своих поступков, подыскание надлежа­щих средств, обдумывание, взвешивание, — он включает более или менее сложные интеллектуальные процессы. В волевых процессах эмоциональ­ные и интеллектуальные моменты представлены в специфическом син­тезе; аффект в них выступает под контролем интеллекта.

Определение и функции эмоций. Условия возникновения эмоций. Происхождение выразительных движений человека.

С. А. Рубинштейн ЭМОЦИИ

Эмоции и потребности

Человек как субъект практической и теоретической деятельности, который познает и изменяет мир, не является ни бесстрастным созерцате­лем того, что происходит вокруг него, ни таким же бесстрастным автома­том, производящим те или иные действия, наподобие хорошо слаженной машины <...> Он переживает то, что с ним происходит и им совершает­ся; он относится определенным образом к тому, что его окружает. Пере­живание этого отношения человека к окружающему составляет сферу чувств или эмоций. Чувство человека — это отношение его к миру, к тому, что он испытывает и делает, в форме непосредственного переживания.

Эмоции можно предварительно в чисто описательном феноменоло­гическом плане охарактеризовать несколькими особенно показательны­ми признаками. Во-первых, в отличие, например, от восприятий, которые отражают содержание объекта, эмоции выражают состояние субъекта и его отношение к объекту. Эмоции, во-вторых, обычно отличаются поляр­ностью, т.е. обладают положительным или отрицательным знаком: удо­вольствие — неудовольствие, веселье — грусть, радость — печаль и т.п. Оба полюса не являются обязательно внеположными. В сложных челове­ческих чувствах они часто образуют сложное противоречивое единство: в ревности страстная любовь уживается со жгучей ненавистью.

Существенными качествами аффективно-эмоциональной сферы, ха­рактеризующими положительный и отрицательный полюса в эмоции, явля­ется приятное и неприятное. Помимо полярности приятного и неприятно­го, в эмоциональных состояниях сказываются также (как отметил Вундт) противоположности напряжения и разрядки, возбуждения и подавленнос­ти. <...> Наряду с возбужденной радостью (радостью-восторгом, ликовани­ем), существует радость покойная (растроганная радость, радость-умиление) и напряженная радость, исполненная устремленности (радость страстной надежды и трепетного ожидания); точно так же существует напряженная грусть, исполненная тревоги, возбужденная грусть, близкая к отчаянию, и тихая грусть — меланхолия, в которой чувствуется разрядка и успокоен­ность. <...>

Для подлинного понимания эмоций в их отличительных особеннос­тях необходимо выйти за пределы намеченной выше чисто описательной их характеристики.

Основной исходный момент, определяющий природу и функцию эмо­ций, заключается в том, что в эмоциональных процессах устанавливается связь, взаимоотношение между ходом событий, совершающимся в соответ­ствии или вразрез с потребностями индивида, ходом его деятельности, на­правленной на удовлетворение этих потребностей, с одной стороны, и те­чением внутренних органических процессов, захватывающих основные витальные функции, от которых зависит жизнь организма в целом, — с дру­гой; в результате индивид настраивается для соответствующего действия или противодействия.

Соотношение между этими двумя рядами явлений в эмоциях опосре­довано психическими процессами — простой рецепцией, восприятием, ос­мысливанием, сознательным предвосхищением результатов хода событий или действий.

Эмоциональные процессы приобретают положительный или отрица­тельный характер в зависимости от того, находится ли действие, которое индивид производит, и воздействие, которому он подвергается, в положи­тельном или отрицательном отношении к его потребностям, интересам, установкам; отношение индивида к ним и к ходу деятельности, протека­ющей в силу совокупности объективных обстоятельств в соответствии или вразрез с ними, определяет судьбу его эмоций.

Взаимоотношение эмоций с потребностями может проявляться двояко — в соответствии с двойственностью самой потребности, которая, будучи испы­тываемой индивидом нуждой его в чем-то ему противостоящем, означает одновременно и зависимость его от чего-то и стремление к нему. С одной стороны, удовлетворение или неудовлетворение потребности, которая сама не проявилась в форме чувства, а испытывается, например, в элементарной фор­ме органических ощущений, может породить эмоциональное состояние удо­вольствия — неудовольствия, радости — печали и т.п.; с другой — сама по­требность как активная тенденция может испытываться как чувство, так что и чувство выступает в качестве проявления потребности. То или иное чув­ство наше к определенному предмету или лицу — любовь или ненависть и т.п. — формируется на основе потребности по мере того, как мы осознаем зависимость их удовлетворения от этого предмета или лица, испытывая те эмоциональные состояния удовольствия, удовлетворения, радости или неудо­вольствия, неудовлетворения, печали, которые они нам доставляют. Выступая в качестве проявления потребности — в качестве конкретной психической формы ее существования, эмоция выражает активную сторону потребности.

Поскольку это так, эмоция неизбежно включает в себя истремление, влече­ние к тому, что для чувства привлекательно, так же как влечение, желание всегда более или менее эмоционально. Истоки у воли и эмоции (аффекта, страсти) общие — в потребностях: поскольку мы осознаем предмет, от кото­рого зависит удовлетворение нашей потребности, у нас появляется направлен­ное на него желание; поскольку мы испытываем саму эту зависимость в удо­вольствии или неудовольствии, которое предмет нам причиняет, у нас формируется по отношению к нему то или иное чувство. Одно явно неотрыв­но от другого. Вполне раздельное существование самостоятельных функций или способностей эти две формы проявления единого ведут разве только в некоторых учебниках психологии и нигде больше.

В соответствии с этой двойственностью эмоции, отражающей заклю­ченное в потребности двойственное активно-пассивное отношение челове­ка к миру, двойственной, или, точнее, двусторонней, как увидим, оказыва­ется и роль эмоций в деятельности человека: эмоции формируются в ходе человеческой деятельности, направленной на удовлетворение его потреб­ностей; возникая, таким образом, в деятельности индивида, эмоции или потребности, переживаемые в виде эмоций, являются вместе с тем побуж­дениями к деятельности.

Однако отношение эмоций и потребностей далеко не однозначно. Уже у животного, у которого существуют лишь органические потребнос­ти, одно и то же явление может иметь различное и даже противополож­ное — положительное и отрицательное — значение в силу многообразия органических потребностей: удовлетворение одной может идти в ущерб другой. Поэтому одно и то же течение жизнедеятельности может вызвать и положительные и отрицательные эмоциональные реакции. Еще менее однозначно это отношение у человека.

Потребности человека не сводятся уже к одним лишь органическим потребностям; у него возникает целая иерархия различных потребностей, интересов, установок. В силу многообразия потребностей, интересов, устано­вок личности одно и то же действие или явление в соотношении с различ­ными потребностями может приобрести различное и даже противополож­ное — как положительное, так и отрицательное — эмоциональное значение. Одно и то же событие может, таким образом, оказаться снабженным про­тивоположным — положительным и отрицательным — эмоциональным знаком. Отсюда часто противоречивость, раздвоенность человеческих чувств, их амбивалентность. Отсюда также иногда сдвиги в эмоциональной сфере, когда в связи со сдвигами в направленности личности чувство, которое вы­зывает то или иное явление, более или менее внезапно переходит в свою противоположность. Поэтому чувства человека не определимы соотношени­ем с изолированно взятыми потребностями, а обусловлены отношением к личности в целом. Определяясь соотношением хода действий, в которые вовлечен индивид, и его потребностей, чувства человека отражают строение его личности, выявляя ее направленность, ее установки; что оставляет человека равнодушным ичто затрагивает его чувства, что его радует и что печалит, обычно ярче всего выявляет — а иногда выдает — истинное его су­щество. <...>

Эмоции и деятельность

Если все происходящее, поскольку оно имеет то или иное отношение к человеку и поэтому вызывает то или иное отношение с его стороны, мо­жет вызвать у него те или иные эмоции, то особенно тесной является дей­ственная связь между эмоциями человека и его собственной деятельностью. Эмоция с внутренней необходимостью зарождается из соотношения — по­ложительного или отрицательного — результатов действия к потребности, являющейся его мотивом, исходным побуждением.

Эта связь взаимная: с одной стороны, ход и исход человеческой дея­тельности вызывают обычно у человека те или иные чувства, с другой — чувства человека, его эмоциональные состояния влияют на его деятель­ность. Эмоции не только обусловливают деятельность, но и сами обусловли­ваются ею. Характер эмоций, их основные свойства и строение эмоциональ­ных процессов зависят от нее.

<...> Результат действия может оказаться либо в соответствии, либо в несоответствии с наиболее актуальной для личности в данной ситуации на данный момент потребностью. В зависимости от этого ход собственной де­ятельности породит у субъекта положительную или отрицательную эмо­цию, чувство, связанное с удовольствием или неудовольствием. Появление одного из этих двух полярных качеств всякого эмоционального процесса будет, таким образом, зависеть от складывающегося в ходе деятельности и в ходе деятельности изменяющегося соотношения между ходом действия и его исходными побуждениями. Возможны и объективно нейтральные участки в действии, когда выполняются те или иные операции, не имеющие самостоятельного значения; они оставляют личность эмоционально нейт­ральной. Поскольку человек как сознательное существо в соответствии со своими потребностями, своей направленностью ставит себе определенные цели, можно сказать также, что положительное или отрицательное качество эмоции определяется соотношением между целью и результатом действия.

В зависимости от отношений, складывающихся по ходу деятельно­сти, определяются и другие свойства эмоциональных процессов. В ходе деятельности есть обычно критические точки, в которых определяется благоприятный для субъекта или неблагоприятный для него результат, оборот или исход его деятельности. Человек как сознательное существо более или менее адекватно предвидит приближение этих критических точек. При приближении к ним в чувстве человека — положительном или отрицательном — нарастает напряжение. После того как критичес­кая точка пройдена, в чувстве человека — положительном или отрица­тельном — наступает разрядка.

Наконец, любое событие, любой результат собственной деятельности человека в соотношении с различными его мотивами или целями может приобрести «амбивалентное» — одновременно и положительное и отрицатель­ное — значение. Чем более внутренне противоречивый, конфликтный харак­тер принимает протекание действия и вызванный им ход событий, тем бо­лее сумбурный характер принимает эмоциональное состояние субъекта. Такой же эффект, как и неразрешимый конфликт, может произвести и рез­кий переход от положительного — особенно напряженного — эмоциональ­ного состояния к отрицательному и наоборот. С другой стороны, чем более гармонично, бесконфликтно протекает процесс, тем более покойный харак­тер носит чувство, тем меньше в нем остроты и возбуждения. <...>

Многообразие <...> чувств зависит от многообразия реальных жиз­ненных отношений человека, которые в них выражаются, и видов дея­тельности, посредством которых они <...> осуществляются. <...>

В свою очередь эмоции существенно влияют на ход деятельности. Как форма проявления потребностей личности эмоции выступают в качестве внутренних побуждений к деятельности. Эти внутренние побуждения, вы­ражающиеся в чувствах, обусловлены реальными отношениями индивида к окружающему его миру.

Для того чтобы уточнить роль эмоций в деятельности, необходимо различать эмоции, или чувства, и эмоциональность, или аффективность как таковую.

Ни одна реальная, действительная эмоция не сводима к изолирован­но взятой, чистой, т.е. абстрактной, эмоциональности или аффективности. Всякая реальная эмоция обычно представляет собой единство аффективно­го и интеллектуального, переживания и познания, поскольку она включает в себя в той или иной мере и волевые моменты, влечения, стремления, по­скольку вообще в ней в той или иной мере выражается весь человек. Взя­тые в конкретной целостности, эмоции служат побуждениями, мотивами де­ятельности. Они обусловливают ход деятельности индивида, будучи сами обусловлены им. В психологии часто говорят о единстве эмоций, аффекта и интеллекта, полагая, что этим преодолеввают абстрактную точку зрения, расчленяющую психологию на отдельные элементы, или функции. Между тем подобными формулировками исследователь лишь подчеркивает свою зависимость от идей, которые он стремится преодолеть. В действительнос­ти нужно говорить не просто о единстве эмоций и интеллекта в жизни лич­ности, но о единстве эмоционального, или аффективного, и интеллектуаль­ного внутри самих эмоций, так же как и внутри самого интеллекта.

Если теперь в эмоции выделить эмоциональность, или аффективность как таковую, то можно будет сказать, что она вообще не детерминирует, а лишь регулирует детерминируемую иными моментами деятельность челове­ка; она делает индивида более или менее чувствительным к тем или иным побуждениям, создает как бы систему шлюзов, которые в эмоциональных состояниях устанавливаются на ту или иную высоту; приспособляя, адаптируя и рецепторные, вообще познавательные, и моторные, вообще действенные, волевые функции, она обусловливает тонус, темпы деятельности, ее настроен­ность на тот или иной уровень. Иными словами, эмоциональность как тако­вая, т.е. эмоциональность как момент или сторона эмоций, обусловливает по преимуществу динамическую сторону или аспект деятельности.

Неправильно было бы (как это делает, например, К. Левин) переносить это положение на эмоции, на чувства в целом. Роль чувства и эмоций не сво­дима к динамике, потому что и сами они не сводимы к одному лишь изоли­рованно взятому эмоциональному моменту. Динамический момент и момент направленности теснейшим образом взаимосвязаны. Повышение восприим­чивости и интенсивности действия носит обычно более или менее избира­тельный характер: в определенном эмоциональном состоянии, охваченный определенным чувством, человек становится более восприимчивым к одним побуждениям и менее — к другим. Таким образом, динамические изменения в эмоциональных процессах обычно носят направленный характер. <...>

Динамическое значение эмоционального процесса может быть вообще двояким: эмоциональный процесс может повышать тонус, энергию психичес­кой деятельности и может снижать, тормозить ее. Одни, — особенно Кеннон, который специально исследовал эмоциональное возбуждение при ярости и страхе, — подчеркивают по преимуществу их мобилизующую функцию (emergency function по Кеннону), для других (Э.Клапаред, Кантор и пр.), на­оборот, эмоции неразрывно связаны с дезорганизацией поведения; они возни­кают при дезорганизации и порождают срыв.

Каждая из двух противоположных точек зрения опирается на реаль­ные факты, но обе они исходят из ложной метафизической альтернативы «либо — либо» и потому, отправляясь от одной категории фактов, вынуж­дены закрывать глаза на другую. На самом деле не подлежит сомнению, что и здесь действительность противоречива: эмоциональные процессы могут и повысить эффективность деятельности, и дезорганизовать ее. Иногда это может зависеть от интенсивности процесса: положительный эффект, который дает эмоциональный процесс при некоторой оптимальной интенсивности, мо­жет перейти в свою противоположность и дать отрицательный, дезорганизую­щий эффект при чрезмерном усилении эмоционального возбуждения. Иног­да один из двух противоположных эффектов прямо обусловлен другим: повышая активность в одном направлении, эмоция тем самым нарушает или дезорганизует ее в другом; остро подымающееся в человеке чувство гнева, способное мобилизовать его силы на борьбу с врагом и в этом направ­лении оказать благоприятный эффект, может в то же время дезорганизовать умственную деятельность, направленную на разрешение каких-либо теоре­тических задач.

В.К.Вилюнас ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ЭМОЦИЙ

Условия возникновения эмоций. Затруднения, возникающие при по­пытке провести непосредственно различаемую грань между эмоциональны­ми и неэмоциональными явлениями, вынуждают искать отличительные признаки эмоций в более широком контексте их проявления, в частности во внешних и внутренних условиях их возникновения. Существующие кон­цепции различаются по тому, какое значение в них придается этому вопро­су: если для некоторых из них он является одним из многих, то для дру­гих — одним из центральных (как правило, наряду с вопросом о функциях эмоций) рассматриваемых вопросов. К последним относятся, например, те­ории У.Джеймса, Ж.-П.Сартра, П.К.Анохина, П.В.Симонова, группа так на­зываемых «конфликтных» теорий, не представленных в данной книге тео­ретическая схема П.Фресса и др.

В ответах на рассматриваемый вопрос обычно признается, что эмоции возникают в случаях когда происходит нечто значимое для индивида. Рас­хождения начинаются при попытке уточнить характер и меру значимости события, способного возбудить эмоцию. Если для В.Вундта или Н.Грота любое воспринимаемое событие является значимым, т.е. эмоциональным уже в силу того, что в момент восприятия оно является частью жизни ин­дивида, не знающей беспристрастного состояния и во всем способной най­ти хотя бы незначительный оттенок интересного, неожиданного, неприятного и т.п., то, согласно Р.С.Лазарусу¹, эмоции возникают в тех исключитель­ных случаях, когда на основе когнитивных процессов производится заклю­чение о наличии, с одной стороны, некоторой угрозы, с другой — невозмож­ности ее избежать. Однако эти внешне столь различные точки зрения не являются взаимоисключающими, просто речь в них идет о разном. В рабо­те Лазаруса дана схема возникновения лишь тех «очевидных» эмоцио­нальных состояний, которые в терминологии, принятой в советской психо­логии, скорее следовало бы отнести к аффектам. Весьма сходным образом представляет возникновение эмоций-аффектов Э.Клапаред, однако в его концепции утверждается, что предварительную оценку угрозы производят не интеллектуальные процессы, как считает Лазарус, а особый класс эмоци­ональных явлений — чувства.

Таким образом, решение вопроса об условиях возникновения эмоций определяется прежде всего тем, какой именно класс (или классы) эмоцио­нальных явлений обсуждается в той или иной работе. При широкой трак­товке эмоций их возникновение связывается с устойчивыми, обычными ус­ловиями существования, такими как отражение воздействия или предмета (эмоции выражают субъективное их значение), обострение потребностей (эмоции сигнализируют об этом субъекту) и т.п. При узком понимании эмоций они рассматриваются как реакция на более специфические условия, такие как фрустрация потребности, невозможность адекватного поведения, конфликтность ситуации, непредвиденное развитие событий и др. Убеди­тельность примеров и экспериментальных данных, приводимых в подтвер­ждение этих различных точек зрения, свидетельствует о дифференцированности эмоций в отношении условий их возникновения и, следовательно, о неминуемой ограниченности попыток охватить эти условия в некотором обобщенном принципе или положении. Эти попытки способны вооружить нас знаниями такими же отвлеченными, как и понятие «эмоция вообще», и доведенные до полного охвата в них всего разнообразия эмоциональных явлений смогут констатировать лишь (как это показывает обобщение суще­ствующих точек зрения) двойную обусловленность эмоций: с одной сторо­ны, потребностями (мотивацией), с другой — особенностями воздействий (ситуации).

О сложности пути, который необходимо пройти, желая отразить в теории реальную сложность эмоциональной жизни, можно составить пред­ставление по непревзойденному анализу условий возникновения эмоций в учении Б.Спинозы. Оно показывает, что на возникновение эмоций на­ряду с такими анализируемыми в современных теориях условиями, как фрустация, нарушение жизненных констант («изменение способности тела и души к действию») или отражение возможности достижения целей («сомнения в исходе вещи»), влияет множество других факторов: ассоци­ации по сходству и времени, отражение причинных связей, «судьба» пред­метов наших чувств, сопереживание, представление о справедливости про­исходящего и др. Разумеется, этот материал нуждается в адаптации к современным представлениям и терминологии, но, с другой стороны, он обнаруживает многие аспекты проблемы, которых в этих представлениях явно недостает. <...>

Функции эмоций. Задачу изучения функционального значения эмо­ций отчетливо поставил Э. Клапаред, показавший в результате ее реализа­ции односторонность как классической, так и «периферической» интерпре­тации условий возникновения эмоционального процесса и предложивший примиряющую их схему. Однако внимание, уделяемое вопросу о функциях эмоций в более ранних концепциях, свидетельствует о том, что Клапаред зафиксировал в виде методологического принципа тенденцию, проявляю­щуюся в психологии эмоций фактически с момента ее зарождения.

Вопрос о функциях является ключевым и пронизывающим всю пси­хологию эмоций, поэтому основные и самые общие функциональные харак­теристики эмоций не могли не выявиться при обсуждении предыдущих вопросов. В пределах данного раздела эти общие функции эмоций мы обо­значим с небольшими дополнительными комментариями, сосредотачивая основное внимание на более специфических проявлениях эмоций.

Скрупулезный анализ взглядов на природу эмоций, проведенный Н.Гротом в исторической части его работы, равно как и положения со­временных концепций позволяют заключить, что эмоции достаточно еди­нодушно признаются выполняющими функцию оценки. Однако, прини­мая данное положение в качестве обобщенной точки зрения, нельзя упускать из виду, что при его конкретизации — при уточнении того, что именно, как именно, на какой основе и т.д. оценивают эмоции — выска­зываются различные мнения. Следует отметить, что способность эмоций производить оценку хорошо согласуется с их характеристиками, обсуж­давшимися выше: их возникновении в значимых ситуациях, предметно­сти, зависимости от потребностей и др. Основной вывод, следующий из объединенного анализа всех этих характеристик, заключается в том, что эмоции не являются опосредствованным продуктом мотивационной зна­чимости отражаемых предметов (каким являются, например, развиваю­щиеся по отношению к ним ориентировочно-исследовательские процес­сы), ими эта значимость непосредственно оценивается и выражается, они сигнализируют о ней субъекту. Иначе говоря, эмоции являются тем язы­ком, той системой сигналов, посредством которой субъект узнает о потребностной значимости происходящего.

[Продолжаются] споры и вокруг вопроса о мотивирующей роли эмо­ций — о выполняемой ими функциипобуждения <...>. [Заметим,] что пол­ное отстранение эмоций от функции побуждения в значительной мере обес­смысливает и производимую ими функцию оценки. Разве из оценки происходящего может следовать, с биологической точки зрения, что-либо более целесообразное, чем немедленное побуждение присвоить, овладеть по­лезным и избавиться от вредного? Поэтому существует принципиальное различие между отрицанием эмоциональной природы побуждающих пере­живаний и отказом признать какое бы то ни было участие эмоций в раз­витии этих переживаний. Последнее означает признание в природе психи­ческого значительного и едва ли чем-либо объяснимого несовершенства.

О способности эмоций побуждать действия говорят другие, более спе­цифические их функции. Так, в критических условиях, при неспособности субъекта найти адекватный выход из опасных, травмирующих, чаще всего неожиданно сложившихся ситуаций, развивается особый вид эмоциональ­ных процессов — так называемые аффекты. Одно из функциональных про­явлений аффекта заключается в том, что он навязывает субъекту стереотип­ные действия, представляющие собой определенный закрепившийся в эволюции способ «аварийного» разрешения ситуаций: бегство, оцепенение, агрессию и т.п. Известно, что и другие ситуативные эмоции, такие как возмущение, гордость, обида, ревность, тоже способны «навязать» человеку определенные поступки, причем даже когда они для него нежелательны. Это позволяет утверждать, что к эмоциональному разрешению ситуаций приводят не только аффекты и что данная функция свойственна более широкому классу эмоциональных явлений. Наглядный пример такого проявления эмоций предоставляет исследование Т.Дембо.

Однако одни и те же стереотипные действия не могут быть одина­ково пригодными для всех ситуаций, поэтому аффективные реакции, сло­жившиеся в эволюции для разрешения наиболее часто встречающихся затруднений, оправдывают себя лишь в типичных биологических услови­ях. Именно этим объясняется часто наблюдаемая бессмысленность или даже вредность действий, управляемых аффектом. Так, бессмысленными являются усилия птицы, бьющейся в помещении об оконное стекло, но в естественных условиях именно свет означал бы для нее свободу. Подобно этому и оператор, покидающий во время аварии ничем ему не угрожаю­щий пульт управления, мог, очевидно, избрать более правильный путь действий, если охвативший его аффект не вынудил бы его поступить по сложившемуся на протяжении миллионов лет правилу: немедленно уда­ляться от того, что вызывает страх.

Способность эмоций нарушать целенаправленную деятельность легла в основу теорий, подчеркивающих дезорганизационную функцию эмоций (Э.Клапаред). Однако данная характеристика эмоций может быть приня­та лишь с определенными оговорками. Как показывают приведенные при­меры, эмоции прежде всего организуют некоторую деятельность, отвлекая на нее силы и внимание, что, естественно, может помешать нормальному протеканию проводимой в тот же момент другой деятельности. Сама по себе эмоция дезорганизующей функции не несет, все зависит от условий, в которых она проявляется. Даже такая грубая биологическая реакция, как аффект, обычно дезорганизующая деятельность человека, при определенных условиях может оказаться полезной, например, когда от серьезной опаснос­ти ему приходится спасаться, полагаясь исключительно на физическую силу и выносливость. Это значит, что нарушение деятельности является не прямым, а побочным проявлением эмоций, иначе говоря, что в положении о дезорганизующей функции эмоций столько же правды, сколько, например, в утверждении, что праздничная демонстрация выполняет функцию задер­жки автотранспорта. На этом же основании не может быть оправдано и за­родившееся еще в дискуссиях стоиков и эпикурейцев альтернативное про­тивопоставление полезности и вредности эмоций, воспроизводимое в современной психологии противопоставлением «мотивационных» и «дезорганизационных » теорий.

Выше, при обсуждении отношений эмоций к процессам познания, мы познакомились с общим регулирующим влиянием эмоций, заключающим­ся в сосредоточении этих процессов на предметном содержании, имеющем эмоциональную окраску. В литературе особо выделяются две взаимодопол­няющие функции, выполняемые эмоциями по отношению к определенным психическим процессам, т.е. представляющие собой частные случаи обще­го регулирующего их влияния. Речь идет о влиянии эмоций на накопление и актуализацию индивидуального опыта. Первая функция, обсуждаемая под разными названиями: закрепления — торможения (П.К.Анохин), следообразования (А.Н.Леонтьев), подкрепления (П.В.Симонов), указывает на способность эмоций оставлять следы в опыте индивида, закрепляя в нем те воздействия и удавшиеся-неудавшиеся действия, которые их возбудили. Особенно ярко следообразующая функция проявляется в случаях экстре­мальных эмоциональных состояний.

Но сам по себе след не имел бы смысла, если не было бы возмож­ности использовать его в будущем. Совокупность образов, прямо или случайно связанных с ситуацией, породившей сильное эмоциональное переживание, образует в памяти прочный комплекс, актуализация одного из элементов которого влечет, даже против воли субъекта, немедленное «введение» в сознание дру­гих его элементов. Нельзя отказать в убедительности и тем многим при­мерам, которые приводит Вундт. Существуют также и определенные теоре­тические выводы, позволяющие говорить об оправданности поисков синтезирующей основы образа именно в сфере эмоционального.

Современная психология рассматривает чувственную ткань отра­жения как образование прежде всего когнитивной природы. Это вызывает существенные затруднения при попытке понять слияние в психическом об­разе воздействий разных модальностей. Представление же о синтезирую­щей роли эмоций позволяет оснастить образ как бы общим фундаментом, на который могут проецироваться и вступать во взаимодействие познава­тельные образования разных уровней и модальностей. Однако, говоря о пре­имуществах учения об эмоциональном «фундаменте» образа, следует отме­тить, что оно требует допущения, большинством современных авторов не принимаемого, а именно — принятия принципа панэмоциональности, со­гласно которому целостный акт отражения, по словам С.Л.Рубинштейна, «<...> всегда в той или иной мере включает единство двух противополож­ных компонентов — знания и отношения, интеллектуального и "аффектив­ного", <...> из которых то один, то другой выступает в качестве преоблада­ющего».

Учению Вундта об эмоциональной «ткани» психического созвучны представления Ф.Крюгера, в работе которого тоже отстаивается прямая связь между эмоциями и целостностью отражения. Однако, будучи принци­пиальным противником свойственного Вундту «атомизма», стремящегося во что бы то ни стало сложить всевозможные психические образования из элементарных единиц, этот автор развивает свою теорию в направлении, противоположном вундтовскому — от целого к части. Согласно Крюгеру, эмоциональные переживания являются изначальным и единственным но­сителем целостности, сохраняющим за собой эту особенность и при выде­лении из тотальной целостности опыта диффузных комплексов и более строго организованных гештальтов. Именно эмоции, как бы репрезентиру­ющие в этих обособляющихся образованиях целостность и являющиеся мерой этой целостности, препятствуют их изоляции и позволяют им оста­ваться частями единого мироощущения индивида.

Таким образом, отстаивая ту же идею об эмоциональной основе це­лостности отражения, синтезу Вундта Крюгер противопоставляет диффе­ренциацию как основной принцип развития эмоциональных процессов. Однако и в данном случае обе точки зрения не являются альтернативны­ми. Есть основания утверждать, что представления Крюгера более отвечают генетическому (в развитии ребенка многие новообразования формиру­ются именно путем выделения из более общих и диффузных элементов опыта), тогда как Вундта — функциональному аспекту взаимоотношения эмоциональных и познавательных процессов. К сожалению, усвоение ин­тересных и перспективных идей Крюгера затрудняет крайне сложный и трудный для восприятия язык их изложения.

Эмоции являются событием не только психологическим, и их фун­кциональное назначение не исчерпывается разносторонними влияниями на уровне субъективного отражения. Как утверждал Р.Декарт, «главное действие всех людских страстей заключается в том, что они побуждают и настраивают душу человека желать того, к чему эти страсти подготовля­ют его тело». Поскольку эмоции сигнализируют о значимости происхо­дящего, подготовка в эмоциональном состоянии тела к лучшему воспри­ятию и возможным действиям настолько целесообразна, что было бы удивительно, если она не закрепилась бы в эволюции и не стала бы одной из характерных особенностей эмоциональных процессов. Разностороннее влияние эмоций на тело тоже получило отражение в выделении ряда их функциональных характеристик.

Многими авторами подчеркивается происходящая в эмоциональном состоянии активация нервных центров, а в конечно итоге — и всего орга­низма, осуществляемая неспецифическим структурами ствола мозга и пе­редаваемая неспецифическими путями возбуждения. Согласно «активационным» теориям, эмоции обеспечивают оптимальный уровень возбуждения центральной нервной системы и отдельных ее подструктур (и, соответствен­но, уровень бодрствования системы психического отражения), который мо­жет колебаться от коматозного состояния и глубокого сна до предельного напряжения в состоянии экстаза.

Активация нервной системы, и прежде всего вегетативного ее отдела, приводит к многочисленным изменениям в состоянии внутренних органов и организма в целом. Характер этих изменений показывает, что эмоцио­нальные состояния вызывают либо мобилизацию органов действия, энерге­тических ресурсов и защитных процессов организма, либо, в благоприятных ситуациях, его демобилизацию, настройку на внутренние процессы и накоп­ление энергии. Очевидно, что функции активации и мобилизации—демо­билизации тесно связаны и последнюю можно рассматривать как одно из результативных проявлений первой (наряду, например, с изменениями вре­мени реакции или чувствительности анализаторов).

Наряду с общей подготовкой организма к действию отдельные эмо­циональные состояния сопровождаются специфическими изменениями в пантомимике, мимике, звуковыми реакциями. Каково бы ни было изна­чальное происхождение и назначение этих реакций, в эволюции они раз­вивались и закреплялись и как средства оповещения об эмоциональном состоянии индивида во внутривидовом и межвидовом общении. С повы­шением роли общения у высших животных выразительные движения становятся тонко дифференцированным языком, с помощью которого индивиды обмениваются информацией как о своем состоянии, так и о том, что происходит в среде (сигналы опасности, пищи и т.п.).Экспрессивная функция эмоций не потеряла своего значения и после того, как в истори­ческом развитии человека сформировалась более совершенная форма об­мена информацией — членораздельная речь. Сама усовершенствовавшись благодаря тому, что грубые врожденные формы выражения стали допол­няться более тонкими конвенциональными нормами, усваиваемыми в он­тогенезе, эмоциональная экспрессия осталась одним из главных факторов, обеспечивающих так называемую невербальную коммуникацию.

Для более полного ознакомления с функциональным назначением эмоций следовало бы наряду со сравнительно общими их проявлениями познакомиться еще со специфическими функциональными характеристи­ками отдельных эмоциональных состояний. Однако это значительно рас­ширило бы наше обсуждение этой проблемы. Специфические особенности таких эмоциональных состояний, как смех, страх действия, печаль, горе, ос­вещены в работах А.Бергсона, П.Жане, З.Фрейда, Э.Линдеманна. Кстати, работы двух последних авторов, а также работа Ж.-П.Сартра, вскрывают еще одну общую характеристику эмоций, определенный аспект которой был обозначен А.Н.Леонтьевым как способность эмоций «ставить задачу на смысл». Эмоции, особенно когда они сигнализируют о чем-то исключитель­ном, не могут оставить личность равнодушной, вызывая порой сложную и развернутую «работу сознания» по ее объяснению, одобрению, примирению с нею или осуждению и даже вытеснению. Однако ставить данное проявле­ние эмоций рядом с другими не позволяет то обстоятельство, что они в нем выступают не как непосредственно действующая сила, а как повод, в связи с которым приходит в движение вся сложная система сил личности и со­знания.

Классификация эмоций. Существование принципиально различных классов эмоциональных явлений отчетливо демонстрируется сопоставле­нием, например, таких переживаний, как физическая боль и чувство гор­дости, панический страх и эстетическое наслаждение. Поэтому не являет­ся признаком исторического прогресса то обстоятельство, что многие современные концепции считают достаточным обсуждение некой эмоции вообще (Ж.-П. Сартр, Р.У.Липер, П.К.Анохин и др.). Обсуждение предыдущих вопросов должно было убедить нас, что при таком ограничения можно рассчитывать лишь на самый первый шаг в выяснении того, когда, как и зачем возникают эмоции, и что вопрос о классификации являете» важнейшим составным компонентом психологической теории эмоций разработанность которого в некоторой концепции можно считать показа тел ем и общей ее разработанности.

Многогранность эмоций, их проявление на различных уровнях отражения и деятельности, сложные отношения с предметным содержанием способность к слиянию и образованию сочетаний исключают возможность простой линейной их классификации. Во всяком случае сегодня психология располагает целым рядом независимых или частично перекрывающихся признаков и оснований для деления эмоциональных явлений, а существующие классификационные схемы либо акцентируют одно или другое из этих делений, либо вводят их шаг за шагом в том или ином ее сочетании и последовательности.

Ч.Дарвин ВЫРАЖЕНИЕ ЭМОЦИЙ У ЧЕЛОВЕКА И ЖИВОТНЫХ

Заключительные замечания и итоги

Если движения какого бы то ни было рода неизменно сопровождают какие-либо душевные состояния, мы сразу же усматриваем в них вырази­тельные движения. К ним могут быть отнесены движения какой-либо час­ти тела, например: виляние хвостом у собаки, пожимание плечами у чело­века, поднятие волос дыбом, выступание пота, изменение капиллярного кровообращения, затрудненное дыхание и голосовые или иные звуки <...>. У человека дыхательные органы имеют особо важное значение в качестве средства не только прямого, но в еще большей степени косвенного выраже­ния эмоций.

В интересующей нас проблеме найдется немного вопросов, более инте­ресных, чем вопрос о той необыкновенно сложной цепи явлений, которая приводит к некоторым выразительным движениям. Для примера доста­точно напомнить о таком движении, как наклонное положение бровей у человека, который страдает от горя или тревоги <...>. Легкие движения <...> или же такие движения, как едва заметное опускание углов рта, дол­жны рассматриваться как последние следы или остатки более резко выра­женных в прошлом движений, имевших понятный смысл. Для нас эти дви­жения полны значения, как выразительные движения, подобно тому как любые рудиментарные органы полны значения для естествоиспытателя, пы­тающегося классифицировать и установить генеалогию организмов.

Все признают, что главные выразительные движения, производимые человеком и низшими животными, в настоящее время носят врожденный или наследственный характер; другими словами, этим движениям не обу­чаются. Некоторые из них так мало зависят от обучения или подража­ния, что начиная с самых первых дней и на протяжении всей жизни они находятся совершенно вне нашего контроля; сюда относятся, например, такие явления, как ослабление тонуса кожных артерий при покраснении и усиление деятельности сердца при гневе <...>. Одних этих фактов дос­таточно для доказательства того, что многие из наших наиболее важных выражений не заучены нами; но примечательно при этом то, что некото­рые из них, будучи, несомненно, врожденными, начинают выполняться с полнотой и совершенством не сразу, а после определенной индивидуаль­ной практики; таковы, например, плач и смех. Наследственная передача большинства наших выразительных движений объясняет тот факт, что слепорожденные производят их столь же хорошо, как и зрячие. <...> Таким образом, мы можем понять и тот факт, что молодые и старые пред­ставители совершенно различных человеческих рас, а также и различных видов животных выражают одинаковые душевные состояния одними и теми же движениями. <...>

Однако если мы обратимся к нашим собственным, не столь обычным телодвижениям, которые мы привыкли считать искусственными или условными, каковы, например, пожимание плечами в знак невозможности что-то сделать или поднимание рук с раскрытыми ладонями и вытянутыми паль­цами в знак удивления, то мы, быть может, чересчур поражаемся, когда уз­наем, что эти движения врожденны. Мы можем заключить о наследствен­ной передаче этих и некоторых других движений из того, что их производят очень маленькие дети, слепорожденные и представители большей части со­вершенно различных человеческих рас. Следует также помнить, что вновь приобретенные и в высшей степени своеобразные ужимки, ассоциирован­ные с определенными душевными состояниями, становятся свойственными, как известно, некоторым лицам, а затем передаются их потомкам и в не­которых случаях даже не одному поколению.

Но существуют и такие жесты, которые представляются нам на­столько естественными, что мы легко могли бы признать их врожденны­ми, но жесты эти, видимо, были заучены подобно словам языка. <...> Данные относительно наследственной передачи таких движений, как ки­вок головой и покачивание головой из стороны в сторону, выражающих утверждение и отрицание, сомнительны, ибо эти знаки не всеобщи; одна­ко они распространены настолько, что едва ли были независимо приобре­тены всеми индивидами столь многочисленных рас.

Перейдем к рассмотрению вопроса, в какой мере воля и сознание участвовали в развитии различных выразительных движений. Насколь­ко мы можем судить, лишь небольшое число выразительных движений, подобных только что упомянутым, заучивается каждым индивидом, т.е. сознательно и произвольно выполняется в ранние годы жизни для опре­деленной цели или в подражание другим, и лишь потом становятся при­вычными. <...> Тем не менее все движения, объясняемые с точки зрения выдвинутого нами первого принципа, выполнялись некогда произвольно с определенной целью: избавления от опасности, облегчения горя или удовлетворения какого-нибудь желания. Например, едва ли можно сомне­ваться в том, что животные, прибегающие в драке к помощи зубов, при­обрели привычку в состоянии ярости оттягивать уши назад и плотно прижимать их к голове, вследствие того что предки этих животных не­изменно делали это, чтобы защитить уши и не дать врагам разорвать их; ведь те животные, которые в драке не пускают в дело зубы, не выражают своей ярости подобным движением. Мы можем сделать весьма правдо­подобное заключение, что и сами мы приобрели привычку сокращать мышцы вокруг глаз при тихом и не сопровождаемом громкими звуками плаче вследствие того, что наши предки, особенно в младенчестве, испы­тывали при крике неприятные ощущения в глазах. Далее, некоторые в высшей степени выразительные движения возникли в результате попыт­ки сдержать другие выразительные движения или воспрепятствовать их обнаружению; так, наклонное положение бровей н опускание углов рта возникает в результате усилия помешать приближающемуся приступу крика или сдержать его, когда он уже наступил. В этом случае совершенно очевидно, что сознание и воля первоначально участвовали в развитии этих движений; но и в этом, и в других подобных случаях мы так же мало сознаем, какие именно мышцы приходят в действие, как и при вы­полнении самых обыкновенных произвольных движений.

Когда животное взъерошивает шерсть, принимает угрожающую позу и издает свирепые звуки, чтобы испугать врага, мы видим любопытное сочетание движений, которые первоначально были произвольными, с дви­жениями непроизвольными. Впрочем, возможно, что таинственная сила воли могла влиять даже на непроизвольные движения в строгом смысле этого слова, как, например, на поднятие волос дыбом. <...>

Способность членов одного и того же племени общаться между со­бой при помощи языка играла первостепенную роль в развитии человека, а выразительные движения лица и тела оказывали в этом отношении большую помощь языку. Мы убеждаемся в этом сразу, когда разговари­ваем о важном предмете с человеком, лицо которого замкнуто. Тем не менее, насколько я мог заметить, нет основания полагать, чтобы какие-либо мышцы развились или даже изменились исключительно ради выражения эмоций. <...> Я не мог также найти оснований для предположения, что какие-либо наследственные движения, служащие теперь способом выра­жения эмоций, первоначально выполнялись произвольно и сознательно для специальной цели, подобно жестам и языку пальцев, которыми пользуются глухонемые. Напротив, всякое подлинное или наследственное выразительное движение имело, по-видимому, какое-нибудь естественное и не зависящее от специальной цели происхождение. Но будучи однаж­ды приобретены, такие движения могут применяться сознательно и про­извольно как средство общения. Даже маленькие дети при внимательном за ними уходе замечают в очень раннем возрасте, что их крик приносит им облегчение, и поэтому скоро начинают прибегать к нему произвольно. Часто можно видеть, как человек произвольно поднимает брови, чтобы вы­разить удивление, или улыбается, желая выразить притворное удоволь­ствие или согласие. У человека часто возникает желание произвести не­которые телодвижения демонстративно или напоказ, и с этой целью он поднимает вытянутые руки с широко раздвинутыми пальцами над голо­вой, желая выразить удивление, или же поднимает плечи до ушей, стре­мясь этим показать, что он не может или не хочет что-либо сделать. Склонность к таким движениям усиливается или увеличивается от про­извольного или многократного их выполнения; склонность эта может стать наследственной.

Быть может, стоит еще рассмотреть вопрос о том, не приобрели ли широкое распространение те движения, которые первоначально употреб­лялись только одним или несколькими индивидами для выражения оп­ределенного душевного состояния, и не сделались ли они всеобщими бла­годаря сознательному или бессознательному подражанию. Несомненно, человек очень склонен к подражанию независимо от своей сознательной воли. Эта склонность проявляется самым необыкновенным образом при некоторых мозговых заболеваниях. <...>

В предшествующих замечаниях и во всей этой книге я часто испыты­вал большие затруднения в вопросе о правильном применении таких тер­минов, как воля, сознание и намерение. Действия, которые сначала были произвольными, вскоре становятся привычными и, наконец, наследственны­ми; тогда они могут выполняться даже против воли. Хотя они часто обнаруживают душевное состояние, но это не было ни первоначальной целью, ни ожидаемым последствием. Даже фраза: «Некоторые движения служат способом выражения» — может ввести в заблуждение, так как здесь предполагается, что в этом состояла первоначальная цель или сущность движения. А между тем это, кажется, бывало редко или никогда не бывало; движение сначала или приносило прямую пользу, или являлось косвенным последствием возбужденного состояния чувствующих центров. Ребенок может кричать намеренно или инстинктивно, чтобы показать, что ему нуж­на пища; но у него нет ни желания, ни намерения придавать чертам лица ту своеобразную форму, которая так ярко выражает страдание, и тем не менее некоторые из наиболее характерных человеческих выражений, как было выше объяснено, явились результатом крика.

Хотя большинство наших выразительных движений носит врожден­ный или инстинктивный характер, в чем все согласны, все же остается не­ясным вопрос, обладаем ли мы инстинктивной способностью узнавать вы­разительные движения. Вообще высказывалось предположение, что такая способность существует. <...> Без сомнения, дети скоро начинают понимать выразительные движения старших, подобно тому как животные выучива­ются понимать движения человека. <...>

Однако чрезвычайно трудно доказать, что наши дети инстинктивно узнают любое выражение. Я пытался решить этот вопрос, наблюдая свое­го первого ребенка, который ничему не мог научиться от общения с дру­гими детьми, и я убедился в том, что уже в таком раннем возрасте, когда он еще не мог ничему научиться посредством опыта, он уже стал пони­мать улыбку, ему приятно было ее видеть, и он отвечал на нее своей улыб­кой. <...> Когда ему было 5 месяцев, он, казалось, понимал выражение и интонацию сострадания. Когда ему было 6 месяцев и несколько дней, его няня сделала вид, будто плачет, и я видел, что лицо его мгновенно приня­ло грустное выражение и углы рта сильно опустились; этот ребенок ред­ко мог видеть другого ребенка плачущим и никогда не видел плачущего взрослого человека, и я сомневаюсь, мог ли он в таком раннем возрасте рассуждать об этом. Поэтому мне кажется, что именно врожденное чув­ство должно было подсказать ему, что притворный плач его няни выра­жает горе, которое благодаря инстинкту симпатии вызвало горе у него самого. <...>

Итак, если совершенное незнакомство с деталями не мешает нам вер­но и быстро узнавать различные выражения, то я не понимаю, каким образом этому незнакомству можно придавать значение доказательства не­врожденности наших знаний, как бы смутны и неопределенны они ни были.

Я пытался довольно подробно показать, что все главные выражения, свойственные человеку, одинаковы на всем свете. Этот факт интересен, так как дает новые доказательства в пользу того предположения, что различные расы произошли от одной группы предков, строение тела которых, а в зна­чительной мере также и душевный склад, наверное, были уже почти полно­стью человеческими еще до того периода, когда расы разъединились одна от другой. Без сомнения, сходное строение, приспособленное для одной и той же цели, часто приобреталось различными видами независимо, благодаря факторам изменчивости и естественному отбору, но этим нельзя объяснить тесное сходство между различными видами в отношении большого числа мелких деталей. Далее, если мы примем во внимание многочисленные осо­бенности строения, не имеющие отношения к выражению и совершенно сходные у всех человеческих рас, и присоединим к ним многочисленные условия (некоторые весьма важные, а некоторые имеющие ничтожное зна­чение), от которых прямо или косвенно зависят выразительные движения, то мне представляется в высшей степени невероятным, чтобы такое большое сходство или, скорее, тождество строения было приобретено независимыми друг от друга способами; а между тем это было бы неизбежно, если бы че­ловеческие расы произошли от нескольких видов, первоначально различав­шихся между собой. Гораздо вероятнее, что многие, очень сходные черты у различных рас обусловлены наследственной передачей от одной древней формы, которая уже приобрела человеческие признаки.

Любопытным, хотя, быть может, и праздным, представляется вопрос о том, как давно в длинном ряду наших предков были последовательно приобретены различные выразительные движения, ныне проявляющиеся у человека. Мы можем с уверенностью полагать, что смех как выражение удовольствия или радости был присущ нашим прародичам задолго до того, как они заслужили имя человека; ибо очень многие породы обезьян издают при удовольствии повторяющийся звук, несомненно, аналогичный нашему смеху, и часто сопровождающийся у них вибрирующими движе­ниями челюстей и губ, причем углы рта оттягиваются назад и вверх, на щеках образуются складки и даже появляется блеск в глазах.

Подобным же образом мы можем заключить, что уже с крайне от­даленных времен страх выражался почти в той же самой форме, как и теперь у человека, а именно: дрожью, поднятием волос дыбом, холодным потом, бледностью, широко открытыми глазами, расслаблением большин­ства мышц и пониканием или неподвижностью всего тела.

Страдание, если оно было сильным, уже с самого начала должно было вызывать крики или стоны, скорчивание тела и скрежет зубов. Но наши прародичи еще не проявляли тех в высшей степени выразительных движе­ний черт лица, которыми сопровождаются у нас крик и плач, до тех пор, пока их органы кровообращения и дыхания и мышцы, окружающие глаза, не приобрели еще своего нынешнего строения. Слезоотделение возникло, по-видимому, рефлекторным путем вследствие спазматического сокраще­ния век, а быть может, и одновременного наполнения глазных яблок кровью во время крика. Возможно поэтому, что плач возник довольно поздно в ис­тории нашего развития, и этот вывод согласуется с тем фактом, что наши ближайшие предки, человекообразные обезьяны, не плачут. Но в решении этого вопроса мы должны соблюдать осторожность, ибо, поскольку некото­рые обезьяны, не находящиеся в близком родстве с человеком, плачут, эта привычка могла развиться очень давно у боковой ветки этой группы, от которой происходит человек. У наших отдаленных предков во время стра­дания от горя или тревоги брови не принимали наклонного положения и углы рта не оттягивались книзу до той поры, пока они не приобрели при­вычку сдерживать крики. Поэтому выражение горя и тревоги в высокой степени присуще человеку.

Уже в очень раннем периоде ярость выражалась угрожающими или неистовыми жестами, покраснением кожи и блеском глаз, но нахмурива-ния при этом не было. Привычка нахмуриваться была, по-видимому, при­обретена главным образом в связи с тем, что мышцы, сморщивающие бро­ви,— это первые мышцы, которые сокращаются вокруг глаз, когда в младенчестве мы испытываем боль, гнев или горе, и, следовательно, здесь мы находим сходство с криком; отчасти нахмуривание возникло в связи с за­щитной реакцией при затрудненном и пристальном всматривании. Пред­ставляется вероятным, что это предохраняющее от света движение стало привычным лишь после того, как человек приобрел совершенно выпрям­ленное положение, ибо обезьяны при ослепительном свете не хмурятся. Наши отдаленные предки, по-видимому, чаще оскаливали зубы в состоянии ярости, чем это делает человек, даже когда он дает полную волю этому чув­ству, как это наблюдается у душевнобольных. Мы можем также быть по­чти уверенными, что наши предки оттопыривали губы, когда были не в духе или раздосадованы, в большей степени, чем это делают наши дети или даже дети ныне существующих диких племен.

Наши ранние предки не сразу научились держать голову прямо, рас­правлять грудь, выпрямлять плечи и сжимать кулаки, когда они испытыва­ли негодование или бывали слегка сердиты; все они это усвоили после того, как приобрели обычную осанку и позу прямостоящего человека, а также научились драться кулаками и дубинами. До наступления этого периода не получило развития также и то движение, которое представляет собой анти­тезу вышеописанных: пожимание плечами при невозможности что-то сде­лать или при готовности терпеть. Судя по действиям обезьян, удивление в ту пору не выражалось широким раскрыванием рта, но глаза уже расши­рялись и брови изгибались дугой. В очень отдаленные времена отвращение выражалось сокращением мышц вокруг рта, похожим на движение при рвоте, если, разумеется, правилен высказанный мною взгляд на происхож­дение этого выражения, а именно, что предки наши обладали и пользовались способностью произвольно и быстро извергать из желудка пищу, ко­торая была им противна. И уже в значительно более позднем периоде был приобретен тот весьма утонченный способ выражать презрение или пренеб­режение, который проявляется в опускании век или отворачивании глаз и лица в сторону как бы с намерением отчетливо показать, что презираемый человек не заслуживает того, чтобы на него смотрели.

Из всех выражений покраснение от стыда, по-видимому, является наиболее специфической особенностью человека, и притом оно свойствен­но всем или почти всем человеческим расам независимо от того, замет­но ли или незаметно изменение цвета их кожи. Расширение мелких ар­терий поверхности кожи, от которого зависит покраснение, первоначально было, по-видимому, результатом повышенного внимания к собственной внешности, особенно к лицу; этому способствовало также влияние при­вычки, наследственности и более легкого протекания нервной силы по привычным путям; впоследствии в силу ассоциации покраснение возни­кало также под влиянием повышенного внимания не только к собствен­ной внешности, но и к своему нравственному поведению. Едва ли можно сомневаться, что многие животные способны воспринимать и оценивать красивые краски и даже формы, о чем свидетельствуют те старания, с которыми особи одного пола выставляют свою красоту перед другим по­лом. Но невозможно допустить, чтобы какое-либо животное относилось с повышенным вниманием и чувствительностью к своей внешности, пока его умственные способности не достигли уровня, равного или почти рав­ного способностям человека. Поэтому мы можем заключить, что возник­новение способности краснеть от стыда должно быть отнесено к весьма позднему периоду в длинной истории нашего развития.

Только что упомянутые факты <...> заставляют прийти к выводу, что большинство наших выражений было бы совершенно иным и не по­хожим на существующие, если бы строение наших органов дыхания и кровообращения хотя бы в слабой степени отличалось от нынешнего стро­ения этих органов. <...>

Выразительные движения лица и тела независимо от их происхож­дения играют большую и важную роль в нашей жизни. Они служат пер­вым средством общения между матерью и ребенком: мать поощряет ре­бенка и направляет его на верный путь своей одобрительной улыбкой или хмурится, выражая неодобрение. Мы легко замечаем сочувствие у других по выражению их лица; это умеряет наши страдания и усиливает радос­ти, тем самым укрепляя наши чувства друг к другу. Выразительные дви­жения придают живость и энергию нашей речи. Они обнаруживают мыс­ли и намерения других вернее, чем слова, которые могут быть лживы. Свободное выражение эмоций посредством внешних знаков делает более интенсивными эти эмоции. С другой стороны, подавление внешнего про­явления наших эмоций, поскольку это оказывается возможным, приводит к их смягчению. Тот, кто дает волю бурным телодвижениям, усиливает свою ярость; тот, кто не сдерживает проявления страха, будет испытывать его в усиленной степени; тот, кто, будучи подавлен горем, остается пассив­ным, упускает лучший способ восстановить душевное равновесие. Все эти выводы вытекают, с одной стороны, из факта существования тесной связи между всеми эмоциями и их внешними проявлениями, с другой стороны, из факта непосредственного влияния наших усилий на сердце, а следова­тельно, и на мозг. Даже когда мы симулируем какую-либо эмоцию, воз­никает тенденция к ее действительному переживанию. <...>

Мы видели, что изучение теории выражения до некоторой степени подтверждает тот вывод, что человек происходит от какой-то низшей жи­вотной формы, а также подкрепляет убеждение в видовом или подвидовом единстве различных рас; впрочем, насколько я могу судить, в таком под­тверждении едва ли есть надобность. Мы видели также, что само по себе выражение, или, как его иногда называли, язык эмоций, без сомнения, имеет большое значение для благополучия человечества. Мы должны были бы быть очень заинтересованы в том, чтобы понять по возможности источник или происхождение различных выражений, которые мы можем ежечасно видеть на лицах окружающих нас людей, не говоря уже о домашних живот­ных. Все это дает нам основание для вывода, что философия этого вопроса вполне заслуживала того внимания, которое ей уже уделило несколько пре­восходных наблюдателей, и что этот предмет заслуживает дальнейшего изу­чения, особенно со стороны какого-нибудь даровитого физиолога.

Я.Рейковский ВЫРАЖЕНИЕ ЭМОЦИЙ - МИМИКА, ПАНТОМИМИКА, ВОКАЛИЗАЦИЯ

Спонтанное выражение эмоций

Исследование подлинных эмоций сталкивается со значительными трудностями. Действительно, как получить достаточно большое число раз­личных фотографий подлинных эмоциональных реакций? Как вызвать у человека реальное переживание эмоций, не вторгаясь в его жизнь? Стре­мясь преодолеть подобные затруднения, некоторые психологи прибегали к весьма драматическим методам. К наиболее известным из такого рода исследований относятся эксперименты Лэндиса².

Лэндис проводил свои эксперименты в 20-х годах (результаты их опубликованы в 1924г.). Это были, несомненно, очень жестокие экспери­менты. Так, чтобы вызвать сильные отрицательные эмоции, за спиной ис­пытуемого неожиданно раздавался выстрел, испытуемому приказывали отрезать большим ножом голову живой белой крысе, а в случае отказа экспериментатор сам у того на глазах совершал эту операцию; в других случаях испытуемый, опуская руку в ведро, неожиданно находил там трех живых лягушек и одновременно подвергался удару электрического тока, и т.д. Но именно поэтому в эксперименте Лэндиса удавалось вызы­вать подлинные эмоции.

На протяжении всего эксперимента испытуемых фотографировали. Чтобы облегчить объективное измерение мимических реакций, основные группы мышц лица обводились углем. Это позволяло впоследствии — на фотографиях — измерять смещения, которые происходили при различных эмоциональных состояниях в результате сокращения мышц.

Попытки установить, какие группы мышц участвуют в выражении отдельных эмоциональных состояний, дали отрицательные результаты. Вопреки ожиданиям оказалось невозможным найти мимику, типичную для страха, смущения или других эмоций (если считать типичной мими­ку, характерную для большинства людей).

Следует подчеркнуть, что типичные мимические корреляты не были найдены не только для ситуаций, которые классифицировались как вызы­вающие страх, смущение и т.д., но и для тех эмоциональных состояний, ко­торые определялись так самими испытуемыми (т.е. для тех случаев, когда последние утверждали, что они испытывали страх, отвращение и т.п.).

Вместе с тем было установлено, что у каждого испытуемого есть не­который характерный для него репертуар мимических реакций, повторяю­щихся в различных ситуациях: закрывать или широко раскрывать глаза, морщить лоб, открывать рот и т.д.

Эти результаты противоречат как данным, полученным в других вы­шеупомянутых исследованиях, так и повседневному опыту.

Некоторый свет на причину такого несоответствия другим исследо­ваниям проливают данные дополнительных опытов, проведенных Лэнди-сом с тремя из его испытуемых. Он просил их попытаться изобразить не­которые эмоции, испытанные ими в эксперименте (религиозные чувства, отвращение, страх и т.д.). Оказалось, что мимическая имитация эмоций со­ответствовала общепринятым формам экспрессии, но совершенно не совпа­дала с выражением лиц тех же самых испытуемых, когда они переживали подлинные эмоции. Таким образом, следует различать общепринятую, кон­венциональную, мимику как признанный способ выражения эмоций и спон­танное проявление эмоций.

Представление о том, что по выражению лица можно судить об испы­тываемых человеком эмоциях, верно, если оно относится к конвенциональ­ным мимическим реакциям, к тому своеобразному языку мимики, кото­рым пользуются люди для преднамеренного сообщения о своих установках, замыслах, чувствах. Возможно, что это представление верно и в отношении спонтанной мимики, но при условии, что имеются в виду хорошо знакомые люди. Когда нам приходится долго общаться с человеком, мы узнаем, что такое-то выражение лица означает у него раздражение, тогда как другое — восторг. Помимо общего языка эмоций, необходимо знать еще язык инди­видуальный, т.е. язык мимики конкретного человека. Обычно мы постига­ем язык эмоций лишь близких нам людей.

Исследования Лэндиса указывают на необходимость различения не­произвольных мимических реакций, которые являются автоматическим следствием переживаемых эмоций, и произвольных выразительных дей­ствий, возникающих в результате намеренного сокращения мышц лица. Об этом же говорят данные исследований, посвященных изучению развития мимики ребенка.

Умладенцев мимика является сравнительна бедной. Гудинаф обна­ружила у десятилетней слепоглухой девочки хорошо сформированные мимические схемы почти всех видов, описываемых шкалой Вудвортса и Шлосберга. Это значит, что мимические схемы являются врожденными. Согласно наблюдениям других авторов, у слепых детей плохо формиру­ются произвольные мимические реакции, но спонтанное выражение чувств не отличается от зрячих; с возрастом мимика зрячих становится все более выразительной и богатой, тогда как мимика слепых детей либо не изменяется, либо становится еще более бедной.

Таким образом, на формирование мимического выражения эмоций оказывают влияние три фактора:

• врожденные видотипичные мимические схемы, соответствующие определенным эмоциональным состояниям;

• приобретенные, заученные, социализированные способы проявле­ ния чувств, подлежащие произвольному контролю;

• индивидуальные экспрессивные особенности, придающие видовым и социальным формам мимического выражения специфические черты, свойственные только данному индивиду.

Следует отметить, что такая индивидуальная специфика может быть как более, так и менее выраженной. Так, например, в группе из 12 испытуе­мых Колмен выделил только двух, у кого мимика была выразительной и обнаруживалась устойчивая связь между эмоциями и их выражением.

Пантомимика, выражение эмоций голосом

Исследования жестов и голоса выявляют влияние аналогичных фак­торов. Так, эксперименты, в которых эмоции определялись по заснятым на кинопленку движениям рук опытного актера, показали, что уровень точно­сти оценок является примерно таким же, как при определении эмоций по выражению лица.

В состоянии эмоционального возбуждения обычно возрастает сила голоса, а также значительно изменяются его высота и тембр. Отдельные интонационные колебания высоты могут охватывать целую октаву.

Неоднократно предпринимались попытки выявить при помощи зву­козаписи вызываемые эмоциями изменения голоса. Однако в виду множе­ства факторов, от которых зависят особенности записи, эти попытки до сих пор не увенчались успехом.

Выражение эмоций голосом, так же как и мимическое выражение, имеет как врожденные видотипичные компоненты, так и приобретенные — социально обусловленные и формирующиеся в процессе индивидуального развития компоненты. Врожденными механизмами обусловлены такие проявления, как изменение силы голоса (при изменении эмоционального возбуждения) или дрожание голоса (под влиянием волнения). При усиле­нии эмоционального возбуждения возрастает количество функциональных единиц, актуализированных к действию, что оказывает влияние на усиление активации мышц, участвующих в голосовых реакциях.

Иногда сильное возбуждение может, напротив, проявляться в умень­шении силы голоса (можно говорить шипящим от ярости голосом). Эта форма является следствием сочетания врожденной тенденции к усилению голоса под влиянием эмоций и приобретенной способности не издавать слишком сильных звуков. Что касается движений всего тела — пантоми­мики, то здесь удалось выявить одну отчетливую комплексную реакцию, возникающую в ответ на сильный внезапный раздражитель, прежде всего звуковой. Это так называемая реакция вздрагивания (startle pattern). Не­которые авторы считают, что эта реакция предшествует собственно эмоци­ональным реакциям. К последним можно относить лишь более развитые ее формы. Эти более развитые формы носят явный отпечаток социальной обусловленности.

Межкультурные различия в выражении эмоций

Исследования поведения людей, принадлежащих к разным культу­рам, обнаружили, что в сфере выражения эмоций встречаются как универ­сальные типы реакций, так и специфические для отдельных исследовав­шихся культур. Это можно проиллюстрировать данными Кляйнберга, который провел анализ китайской литературы с точки зрения описания выражения эмоций.

Он установил, что для описания страха, например, используются сле­дующие выражения: «Все дрожали, а их лица были цвета глины»; «Во­лосы стали дыбом, и по телу побежали мурашки»; «Холодный пот покрыл его тело; он беспрерывно дрожал»; «Ее ноги будто приросли к земле; она готова была кричать, но уста ее были немы». Все приведенные здесь опи­сания вполне понятны европейцу, что указывает на сходство выражения страха в разных культурах.

Для описания гнева используются такие выражения: «Он заскреже­тал зубами, стирая их в порошок»; «Его глаза широко раскрылись и ста­ли круглыми» (что у нас означает, скорее, удивление или страх); «Был так разгневан, что несколько раз лишался чувств». У нас, скорее, сказали бы «лишился чувств от потрясения» или «лишился чувств от страха». Та­кое выражение, как «высунул язык», означает удивление, «потирал ухо и щеку» — удовлетворение, тогда как «хлопнул в ладоши» — беспокойство или неудовлетворение. Китаянка постукивает пальцем по затылку свое­го ребенка, выражая таким способом неудовлетворение, и потирает паль­цем щеку, вместо того чтобы сказать «стыдно».

Таким образом, принимая во внимание те формы выражения эмоций, описания которых встречаются в художественной литературе разных куль­тур, можно отметить, что язык эмоций содержит как общие элементы, сход­ные для разных культур, так и элементы, специфические для определенных культур. Возникает вопрос: какие именно формы выражения имеют уни­версальный характер и какие — специфический? Чтобы ответить на этот вопрос, полезно познакомиться с данными, собранными социальными антро­пологами, этнографами и путешественниками. Рассмотрим, что именно в отдельных культурах означают определенные эмоциональные реакции. При этом будем опираться на обзор Кляйнберга.

Слезы являются почти универсальным признаком печали. Однако нормы культуры оказывают влияние на эти формы реакций, определяя, когда, каким образом и как долго следует плакать. Так, в Черногории на погребальной церемонии женщины и мужчины должны плакать в разное время. Мексиканские индейцы плачут во время некоторых религиозных церемоний, а после их завершения возвращаются к типичному для них радостному настроению. Андаманцы, например, плачут при встрече с людь­ми, которых они давно не видели, а также после установления мира меж­ду воюющими сторонами; родственники, не видевшиеся несколько недель или месяцев, при встрече обнимаются, усаживаются рядом и обливаются слезами³. Смех является довольно распространенным признаком радос­ти и удовлетворения) Нередко с помощью смеха выражается также пре­зрение и насмешливое отношение. В Китае смех может означать гнев, а в более давние времена он был также формой поведения, предписываемой слуге, который, например, сообщал господину о своем несчастье с улыбкой, чтобы уменьшить значение несчастья и не беспокоить им почтенное лицо. В Японии проявление печали и боли в присутствии лиц более вы­сокого положения рассматривалось как демонстрация неуважения. По­этому человек, которому делается выговор, должен улыбаться, однако сле­дует помнить, что смех, при котором обнажаются задние зубы, также является оскорбительным для вышестоящего лица.

Внекоторых приведенных примерах смех является формой, предпи­сываемой нормами культуры, чтобы скрыть отрицательные эмоции. Та­кую же функцию смех может выполнять и в нашей культуре; так, у де­тей смех довольно часто бывает реакцией на ситуацию, вызывающую отрицательные эмоции.

Более значительные различия наблюдаются в выражении радости. Так, например, на Таити для выражения радости люди иногда причиняют себе боль. Уилсоп приводит пример старой женщины, которая, неожидан­но встретив сына, от радости исцарапала себя до крови. Подобные формы проявления радости наблюдались среди аборигенов Австралии. И все же самой распространенной формой выражения радости является смех.

Рассматривая отдельные эмоции и разные формы их выражения, можно заметить, что некоторые из них понятны людям разных культур, тогда как другие можно понять только в рамках определенной культуры. Это различие, как предполагает Кляйнберг, отчасти связано с тем, что эмо­ции различаются своими социальными функциями. Некоторые эмоции, например гнев, любовь, заинтересованность, презрение, явно направлены на окружающих и являются формой взаимодействия между человеком и его социальной средой. Другие же (например, страх, печаль) имеют более эгоцентрический характер и являются ответом на то, что произошло с человеком. Правда, и эгоцентрические эмоции имеют социальное значе­ние (люди, например, хотят показать, что они печалятся из-за чужого не­счастья, что кого-то боятся), но это является их вторичной функцией.

Все, что касается отношений между людьми, как правило, предпола­гает четкие нормы, обязательные для всех членов данной культуры, поэто­му эмоции, направленные на других, в большей степени, чем эгоцентри­ческие эмоции, подвержены влиянию культуры. Понятно, что эмоции, направленные на окружающих, характеризуются более значительными межкультурными различиями. Эгоцентрические эмоции, поскольку они выполняют функцию передачи информации о личных отношениях, так­же подвергаются регулирующему влиянию культуры. Таким образом, обычной реакцией в состоянии печали является плач, но особые правила устанавливают, при каких обстоятельствах, в какой степени и как долго можно плакать. Обычным проявлением удовлетворения является смех, но особые правила определяют, когда и каким образом можно смеяться.

Классификации эмоций.

С.А.Рубинштейн ВИДЫ ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ ПЕРЕЖИВАНИЙ

В многообразных проявлениях эмоциональной сферы личности мож­но различать три основных уровня.

Первый — это уровень органической аффективно-эмоциональной чувствительности. Сюда относятся элементарные, так называемые физичес­кие чувствования — удовольствия, неудовольствия, связанные по преиму­ществу с органическими потребностями. Чувствования такого рода могут носить более или менее специализированный местный характер, выступая в качестве эмоциональной окраски или тона отдельного процесса ощуще­ния. Они могут приобрести и более общий, разлитой характер; выражая общее более или менее разлитое органическое самочувствие индивида, эти эмоциональные состояния носят неопредмеченный характер. Примером может служить чувство беспредметной тоски, такой же беспредметной тре­воги или радости. Каждое такое чувство отражает объективное состояние индивида, находящегося в определенных взаимоотношениях с окру­жающим миром. И «беспредметная» тревога может быть вызвана каким-нибудь предметом; но хотя его присутствие вызвало чувство тревоги, это чувство может не быть направлено на него и связь чувства с предметом, ко­торый объективно вызвал чувство может не быть осознана. <...>

Следующий, более высокий, уровень эмоциональных проявлений со­ставляют предметные чувства, соответствующие предметному восприятию и предметному действию. Опредмеченность чувства означает более высо­кий уровень его осознания. На смену беспредметной тревоге приходит страх перед чем-нибудь. Человеку может быть «вообще» тревожно, но бо­ятся люди всегда чего-то, точно так же удивляются чему-то и любят кого-то. На предыдущем уровне — органической аффективно-эмоциональной чувствительности — чувство непосредственно выражало состояние организма, хотя, конечно, организма не изолированного, а находящегося в оп­ределенных реальных отношениях с окружающей действительностью. Од­нако само отношение не было еще осознанным содержанием чувства. На втором уровне чувство является уже не чем иным, как выражением в осознанном переживании отношения человека к миру. <...>

Опредмеченность чувств находит высшее выражение в том что сами чувства дифференцируются в зависимости от предметной сферы, к которой они относятся. Эти чувства обычно называются предметными чувствами и подразделяются на интеллектуальные, эстетические и моральные. Цен­ность, качественный уровень этих чувств зависит от их содержания, от того, какое отношение и к какому объекту они выражают. Это отношение все­гда имеет идеологический смысл. <...>

Наконец, над предметными чувствами (восхищения одним предме­том и отвращения к другому, любви или ненависти к определенному лицу, возмущения каким-либо поступком или событием и т.п.) поднимаются более обобщенные чувства (аналогичные по уровню обобщенности отвле­ченному мышлению), как-то: чувство юмора, иронии, чувство возвышен­ного, трагического и т.п. Эти чувства тоже могут иногда выступать как более или менее частные состояния, приуроченные к определенному слу­чаю, но по большей части они выражают общие, более или менее устойчи­вые мировоззренческие установки личности. Мы бы назвали их мировоз­зренческими чувствами.

Уже чувство комического, с которым нельзя смешивать ни юмор, ни иронию, заключает в себе интеллектуальный момент как общественный компонент. Чувство комического возникает в результате внезапно обна­руживающегося несоответствия между кажущейся значительностью дей­ствующего лица и ничтожностью, неуклюжестью, вообще несуразностью его поведения, между поведением, рассчитанным на более или менее зна­чительную ситуацию, и пустяковым характером ситуации, в которой оно совершается. Комическим, смешным кажется то, что выступает сперва с видимостью превосходства и затем обнаруживает свою несостоятель­ность. Несоответствие или несуразность, обычно заключенные в комичес­ком, сами по себе еще не создают этого впечатления. Для возникновения чувства комизма необходимо совершающееся на глазах у человека разоб­лачение неосновательной претензии <...>

Значительно сложнее, чем чувство комического, собственно юмор и ирония. Юмор предполагает, что за смешным, за вызывающими смех не­достатками чувствуется что-то положительное, привлекательное. С юмо­ром смеются над недостатками любимого. В юморе смех сочетается с симпатией к тому, на что он направляется. Английский писатель Дж.Ме­редит прямо определяет юмор как способность смеяться над тем, что лю­бишь. С юмором относятся к смешным маленьким слабостям или не очень существенным и во всяком случае безобидным недостаткам, когда чувствуется, что за ними серьезные реальные достоинства. Чувство юмора предполагает, таким образом, наличие в одном явлении или лице и отрицательных и положительных сторон. Юмористическое отношение к этому факту, очевидно, возможно лишь, пока в нашей оценке поло­жительные моменты перевешивают отрицательные. По мере того, как это соотношение в наших глазах сдвигается и отрицательные стороны полу­чают в нем перевес над положительными, чувство юмора начинает пере­ходить в чувство трагического или во всяком случае проникаться траги­ческими нотками; в добродушный смех юмора включается боль и горечь. Таким не лишенным трагизма юмором был юмор Гоголя: недаром Го­голь характеризовал свой юмор как видимый миру смех сквозь невиди­мые миру слезы. <...>

Ирония расщепляет то единство, из которого исходит юмор. Она противопоставляет положительное отрицательному, идеал — действитель­ности, возвышенное — смешному, бесконечное — конечному. Смешное, безобразное воспринимается уже не как оболочка и не как момент, вклю­ченный в ценное и прекрасное, и тем более не как естественная и законо­мерная форма его проявления, а только как его противоположность, на которую направляется острие иронического смеха. Ирония разит несовер­шенства мира с позиций возвышающегося над ними идеала. Поэтому иро­ния, а не более реалистический по своему духу юмор, была основным мо­тивом романтиков. <...>

В развитии эмоций можно, таким образом, наметить следующие сту­пени: 1) элементарные чувствования <...>, 2) разнообразные предметные чувства <...>, 3) обобщенные мировоззренческие чувства. <...> Наряду с ними нужно выделить отличные от них, но родственные им аффекты, а также страсти.

Аффекты. Аффект — это стремительно и бурно протекающий эмо­циональный процесс взрывного характера, который может дать неподчи­ненную сознательному волевому контролю разрядку в действии. Именно аффекты по преимуществу связаны с шоками — потрясениями, выража­ющимися в дезорганизации деятельности. Дезорганизующая роль аффек­та может отразиться на моторике, выразиться в дезорганизации моторно­го аспекта деятельности в силу того, что в аффективном состоянии в нее вклиниваются непроизвольные, органически детерминированные, реак­ции. <...>

Аффективные процессы могут представлять собой дезорганизацию деятельности и в другом, более высоком плане, в плане не моторики, а собственно действия. Аффективное состояние выражается в заторможен­ности сознательной деятельности. В состоянии аффекта человек теряет голову. Поэтому в аффективном действии в той или иной мере может быть нарушен сознательный контроль в выборе действия. Действие в со­стоянии аффекта, т.е. аффективное действие, как бы вырывается у человека, а не вполне регулируется им. Поэтому аффект, «сильное душевное волнение» (говоря словами нашего кодекса) рассматривается как смягча­ющее вину обстоятельство. <...>

Страсти. С аффектами в психологической литературе часто сближа­ют страсти. Между тем общим для них собственно является лишь коли­чественный момент интенсивности эмоционального возбуждения. По су­ществу же они глубоко различны.

Страсть — это такое сильное, стойкое, длительное чувство, которое, пустив корни в человеке, захватывает его и владеет им. Характерным для страсти является сила чувства, выражающаяся в соответствующей направ­ленности всех помыслов личности, и его устойчивость; страсть может да­вать вспышки, но сама не является вспышкой. Страсть всегда выражает­ся в сосредоточенности, собранности помыслов и сил, их направленности на единую цель. В страсти, таким образом, ярко выражен волевой момент стремления; страсть представляет собой единство эмоциональных и воле­вых моментов; стремление в нем преобладает над чувствованием. Вместе с тем характерным для страсти является своеобразное сочетание актив­ности с пассивностью. Страсть полонит, захватывает человека; испытывая страсть, человек является как бы страдающим, пассивным существом, на­ходящимся во власти какой-то силы, но эта сила, которая им владеет, вместе с тем от него же и исходит. <...>

Страсть — большая сила, поэтому так важно, на что она направляет­ся. Увлечение страсти может исходить из неосознанных телесных влече­ний, и оно может быть проникнуто величайшей сознательностью и идей­ностью. Страсть означает, по существу, порыв, увлечение, ориентацию всех устремлений и сил личности в едином направлении, сосредоточение их на единой цели. Именно потому, что страсть собирает, поглощает и бросает все силы на что-то одно, она может быть пагубной и даже роковой, но именно поэтому же она может быть и великой. Ничто великое на свете еще никогда не совершалось без великой страсти.

Говоря о различных видах эмоциональных образований и состояний, нужно еще отметить настроение.

Настроения. Под настроением разумеют общее эмоциональное со­стояние личности, выражающееся в «строе» всех ее проявлений. Две ос­новные черты характеризуют настроение в отличие от других эмоцио­нальных образований. Эмоции, чувства связаны с каким-нибудь объектом и направлены на него: мы радуемся чему-то, огорчаемся чем-то, трево­жимся из-за чего-то; но когда у человека радостное настроение, он не про­сто рад чему-то, а ему радостно — иногда, особенно в молодости, так, что все на свете представляется радостным и прекрасным. Настроение не предметно, а личностно,— это, во-первых, и, во-вторых,— оно не специаль­ное переживание, приуроченное к какому-то частному событию, а разли­тое общее состояние. <...>

Ввозникновении настроения участвует обычно множество факто­ров. Чувственную основу его часто образуют органическое самочувствие, тонус жизнедеятельности организма и те разлитые, слабо локализованные органические ощущения (интроцептивной чувствительности), которые исходят от внутренних органов. Однако это лишь чувственный фон, кото­рый редко у человека имеет самодовлеющее значение. Скорее даже и само органическое, физическое самочувствие человека зависит, за исключени­ем резко выраженных патологических случаев, в значительной мере от того, как складываются взаимоотношения человека с окружающим, как он осознает и расценивает происходящее в его личной и общественной жиз­ни. Поэтому то положение, что настроение часто возникает вне контроля сознания — бессознательно, — не означает, конечно, что настроение чело­века не зависит от его сознательной деятельности, от того, что и как он осознает; оно означает лишь, что он часто не осознает этой зависимости, она как раз не попадает в поле его сознания. Настроение — в этом смыс­ле бессознательная, эмоциональная «оценка» личностью того, как на дан­ный момент складываются для нее обстоятельства.

А.Н.Леонтьев ЭМОЦИОНАЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ

Общее учение об эмоциях

К эмоциональным процессам относится широкий класс процессов внутренней регуляции деятельности. Эту функцию они выполняют, отра­жая тот смысл, который имеют объекты и ситуации, воздействующие на субъекта, их значения для осуществления его жизни.

У человека эмоции порождают переживания удовольствия, неудоволь­ствия, страха, робости и т.п., которые играют роль ориентирующих субъек­тивных сигналов. Простейшие эмоциональные процессы выражаются в органических, двигательных и секреторных изменениях и принадлежат к числу врожденных реакций. Однако в ходе развития эмоции утрачивают свою прямую инстинктивную основу, приобретают сложнообусловленный характер, дифференцируются и образуют многообразные виды так называ­емых высших эмоциональных процессов: социальных, интеллектуальных и эстетических, которые у человека составляют главное содержание его эмо­циональной жизни. По своему происхождению, способам проявления и формам протекания эмоции характеризуются рядом специфических зако­номерностей.

<...> Даже так называемые низшие эмоции являются у человека продуктом общественно-исторического развития, результатом трансфор­мации их инстинктивных, биологических форм, с одной стороны, и форми­рования новых видов эмоций — с другой; это относится также к эмоцио­нально-выразительным, мимическим и пантомимическим движениям, которые, включаясь в процесс общения между людьми, приобретают в зна­чительной мере условный, сигнальный и вместе с тем социальный характер, чем и объясняются отмечаемые культурные различия в мимике и эмоцио­нальных жестах. Таким образом, эмоции и эмоциональные выразительные движения человека представляют собой не рудиментарные явления его психики, а продукт положительного развития и выполняют в регулиро­вании его деятельности, в том числе и познавательной, необходимую и важ­ную роль. В ходе своего развития эмоции дифференцируются и образуют у человека различные виды, отличающиеся по своим психологическим особенностям и закономерностям своего протекания. К эмоциональным, в широком смысле, процессам в настоящее время принято относить аффек­ты, собственно эмоции и чувства.

Аффекты

Аффектами называют в современной психологии сильные и относи­тельно кратковременные эмоциональные переживания, сопровождаемые резко выраженными двигательными и висцеральными проявлениями, со­держание и характер которых может, однако, изменяться, в частности, под влиянием воспитания и самовоспитания. У человека аффекты вызывают­ся не только факторами, затрагивающими поддержание его физического существования, связанными с его биологическими потребностями и инстин­ктами. Они могут возникать также в складывающихся социальных отно­шениях, например, в результате социальных оценок и санкций. Одна из осо­бенностей аффектов состоит в том, что они возникают в ответ на уже фактически наступившую ситуацию и в этом смысле являются как бы сдвинутыми к концу события (Клапаред); в связи с этим их регулирующая функция состоит в образовании специфического опыта — аффективных следов, определяющих избирательность последующего поведения по отно­шению к ситуациям и их элементам, которые прежде вызывали аффект. Такие аффективные следы («аффективные комплексы») обнаруживают тен­денцию навязчивости и тенденцию к торможению. Действие этих противо­положных тенденций отчетливо обнаруживается в ассоциативном экспери­менте (Юнг): первая проявляется в том, что даже относительно далекие по смыслу слова-раздражители вызывают по ассоциации элементы аффектив­ного комплекса; вторая тенденция проявляется в том, что актуализация элементов аффективного комплекса вызывает торможение речевых реак­ций, а также торможение и нарушение сопряженных с ними двигательных реакций (А.Р.Лурия); возникают также и другие симптомы (изменение кожно-гальванической реакции, сосудистые изменения и др.). На этом и основан принцип действия так называемого «лай-детектора» — прибора, служащего для диагностики причастности подозреваемого к расследуемо­му преступлению. При известных условиях аффективные комплексы могут полностью оттормаживаться, вытесняться из сознания. Особое, преувели­ченное значение последнему придается, в частности, в психоанализе. Другое свойство аффектов состоит в том, что повторение ситуаций, вызывающих то или иное отрицательное аффективное состояние, ведет к аккумуляции аф­фекта, которая может разрядиться в бурном неуправляемом аффективном поведении — «аффективном взрыве». В связи с этим свойством аккумулированных аффектов были предложены в воспитательных и терапевтичес­ких целях различные методы изживания аффекта, их «канализации».

Собственно эмоции

В отличие от аффектов, собственно эмоции представляют собой более длительные состояния, иногда лишь слабо проявляющиеся во внешнем поведении. Они имеют отчетливо выраженный ситуационный характер, т.е. выражают оценочное личностное отношение к складывающимся или воз­можным ситуациям, к своей деятельности и своим проявлениям в них. Собственно эмоции носят отчетливо выраженный идеаторный характер; это значит, что они способны предвосхищать ситуации и события, которые ре­ально еще не наступили, и возникают в связи с представлениями о пережи­тых или воображаемых ситуациях. Их важнейшая особенность состоит в их способности к обобщению и коммуникации; поэтому эмоциональный опыт человека гораздо шире, чем опыт его индивидуальных переживаний: он формируется также в результате эмоциональных сопереживаний, возни­кающих в общении с другими людьми, и в частности передаваемых сред­ствами искусства (Б.М.Теплов). Само выражение эмоций приобретает чер­ты социально формирующегося исторически изменчивого «эмоционального языка», о чем свидетельствуют и многочисленные этнографические описа­ния и такие факты, как, например, своеобразная бедность мимики у врож­денно слепых людей. Собственно эмоции находятся в другом отношении к личности и сознанию, чем аффекты: первые воспринимаются субъектом как состояния моего Я, вторые — как состояния, происходящие «во мне». Это отличие ярко выступает в случаях, когда эмоции возникают как реак­ция на аффект; так, например, возможно появление эмоции боязни появле­ния аффекта страха или эмоции, вызываемой пережитым аффектом, напри­мер аффектом острого гнева. Особый вид эмоций составляют эстетические эмоции, выполняющие важнейшую функцию в развитии смысловой сферы личности.

Чувства

Более условным и менее общепринятым является выделение чувств как особого подкласса эмоциональных процессов. Основанием для их выделения служит их отчетливо выраженный предметный характер, возникающий в результате специфического обобщения эмоций, связыва­ющегося с представлением или идеей о некотором объекте — конкрет­ном или обобщенном, отвлеченном (например, чувство любви к человеку, к родине, чувство ненависти к врагу и т.п.). Возникновение и развитие предметных чувств выражает формирование устойчивых эмоциональных отношений, своеобразных «эмоциональных констант». Несовпадение соб­ственно эмоций и чувств и возможность противоречивости между ними послужили в психологии основанием идеи обамбивалентности, как о якобы внутренне присущей особенности эмоций. Однако случаи ам­бивалентных переживаний наиболее часто возникают в результате несов­падения устойчивого эмоционального отношения к объекту и эмоцио­нальной реакции на сложившуюся преходящую ситуацию (например, глубоко любимый человек может в определенной ситуации вызвать пре­ходящую эмоцию неудовольствия, даже гнева). Другая особенность чувств состоит в том, что они образуют ряд уровней, начиная от непосредствен­ных чувств к конкретному объекту и кончая высшими социальными чув­ствами, относящимися к социальным ценностям и идеалам. Эти различ­ные уровни связаны и с разными по своей форме обобщениями объекта чувств: образами или понятиями, образующими содержание нравственно­го сознания человека.

Существенную роль в формировании и развитии высших человечес­ких чувств имеют социальные институции, в частности социальная сим­волика, поддерживающая их устойчивость (например, знамя), некоторые социальные обряды и церемониальные акты (П.Жане). Как и собственно эмоции, чувства имеют у человека свое положительное развитие и, имея естественные предпосылки, являются продуктом его жизни в обществе, общения и воспитания.

Теории эмоций.

У.Джеймс ЧТО ТАКОЕ ЭМОЦИЯ?

Физиологи, с таким усердием исследовавшие на протяжении послед­них лет функции мозга, ограничились объяснением его когнитивных и во­левых процессов. Выделяя в мозге сенсорные и моторные центры, они об­наружили, что их деление в точности соответствует выделенным в эмпирической психологии простейшим элементам перцептивной и воле­вой сфер психики. Но сфера пристрастного в душе, ее желания, ее удоволь­ствия и страдания, а также ее эмоции во всех этих исследованиях игнори­ровались. <...>

Но уже сейчас можно быть уверенным, что из двух положений, харак­теризующих эмоции, одно должно быть верным: либо они локализуются в отдельных и специальных центрах, связанных только с ними, либо они со­ответствуют процессам, происходящим в моторных и сенсорных центрах. <...> Если верно первое, то следует отвергнуть распространенную точку зрения и считать кору не только поверхностью для «проекции» каждой воспринимаемой точки и каждой мышцы тела. Если верно последнее, мы должны спросить, является ли эмоциональный «процесс» в сенсорном или моторном центре чем-то особенным, или же он сходен с обычными перцеп­тивными процессами, совершающимися, как сейчас признается, в этих цен­трах. Задача этой работы — показать, что последняя альтернатива больше похожа на правду. <...>

Прежде всего, я должен оговориться, что буду рассматривать здесь только те эмоции, которые имеют отчетливое телесное выражение. Боль­шинство читателей, по-видимому, согласится с тем, что существуют пере­живания удовольствия и неудовольствия, интереса и взволнованности, тесно связанные с психическими процессами, но не имеющие явной теле­сной экспрессии. Определенные сочетания звуков, линий, цветов приятны, другие — неприятны, но сила этих переживаний может быть недостаточ­ной, чтобы увеличить частоту пульса или дыхания или вызвать движения тела или лица. Некоторые последовательности мыслей очаровывают нас в такой же мере, в какой другие утомляют. Настоящее интеллектуальное наслаждение — решить задачу, и настоящее интеллектуальное мучение отложить ее нерешенной. <...> Мы оставим в стороне все случаи такого рода переживаний и сосредоточим внимание на более сложных случаях, при которых волна определенных телесных изменений сопровождает вос­приятие интересных зрительных воздействий или звуков, или захваты­вающий ход мыслей. Удивление, любопытство, восторг, страх, гнев, вож­деление, алчность и тому подобное являются названиями психических состояний, которыми человек в таких случаях охватывается. Телесные изменения называют «проявлением» этих эмоций, их «выражением» или «естественным языком»; сами по себе эти эмоции, столь отчетливо обна­руживающиеся как внутренне, так и внешне, можно назвать стандарт­ными эмоциями.

О такого рода стандартных эмоциях принято думать, что восприя­тие некоторого факта вызывает душевное волнение, называемое эмоцией, и что это психическое состояние приводит к изменениям в организме. Мой тезис, напротив, состоит в том, что телесные изменения следуют не­посредственно за восприятием волнующего факта и что наше пережи­вание этих изменений, по мере того, как они происходят, и является эмоцией. Обычно принято говорить: нам не повезло — мы огорчены и плачем, нам повстречался медведь — мы испугались и обращаемся в бег­ство, нас оскорбил соперник — мы разгневаны и наносим удар. Защища­емая здесь гипотеза утверждает, что этот порядок событий является не­правильным, что одно психическое состояние не сразу вызывается другим, что между ними необходимо вставить телесные проявления и что пра­вильнее говорить: мы огорчены, потому что плачем, разгневаны, потому что наносим удар, испуганы, потому что дрожим, а не наоборот,— мы пла­чем, наносим удар и дрожим, потому что огорчены, разгневаны или испу­ганы. Если бы восприятие не сопровождалось телесными изменениями, оно было бы исключительно познавательным, бледным, лишенным коло­рита и эмоционального тепла. В таком случае мы могли бы видеть мед­ведя и приходить к выводу, что лучше будет обратиться к бегству, или, получив оскорбление, полагать, что мы имеем право ударить, но не могли бы при этом реально переживать страх или гнев.

Высказанная в столь грубой форме, эта гипотеза наверняка сразу вызовет недоверие. Между тем не требуется продолжительных или углуб­ленных рассуждений, чтобы смягчить ее парадоксальный характер и, воз­можно, даже убедить в ее правильности.

Читателю нет необходимости напоминать, что нервная система каж­дого живого существа предрасположена реагировать определенным обра­зом на определенные воздействия среды. <...> Когда курица видит на земле белый круглый предмет, она не может оставить его; она должна задержаться около него, возвращаться к нему, пока, наконец, его превращение в пушистый движущийся и издающий писк комочек не освободит в ее механизмах совершенно новый ряд действий. Любовь мужчины к женщине, женщины к ребенку, отвращение к змеям и страх перед пропа­стью тоже могут быть приведены в качестве примеров того, как опреде­ленным образом организованные частицы мира с неотвратимостью вызы­вают весьма специфические психические и телесные реакции до нашего разумного суждения о них и часто в противоположность ему. <...>

Всякое живое существо представляет собой что-то вроде замка, чьи рычаги и пружины предполагают специальную форму ключей, которые не прилагаются к замку с рождения, но которые наверняка найдутся где-то рядом в жизни. Причем к замкам подходят только их собственные клю­чи. Яйцо никогда не пленит собаку, птица не боится пропасти, змея не испытывает ненависти к себе подобным, олень не питает любви к женщи­не или ребенку. <...>

Среди этих предрасположенностей, заложенных в нервной системе, конечно же можно усмотреть эмоции, поскольку они могут быть вызваны непосредственно восприятием определенных событий. Еще до того, как ре­бенок узнает что-либо о слонах, он не может не испугаться, увидев слона, издающего трубные звуки и быстро надвигающегося на него. Ни одна жен­щина не может без восхищения смотреть на хорошенького голенького мла­денца, а в пустыне никто не может без волнения и любопытства видеть вда­леке человеческую фигуру. Я говорил, что буду рассматривать эти эмоции постольку, поскольку они сопровождаются определенными телесными дви­жениями. Моя первая задача состоит в том, чтобы показать, что эти теле­сные проявления намного более разнообразны и сложны, чем обычно при­нято считать.

В ранних книгах по экспрессии, написанных в основном с художе­ственной точки зрения, рассматривались только внешне наблюдаемые про­явления эмоций. <...> По мере развития физиологии мы все отчетливее видим, сколь многочисленны и тонки должны быть эти проявления. Иссле­дования Моссо с плетизмографом показали, что не только сердце, но и вся система кровообращения образует нечто вроде резонатора, в котором полу­чает отражение всякое, даже самое незначительное изменение в нашем ду­шевном состоянии. Едва ли какое-либо ощущение возникает без волны попеременного сужения и расширения артерий рук. Кровеносные сосуды живота и периферических частей тела действуют реципрокно. Известно, что некоторые сильные эмоции оказывают значительное влияние на мочевой пузырь и кишечник, железы рта, горла и кожи, а также печень и что неко­торая степень этого влияния, несомненно, имеет место также и в случае бо­лее слабых эмоций. То, что пульс и частота дыхания играют ведущую роль во всех эмоциях, известно слишком хорошо, чтобы приводить доказатель­ства. Столь же примечательна <...> непрерывная работа произвольных мышц в наших эмоциональных состояниях. Даже если в этих мышцах не происходит внешних изменений, соответственно с каждым настроением меняется их внутреннее напряжение, ощущаемое в виде изменений тонуса. В состоянии депрессии обычно преобладают мышцы-сгибатели, в состоянии восторга или воинственного возбуждения — мышцы-разгибатели. Огромное множество различных сочетаний и комбинаций, в которые способны соеди­ниться эти органические сдвиги, делают в принципе возможным, что каж­дому, даже слабо выраженному оттенку эмоции соответствует свой уникаль­ный, если его рассматривать в целом, комплекс изменений в теле. <...>

Далее следует отметить, что в тот момент, когда некоторое телесное изменение возникает,— оно нами более или менее ясно переживается. Если читателю никогда не приходилось обращать на это внимания, ему будет интересно и удивительно узнать, как много разных локальных пе­реживаний возникает у него в теле при различных эмоциональных состо­яниях. <...> На всем своем пространственном протяжении наше тело весьма чувствительно и каждая его частица вносит вклад меняющихся переживаний — смутных или ясных, приятных или болезненных — в то общее чувство самого себя, которое непременно есть у каждого. Удиви­тельно, какие незначительные детали способны влиять на этот чувстви­тельный комплекс. Когда мы даже слегка чем-нибудь обеспокоены, мож­но заметить, что главную роль в чувстве тела играет напряжение, часто совсем незначительное, бровей и взгляда. При неожиданном затруднении какая-то неловкость в горле вынуждает нас совершить прочищающее его глотательное движение или слегка откашляться; можно привести еще очень много других примеров. Однако мы занимаемся здесь скорее общи­ми положениями, чем частностями, поэтому, не останавливаясь больше на этих примерах, я буду далее придерживаться высказанной точки зрения, что каждое происходящее изменение переживается.

Я продолжаю настаивать на основной мысли своей теории, которая состоит в следующем. Если мы представим себе некоторую сильную эмо­цию и затем постараемся удалить из сознания переживания всех тех теле­сных симптомов, которые ей свойственны, окажется, что ничего не осталось, нет никакого «психического материала», из которого эта эмоция могла бы образоваться, и что сохраняется лишь холодное и безразличное состояние интеллектуального восприятия. <...> Можно ли вообразить состояние яро­сти и вместе с тем не представить себе волнения, возникающего в груди, прилива крови к лицу, раздувания ноздрей, сжимания зубов и желания энергичных действий, а вместо всего этого — расслабленные мышцы, ров­ное дыхание, спокойное лицо? Автор по крайней мере определенно не мо­жет. С исчезновением так называемых проявлений ярости полностью исчезает и сама ярость; единственное, что может занять ее место — это неко­торое хладнокровное и бесстрастное суждение, относящееся исключитель­но к области интеллекта и полагающее, что известное лицо или лица за свои грехи заслуживают наказания. То же можно сказать и о печали: чем бы она была без слез, рыданий, боли в сердце и стеснения в груди? Бесчувствен­ным заключением о том, что некие обстоятельства достойны сожаления — ничего больше. То же самое обнаруживает и любая другая страсть. Полно­стью лишенная телесного выражения эмоция — ничто. <...> Чем тщатель­нее я изучаю свои состояния, тем сильнее я убеждаюсь в том, что каковы бы ни были мои настроения, привязанности и страсти, все они создаются и вызываются теми телесными изменениями, которые мы обычно называем их выражением или следствием. И мне все больше кажется, что если бы мое тело перестало быть чувствительным, я оказался бы лишен всех эмоци­ональных переживаний, и грубых, и нежных, и влачил бы существование, способное лишь на познание и интеллектуальную деятельность. <...>

Но если эмоция представляет собой лишь переживание рефлектор­ных процессов, вызываемых тем, что мы называем ее «объектом», процес­сов, возникающих в результате врожденной приспособленности нервной системы к этому объекту, мы немедленно наталкиваемся на такое возра­жение: у цивилизованного человека большая часть объектов эмоций суть вещи, врожденную адаптацию к которым предполагать было бы нелепо. Большая часть ситуаций, вызывающих стыд, или многие оскорбления чи­сто условны и изменяются в зависимости от социального окружения. То же относится ко многим случаям страха и желания, меланхолии и сожа­ления. В отношении по крайней мере этих случаев может показаться, что идеи стыда, желания, сожаления и т.д. должны сначала связаться с этими условными объектами воспитанием и ассоциациями и только затем мо­гут последовать телесные изменения, а не наоборот; почему же этого не может быть во всех случаях?

Тщательное обсуждение этого возражения завело бы нас далеко в изучение чисто интеллектуальных представлений. <...> Напомним лишь хорошо известный эволюционный принцип: когда некоторая способность оказалась закрепленной у животного благодаря ее полезности при нали­чии определенных факторов среды, она может оказаться полезной и при наличии других факторов, которые первоначально не имели никакого от­ношения ни к ее появлению, ни к ее закреплению. И раз уже в нервной системе появилась способность разряжаться, самые разные и непредвиден­ные воздействия могут спускать курок и вызывать соответствующие из­менения. И то, что среди этих вещей есть условности, созданные челове­ком, не имеет никакого психологического значения. <...>

Вслед за тем, как мы отвели это возражение, возникает сомнение более общего порядка. Можно задать вопрос: имеются ли доказательства тому, что восприятие действительно способно вызвать многочисленные телесные изменения путем непосредственного физического влияния на организм, предшествующего возникновению эмоции или эмоционального образа?

Единственное, что здесь можно ответить, что эти доказательства весьма убедительны. Слушая стихотворение, драму или героическую по­весть, мы часто бываем удивлены неожиданной дрожи, как бы волной пробегающей по телу, учащенному сердцебиению, появлению слез. Еще в большей степени это проявляется при слушании музыки. Когда мы в тем­ном лесу внезапно видим движущийся силуэт, у нас замирает сердце и мгновенно задерживается дыхание еще до того, как появляется представ­ление об опасности. Если друг подходит близко к краю пропасти, нам «делается нехорошо», и мы отступаем шаг назад, хотя хорошо понимаем, что он в безопасности и у нас нет отчетливой мысли о его падении. Автор хорошо помнит свое удивление, когда семи-восьмилетним мальчиком он упал в обморок, присутствуя при кровопускании, которое производилось лошади. Кровь была в ведре, оттуда торчала палка и, если ему не изменя­ет память, он мешал ее и смотрел, как она капает с палки, не испытывая ничего, кроме детского любопытства. Вдруг в глазах у него потемнело, в ушах послышался шум, больше он ничего не помнит. Раньше он никогда не слышал о том, что вид крови может вызвать обморок или тошноту. Отвращения или ожидания какой-либо другой опасности он также прак­тически не испытывал и даже в том нежном возрасте, как он хорошо помнит, не мог не удивиться тому, как простое физическое присутствие ведра темно-красной жидкости смогло оказать такое потрясающее дей­ствие на организм.

Представьте себе два острых стальных ножа под прямым углами, режущих друг друга лезвиями. При этой мысли вся наша нервная орга­низация находится «на пределе»; и может ли здесь, кроме этого неприят­ного нервного переживания и страха, что она может повториться, возник­нуть еще какая бы то ни было эмоция? Основание и содержание эмоции здесь полностью исчерпывается бессмысленной телесной реакцией, кото­рую непосредственно вызывают лезвия. <...>

В такого рода случаях мы ясно видим, как эмоция и появляется, и исчезает одновременно с тем, что называют ее последствиями или проявле­ниями. Она не имеет другого психического статуса, как в форме пережи­вания этих проявлений или в форме их представления. Поэтому телесные проявления составляют все ее основание, весь ее субстрат и инвентарь. <...>

Если наша теория верна, из нее с необходимостью следует, что лю­бое произвольное возбуждение так называемых проявлений некоторой эмоции вызовет и саму эмоцию. Разумеется, к большинству эмоций этот тест неприложим, поскольку многие проявления осуществляются органа­ми, которыми мы не можем управлять. Однако в тех пределах, в которых проверка может быть произведена, она полностью подтверждает сказан­ное. Все знают, что бегство усиливает паническое чувство страха и как можно усилить в себе печаль или ярость, дав волю их внешним проявлениям. Каждый спазм при плаче обостряет печаль и вызывает следующий, еще более сильный спазм, пока, наконец, вместе с усталостью и полным истощением не приходит передышка. В ярости мы, как известно, доводим себя до высшей точки возбуждения благодаря ряду вспышек ее выраже­ния. Подавите внешние проявления страсти, и она умрет. Сосчитайте до десяти, прежде чем дать волю своему гневу, и он покажется вам нелепым. Свист для поддержания бодрости — не просто метафора. С другой сторо­ны, просидите целый день с унылым видом, вздыхая и отвечая на вопро­сы мрачным голосом, и вас охватит меланхолия. <...> Расправьте морщи­ны на лбу, зажгите взор огнем, выпрямите корпус, заговорите в мажорном тоне, скажите что-нибудь сердечное, и ваше сердце должно быть поистине ледяным, если оно постепенно не оттает! <...>

Я убежден, что из этого закона нет настоящих исключений. Можно упомянуть тяжелые последствия сдержанных слез, а также успокоение, ко­торое наступает у разозленного человека, который выговорился. Но это только лишь особые проявления правила. Каждый акт восприятия должен вести к некоторому нервному возбуждению. Если им будет нормальное выражение эмоции, оно скоро пройдет, и наступит естественное успокоение. Но если нормальный выход почему-то заблокирован, нервные сигналы мо­гут при определенных обстоятельствах пойти по другим путям, вызывая другие и худшие следствия. Так, мстительные планы могут заместить взрыв негодования; внутреннее пламя может испепелить тело того, кто удержива­ется от слез, или он может, по словам Данте, окаменеть изнутри; в таких случаях слезы или бурное проявление чувств могут принести благодатное облегчение. <...>

Последним веским доводом в пользу тезиса о первичности теле­сных проявлений по отношению к переживаемой эмоции является та легкость, с которой мы благодаря ему можем объединить в единую схе­му нормальные и патологические случаи. В каждом сумасшедшем доме мы находим примеры как совершенно немотивированного страха, ярос­ти, меланхолии, тщеславия, так и столь же немотивированной апатии, со­храняющейся, несмотря на самые веские объяснения ее необоснованнос­ти. В первом случае мы должны предположить, что нервные механизмы становятся настолько «подвижны» в направлении какой-нибудь одной эмоции, что почти каждый раздражитель, даже самый неподходящий, вы­зывает их смещение в этом направлении, и как следствие — комплекс переживаний, составляющих данную эмоцию. Так, например, если человек не способен глубоко вдохнуть, если его сердце трепещет, если он чувству­ет в области желудка то, что ощущается как «прекордиальное беспокой­ство», если он испытывает непреодолимую тенденцию сидеть съежившись, как бы прячась и не двигаясь, и возможно, если это сопровождается дру­гими висцеральными процессами, ныне неизвестными, — если все это нео­жиданно происходит с человеком, он будет переживать это сочетание как эмоцию ужаса, он станет жертвой того, что известно под названием «смертельного страха». Мой друг, с которым время от времени случались приступы этой ужаснейшей болезни, рассказывал мне, что у него все это происходит в области сердца и дыхательного аппарата, что его главные усилия во время приступов направлены на то, чтобы установить контроль над дыханием и замедлить сердцебиение и что в момент, когда ему уда­ется глубоко вздохнуть и выпрямиться, ужас ipso facto исчезает.

Одна из пациенток Браше так описывала противоположное состоя­ние эмоциональной нечувствительности <...>:

«Я продолжаю постоянно страдать; я не переживаю ни одного приятного момента, никаких человеческих чувств. Я окружена всем, что может сделать жизнь счастливой и привлекательной, но я не способна ни радоваться, ни чув­ствовать — то и другое стало физически невозможным. Во всем, даже в са­мых нежных ласках моих детей, я нахожу лишь горечь. Я целую их, но что-то лежит между нашими губами. И это ужасное что-то стоит между мной и всеми радостями жизни <...>. Все мои ощущения, всякую часть моей лично­сти, я воспринимаю так, как если бы они отделены от меня и уже не мо­гут доставить мне никакого чувства; кажется, эта неспособность являет­ся результатом ощущения пустоты в передней части головы, а также следствием понижения чувствительности всего тела <...>. Все функции и действия в моей жизни сохранились, но они лишены соответствующего чув­ства и удовлетворения от них. Когда у меня мерзнут ноги, я их согреваю, но не чувствую удовольствия от тепла. Я узнаю вкус пищи, но ем без всякого удовольствия <...>. Мои дети растут красивыми и здоровыми — так говорят мне все, я и сама это вижу — но восторга и внутреннего удовлетворения, ко­торые я должна испытывать, у меня нет. Музыка потеряла для меня всю пре­лесть, а я любила ее так нежно. Моя дочь играет очень хорошо, но для меня это просто шум <...>».

Другие жертвы этого заболевания описывают свое состояние как наличие ледяных стен вокруг них или оболочки из каучука, через кото­рые в замкнутое пространство их чувств не может проникнуть ни одно впечатление.

Если наша гипотеза верна, мы должны осознать, как тесно наша ду­шевная жизнь связана с телесной оболочкой в самом строгом смысле слова. Восторг, любовь, честолюбие, возмущение, гордость, рассматривае­мые как переживания, растут на той же почве, что и самые примитивные телесные ощущения удовольствия и боли. Но еще в начале статьи было сказано, что это верно лишь в отношении того, что мы договорились на­зывать «стандартными» эмоциями и что те внутренние переживания, ко­торые с первого взгляда кажутся лишенными телесных проявлений, вы­падают из нашего рассмотрения; о них поэтому в заключение следует сказать несколько слов.

Как помнит читатель, к ним относятся моральные, интеллектуальные и эстетические переживания. Сочетания звуков, цветов, линий, логических выводов, телеологических построений доставляют нам удовольствие, кото­рое кажется нам заключенным в самой форме этих явлений и не имею­щим ничего общего с какой-либо деятельностью органов вне мозга. Гербар-тианцы пытались классифицировать переживанияпо форме, которую составляют идеи. Геометрическое построение может быть таким же «пре­лестным», а акт правосудия таким же «аккуратным», как мелодия или ри­сунок, хотя красота и аккуратность кажутся во втором случае связанными заключительно с ощущением, а в первом — не имеющим к ощущению ни­какого отношения. Значит у нас, или по крайней мере у некоторых из нас, есть чисто церебральные формы удовольствия или неудовольствия, явно отличающиеся своим происхождением от так называемых «стандартных» эмоций, которые мы анализировали. Разумеется, читатели, которых мы до сих пор не смогли убедить, ухватятся за это допущение и скажут, что с его принятием мы отказываемся от всего, что утверждали. Поскольку музы­кальные фразы или логические выводы могут непосредственно возбуждать некоторый вид эмоциональных переживаний, они скажут: «Разве не более естественно предположить, что и в случае так называемых "стандартных" эмоций, вызванных действием объектов или наблюдением событий, пере­живание эмоции тоже возникает непосредственно, а телесное выражение представляет собой нечто, что наступает позже и добавляется к этому пере­живанию».

Но трезвое исследование случаев чисто церебральных эмоций не подтверждает этого. Если в них интеллектуальное чувство действитель­но не связано с какими-то телесными действиями, если мы не смеемся из-за изящества некоторого технического приспособления, если мы не дро­жим, понимая справедливость акта правосудия, не чувствуем зуда, слыша совершенную музыку, — наше психическое состояние приближается к суждению о правильности более чем к чему-либо еще. Такое суждение следует относить скорее к созданию истины: оно является когнитивным актом. Однако в действительности интеллектуальное чувство едва ли ког­да-либо существует само по себе. Тело, как показывает тщательная инт­роспекция, резонирует на воздействия значительно тоньше, чем обычно предполагают. Однако в тех случаях, когда большой опыт в отношении определенного класса явлений притупляет к ним эмоциональную чув­ствительность и в то же время обостряет вкус и способность к суждению, мы имеем чистую интеллектуальную эмоцию, если только ее можно так назвать. Ее сухость, бледность, отсутствие всякого жара, как это бывает у очень опытных критиков, не только показывает нам, как существенно она отличается от «стандартных» эмоций, которые мы рассматривали раньше, но и заставляет нас заподозрить, что различие между ними почти цели­ком определяется тем, что телесный резонатор, вибрирующий в первом случае, остается безголосым во втором. «Не так уж плохо» — высшая степень одобрения в устах человека с совершенным вкусом. «Rien ne me choque» — была высшая похвала Шопена новой музыке. Сентименталь­ный дилетант, если бы проник в мысли подобного критика, он бы почув­ствовал и должен был бы почувствовать ужас при виде того, как холод­ны, как эфемерны, насколько лишены человечности его мотивы одобрения или неодобрения. То, что картина образует приятное для глаз пятно на стене, важнее ее содержания; глупейшая игра слов придает значение сти­хотворению; совершенно бессмысленное чередование фраз одного музы­кального произведения затмевает всякую выразительность другого.

<...> Во всяком искусстве, во всякой науке есть обостренное вос­приятие того, верно или не верно некоторое отношение, и есть эмоциональ­ная вспышка и возбуждение, следующие за ним. Это две вещи, а не одна. Именно в первом сильны специалисты и мастера, второе сопровождается телесными проявлениями, которые едва ли их беспокоят. <...>

Возвратимся к началу — к физиологии мозга. Если мы будем пред­ставлять, что кора состоит из центров для восприятия изменений, происхо­дящих в каждом отдельном органе чувств, на каждом участке кожи, в каж­дой мышце, в каждом суставе, в каждом сосуде, и что больше в ней ничего нет — мы все-таки будем иметь вполне удобную модель для помещения в ней эмоционального процесса. Объект воздействует на орган чувств и вос­принимается соответствующим корковым центром или этот центр возбуж­дается каким-либо иным путем; в результате возникает идея этого объек­та. Нервные импульсы, мгновенно распространяясь по соответствующим каналам, меняют состояние мышц, кожи, сосудов. Эти изменения, восприни­маемые, как и сам объект, многочисленными специфическими участками коры, соединяются с ними в сознании и превращают его из просто воспри­нимаемого объекта в эмоционально переживаемый объект. Не приходится вводить никаких новых принципов, постулировать что-либо, кроме суще­ствования обыкновенного рефлекторного кольца и корковых центров, что в той или иной форме признается всеми.

У.Вейтен ТЕОРИИ ЭМОЦИЙ

Как психологи объясняют переживание эмоций? Существует множе* ство теорий и конфликтующих моделей. Некоторые из них серьезно об­суждаются на протяжении ста лет. По мере того как мы будем описывать эти теории, вы увидите, что суть разногласий вам уже знакома; Теории эмоций, подобно теориям мотивации, различаются по своему ак­центу либо на биологическую, врожденную основу эмоций, либо на соци­альную или окружение.

Теория Джеймса—Ланге

Ранее мы отмечали, что Уильям Джеймс был одним из первых те­оретиков, побуждавших психологов исследовать функции сознания. Тео­рия эмоций, разработанная Джеймсом более ста лет тому назад, остается влиятельной и по сей день. Приблизительно в одно время и независимо^ друг от друга, Уильям Джеймс и Карл Ланге, предположили, что созна­тельное переживание эмоций является результатом восприятия автоном­ного возбуждения. Их теория противоречит здравому смыслу. Житейская логика говорит о том, что когда в лесу вы случайно сталкиваетесь с гре­мучей змеей, сознательное переживание страха приводит к висцераль­ному возбуждению (к ответу «борьба или бегство»). Теория Джеймса— Ланге утверждает обратное: восприятие висцерального возбуждения приводит к сознательному переживанию страха (см. рис. 1). Другими словами, вопреки здравому предположению, что ваше сердце забилось чаще, потому что вам страшно, Джеймс и Ланге говорят, что вам страш­но, потому что ваше сердце бьется более часто.

Теория Джеймса-Ланге делает акцент на физиологических детерми­нантах эмоций. Согласно этому взгляду, различные паттерны автономной активации приводят к переживанию различных эмоций. Следовательно, предполагается, что люди различают эмоции, например, страх, радость и гнев, на основе той определенной конфигурации физиологических реак­ций, которую они воспринимают.

Теория Кэннона — Барда

Уолтер Кэннон пришел к заключению, что теория Джеймса-Ланге не является убедительной. Он разработал концепции гомеостаза и отве­та «борьба или бегство» и показал, что физиологическое возбуждение может происходить без переживания какой-либо эмоции (например, при энергичном выполнении физических упражнений). Кроме того, Кэннон утверждал, что висцеральные изменения настолько медленные, что не могут предшествовать сознательному переживанию эмоций. Наконец, он утверждал, что люди, переживающие абсолютно разные эмоции, например, страх, радость или гнев, проявляют почти одинаковые паттерны автоном­ного возбуждения.

Таким образом Кэннон подготовил почву для другого объяснения эмоций, которое несколько позже предложил Филип Бард. В своем ито­говом варианте теория Кэннона-Барда утверждает, что эмоция происхо­дит тогда, когда таламус посылает сигналы одновременно в кору (порож­дая сознательное переживание эмоции) и в автономную нервную систему (порождая висцеральное возбуждение). Кэннон и Бард ошибались, указывая на таламус как на нервный центр эмоций. Как говорилось раньше, с эмоциями связаны лимбическая систе­ма, гипоталамус и другие неврологические структуры. Тем не менее, боль­шинство современных теоретиков разделяют точку зрения Кэннона—Бар­да, согласно которой эмоции берут начало в подкорковых структурах головного мозга.

В конце концов, ключевым вопросом в споре между сторонниками теории Джеймса—Ланге и теории Каннона—Барда стал вопрос о том, свя­заны ли различные эмоции с различными паттернами автономного воз­буждения. В течение нескольких десятилетий данные исследований под­тверждали главным образом теорию Кэннона-Барда. Надежных связей между различными эмоциями и различными паттернами автономной ак­тивации обнаружено не было. Однако, более недавние исследования за­фиксировали определенные тонкие различия в паттернах висцерального возбуждения, сопровождающих такие основные эмоции, как веселье, пе­чаль, гнев и страх.

Споры продолжаются, так как большинство психологов сомневаются, может ли человек в действительности провести различение между этими едва отличающимися паттернами физиологической активации. Люди не являются большими специалистами в распознавании изменений автоном­ного возбуждения. Поэтому должно существовать какое-то другое объясне­ние того, каким образом они дифференцируют множество эмоций.

Двухфакторная теория Шахтера

Станли Шахтер считает, что люди устанавливают различия между альтернативными эмоциями, рассматривая ключевые признаки ситуации. Согласно Шахтеру, переживание эмоции зависит от двух факторов: 1) автономного возбуждения и 2) когнитивной интерпретации этого воз­буждения. Шахтер предполагает, что если вы испытываете висцеральное возбуждение, то для того, чтобы объяснить его, вы обследуете свое окру­жение. Если вы попали в автомобильную пробку, то скорее всего назовете свое возбуждение гневом. Если вы сдаете важный экзамен, то вероятно обозначите его как тревожность. Если же вы празднуете свой день рождения, то скорее всего назовете его весельем.

Шахтер разделяет положение теории Джеймса—Ланге, согласно ко­торому эмоции являются следствием возбуждения. Но вместе с тем, он разделяет положение теории Кэннона—Барда, согласно которому разные эмоции вызывают неразличимые паттерны возбуждения. Он примиряет эти точки зрения, утверждая, что для для обозначения и различения кон­кретных эмоций люди рассматривают внешние, а не внутренние сигналы. По существу, Шахтер предполагает, что человек думает следующим обра­зом: «Если я возбужден, а ваше поведение выглядит оскорбительным, то я должен быть в гневе».

Двухфакторная теория проверялась во многих исследованиях, ре­зультаты которых были неодназначны. Некоторые аспекты этой моделиподтвердились, другие — нет. В особенности удачным приме­ром исследований, подтверж­дающих двухфакторную тео­рию, является исследование межличностной привлекатель­ности, которое провели в есте­ственных условиях Даттон и Эрон. Они устраивали встречи девушки с молодыми людьми на мосту. Когда молодой че­ловек шел по мосту, девушка просила его ненадолго задер­жаться, чтобы заполнить оп­росник. Цель и результаты своего исследования она обе­щала рассказать позже и да­вала ему номер своего телефона. Автономным возбуждением манипули­ровали благодаря тому, что данный сценарий разыгрывался на двух совершенно различных мостах. Один — длинный подвесной мост угро­жающе раскачивался над горным потоком на высоте 230 футов [70 мет­ров. —Ю.Д.]. Другой был солидным надежным со­оружением, проходившим на высоте около 10 футов [3 метра — ЮД.\ над небольшим ручейком. Экспериментаторы предполагали, что люди, идущие по шаткому, небезопасному мосту, будут испытывать эмоциональ­ное возбуждение, и что некоторые из них свяжут это возбуждение не с мостом, а с девушкой. В таком случае, они могут ошибочно назвать свою эмоцию вожделением, а не страхом, и сделать вывод, что очарованы этой девушкой. Зависимой переменной было число молодых людей, позвонив­ших впоследствии этой девушке, чтобы добиться свидания. Как и ожида­лось, среди тех, с кем девушка встретилась на опасном мосту, с целью на­значить свидание ей позвонило большее количество молодых людей, чем среди встретившихся на надежном мосту.

Это исследование подтверждает гипотезу, что люди нередко выводят эмоции из своего физиологического возбуждения и обозначают их соответ­ственно тому когнитивному объяснению, которое они этим эмоциям дают. Факт, что это объяснение может быть ошибочным, проливает свет на то, по­чему люди зачастую не могут разобраться в собственных эмоциях.

Хотя двухфакторная теория получила поддержку, исследования обна­ружили и некоторые, накладываемые на нее ограничения. Ситуации не могут штамповать эмоции в любое время в точности одинаковым образом. Пытаясь объяснить возбуждение, человек выходит за рамки непосредствен­ной ситуации. Он может учитывать воспоминания о прошлых событиях. Наконец, ошибочное восприятие эмоций, дающее обоснование двухфактор-ной теории, по-видимому происходит преимущественно в новых ситуациях, при умеренном возбуждении. Следовательно, эмоции не столь пластичны, как это первоначально предполагала двухфакторная теория.

Эволюционные теории эмоций

По мере того как обнаруживались ограничения двухфакторной те­ории, теоретики начали возвращаться к идеям, сформулированным Чарльзом Дарвиным более века тому назад. Согласно Дарвину, эмоции развиваются потому, что имеют адаптивное значение. Например, страх может помочь организму избежать опасности и следовательно способству­ет его выживанию. Следовательно, Дарвин рассматривал эмоции челове­ка как продукт эволюции. Это предположение служит основанием для нескольких широко известных теорий эмоций, разработанных независи­мо С.С.Томкинзом, Кэрроллом Изардом и Робертом Платчиком.

Эволюционные теории рассматривают эмоции преимущественно как врожденные реакции на определенные стимулы. Как таковые, эмоции дол­жны распознаваться в подавляющем большинстве ситуаций незамедли­тельно и без особого размышления. В конце концов, свои эмоции должны с легкостью распознавать примитивные животные, неспособные к сложному мышлению. Теоретики-эволюционисты считают, что развитие эмоций про­исходило до мышления. Они утверждают, что мышление играет в эмоциях сравнительно небольшую роль, хотя и допускают, что научение и познание могут как-то влиять на эмоции человека. Эволюционные теории как пра­вило, предполагают, что эмоции возникают в подкорковых структурах го­ловного мозга (таких, как гипоталамус и лимбическая система), которые появились прежде высших зон головного мозга, расположенных в коре и связанных с процессами сложного мышления.

Кроме того, эти теории предполагают, что эволюция снабдила челове­ка небольшим количеством врожденных эмоций с испытанным адаптив­ным значением. Как следствие, принципиальный вопрос, над которым бьются эволюционные теории, это вопрос о том, какие эмоции являются ба­зовыми. Списки первичных [базовых. — Ю.Д.] эмоций по Томкинзу, Изарду и Платчику хотя и не совпадают, все же в значительной степени пе­рекрываются. Все трое приходят к выводу, что люди проявляют от восьми до десяти первичных эмоций. Кроме того, шесть из этих эмоций встречаются во всех трех списках, а именно, страх, гнев, радость, отвращение, интерес и удивление. Конечно, число эмоций, переживаемых людьми, гораздо больше. Как эволюционные теории объясняют это многообразие? Они предполагают, что большинство человеческих эмоций получаются благодаря (1) смешива­ниям первичных эмоций и (2) изменениям в их интенсивности. Например, Роберт Платчик разработал красивую модель того, как первичные эмоции, например, страх и удивление, в результате смешивания дают вторичные эмоции, например, благоговение. Кроме того, модель Платчика утверждает, что различные эмоции, такие, как опасение, страх и ужас, содер­жат одну первичную эмоцию, переживаемую с разной интенсивностью.

П.К.Анохин ЭМОЦИИ

Эмоции (франц. emotion, от лат. emovere — возбуждать, волновать) — физиологические состояния организма, имеющие ярко выраженную субъек­тивную окраску и охватывающие все виды чувствований и переживаний человека — от глубоко травмирующих страданий до высоких форм радос­ти и социального жизнеощущения. <...>

Эволюция эмоций. Если исходить из того, что эмоции представляют собой такую форму реакций, которые непременно охватывают весь орга­низм и приобретают ярко выраженный субъективный характер, то мы должны поставить вопрос: каково происхождение эмоций, когда и как они появились в процессе эволюции?

На основании дарвиновского понимания эволюции приспособитель­ных реакций организма можно утверждать, что эмоциональные состояния сыграли когда-то положительную роль, создав условия для более широкого и более совершенного приспособления животных к окружающим услови­ям. Первичные ощущения примитивных животных не могли бы удержать­ся в процессе эволюции и развиться в столь многогранные и утонченные эмоциональные состояния человека, если бы они не послужили прогрессу в приспособительной деятельности животных. В противном случае они дав­но были бы устранены естественным отбором.

В чем же состоит это более совершенное приспособление?

Решающей чертой эмоционального состояния является его интегральность, его исключительность по отношению к другим состояниям и другим реакциям. Эмоции охватывают весь организм, они придают состоя­нию человека определенный тип переживаний. Производя почти мо­ментальную интеграцию (объединение в единое целое) всех функций орга­низма, эмоции сами по себе и в первую очередь могут быть абсолютным сигналом полезного или вредного воздействия на организм, часто даже раньше, чем определены локализации воздействия и конкретный механизм ответной реакции организма. Именно это свойство организма — оп­ределять благодаря эмоции качество воздействия с помощью самого древ­него и универсального критерия всего живого на Земле — выживаемости — и придало эмоциям универсальное значение в жизни организма. Вмес­те с тем организм оказывается чрезвычайно выгодно приспособленным к окружающим условиям, поскольку он, даже не определяя форму, тип, меха­низм и другие параметры тех или иных воздействий, может со спаситель­ной быстротой отреагировать на них с помощью определенного качества эмоционального состояния, сведя их, так сказать, к общему биологическому знаменателю: полезно или вредно для него данное воздействие.

Насколько важна эта интеграция организма в эмоциональном со­стоянии, можно видеть на примере простой болевой эмоции, которая в той или иной мере каждым человеком испытывалась в жизни.

Допустим, что имеется какое-то травматическое поражение сустав­ной сумки. Как известно, такое поражение создает крайне тягостное бо­левое ощущение, болевую эмоцию. Какие средства может употребить наш организм для построения новой моторной координации с исключением пораженного сустава? Практика показывает, что в таких случаях создают­ся исключительно широкие возможности вовлечения новых мышц, новых суставов и даже целых конечностей. Однако во всех этих случаях огра­ничивающим фактором является только ощущение боли. Организм че­ловека осуществляет в этих случаях многочисленные попытки движения, «обходя» болевое ощущение, как только оно возникает. В данном случае болевая эмоция играет роль своеобразного отрицательного «пеленга», по­могающего организму воздерживаться от несовместимых с жизнью дви­жений («щажение» в медицинской практике).

Стоит только представить себе, что этот подбор не вредящих здоро­вью движений производился бы на основе каких-либо других критериев, например степени натяжения мышцы, угла отклонения в суставе и т.д., как сразу же станут ясными все совершенство универсального характере эмоциональных состояний и крайняя выгодность их в приспособительном смысле. Практически весь жизненный опыт человека, начиная с первых дней жизни, помогает ему избегать вредных воздействий не на основе учета объективных параметров вредящего агента (например, острота повреждающего предмета, глубина погружения его в кожу и т.д.), а на основе именно того «общего знаменателя», который выражается эмоциональным состоянием: «больно», «неприятно». <...>

Можно сказать, что всем без изъятия жизненным потребностям и отправлениям, включая и проявления интеллектуальной деятельности, сопутствует соответствующий эмоциональный тонус, благодаря которому организм непрерывно остается в русле оптимальных жизненных функций.

Многочисленные факты, установленные психологами и физиологами, демонстрируют некоторый единый план в архитектуре живого организма, благодаря которому все разнообразные его функции санкционируются или отвергаются на основании одного и того же принципа — прин­ципа их соответствия сформировавшемуся в данное время определенному эмоциональному состоянию. <...>

Биологическая теория эмоций. <...> Теории эмоциональных состо­яний отличаются одной чертой, которая и является причиной их недоста­точности: они не рассматривают эмоциональные состояния как законо­мерный факт природы, как продукт эволюции, как приспособительный фактор в жизни животного мира. Исходя из дарвиновской точки зрения на эволюцию полезных приспособлений, надо считать, что эмоциональные состояния, удержавшиеся в процессе эволюции и развившиеся до своего тончайшего выявления у человека, не могли бы ни появиться, ни сохра­ниться, а тем более закрепиться наследственностью, если бы они в какой-то степени были либо вредны, либо бесполезны для жизненно важных функций животного. Вопрос сводится лишь к тому, в чем состоит биоло­гическая и физиологическая полезность эмоций и эмоциональных ощу­щений в осуществлении жизненно важных функций организма.

Если дать общую характеристику поведения живых существ (и чело­века в частности), то оно может быть грубо разделено на две стадии, кото­рые, непрерывно чередуясь, составляют основу жизнедеятельности. Первую стадию можно было бы назвать стадией формирования потребностей и ос­новных влечений, а вторую — стадией удовлетворения этих потребностей. Внимательный анализ поведения животных и человека показывает, что та­кая классификация вполне приемлема для всех видов влечений и для лю­бого вида удовлетворения потребности. Есть все основания думать, что эмо­циональные состояния при их первичном появлении в животном мире включились именно в этот цикл смены двух кардинальных состояний орга­низма. Все виды потребностей приобрели побудительный характер, создаю­щий беспокойство в поведении животного и формирующий различные типы добывательного или, наоборот, отвергающего поведения. Эти потреб­ности связаны с определенным эмоциональным состоянием, большей час­тью тягостного, беспокойного характера. Наоборот, удовлетворение потреб­ности или выполнение какой-то функции, которая устраняет назревшую потребность, связано с чувством удовольствия, приятного и даже иногда с чувством гедонического характера (наслаждения).

Таким образом, если проблему эмоций рассматривать с биологичес­кой точки зрения, то надо будет признать, что эмоциональные ощущения закрепились как своеобразный инструмент, удерживающий жизненный процесс в его оптимальных границах и предупреждающий разрушитель­ный характер недостатка или избытка каких-либо факторов жизни дан­ного организма.

Обычно удовлетворение какой-либо биологической потребности че­ловека не является только простым устранением этой потребности, име­ющей тягостный характер. Как правило, удовлетворение, устраняя потреб­ность, сопровождается самостоятельным подчеркнутым положительным эмоциональным переживанием. Следовательно, с широкой биологической точки зрения удовлетворение можно рассматривать как конечный под­крепляющий фактор, который толкает организм на устранение исходной потребности.

С точки зрения физиологической перед нами стоит задача: рас­крыть механизм тех конкретных процессов, которые в конечном итоге приводят к возникновению и отрицательного (потребность), и положи­тельного (удовлетворение) эмоционального состояния. И прежде всего необходимо проанализировать вопрос: в силу каких именно конкретных механизмов удовлетворение потребности создает положительное эмоцио­нальное состояние.

Биологическая теория эмоций построена на основе представления о целостной физиологической архитектуре любого приспособительного акта, каким являются эмоциональные реакции.

Основным признаком положительного эмоционального состояния является его закрепляющее действие, как бы санкционирующее полезный приспособительный эффект. Такое закрепляющее действие проявляется только в определенном случае, именно когда эффекторный акт, связанный с удовлетворением какой-то потребности, свершился с абсолютным полез­ным эффектом. Только в этом последнем случае формируется и стано­вится закрепляющим фактором положительная эмоция. Можно взять для примера такой грубый эмоциональный акт, как акт чихания. Всем известен тот гедонический и протопатический характер ощущения, кото­рое человек получает при удачном чихательном акте. Точно так же хоро­шо известно и обратное: неудавшееся чихание создает на какое-то время чувство неудовлетворенности, неприятное ощущение чего-то незакончен­ного. Подобные колебания в эмоциональных состояниях присущи абсо­лютно всем жизненно важным отправлениям животного и человека. Именно для подобных жизненно важных актов эмоция и сложилась в процессе эволюции как фактор, закрепляющий правильность и полноту совершенного акта, его соответствие исходной потребности.

Как же центральная нервная система «узнает» о том, что какой-либо жизненно важный акт совершен на периферии в надлежащей последова­тельности и полноценном виде (утоление голода, утоление жажды, опо­рожнение тазовых органов, кашель, чихание, половой акт и т.д.)? Для от­вета на этот вопрос необходимо ввести два понятия: «эфферентный интеграл» и «афферентный интеграл». Каждому акту периферического удовлетворения какой-либо потребности предшествует формирование центрального аппарата оценки результатов и параметров будущего дей­ствия — «акцептора действия» и посылка множества эфферентных воз­буждений, идущих к самым различным органам и частям той системы, которая должна выполнить акт удовлетворения потребности. Об успешности или неуспешности такого акта сигнализирует поступающая в голов­ной мозг афферентная импульсация от всех рецепторов, которые регист­рируют последовательные этапы выполнения функции («обратная афферентация»).

Оценка акта в целом невозможна без такой точной информации о результатах каждого из посланных по эфферентной системе возбуждений. Такой механизм является абсолютно обязательным для каждой функции, и организм был бы немедленно разрушен, если бы этого механизма не су­ществовало.

Каждый на своем опыте знает, что всякая неудача в выполнении тех или иных актов создает ощущение неудовлетворенности, трудности и бес­покойства. Это и есть последствие того, что вторая часть периферическо­го акта, именно результативный афферентный интеграл, не была создана на периферии и потому не произошло адекватного ее сочетания с цент­ральной посылкой.

Суть биологической теории состоит в следующем: она утверждает, что положительное эмоциональное состояние типа удовлетворения какой-либо потребности возникает лишь в том случае, если обратная информация от результатов происшедшего действия точнейшим образом отражает все компоненты положительного результата и потому точно совпадает с аппа­ратом акцептора действия. Биологически этой эмоцией удовлетворения и закрепляются правильность любого функционального проявления и полно­ценность его приспособительных результатов. Наоборот, несовпадение об­ратных афферентных посылок от неполноценных результатов акта с акцеп­тором действия ведет немедленно к беспокойству животных и человека и к поискам той новой комбинации эффекторных возбуждений, которые при­вели бы к формированию полноценного периферического акта и, следова­тельно, к полноценной эмоции удовлетворения. В этом случае полноценное эмоциональное состояние ищется способом пробных посылок различных эфферентных возбуждений. Совершенно очевидно, что в этом смысле эмо­циональные состояния от полноценного или неполноценного периферичес­кого акта являются своеобразным «пеленгом», который или прекращает поиски, или их вновь и вновь организует на другой эфферентной основе.

Из формулировки биологической теории эмоций явствует, что Джеймс и Ланге в своей теории уловили правильный момент в развитии эмоцио­нальных состояний, во всяком случае в появлении эмоциональных состоя­ний, которые связаны с жизненно важными отправлениями.

Однако, фиксируя внимание на периферии, Джеймс и Ланге, есте­ственно, не могли раскрыть тот истинный центральный механизм (совпа­дение с акцептором действия), который является обязательным и реша­ющим условием для возникновения положительной эмоции.

Сдругой стороны, Кеннон и Бард, фиксируя внимание на централь­ном субстрате, в какой-то степени были также правы, поскольку конеч­ный момент формирования эмоционального состояния совпадает именно с областью подкорковых аппаратов. Однако фиксация ими внимания только на центральном механизме не давала им возможности раскрыть истинный механизм центрально-периферических взаимоотношений в формировании эмоций, ощущений. Эмоции висцерального происхождения не покрывают, конечно, всех тех эмоциональных состояний, которые со­ставляют область эмоциональной жизни человека. Многие из этих эмо­ций, особенно болевая эмоция, не требуют постепенного увеличения по­требности, они возникают внезапно, и только простое устранение такой эмоции создает положительное ощущение. Однако, несмотря на все эти изменения в деталях развития различных эмоций, архитектурный план возникновения эмоций остается тем же. Он распространяется также на потребности интеллектуального характера. Потребности, возникшие, на­пример, от каких-либо социальных факторов (пусть это будет потребность в разрешении какой-то сложной технической проблемы, потребность в коллекционировании), завершаются уже высшей положительной эмоцией удовлетворения, как только результаты долгих и трудных исканий совпа­дут с исходным замыслом (акцептор действия).

Есть основание полагать, что во всех эмоциях, начиная от грубых низ­ших растительных эмоциональных состояний и кончая высшими соци­альными эмоциями, используется одна и та же физиологическая архитек­тура. Однако эта физиологическая архитектура может рассматриваться только как общая закономерность, присущая жизненным явлениям раз­личной степени сложности, но ни в коей мере не делающая их тождествен­ными по их качественному характеру, по их содержанию. Подобные общие закономерности уже известны из области кибернетики. Именно эта законо­мерность — закономерность формирования аппарата оценки результатов действия до совершения самого действия и получения его результатов — является общей для различных классов явлений у живых организмов, в авторегулирующихся машинах и в общественных взаимоотношениях. Не удивительно поэтому, что на основе именно этой закономерности и по этой уникальной архитектуре произошло и развитие эмоциональных состояний человека — от первичных примитивных растительных ощущений до выс­ших форм удовлетворения в специфически человеческой деятельности.

П.В.Симонов ИНФОРМАЦИОННАЯ ТЕОРИЯ ЭМОЦИЙ

Наш подход к проблеме эмоций целиком принадлежит павловско­му направлению в изучении высшей нервной (психической) деятельнос­ти мозга. <...>

Информационная теория эмоций <...> не является ни только «физи­ологической», ни только «психологической», ни тем более «кибернетичес­кой». Она неразрывно связана с павловским, системным по своему харак­теру, подходом к изучению высшей нервной (психической) деятельности. Это означает, что теория, если она верна, должна быть в равной мере продук­тивна и для анализа явлений, относимых к психологии эмоций, и при изу­чении мозговых механизмов эмоциональных реакций человека и живот­ных. <...>

В трудах Павлова мы находим указания на два фактора, неразрывно связанные с вовлечением мозговых механизмов эмоций. Во-первых, это присущие организму потребности, влечения, отождествлявшиеся Павловым с врожденными (безусловными) рефлексами. «Кто отделил бы, — писал Павлов, — в безусловных сложнейших рефлексах (инстинктах) физио­логическое соматическое от психического, т.е. от переживаний могучих эмоций голода, полового влечения, гнева и т.д.?». Однако Павлов понимал, что бесконечное многообразие мира человеческих эмоций не может быть сведено к набору врожденных (даже «сложнейших», даже жизненно важ­ных) безусловных рефлексов. Более того, именно Павлов открыл тот клю­чевой механизм, благодаря которому в процесс условно-рефлекторной дея­тельности (поведения) высших животных и человека вовлекается мозговой аппарат, ответственный за формирование и реализацию эмоций. <...>

На основании <...> опытов Павлов пришел к выводу о том, что под влиянием внешнего стереотипа повторяющихся воздействий в коре боль­ших полушарий формируется устойчивая система внутренних нервных процессов, причем «образование, установка динамического стереотипа есть нервный труд чрезвычайно различной напряженности, смотря, конечно, по сложности системы раздражителей, с одной стороны, и по индивидуально­сти и состоянию животного, с другой». <...>

«Нужно думать, — говорил Павлов с трибуны XIV Международного физиологического конгресса в Риме, — что нервные процессы полушарий при установке и поддержке динамического стереотипа есть то, что обык­новенно называется чувствами в их двух основных категориях — поло­жительной и отрицательной, и в их огромной градации интенсивностей. Процессы установки стереотипа, довершения установки, поддержки сте­реотипа и нарушений его и есть субъективно разнообразные положитель­ные и отрицательные чувства, что всегда и было видно в двигательных реакциях животного».

Эту павловскую идею несовпадения (рассогласования — скажем мы сегодня) заготовленного мозгом внутреннего стереотипа с изменившимся внешним мы не раз встретим в той или иной модификации у ряда авто­ров, обращавшихся к изучению эмоций. <...>

Отражательно-оценочная функция эмоций

Суммируя результаты собственных опытов и данные литературы, мы пришли в 1964 г. к выводу о том, что эмоция есть отражение мозгом чело­века и животных какой-либо актуальной потребности (ее качества и ве­личины) и вероятности (возможности) ее удовлетворения, которую мозг оценивает на основе генетического и ранее приобретенного индивидуаль­ного опыта.

В самом общем виде правило возникновения эмоций можно пред­ставить в виде структурной формулы:

9=f [ П, (И, - И_с), ... ] ,

где Э — эмоция, ее степень, качество и знак; П — сила и качество актуальной потребности; (И_в — И_с) — оценка вероятности (возможности) удовлетворения потребности на основе врожденного и онтогенетического опыта; И_н — информация о средствах, прогностически необходимых для удовлетворения потребности; И_с — информация о средствах, которыми располагает субъект в данный момент.

Разумеется, эмоция зависит и от ряда других факторов, одни из ко­торых нам хорошо известны, а о существовании других мы, возможно, еще и не подозреваем. К числу известных относятся:

• индивидуальные (типологические) особенности субъекта, прежде всего, индивидуальные особенности его эмоциональности, мотивационной сферы, волевых качеств и т.п.;

• фактор времени, в зависимости от которого эмоциональная реак­ция приобретает характер стремительно развивающегося аффекта или на­строения, сохраняющегося часами, днями и неделями;

• качественные особенности потребности. Так, эмоции, возникаю­щие на базе социальных и духовных потребностей, принято именовать чувствами. Низкая вероятность избегания нежелательного воздействия породит у субъекта тревогу, а низкая вероятность достижения желаемой цели — фрустрацию и т.д., и т.п.

Но все перечисленные и подобные им факторы обусловливают лишь вариации бесконечного многообразия эмоций, в то время как необходимы­ми и достаточными являются два, только два, всегда только два факто­ра: потребность и вероятность (возможность) ее удовлетворения.

Во избежание недоразумений <...> остановимся на уточнении упот­ребляемых нами понятий. Термин «информация» мы используем, имея в виду ее прагматическое значение, т.е. изменение вероятности достижения цели (удовлетворения потребности) благодаря получению данного сооб­щения. Таким образом, речь идет не об информации, актуализирующей потребность (например, о возникшей опасности), но об информации, необ­ходимой для удовлетворения потребности (например, о том, как эту опас­ность избежать). Под информацией мы понимаем отражение всей сово­купности средств достижения цели: знания, которыми располагает субъект, совершенство его навыков, энергетические ресурсы организма, время, достаточное или недостаточное для организации соответствующих действий, и т.п. <...>

Термин «потребность» мы употребляем в его широком марксовом понимании, отнюдь не сводимом к одному лишь сохранению (выжива­нию) особи и вида. <...> По нашему мнению, потребность есть избира­тельная зависимость живых организмов от факторов внешней среды, су­щественных для самосохранения и саморазвития, источник активности живых систем, побуждение и цель их поведения в окружающем мире. Со­ответственно поведение мы определим как такую форму жизнедеятель­ности, которая может изменить вероятность и продолжительность контакта с внешним объектом, способным удовлетворить имеющуюся у организма потребность. <...>

Низкая вероятность удовлетворения потребности (И_к больше, чем И.) ведет к возникновению отрицательных эмоций. Возрастание вероятности удовлетворения по сравнению с ранее имевшимся прогнозом (И_с больше, чем И_н) порождает положительных эмоции. <...>

Например, положительная эмоция при еде возникает за счет интегра­ции голодового возбуждения (потребность) с афферентацией из полости рта, свидетельствующей о растущей вероятности удовлетворения данной по­требности. При ином состоянии потребности та же афферентация окажет­ся эмоционально безразличной или генерирует чувство отвращения.

До сих пор мы говорили об отражательной функции эмоций, кото­рая совпадает с их оценочной функцией. Обратите внимание, что цена в са­мом общем смысле этого понятия всегда есть функция двух факторов: спроса (потребности) и предложения (возможности эту потребность удов­летворить). Но категория ценности и функция оценивания становятся не­нужными, если отсутствует необходимость сравнения, обмена, т.е. необходи­мость сопоставления ценностей. Вот почему функция эмоций не сводится к простому сигнализированию воздействий полезных или вредных для организма, как полагают сторонники «биологической теории эмоций». Вос­пользуемся примером, который приводит П.К.Анохин. При повреждении сустава чувство боли ограничивает двигательную активность конечности, способствуя репаративным процессам. В этом интегральном сигнализиро­вании «вредности» П.К.Анохин видел приспособительное значение боли. Однако аналогичную роль мог бы играть механизм, автоматически, без уча­стия эмоций тормозящий движения, вредные для поврежденного органа. Чувство боли оказывается более пластичным механизмом: когда потреб­ность в движении становится очень велика (например, при угрозе самому существованию субъекта), движение осуществляется, невзирая на боль. Иными словами, эмоции выступают в роли своеобразной «валюты мозга» — универсальной меры ценностей, а не простого эквивалента, функционирую­щего по принципу; вредно — неприятно, полезно — приятно. <...>

Переключающая функция эмоций

С физиологической точки зрения эмоция есть активное состояние системы специализированных мозговых структур, побуждающее изменить поведение в направлении минимизации или максимизации этого состоя­ния. Поскольку положительная эмоция свидетельствует о приближении удовлетворения потребности, а отрицательная эмоция — об удалении от него, субъект стремится максимизировать (усилить, продлить, повторить) первое состояние и минимизировать (ослабить, прервать, предотвратить) второе. Этот гедонистический принцип максимизации—минимизации, равно применимый к человеку и животным, позволит преодолеть кажу­щуюся недоступность эмоций животных для непосредственного экспери­ментального изучения. <...>

Переключающая функция эмоций обнаруживается как в сфере врожденных форм поведения, так и при осуществлении условно-рефлек­торной деятельности, включая ее наиболее сложные проявления. Надо лишь помнить, что оценка вероятности удовлетворения потребности мо­жет происходить у человека не только на осознаваемом, но и на неосознаваемом уровне. Ярким примером неосознаваемого прогнозирования слу­жит интуиция, где оценка приближения к цели или удаления от нее первоначально реализуется в виде эмоционального «предчувствия реше­ния», побуждающего к логическому анализу ситуации, породившей эту эмоцию.

Переключающая функция эмоций особенно ярко обнаруживается в процессе конкуренции мотивов, при выделении доминирующей потребно­сти, которая становится вектором целенаправленного поведения. Так, в боевой обстановке борьба между естественным для человека инстинктом самосохранения и социальной потребностью следовать определенной эти­ческой норме переживается субъектом в форме борьбы между страхом и чувством долга, между страхом и стыдом. Зависимость эмоций не толь­ко от величины потребности, но и от вероятности ее удовлетворения чрез­вычайно усложняет конкуренцию сосуществующих мотивов, в результа­те чего поведение нередко оказывается переориентированным на менее важную, но легко достижимую цель: «синица в руках» побеждает «жу­равля в небе». <...>

Подкрепляющая функция эмоций

Феномен подкрепления занимает центральное положение в системе понятий науки о высшей нервной деятельности, поскольку именно от факта подкрепления зависят образование, существование, угашение и осо­бенности любого условного рефлекса. Под подкреплением «Павлов под­разумевал действие биологически значимого раздражителя (пищи, вредо­носного раздражителя и т.п.), которое придает сигнальное значение другому, сочетанному с ним несущественному в биологическом отноше­нии раздражителю». <...>

Необходимость вовлечения мозговых механизмов эмоций в процесс выработки условного рефлекса становится особенно демонстративной в случае инструментальных условных рефлексов, где подкрепление зависит от реакции субъекта на условный сигнал. Всесторонне проанализировав природу выработки инструментальных рефлексов, В.Вырвицка пришла к выводу о том что непосредственным подкреплением в этом случае яв­ляется не удовлетворение какой-либо потребности, но получение жела­тельных (приятных, эмоционально положительных) или устранение неже­лательных (неприятных) стимулов. В зависимости от их интенсивности, функционального состояния организма и характеристик внешней среды приятными могут оказаться самые разнообразные «индифферентные» раздражители — световые, звуковые, тактильные, проприоцептивные, запаховые и т.п. С другой стороны, животные нередко отказываются от жиз­ненно необходимых инградиентов пищи, если она невкусная. У крыс не удалось выработать инструментальный условный рефлекс при введении пищи через канюлю в желудок (т.е. минуя вкусовые рецепторы), хотя такой рефлекс вырабатывается при введении в желудок морфина, который очень быстро вызывает у животного положительное эмоциональное состо­яние. Тот же морфин благодаря его горькому вкусу перестает быть под­креплением, если его вводить через рот. <...>

Мы полагаем, что результаты этих опытов хорошо согласуются с данными Т.Н.Ониани, который использовал прямое электрическое раз­дражение лимбических структур мозга в качестве подкрепления для вы­работки условного рефлекса. При сочетании внешнего стимула с раздра­жением структур мозга, вызывавшем у сытой кошки еду, питье, агрессию, ярость и страх, после 5—50 сочетаний удалось выработать только услов­ную реакцию избегания, сопровождавшуюся страхом. Условных рефлек­сов еды и питья получить не удалось. <...>

С нашей точки зрения результаты этих опытов еще раз свидетель­ствуют о решающей роли эмоций при выработке условных рефлексов. Страх имеет выраженную аверсивность для животного и активно мини­мизируется им путем реакции избегания. Раздражение пищевых и пи­тьевых систем мозга у накормленных и не испытывающих жажды жи­вотных вызывает стереотипные акты еды и питья без вовлечения нервных механизмов эмоций, что исключает выработку условных рефлексов. <...>

Компенсаторная (замещающая) функция эмоций

Будучи активным состоянием системы специализированных мозго­вых структур, эмоции оказывают влияние на другие церебральные систе­мы, регулирующие поведение, процессы восприятия внешних сигналов и извлечения энграмм этих сигналов из памяти, вегетативные функции организма. Именно в последнем случае особенно наглядно обнаружива­ется компенсаторное значение эмоций.

Дело в том, что при возникновении эмоционального напряжения объем вегетативных сдвигов (учащение сердцебиений, подъем кровяного давления, выброс в кровяное русло гормонов и т.д.), как правило, превыша­ет реальные нужды организма. По-видимому, процесс естественного отбора закрепил целесообразность этой избыточной мобилизации ресурсов. В си-туации прагматической неопределенности (а именно она так характерна для возникновения эмоций), когда неизвестно, сколько и чего потребуется в ближайшие минуты, лучше пойти на излишние энергетические траты, чем в разгар напряженной деятельности — борьбы или бегства — остаться без достаточного обеспечения кислородом и метаболическим «сырьем».

Но компенсаторная функция эмоций отнюдь не ограничивается ги­пермобилизацией вегетатики. Возникновение эмоционального напряжения сопровождается переходом к иным, чем в спокойном состоянии, формам поведения, принципам оценки внешних сигналов и реагирования на них. Физиологически суть этого перехода можно определить как возврат от тон­ко специализированных условных реакций к реагированию по принципу доминанты А.А.Ухтомского. В.П.Осипов не случайно назвал «эмоциональ­ной» именно первую стадию выработки условного рефлекса — стадию ге­нерализации. <...>

Наиболее важная черта доминанты заключается в способности отве­чать одной и той же реакцией на самый широкий круг внешних стимулов, в том числе на раздражители, впервые встретившиеся в жизни субъекта. Интересно, что онтогенез как бы повторяет динамику перехода от доминан­ты к условному рефлексу. Только что вылупившиеся цыплята начинают клевать любые контрастирующие с фоном предметы, соизмеримые с вели­чиной их клюва. Постепенно они обучаются клевать только те, которые могут служить кормом. <...>

Если процесс упрочения условного рефлекса сопровождается умень­шением эмоционального напряжения и одновременно переходом от до­минантного (генерализованного) реагирования к строго избирательным реакциям на условный сигнал, то возникновение эмоций ведет к вторич­ной генерализации. «Чем сильнее становится потребность, — пишет Ж.Нюттен, — тем менее специфичен объект, вызывающий соответствую­щую реакцию». <...> Нарастание эмоционального напряжения, с одной стороны, расширяет диапазон извлекаемых из памяти энграмм, а, с другой стороны, снижает критерии «принятия решения» при сопоставлении этих энграмм с наличными стимулами. Так, голодный человек начинает вос­принимать неопределенные стимулы в качестве ассоциирующихся с пи­щей. <...>

Совершенно очевидно, что предположительное доминантное реагиро­вание целесообразно только в условиях прагматической неопределеннос­ти. При устранении этой неопределенности субъект можно превратиться в «пуганую ворону, которая и куста боится». Вот поэтому эволюция сфор­мировала механизм зависимости эмоционального напряжения и харак­терного для него типа реагирования от размеров дефицита прагматичес­кой информации, механизм элиминирования отрицательных эмоций по мере ликвидации информационного дефицита. Подчеркнем, что эмоция сама по себе не несет информации об окружающем мире, недостающая ин­формация пополняется путем поискового поведения, совершенствования навыков, мобилизации хранящихся в памяти энграмм. Компенсаторное значение эмоций заключается в ихзамещающей роли.

Что касается положительных эмоций, то их компенсаторная функ­ция реализуется через влияние на потребность, инициирующую поведе­ние. В трудной ситуации с низкой вероятностью достижения цели даже небольшой успех (возрастание вероятности) порождает положительную эмоцию воодушевления, которая усиливает потребность достижения цели согласно правилу П = Э/(Ин — Ис), вытекающего из формулы эмоций.

В иных ситуациях положительные эмоции побуждают живые суще­ства нарушать достигнутое «уравновешивание с окружающей средой». Стремясь к повторному переживанию положительных эмоций, живые сис­темы вынуждены активно искать неудовлетворенные потребности и ситуа­цию неопределенности, где полученная информация могла бы превысить ранее имевшийся прогноз. Тем самым положительные эмоции компенси­руют недостаток неудовлетворенных потребностей и прагматической нео­пределенности, способных привести к застою, к деградации, к остановке про­цесса самодвижения и саморазвития.

Аффект. Диагностика аффективных следов. Представление о стрессе.

А.Р.Лурия ДИАГНОСТИКА СЛЕДОВ АФФЕКТА

Проблема объективного познания чужого Я, чужих мыслей занима­ла уже несколько поколений психологов.

К разрешению ее современная наука благодаря развившимся объек- тивным методам подошла теперь уже настолько близко, что в целом ря- де случаев экспериментальная диагностика скрываемых личностью содержаний сознания перестает казаться невозможной, а методы такой диагностики не сегодня-завтра смогут войти в повседневную практику. Конечно, прежде всего в этом заинтересована судебная и следственная практика.

Мы знаем, что каждое сильное аффективное состояние сопровожда- ; ется глубокими нарушениями функций в организме человека. <...> Аф­фект нарушает всю энергетику организма, а так как корни всякого аффек­тивного состояния сосредоточены, конечно, в деятельности его нервной системы, дающей ответы и на внешние, и на внутренние раздражители, то ясно, что максимальные отклонения при аффекте наблюдаются именно в высших нервно-психических процессах: мышлении, скорости и правиль­ности ответов организма, распределении и устойчивости его внимания, за­креплении и сохранении его навыков и т.д.

Совершенно понятно, что психологи именно здесь старались найти характеризующие аффект явления; ряд психиатров, работавших в пйсоле Крепелина, и особенно ряд психологов школы Юнга установили, что аф­фект прежде всего нарушает нормальное течение ассоциаций, что при сильном аффекте ассоциации обычно резко задерживаются.

Преступление всегда связано с сильным аффектом, который у лиц, совершивших его впервые, принимает, естественно, очень острый характер. Трудно предположить, чтоб от этого аффекта преступления в психике совершившего его человека не осталось никаких следов. Наоборот, многое убеждает нас в том, что психические следы после каждого преступления остаются в весьма заметной форме. <...>

Опишем метод, применявшийся до сих пор исследователями для экспериментальной диагностики причастности к преступлению.

Задачи экспериментальной диагностики причастности сводятся к тому, чтобы уметь вызвать искомые аффективные следы и, с другой сто­роны, уметь их объективно проследить, зафиксировать.

Обе эти задачи осуществлялись в одном методе, который приобрел достаточное оправдание в диагностике аффективных следов, именно в ме­тоде ассоциативного эксперимента.

Метод этот состоит в том, что испытуемому предъявляется какое-ни­будь слово, на которое он должен ответить первым словом, пришедшим ему в голову.

Эта как будто легкая задача на самом деле не оказывается простой. В обычных случаях, правда, испытуемый легко отвечает своим словом на предъявленное ему; это ответное слово всегда оказывается строго детер­минированным (соответственно особым ассоциативным законам) и обыч­но отнюдь не обнаруживает случайного характера.

Дело резко меняется, когда мы предъявляем испытуемому слово, воз­буждающее у него то или иное аффективное воспоминание, тот или иной аффективный комплекс. В этих случаях ассоциативный процесс сильно тормозится; испытуемому или приходит в голову сразу много ответных слов, которые путают его обычный ход ассоциаций, или же ничего не при­ходит в голову, и он долго не может дать требуемой от него ассоциативной реакции. Когда же он эту реакцию все же дает, то самый поверхностный взгляд на нее часто обнаруживает ее своеобразную нарушенность: она про­ходит с заметными признаками возбуждения, заминками, многословием, и самая ее форма нередко бывает более примитивной, чем обычно.

Все это объясняется тем, что словесный раздражитель может про­воцировать связанные с ним аффективные состояния, и эти аффектив­ные моменты извращают дальнейший ход ассоциаций. Если мы имеем перед собою преступника, аффективные следы которого мы хотим вскрыть с помощью этого метода, мы поступаем следующим образом.

Подробнейшим образом изучив по материалам следствия ситуацию преступления, мы выбираем из нее те детали, которые, по нашему мнению, достаточно тесно с ней связаны и вместе с тем пробуждают аффективные следы только у причастного к преступлению, оставаясь для непричастно­го совершенно безразличными словами. <...>

Когда группа таких критических слов разработана, мы составляем список других, совершенно обычных, не имеющих отношения к преступ­лению, по всей вероятности индифферентных слов, числом значительно больше, чем число критических, и распределяем эти критические слова по отдельности между индифферентными.

Предъявляя сидящему перед нами испытуемому одно за другим слова из составленного нами списка в качествеслов-раздражителей, мы просим его каждый раз отвечать любым первым пришедшим ему в го­лову словом; мы записываем данный им ответ и регистрируем в деся­тых (или сотых) долях секунды время, затраченное на этот ассоциатив­ный процесс. В обычных случаях мы получаем уже описанную нами картину: при предъявлении критических раздражителей ассоциативный процесс резко тормозится и самый ответ носит следы аффективной дез­организации.

Иллюстрируем сказанное примером:

Испытуемый Ц-в обвиняется в том, что он украл из окна вентилятор, выло­мав решетку. Накануне кражи подозреваемого видели вместе с каким-то чело­веком около этого окна, причем он якобы рассматривал вентилятор. Испытуе­мый отрицает свою причастность.

В число слов-раздражителей включаются следующие, входящие в ситуацию преступления слова: деньги, вентилятор, окно, сосед, ломать, инструмент.

Несколько примерных выдержек из протокола опыта показывает нам, как протекают реакции на эти слова.

15. Праздник — 2,2" — идет.

16. Звонить — 2,4" — телефон.

17. Ложка — 2,0" — лежит.

18. Красный — 3,4" — командир.

19. Деньги — 4,2" — серебряные.

21. Булка — 2,2" — пшеничная.

22. Земля — 1,4" —- черная.

26. Вентилятор — 5,0" — не знаю.

27. Фуражка — 3,6" — черная.

28. Окно — 4,2" — большое.

29. Доска — 3,2" — деревянная.

32. Сосед — 9,2" — как?... сосед?... забыл соседей-то?...

33. Ломать — 25,0" — ломать?... чего ломать-то?

41. Рыба — 2,8" — живет.

42. Снег — 2,5" — идет.

43. Пьяный — 3,4" — бежит.

44. Инструмент — 20,0" — инструмент... не знаю... инструмент... как уже это сказать ... не знаю... инструмент... стоит! ..

Мы видим, что реакции на раздражители, относящиеся к преступ­лению, не только протекают с резким замедлением, но и характеризуют­ся иногда заметными нарушениями и самого процесса речевой реакции (№ 26, 32, 33, 44).

С помощью только что описанного метода ассоциативного экспе­римента работало большинство западноевропейских психологов, ставивших себе задачей экспериментальное изучение оставшихся в психике аффективных следов (Wertheimer, Gross, Jung, Heilbronner, Schnitzler, Ph.Stein, Ritterhaus).

При всех достоинствах этого метода он, однако, имеет и некоторые недостатки, которые современная наука вполне в силах устранить.

Прежде всего, чистый ассоциативный эксперимент учитывает толь­ко состояние высшей ассоциативной деятельности, в то время как аффек­тивные следы могут отражаться и на периферической деятельности, мо­торной сфере и др.

С другой стороны, и это гораздо важнее, простой ассоциативный экс­перимент может установить лишь конечный, выявившийся этап ассоциа­тивного процесса — слово-реакцию; что же делается в том периоде, в те­чение которого испытуемый молчит и еще не дает нам ответа, каковы механизмы, которыми испытуемый доходит до ответа, насколько этот про­цесс является напряженным, аффективно возбужденным — все это выпа­дает из возможностей простого ассоциативного эксперимента. Однако в нашем исследовании именно обнаружение этих механизмов и является весьма важным.

<...> Поэтому естественно возникла мысль о том, что единственная возможность изучить механику внутренних «скрытых» процессов сво­дится к тому, чтобы соединить эти скрытые процессы с каким-нибудь одновременно протекающим рядом доступных для непосредственного на­блюдения процессов поведения, в которых внутренние закономерности и соотношения находили бы себе отражение.

Изучая эти внешние, доступные отражению корреляты, мы имели бы возможность тем самым изучать недоступные нам непосредствен­но «внутренние» соотношения и механизмы.

В этом положении и заключаются основы сопряженной или отра­женной методики. <...>

Для того чтобы выявить скрытые при ассоциативном процессе ме­ханизмы, мы связываем словесный ответ с нажимом руки, регистрируе­мым очень точным способом. Оказывается, что состояние моторной сфе­ры очень точно отражает нервно-психическое состояние испытуемого и дает объективную характеристику структуры протекающей реакции.

Каждое колебание испытуемого, столкновение различно направлен­ных тенденций, возбуждение, задержка и вытеснение пришедшего в голо­ву ответа — короче, все процессы, недоступные для непосредственного на­блюдения, с достаточной резкостью отражаются именно на моторной сфере.

Именно изучение моторной сферы дает нам возможность поставить все исследование аффективных следов совершенно на новые рельсы, придать ему значительно большую степень объективности, чем это было до сих пор, и сильно расширить пределы доступных нашему эксперименту явлений.

Прежде всего мы получаем полную возможность объективно отличить нормаль­ную, индифферентную реакцию (хотя бы и несколько замедленную) от реакции аффек­тивной, конфликтной, обнаруживающей сле­ды некоторого возбуждения. Дело в том, что моторная реакция, сопряженная с нормаль­ным ассоциативным процессом, протекает обычно совершенно правильно и представ­ляет собою простой правильный нажим; мо­торика же аффективного процесса всегда дает нам признаки резкого возбуждения: кривая нажима становится конфликтной, изломанной, покрытой резкими дрожатель­ными движениями. Наличие этих симпто­мов уже является достаточным признаком аффективности реакции.

Пример одной из реакций:

Испытуемый В-н обвиняется в убийстве из ревности. На данное ему слово «ревность» он в течение 30" не дает никакого ответа. Одна­ко, что тотчас же после предъявления этого слова испытуемый впадает в со­стояние резкого возбуждения, что выражается в резких дрожательных движе­ниях правой руки и говорит о сильной эффективности для него этой реакции.

Изучение моторной сферы дает нам здесь возможность непосредственно су­дить о степени аффективности самого ассоциативного процесса, а, следова­тельно, и о том, насколько резкие аффективные следы возбуждаются в психи­ке испытуемого данным словом-раздражителем.

<...> Существенным недостатком простого ассоциативного экспе­римента является то, что он объективно не может сказать, является ли данная словесная реакция первой пришедшей в голову или же до нее бы­ли другие, задержанные, оттесненные звенья. В проблеме диагностики причастности ответ на такой вопрос является особенно важным.

Моторная методика дает нам и здесь некоторый выход из положе­ния. Оказывается, что задача «нажимать пальцем» одновременно с рече­вым ответом так закрепляется у испытуемого, что даже с пришедшим в голову, хотя и невысказанным ответом связывается легкий моторный нажим. Именно благодаря этому уже наличие на линии моторики легко­го нажима, затем заторможенного, с полной объективностью говорит нам о наличии скрытого, невыявленного ассоциативного звена.

С введением сопряженного ас­социативно-моторного метода перед нами открываются новые возможно­сти: диагностика аффективных следов встает на путь значительно боль­шей точности и объективности; становится возможным за выявленной словесной реакцией наблюдать лежащие в ее основе механизмы, оцени­вать степень напряженности, возбужденности, нарушенности, а следова­тельно и степень аффективности проходящего перед нами процесса.

Г.Селье НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ УЧЕНИЯ О СТРЕССЕ

Прообразы концепции стресса

Концепция стресса отнюдь не нова. Даже доисторическому челове­ку, вероятно, приходило в голову, что чувство утраты сил и истощения, которое наступает после тяжелого труда, переохлаждения или перегрева, кровопотери, внезапного испуга или после любой болезни, по существу своему всегда одинаково. Он, может быть, и не отдавал себе отчета в сход­стве реакций на те воздействия, которые были выше его сил, однако, все­гда, когда это чувство возникало, он должен был инстинктивно сознавать, что перешел границы своих истинных возможностей.

Вскоре человек должен был заметить, что всякий раз, когда он под­вергается непривычно сильной нагрузке — будь то плавание в холодной воде, штурм горных вершин или длительная ходьба без привала, он про­ходит через 3 стадии: вначале ему чрезвычайно трудно, затем он привы­кает и обретает «второе дыхание» и, наконец, теряет силы и вынужден прекратить работу. Но доисторический человек вряд ли думал, что такая трехфазная реакция является общим законом, определяющим поведение живых существ при любой изнурительной нагрузке. Ему нужно было прежде всего обеспечивать себя пищей и жильем, а забивать себе голову такими понятиями, как поддержание постоянства внутренней среды (го-меостаз), трехфазный общий адаптационный синдром или биологический стресс, ему было явно некогда. Однако смутные очертания этих идей уже жили в его голове и ждали того часа, когда их подвергнут детальному анализу и переведут с языка интуитивных чувствований на точный язык науки — язык, доступный интеллекту и проверяемый критикой разума.

Существует ли неспецифическая адаптивная реакция на изменение условий среды?

Впервые с этой проблемой стереотипной реакции на непосильную нагрузку я столкнулся в 1926 г., будучи студентом-медиком II курса. Меня заинтересовало, почему больные, страдающие от самых разных не­дугов, обнаруживают так много одинаковых признаков и симптомов. Не­зависимо от того, перенес ли человек тяжелую кровопотерю, болен ли ин­фекционной болезнью или раком, он одинаково теряет аппетит, мышцы его слабеют, пропадает интерес к какой бы то ни было деятельности, боль­ной обычно худеет, и само выражение его лица свидетельствует о том, что он болен. Какова же патогенетическая основа этого, если можно так вы­разиться, «синдрома просто болезни», который одинаков вне зависимости от того, что является причиной заболевания? Можно ли исследовать меха­низм его развития современными научными методами? Можно ли расчле­нить этот синдром на составляющие элементы и выразить их в точных терминах биохимии, биофизики и морфологии?

Можно ли изучать приспособительную реакцию научными методами?

Только в 1936 г. эта проблема снова возникла передо мной, на сей раз при более благоприятных условиях. При работе с различными недостаточ­но очищенными или токсическими эндокринными препаратами выясни­лось, что они независимо от происхождения и гормонального состава вызы­вают при введении крысам один и тот же синдром. Он характеризуется гипертрофией коры надпочечников (с морфологическими признаками по­вышенной секреции), атрофией тимико-лимфатической системы, эозинопе-нией и язвами желудочно-кишечного тракта. Вскоре стало ясно, что такие же изменения возникают под действием переохлаждения, перегрева, инфек­ции, травмы, кровотечения и многих других факторов. Это было как бы экспериментальным слепком «синдрома просто болезни», моделью, которая сама напрашивалась на количественное исследование (активность различ­ных агентов можно было теперь сравнивать, к примеру, по степени увели­чения надпочечников или атрофии вилочковой железы).

Общий (генерализованный) адаптационный синдром

В первой работе, посвященной этому вопросу, я назвал описанную реакцию «синдром, вызываемый различными вредными агентами». В той же статье для обозначения этой первичной реакции я предложил также термин «реакция тревоги», имея в виду, что указанная реакция может представлять собой соматическое выражение «всеобщей мобилизации» защитных сил организма.

Однако реакция тревоги есть по существу лишь первая стадия от­ветной реакции организма на повреждающее воздействие. При длитель­ном воздействии любого агента, способного вызывать такую реакцию, на­ступает стадия адаптации, или резистентности. Другими словами, ни один организм не может находиться бесконечно долго в состоянии «реакции тревоги». Если агент настолько силен, что длительное воздействие несов­местимо с жизнью, то животное в течение первых часов или дней погиба­ет на стадии «реакции тревоги».

Если же организм способен выжить, то вслед за первичной реакци­ей обязательно наступает «стадия резистентности». Проявления этой второй фазы весьма не похожи на проявления реакции тревоги, а в неко­торых случаях и полностью противоположны им. Так, например, на ста­дии «реакции тревоги» клетки коры надпочечников выбрасывают содер­жимое секреторных гранул в кровяное русло и полностью лишаются запасных материалов; на стадии же резистентности кора, напротив, стано­вится чрезвычайно богатой секреторными гранулами. Если в период «ре­акции тревоги» наблюдается сгущение крови, снижение содержания ионов хлора в крови (гипохлоремия) и общее истощение тканей (катабо­лизм), то на стадии резистентности кровь разжижается, концентрация хлора в ней увеличивается, а вес тела возвращается к норме.

Любопытно, что при еще более длительном воздействии такая при­обретенная адаптация снова утрачивается. Наступает третья фаза — «стадия истощения», которая, если стрессор достаточно силен и действие его достаточно длительно, неизбежно приводит к смерти. Адаптабельность, или «адаптационная энергия», всех живых существ есть величина конеч­ная. Все эти наблюдения наводили на мысль, что необходим дополнитель­ный термин, обозначающий синдром в целом. Поскольку синдром этот является генерализованной реакцией всего организма и тесно связан с адаптацией, мы назвали его «генерализованным (общим) адаптационным синдромом» (ГАС). В развитии ГАС мы выделили три описанные выше стадии: реакцию тревоги, стадию резистентности и стадию истощения.

Если, например, животное в течение долгого времени подвергается действию какого-то стрессора (скажем, пониженной температуры), то вна­чале кора надпочечников выбрасывает в кровь содержимое жировых гра­нул, в состав которых входят кортикальные гормоны (реакция тревоги), затем заполняется необычно большим количеством жировых капелек (стадия резистентности) и, наконец, вновь лишается их (стадия истоще­ния). Насколько мы можем судить, такое трехфазное развитие характер­но для большинства, если не для всех, проявлений ГАС.

<...> Во время острой стадии — реакции тревоги (РТ) — общая устойчивость по отношению к стрессору, вызвавшему ГАС, падает ниже нормы. Затем после наступления адаптации на стадии резистентности (СР) сопротивляемость организма значительно превышает норму. Однако в конце концов на стадии истощения (СИ) она падает ниже нормы.

При знакомстве с историей возникновения представлений о ГАС мо­жет сложиться впечатление, что решающим моментом в формировании этих представлений было обнаружение объективных признаков стресса (увеличение размеров надпочечников, атрофия тимико-лимфатической си­стемы, эозинопения и острые язвы желудочно-кишечного тракта). Однако внимательное изучение литературы показывает, что признаки эти были известны задолго до того, как мы догадались о существовании такого явле­ния, как неспецифический синдром стресса <...> Однако в те времена не было еще достаточных оснований связывать эти поражения с другими из­менениями в организме, рассматриваемыми сегодня как часть синдрома стресса, например с увеличением размеров надпочечников, их полнокрови­ем и кровоизлияниями в них <...>

Так называемая «случайная» атрофия вилочковой железы или ка­таболизм и эозинопения у больных, страдающих от того или иного неду­га, описывались так часто, что вряд ли можно даже восстановить историю этих сообщений, но разве хоть кто-нибудь рассматривал их, скажем, с точ­ки зрения Кеннона об «экстренной секреции адреналина» в ответ на ис­пуг или гнев?

Таким образом, недоставало одного звена — надо было объединить эти разрозненные наблюдения и показать, что они являются просто-напро­сто частными проявлениями целостного координированного синдрома.

Каким образом одна и та же реакция может вызывать разные поражения?

Окончательное формулирование концепции о целостной стереотип­ной реакции на стресс наталкивалось на два, на первый взгляд, необъяс­нимых факта: во-первых, качественно разные агенты равной токсичнос­ти (или, как мы сказали бы теперь, «стрессорной активности») вызывают неодинаковую реакцию; во-вторых, одна и та же степень стресса, вызван­ного одним и тем же агентом, может иметь разные проявления у разных индивидов.

Понадобились многие годы для того, чтобы показать, что качествен­но разные агенты различаются только по специфическому действию (на­пример, адреналин повышает, а инсулин понижает содержание сахара в крови; холод вызывает озноб, а жара — потоотделение), в то время как их неспецифические стрессорные эффекты (секреция АКГТ или кортикоидов, обратное развитие тимико-лимфатической системы) по существу совершенно одинаковы. Взаимоотношение стресса и болезни может быть двояким: болезнь может вызвать стресс и стресс может выз­вать болезнь. Поскольку любой агент, требующий адаптации, вызывает стресс, то и любая болезнь связана с некоторыми проявлениями стресса, ибо все болезни влекут за собой те или иные адаптативные реакции. Од­нако степень выраженности этого «побочного продукта» болезни зависит от многих обстоятельств. При ограниченном, локальном поражении, на­пример при травме пальца, общая адаптативная реакция всего организма играет весьма незначительную роль в сравнении с местными процессами заживления раны.

При остром отравлении цианистым калием поражается организм в целом, однако смерть наступает так быстро, что проявление стресса прак­тически не успевает развиться. С другой стороны, тяжелое эмоциональное потрясение приводит к заболеванию почти исключительно благодаря сво­ему стрессорному действию. В данном случае истинной причиной забо­левания являются избыточные или неадекватные адаптативные реакции. Если кто-нибудь говорит с вами в оскорбительном тоне, но вы не прини­маете это близко к сердцу, то ничего не случится; однако если вы реаги­руете слишком сильно и чувствуете себя глубоко оскорбленным, то могут развиться тяжелые физические нарушения. Если у человека на работе чрезвычайно неприятный начальник, который без конца ругает его и при­дирается к мелочам, то служащий будет страдать только в том случае, если он слишком сильно переживает эти придирки; решающую роль иг­рает здесь не обида сама по себе, а реакция человека на эту обиду. Для болезней, возникающих в основном вследствие дефектов адаптации (не­правильное протекание синдрома стресса), я предложил название «болез­ни адаптации», поскольку они значительно меньше зависят от природы патогенного фактора, чем от адаптативной реакции организма на неспе­цифические стрессорные эффекты. Болезнь адаптации может быть выз­вана, например, избыточной продукцией так называемых адаптативных гормонов гипофиза и надпочечников или секрецией в кровь необычного сочетания этих гормонов. <...>

Поскольку адаптативные гормоны существенным образом влияют на воспаление, а целый ряд заболеваний сопровождается воспалительны­ми процессами, то совершенно очевидно, что стресс может изменять тече­ние очень многих болезней. Продолжительный стресс может сам по себе играть роль очень сильного патогенного фактора, но и в этом случае оп­ределяющим моментом явится индивидуальная чувствительность к стрессу. В ответ на воздействие одного и того же стрессора болезнь разо­вьется не у каждого.

Вначале многим врачам было очень трудно принять идею, что ог­ромное количество заболеваний имеет одинаковую причину (а именно стресс). Еще менее понятным казалось то, что какое-то определенное, строго выраженное поражение может быть вызвано бесчисленным множеством агентов только потому, что все они обладают стрессорным дей­ствием. По существу это означало, что язва желудка может развиться вследствие и эмоционального расстройства, и кровотечения, и ожога, и отравления, и переохлаждения или перегрева. Это казалось весьма не­правдоподобным. Тем не менее все это действительно так. Можно легко показать не только при наблюдении за больными, когда суть дела зачас­тую трудно выявить из-за большого количества различных наслаиваю­щихся патогенных факторов, но и в прямых опытах на стандартизован­ных здоровых животных, что все перечисленные агенты могут привести к появлению язв желудочно-кишечного тракта. Более того, можно пока­зать, что эти язвы будут более тяжелыми, если предварительно удалить надпочечники и тем самым лишить организм возможности продуциро­вать защитные кортикоиды.

Итак, налицо были неоспоримые факты, и все же их нельзя было с исчерпывающей четкостью объяснить до тех пор, пока не было обнаруже­но, что при подборе соответствующих условий можно заставить стресс действовать по нашей воле, избирательно поражая тот или иной орган. Такая индукция особой «готовности» или предрасположенности к забо­леванию была названа нами «гуморальным обусловливанием». Термином гуморальное обусловливание подчеркивается то обстоятельство, что индук­ция сверхчувствительности осуществляется через кровь химическими агентами в отличие от павловского типа обусловливания через нервную систему. <...>

Другими словами, при помощи гуморального обусловливания мож­но создать «слабое место» в том или ином органе (то, что старые врачи называли «locus minoris resistentiae», так что потом под влиянием ре­акции всего организма на любой вид стресса этот орган первым выйдет из строя.

Итак, стресс может вызывать разные поражения у разных индиви­дов. Этот факт был связан нами с действием «обусловливающих факто­ров», способных избирательно усиливать или ослаблять тот или иной эф­фект стресса. Обусловливание может быть эндогенным (например, генетическая предрасположенность, возраст, пол) или экзогенным (лече­ние различными гормонами, лекарственными препаратами и т.д.). Под влиянием обусловливающих факторов хорошо переносимая в норме сте­пень стресса может оказаться патогенной и вызвать «болезнь адаптации», избирательно поражающую предрасположенную область-мишень.

У.Вейтен, М.Ллойа СТРЕСС И ЕГО ЭФФЕКТЫ

Природа стресса

Термин «стресс» употребляется многими учеными и в самых разных значениях. Так, Томас Хоулмз определяет стресс как стимульное событие (например, развод), предъявляющее сложные требования к человеку. Дру­гие, такие как Ганс Селье, определяют стресс как реакцию физиологическо­го возбуждения, вызванную событиями, причиняющими беспокойство. По­степенно в психологической науке начинает завоевывать свое место точка зрения, лежащая между этими крайностями. Это трансактная модель стрес­са, разрабатываемая Ричардом Лазарусом и его коллегами.

Лазарус утверждает, что стресс — это не стимул и не реакция, а осо­бое взаимодействие между стимулом и реакцией, при котором субъект чувствует угрозу. Лазарус указывает, что одно и то же событие может являться стрессовым для одного человека и не быть таковым для друго­го. Например, выступать перед большой аудиторией некоторым людям доставляет истинное удовольствие. Для других же это может стать сущей пыткой. Если определенные события являются стрессовыми только для некоторых людей, то это значит, что природа стресса не может быть заключена только в стимулах. В сходном ключе Лазарус выстраивает свои возражения против отождествления стресса с физиологическим возбуждением, поскольку такое возбуждение мы часто испытываем помимо стресса. Например, зрелище прекрасного заката или оживленная прогул­ка могут вызывать физиологическое возбуждение.

Таким образом, Лазарус делает вывод, что «природа стресса заклю­чается не в стимулах и не в человеке, а определяется их взаимодействи­ем. Стресс зависит от того, как человек оценивает события и адаптирует­ся к ним». С позиций этой теории мы можем определить стресс как любые обстоятельства, которые угрожают или воспринимаются как уг­рожающие нашему благополучию, и поэтому испытывают на прочность нашу способность справиться с ними. Это может быть прямая угроза нашей физической безопасности, угроза нашей уверенности в завтрашнем дне, угроза нашей самооценке, репутации или душевному покою. Стресс — сложное понятие, поэтому давайте рассмотрим его более подробно.

Стресс в повседневной жизни

Слово «стресс» обычно вызывает в воображении образ чего-то ужас­ного, например катастрофы, войны или стихийного бедствия. Эти события, вне всякого сомнения, являются стрессовыми. Исследования последствий ураганов, наводнений, землетрясений и других подобных бедствий обычно обнаруживают у людей, перенесших такие бедствия, возрастание тревоги, депрессии, а также злоупотреблений наркотиками. Эти необычные и ред­кие события, однако, представляют собой только верхушку айсберга. Стресс могут вызывать многие повседневные события, такие, как ожида­ние в очереди, поломка автомобиля или закупка подарков к Рождеству. Исследования показывают, что повседневные проблемы и мелкие непри­ятности также являются важными формами стресса.

Вы можете подумать, что последствия небольшого стресса незначитель­ны, но это не обязательно так. Исследования показывают, что повседневные проблемы могут оказывать достаточно ощутимое негативное влияние на физическое и душевное здоровье. Ричард Лазарус с коллегами разработал шкалу для измерения стресса в повседневной жизни. Эта шкала содержит перечень из 117 мелких повседневных проблем: потеря каких-либо нуж­ных вещей, повышение цен, опоздания и т.п. Когда авторы сравнили ре­зультаты по этой шкале с результатами шкалы, измеряющей стресс при крупных жизненных событиях, было обнаружено, что показатель по шкале мелких проблем коррелирует с психическим здоровьем человека больше, чем показатель по шкале крупных жизненных событий. Связь мелких повседневных проблем с психическим и физическим здоровьем обнаружи­ли и другие исследователи на других выборках испытуемых и с помощью других способов измерения.

Почему мелкие неприятности влияют на душевное здоровье сильнее, чем серьезные стрессовые события? Ответ пока не вполне ясен, но боль­шинство исследователей предполагают, что эффект стрессовых событий кумулятивен. Иначе говоря, стрессы накапливаются. Мелкие стрессы дома, в школе, на работе, — каждый в отдельности, может быть ничтожен, но все вместе они создают огромное напряжение.

Распространенность стресса в повседневной жизни не должна тре­вожить вас. В дискуссиях о стрессе, как правило, подчеркивается его не­гативный эффект, но стресс — это не всегда плохо. Некоторые виды стрес­са могут даже приносить удовольствие, а иногда стресс может приводить к позитивным эффектам. Например, новая деятельность может оказаться для нас наполненной стрессами, но в то же время интересной и захваты­вающей. Более того, стресс может заставить нас приобретать новые уме­ния и возможности. Ганс Селье создал новое слово эвстресс (eustress) для обозначения «хорошего стресса», приносящего положительный эффект. Он говорил, что наша жизнь была бы очень скучной, если бы в ней совсем не было стресса.

У стресса глаза велики

Наше переживание неприятных или угрожающих событий зависит от того, как мы их оцениваем и понимаем. События, являющиеся стрессовы­ми для одного человека, могут быть совершенно обычными и рутинными для другого. Например, многие люди считают стрессом полет на самолете, но те, кто часто летают, могут относится к этому совершенно спокойно. Кому-то волнение перед встречей с незнакомым человеком покажется при­ятным, а у кого-то эта неопределенность вызовет страх.

Лазарус и Фоулкман различают первичную и вторичную оценку стресса. Первичная оценка — это определение того, является ли данное событие (1) не имеющим к нам отношения, (2) имеющим, но не угрожа­ющим, и (3) стрессовым. Если мы определили событие как стрессовое, то происходит его вторичная оценка, во время которой определяются ресур­сы, необходимые для того, чтобы справится с ним, а также конкретные меры, которые следует предпринять. Так, первичная оценка определит, будет ли для вас стрессом предстоящее собеседование при приеме на ра­боту. Вторичная оценка, произведенная в свете того, насколько успешно вы сможете с этой ситуацией справиться, определит, в какой степени это собеседование вызовет стресс.

Часто мы необъективны в наших оценках потенциально стрессовых ситуаций. Исследования больных, ожидающих операции, показали весьма слабую связь между объективной серьезностью предстоящего хирургичес­кого вмешательства и степенью страха, испытываемого пациентом. Оче­видно, что одни люди более склонны к беспокойству по поводу жизненных трудностей, чем другие. Эти различия были выявлены в исследовании Ландберга и Терелла, в котором они сравнивали оценки стрессогенности различных событий жизни у испытуемых с высоким показателем нейро-тизма и контрольной группы. Как известно, нейротизм — это свойство личности, характеризующееся хронической тревожностью, неувереннос­тью и застенчивостью. Ландберг и Терелл обнаружили, что по сравнению с контрольной группой, нейротичные испытуемые стабильно оценивали со­бытия как более неприятные и тревожащие. Во многих исследованиях было показано, что нейротичные испытуемые в своих самоотчетах сообща­ют о большем количестве стрессов, чем другие люди. Таким образом, стресс зависит от воспринимающего его субъекта, и поэтому наши оценки стресса очень субъективны.

Стресс может быть частью окружающей среды

Хотя восприятие стресса очень субъективно, многие виды стресса за­висят от окружения, от условий жизни, общих для многих людей. Внешний стресс — это такие постоянно действующие условия окружающей среды, которые, хотя и не являются непосредственно опасными, считаются не­гативными и требуют адаптации.Характеристики окружающей среды, такие, как громкий шум, жара или экологическое загрязнение, могут поста­вить под угрозу наше благополучие и оказать негативное влияние на теле­сное и душевное здоровье.

Например, исследователи обнаружили связь между громким шумом и повышенным кровяным давлением у детей, посещающих школы в рай­оне Лос-Анджелесского международного аэропорта. Также было обнару­жено, что люди, постоянно работающие в условиях громкого шума, боль­ше страдают от головных болей, тошноты и перепадов настроения. Существуют доказательства, что изнуряющая жара снижает эффектив­ность работы и увеличивает вероятность агрессивного поведения. В ис­следовании Дайтона и его коллег было выявлено, что обращения к пси­хиатру учащались, когда возрастало загрязнение воздуха.

Еще один источник внешнего стресса — большое скопление людей. Даже кратковременное нахождение в толпе, например, во время гранди­озных рок-концертов, является стрессом, хотя большинство исследовате­лей изучают влияние на стресс плотности населения. В целом, эти иссле­дования обнаружили связь между высокой плотностью населения и агрессивностью, пониженной продуктивностью деятельности и отклонени­ями в социальном поведении. Для того, чтобы испытывать на себе эф­фекты скопления людей, не обязательно жить в небоскребе посреди мега­полиса. Даже перенаселенность в общежитии, когда трое студентов живут в комнате, рассчитанной на двоих, вызывает стресс. Психологи также изучали влияние на возникновение стресса проживания в местах, где воз­можны стихийные бедствия. Эти исследования показали, что люди живущие, например, недалеко от атомной электростанции или в районе, подвер­женном землетрясениям, испытывают больший стресс.

Переживание стресса, вызванного условиями жизни, как и любого другого стресса, субъективно. Определенный уровень шума, жары, скопле­ния людей может быть с трудом переносим одним человеком и совер­шенно не беспокоить другого. Даже в случае серьезных стихийных бед­ствий только некоторые люди чувствуют стресс. Например, исследования студентов, переживших землетрясение в Сан-Франциско в 1989 г., пока­зали, что негативные эмоциональные эффекты наблюдались, в основном, у студентов, склонных к длительному самокопанию по поводу своих проб­лем, и у тех, кто уже находился в подавленном состоянии перед зем­летрясением.

Мы сами можем создавать себе стресс

Обычно мы считаем, что стресс — это нечто, что случается с нами не­зависимо от нас и от требований других людей. Недавние исследования показали, что виновником стрессов на удивление часто оказывается сам человек. Например, вы можете попытаться экстерном пройти программу нескольких классов, чтобы быстрее окончить школу. Или вы можете взва­лить на себя дополнительную работу, чтобы произвести хорошее впечат­ление на вашего начальника. Люди часто предъявляют к себе дополни­тельные требования, чтобы достигнуть чего-либо или быстрее сделать карьеру. Многие люди создают себе стрессы в результате нереалистичных ожиданий.

Майр Фридман и Рей Розенмен описали комплекс личностных черт, названный «типом личности А», который связан с большим количеством создаваемых самому себе стрессов. Для «личности типа А» характер­но соперничающее, агрессивное, нетерпимое и враждебное поведение. Люди этого типа высоко мотивированы и считают себя обязанными одер­живать победы во всем, за что они берутся. Обычно такие люди являются трудоголиками и с головой вовлечены в профессиональную деятельность. Обычно они берутся сразу за многое и ставят себе жесткие сроки. Они постоянно следят за временем и нервничают из-за каждой задержки. Эти люди часто подвергают себя стрессам, которых можно было бы избежать. Возможно, именно поэтому у людей этого типа наблюдается повышенная склонность к сердечно-сосудистым заболеваниям. <...>

Так как мы сами часто являемся причиной собственных стрессов, их можно контролировать гораздо в большей степени, чем это кажется мно­гим людям. Но чтобы контролировать стрессы, нам нужно уметь распоз­навать их источники в нашей жизни. Следующий раздел будет посвящен основным видам стрессов.

Основные виды стресса

Для разных людей стрессовыми могут быть различные события. Чтобы лучше разобраться во всем многообразии этих событий, ученые пытаются создать классификации основных видов стресса. Пока ни одна из таких классификаций не является полностью удовлетворительной. Практически невозможно разделить стрессовые события по непересекаю­щимся категориям. Хотя эта проблема представляет собой концептуаль­ную помеху для исследователей, она не мешает нам рассмотреть четыре основных вида стресса: фрустрацию, конфликт, изменения и давление. Все они вам, несомненно, знакомы.

Фрустрация

Стремительное ухудшение отношений между родителя­ми меня очень огорчало. На протяжении последнего года или двух они постоянно ссорились и при этом отказыва­лись обращаться за помощью к профессионалам. Я пытал­ся поговорить с ними, но они не хотели делиться своими проблемами ни со мной, ни с братом. Я чувствовал себя крайне несчастным из-за этого, а иногда очень злился, но не на них, а на всю ситуацию в целом.

В эпиграфе приведена иллюстрация фрустрации. С точки зрения психологов фрустрация возникает в любой ситуации, когда на пути достижения желаемой цели встречается препятствие. По сути, вы пе­реживаете фрустрацию когда чего-то хотите, но не можете этого достичь. Все мы встречались с фрустрацией в повседневной жизни. Например, автомобильные пробки на дорогах — обычный источник фрустрации¹. К счастью, большинство наших фрустраций непродолжительны и незна­чительны. Вы можете очень огорчиться, если в назначенный срок приде­те забирать из ремонта вашу аудиосистему, а вам ответят, что она еще не готова. Но через неделю ее наверняка починят, и вы забудете о ваших огорчениях.

Конечно, некоторые случаи фрустрации могут вызвать значительный стресс. Неудачи и потери — вот два обычных вида фрустрации, вызывающих сильный стресс. Все мы когда-нибудь терпели неудачу в осуществле­нии своих намерений. Некоторые люди сами обрекают себя на неудачу, ста­вя себе нереалистичные цели. Люди обычно забывают, что на каждого вновь назначенного вице-президента в деловом мире приходится дюжина служа­щих среднего звена, которые не получили повышения. Потери могут быть особенно фрустрирующими, если мы лишаемся того, что привыкли иметь. Лишь немногие события вызывают у нас столь сильную фрустрацию, как потеря любимого (любимой) или супруга.

Бывает, что фрустрацию человек создает себе сам. Люди часто сами препятствуют своим успехам. Например, если вы предпочли не готовить­ся, как следует, к экзамену и потом испытываете фрустрацию, связанную с провалом, то эту фрустрацию вы создали себе сами. Так же, если ваша рассеянность на работе привела к тому, что вам не дали повышения, ко­торого вы ожидали, вы сами виноваты в своей фрустрации. Подобные, обреченные на провал паттерны поведения являются на удивление рас­пространенными.

Довольно часто именно фрустрация виновата в том, что мы испыты­ваем стресс в связи с тем, что нас окружает. Возможно, что громкий шум, жара, загрязнение и толпы народа вызывают стресс потому, что фрустри-руют наши потребности в тишине, комфортной температуре тела, чистом воздухе и относительной уединенности.

Конфликт

Стоит или не стоит это делать? Мой жених внезапно преподнес мне кольцо и предложил назначить помолвку на рождество. Если я откажусь, то он ужасно обидится, И наши отношения могут расстроиться. Но на самом деле я не уверена, хочу ли я выйти за него замуж или нет. С дру­гой стороны, я не хочу потерять его совсем.

Конфликт, как и фрустрация, является неотъемлемой принадлеж­ностью повседневной жизни. Сложный вопрос «стоит или нет?» встает пе­ред нами бесчисленное множество раз. Конфликт возникает, когда два и более несовместимых мотива или побуждения конкурируют за реализа­цию в поведении. Более 100 лет тому назад Зигмунд Фрейд предположил, что внутренний конфликт приводит к значительному психологическому дискомфорту. Эта связь между конфликтом и дискомфортом была недав­но измерена более строго в исследованиях Роберта Эммонза и Лоры Кинг.

Они разработали специальный опросник и провели с его помощью два ис­следования для того, чтобы выявить все конфликты, пережитые 88 испыту­емыми. Они нашли, что чем сильнее конфликт, тем более выражены сопут­ствующие ему тревога, депрессия и физические симптомы.

Конфликты разделяются на три вида: приближение—приближение, избегание—избегание и приближение—избегание. Впервые эти виды кон­фликтов описал Курт Левин и тщательно исследовал Нил Миллер.

В конфликте типа приближение—приближение требуется сде­лать выбор между двумя привлекательными целями. Проблема состоит в том, что вы можете выбрать только одну из них. Например, у вас выдал­ся свободный день: куда вы пойдете — в кино или играть в теннис? Вы зашли перекусить: что вы закажете — пиццу или спагетти? У вас не хва­тает денег, чтобы купить одновременно и голубой свитер, и серый пид­жак: что вы выберете?

Из всех трех видов конфликтов, конфликт приближение—приближе­ние, как правило, является наименее стрессогенным. Посетители ресторана обычно не страдают от проблемы выбора между несколькими вкусными блюдами. Этот конфликт, как правило, завершается благополучно, какую бы из альтернатив вы ни выбрали. Однако в случае, когда выбор очень важен, этот конфликт может быть весьма напряженным. Если вы разрываетесь между двумя привлекательными молодыми людьми, то процесс решения может сопровождаться значительным стрессом.

В конфликте избегание — избегание человеку приходится выби­рать между двумя непривлекательными целями. В этой ситуации вам приходится выбирать одно из двух зол. Предположим, что вас мучают сильные боли в пояснице. Согласитесь ли вы на операцию, которой очень боитесь, или будете продолжать терпеть боль?

Очевидно, что конфликт избегание—избегание является наиболее неприятным и вызывает самый сильный стресс. Обычно люди в таких си­туациях предпочитают тянуть с решением как можно дольше, надеясь каким-то образом избежать конфликтной ситуации. В вышеприведенном примере вы можете откладывать решение об операции, надеясь, что боль когда-нибудь пройдет сама собой.

В случае конфликта приближение—избегание нужно принять ре­шение о том, стоит ли стремиться к достижению цели, имеющей как привлекательные, так и отталкивающие стороны. Например, представь­те, что у вас появилась возможность получить продвижение по службе, ко­торое приведет к значительной прибавке заработной платы. Но проблема в том, что для получения этого места вам придется переехать в город, которого вы терпеть не можете. Конфликты приближение—избегание очень распространены, и они могут вызывать серьезный стресс. Каждый раз, когда вы принимаете решение отказаться от чего-то ради достижения желаемой цели, вы можете попасть в ситуацию конфликта приближение-избегание. Пойдете ли вы на риск, вкладывая свои деньги в новое пред­приятие, которое может обанкротиться? Осмелитесь ли вы назначить сви­дание самой популярной девочке в классе, рискуя быть осмеянным и отвергнутым?

Конфликты приближение—избегание часто приводят к колебаниям, когда человек в нерешительности движется то вперед, к цели, то отступа­ет назад. Такое поведение свойственно не только людям. Много лет на­зад Нил Миллер наблюдал подобные колебания в своих новаторских эк­спериментах на крысах. Он создавал у голодных крыс конфликт приближение—избегание, попеременно выдавая им то пищу, то удар то­ком в одном и том же месте экспериментальной установки. На полпу­ти к этому месту крысы начинали кружить, то приближаясь к нему, то отступая назад.

Миллер обнаружил, как именно возрастают стремление приблизить­ся к цели и стремление отдалиться от нее по мере приближения к этой цели. Он выяснил, что мотивация избегания усиливается быстрее, чем мотивация приближения. На основе этого Миллер сделал вывод, что, пы­таясь разрешить конфликт приближение—избегание, нужно в первую оче­редь прилагать усилия к ослаблению мотивации избегания, а не к усиле­нию мотивации приближения.

Можно ли применить этот вывод для решения сложных человечес­ких проблем? Представьте, что ваш друг колеблется, не решаясь пригла­сить девушку на свидание, и обратился к вам за советом. По мнению Миллера, в этой ситуации вам следует попытаться успокоить его по по­воду отрицательных последствий возможного отказа, вместо того, чтобы разглагольствовать о том, как хорошо будет, если она согласится.

Более поздние исследования выявили, что градиент избегания не всегда увеличивается быстрее, чем градиент приближения. В свете этих фактов, лучшим советом в ситуации конфликта приближение-избегание будет совет работать в обоих направлениях сразу. Другими словами, вам нужно попытаться уменьшить стремление к избеганию и в то же время усилить стремление к приближению.

Изменения

После развода я четыре года жил один. Шесть месяцев назад я женился на чудесной женщине с двумя детьми. Наибольшую трудность для меня представляло быстро привыкнуть жить вместе с тремя людьми. У меня были свои привычки, свой уклад жизни. А сейчас все смешалось. Я люблю мою жену и детей, они не делают мне ничего пло­хого, но мой дом и вся моя жизнь теперь стали не такими, как раньше, и это причиняет мне сильное беспокойство.

Считается, что изменения в жизни являются основным источником стресса. Перемены в жизни — это любые заметные изменения в обсто­ятельствах жизни человека, требующие приспособления к ним. Первые исследования жизненных перемен были проведены Томасом Хоулмзом, Ричардом Раи и их коллегами¹, когда они задались целью выявить отно­шение между событиями, вызывающими стресс и состоянием здоровья человека. Они опросили сотни больных туберкулезом, чтобы выяснить, какие события предшествовали первым проявлениям болезни. Как ни странно, часто встречающиеся в этом перечне события не были однознач­но неблагоприятными. Было, конечно, довольно много неприятных собы­тий, но было немало и приятных, таких, как свадьба, рождение ребенка, повышение по службе.

Почему приятные события, например, переезд в лучший дом, вызы­вают стресс? Согласно Хоулмзу и Раи, это происходит потому, что подоб­ные события вызывают перемены в жизни человека. Они утверждают, что нарушение обычного хода повседневной жизни уже само по себе являет­ся стрессом. Согласно этой теории, изменения в личных взаимоотношени­ях, на работе, в финансовом положении и т.д. вызывают стресс, даже если они, в конечном итоге, ведут к лучшему.

На основе этих данных Хоулмз и Раи разработали шкалу стрессо-генности жизненных событий (Social Readjustment Rating Scale — SRRS) для измерения жизненных перемен, как одной из форм стресса. Эта шка­ла представлена ниже. Она содержит перечень из 43 основных событий в жизни, каждому из которых присвоены числовые значения, отражающие условную величину требуемого приспособления к указанным изменени­ям. Опрашиваемому предлагается отметить, сколько раз в течение опре­деленного промежутка времени (обычно за последний год) он переживал каждое из 43 внесенных в шкалу событий. После этого значения, присво­енные всем отмеченным событиям, складываются. Полученная таким образом сумма считается индексом стресса, связанного с переменами, и испытанного человеком за последний год.

Шкала стрессогенности жизненных событий (SRRS)

Событие	Острота стресса оценка в баллах
Смерть супруга / супруги	100
Развод	73
Расставание супругов	65
Тюремное заключение	63
Смерть кого-то из близких	63
Несчастный случай, болезнь	53
Женитьба (замужество)	50
Увольнение с работы	47
Воссоединение супругов	45
Выход на пенсию	45
Ухудшение здоровья кого-то из близких	44
Беременность	40
Сексуальные затруднения	39
Пополнение семьи	39
Поступление на работу	39
Изменение материального положения	39
Смерть близкого друга / подруги	37
Переход на другую работу	36
Семейные ссоры стали чаще/реже	35
Долг свыше $10000	31
Возвращение долга / ссуды	30
Ответственность на службе повысилась/понизилась	29
Сын или дочь покидают семью	29
Ссора с родней мужа / жены	29
Успех	28
Жена идет работать / оставляет работу	26
Начало/конец школьных занятий	26
Изменения условий жизни	25
Изменение старых привычек	24
Неприятности с руководством па службе	23
Изменение продолжительности или условий работы	20
Перемена места жительства	20
Перемена школы	20
Перемена в развлечениях	19
Изменение в деятельности религиозного характера	19
Увеличение / снижение общественной активности	18
Долг менее $10000	17
Изменение привычек, связанных со сном	16
Семейные праздники отмечаются чаще / реже	15
Изменение режима питания	15
Каникулы / отпуск	13
Рождество	12
Незначительное нарушение закона	11

SRRS и подобные ей шкалы использовались во множестве исследо­ваний по всему миру. Эти исследования показали, что люди с высоким показателем по SRRS обычно более подвержены многим видам заболе­ваний и у них больше выражены разнообразные психологические пробле­мы. Эти результаты привлекли к себе всеобщее внимание, шкалу SRRS начали публиковать многие газеты и популярные издания. Все это при­вело к широкому распространению мнения, что перемены в жизни явля­ются основным источником стресса.

Позже, однако, эти исследования были подвергнуты критике. Кри­тики отмечали, что SRRS измеряет не только перемены в жизни. Пробле­ма в том, что список жизненных перемен, включенных в SRRS, содержит множество событий, которые явно неприятны или нежелательны (напри­мер, смерть супруга или увольнение с работы). Эти события могут быть источником значительной фрустрации. И хотя шкала включает некото­рые приятные события, весьма возможно, что именно фрустрация, созда­ваемая неприятными событиями, а не изменения сами по себе, создает большую часть стресса, измеряемого данной шкалой.

Чтобы оценить эту возможность, исследователи стали принимать во внимание желательность или нежелательность данных перемен для испы­туемого. Испытуемых просили при заполнении опросника SRRS (или аналогичного ему) отмечать желательность или нежелательность собы­тий. Эти исследования показали, что перемены сами по себе не являются основным параметром, измеряемым SRRS. Нежелательные и неприятные события создавали большую часть стресса, измеряемого SRRS.

Должны ли мы отказаться от утверждения, что перемены в жизни приводят к стрессу? Не совсем. Другая линия исследований, независимая от работ с SRRS, подтверждает гипотезу, что перемены являются существен­ным источником стресса. Свидетельством служит связь между переездами с места на место и ухудшением здоровья. Кроме того, исследования показали, что рождение первого ребенка и «становление родителями», же­лательное для подавляющего большинства людей событие, тем не менее, является сильным стрессом. Из исследований Брауна и МакГилла следу­ет, что желательные перемены в жизни могут быть стрессовыми для одних людей и проходить без стресса для других. Они показали, что связь между положительными событиями в жизни и ухудшением здоровья существует только у людей с низкой самооценкой. На сновании этих результатов, Бра­ун и МакГилл утверждают, что позитивные события вызывают стресс в той мере, в какой они разрушают чувство идентичности.

Этот вопрос нуждается в дополнительных исследованиях, но пока представляется вполне вероятным, что изменения являются основным видом стрессовых событий в нашей жизни. Однако сейчас у нас нет осно­ваний утверждать, что перемены всегда приводят к стрессу. Некоторые жизненные изменения могут потребовать полного напряжения сил, а не­которые — пройти довольно мягко.

Давление

Мой отец за ужином пытался расспросить меня о том, о чем я не хотел с ним говорить. Я знал, что он не хочет слышать мои ответы, по крайней мере, правдивые. Когда я был маленьким, отец говорил мне, что я — его любимец, потому что я «почти идеален», и я всю жизни пытался под­держивать это мнение, даже когда оно не соответствовало истине. Недавно он стал догадываться об этом, и это сдела­ло наши отношения очень напряженными и болезненными.

Время от времени многие из нас отмечают, что находятся «под дав­лением». Что это означает? Давление включает ожидания или требова­ния других, чтобы мы вели себя определенным образом. Давление бывает двух видов: выполнения и соответствования. Мы находимся под давле­нием выполнения, когда от нас ожидают быстрого, эффективного и успеш­ного выполнения возложенных на нас задач и обязанностей. Например, научные работники находятся под давлением необходимости печатать статьи в престижных журналах. На клоуна давит необходимость быть смешным, на студента — необходимость успешно сдавать экзамены. Столь же часто встречается в нашей жизни давление соответствования чьим-то ожиданиям. От делового человека ожидают, что он будет одет в строгий костюм с галстуком. От подростков ожидают, что они будут придерживаться ценностей и правил поведения, предписываемых их родителями, от молодых людей ожидают, что к 30 годам они вступят в брак.

Несмотря на то, что психологическое давление часто обсуждается в широкой печати, исследователи уделяли ему мало внимания. Тем не ме­нее, в настоящее время разрабатывается шкала для измерения давления как одной из форм стресса. Уже в первых исследованиях, проведенных с использованием опросника из 48 пунктов (Pressure Inventory), была най­дена сильная связь между давлением и разнообразными психологически­ми симптомами и проблемами. При этом обнаружено, что давление силь­нее связано с психическим здоровьем, чем перемены. Коэффициент корреляции между оценками опросника PI и симптомами психологичес­ких расстройств составил 0,59, в то время как на той же самой выборке корреляция между показателями по SRRS и симптомами психологичес­кого неблагополучия была всего лишь 0,28². Эти данные показывают, что давление является важной формой стресса, которая заслуживает больше­го внимания исследователей.

Ключевые факторы нашей оценки стресса

Мы уже говорили, что стресс зависит от того, как человек восприни­мает события. На субъективную оценку потенциально стрессовых событий влияет множество факторов. Самых значимых среди них четыре: 1) сте­пень знакомости проблемы, 2) возможность управлять событиями, 3) пред­сказуемость событий и 4) близость угрозы.

Знакомость

Важным фактором в нашей оценке стресса является знакомость, при­вычность стрессовых обстоятельств. Как правило, чем менее знакомым для нас является потенциально стрессовое событие, тем больше оно восприни­мается как угрожающее³. Важность знакомости была показана в исследо­вании, где сравнивалась степень физиологического возбуждения у новичков и опытных парашютистов во время подготовки к прыжку. Было показано, что в этот период частота сердцебиений у новичков была больше, чем у опытных парашютистов, что свидетельствовало о большем возбуждении. Первое публичное выступление, первая в жизни серьезная покупка, первый экзамен обычно является большим стрессом, чем все последующие. При­вычность ситуации превращает прошлые волнения в текущую рутину.I

Возможность управлять событиями \

Еще один фактор, влияющий на оценку стресса, состоит в оценке того, насколько вы можете управлять данным событием. Если, например, вам предстоит операция, а после нее — длительный восстановительный период, ваши чувства могут варьировать от чувства беспомощности до твердой уве- ренности, что вам удастся ускорить процесс выздоровления. Исследования Стерна, МакКантза и Петтин показали, что когда события воспринимают­ ся как управляемые, они обычно вызывают меньший стресс. ^;

В другом исследовании в качестве источника стресса использовали громкие звуки, причем в одной из серий у испытуемых была возможность управления ими, а в другой — нет. В условиях возможности управле­ния испытуемые могли догадаться о последовательности нажатий клавиш, которая временно прекращала звук. Оказалось, что при этом условии ис­пытуемые сообщали о меньшем уровне стресса и напряжения. Более того, объективные измерения показали, что когда испытуемые имели возмож­ность управлять звуком, показатели физиологического возбуждения были меньше, чем при отсутствии такой возможности.

Данные о том, что возможность управления событиями уменьшает стресс, типичны для этого направления исследований, хотя и не являются универсальными. Джерри Бергер описал ситуации, в которых увеличе­ние управляемости приводит к возрастанию стресса. Он подчеркивает, что возможность управления событиями имеет как позитивные, так и нега­тивные аспекты. Негативный аспект состоит в том, что человек берет на себя большую ответственность за исход события. Так, люди, придающие очень много значения тому, как их оценивают другие, нередко рассматри­вают возможность управления событиями как стрессовую ситуацию. Од­нако, как правило, люди склонны рассматривать события, которыми они могут управлять, как менее стрессовые. Предсказуемость

Если вы пережили стрессовое событие — например, вас уволили с ра­боты, то будет ли оно для вас более болезненным, если случилось неожидан­но (непредсказуемый стресс), чем в том случае, когда вы заранее могли предвидеть, что все к этому идет (предсказуемый стресс)? Обычно бывает так, что мы предпочитаем предсказуемый стресс неприятным сюрпризам. Ког­да исследователи подвергали испытуемых стрессу путем предсказуемого и непредсказуемого шума, обычно оказывалось, что испытуемых больше бес­покоил непредсказуемый шум. Серьезные стрессы, такие, как ухудшение здоровья или потеря работы, выглядят менее разрушительными, если их можно предвидеть заранее. Возможно, мы предпочитаем предсказуемость потому, что она позволяет нам подготовится к стрессу.

Однако влияние предсказуемости является сложным. В некоторых ситуациях люди предпочитают не знать о предстоящем стрессе. Например, когда дублеров выставляют на замену более опытных актеров в последнюю минуту, то многие из них говорят: «Хорошо, что получилось так. У меня не было времени, чтобы думать о замене и нервничать». Ценность предсказуе­мости, вероятно, зависит от того, можем ли мы что-то сделать, чтобы подго­товится к стрессу. Если подготовка бесполезна (или мы уже чувствуем себя подготовленными), знание о надвигающемся стрессе заставит нас волновать­ся по поводу грядущих событий, и ситуация покажется нам еще более страшной, чем представлялась до этого.

Близость во времени

Если вы знаете о предстоящем неприятном событии, стресс увеличи­вается по мере того, как это событие приближается. Если проблемы выри­совываются где-то в далеком будущем, то стресс, вызываемый ими, невелик. По мере того, как эти проблемы становятся все ближе и ближе, беспокойство и напряжение, как правило, возрастают³. Например, стресс увеличивается с приближением дня экзамена или серьезной операции. В действительнос­ти, стресс может достигнуть пика интенсивности в период ожидания, а не во время самого события. После экзамена студенты часто говорят: «Отвечать гораздо легче, чем ждать и волноваться перед ответом».

В заключение надо сказать, что оценка стресса — это сложный про­цесс. Как именно такие факторы, как возможность управления и предска­зуемость, повлияют на нашу оценку стресса, будет зависеть от конкретныхобстоятельств. Данные соответствующих исследований очень важны, по­скольку от того, как мы оцениваем стресс, зависит все многообразие наших реакций на него.

Реакции на стресс

Наша реакция на стресс является сложной и многомерной. Стресс воздействует на нас одновременно на нескольких уровнях. Представьте, что вы очень спешите, но вынуждены ехать медленно в плотном потоке машин. Когда вы чертыхаетесь, глядя на дорогу, вы испытываете эмоцио­нальную реакцию — в данном случае раздражение и гнев. Когда ваш пульс убыстряется, а внутри все сжимается, вы испытываете физиологичес­кую реакцию на стресс. А когда вы ругаетесь с другим шофером, ваша вербальная агрессия является поведенческой реакцией на стрессовую си­туацию. Таким образом, мы можем анализировать реакцию на стресс одновременно на трех уровнях: 1) эмоциональном, 2) физиологическом и 3) поведенческом.

Эмоциональные реакции

Эмоции — вещь неуловимая. Определение эмоций является предме­том многих споров, и целый ряд конфликтующих теорий претендуют на их объяснение. Все мы располагаем большим субъективным опытом пе­реживания эмоций. Мы знаем, что значит быть встревоженным, веселым, мрачным или возбужденным, что значит завидовать, чувствовать вину или нервничать. Мы не будем пускаться в терминологические дебаты по по­воду эмоций. Будем считать, что вы знаете, что это такое, и поэтому про­сто скажем: эмоции — это сильные, в основном неконтролируемые чувства, сопровождающиеся физиологическими изменениями. В стрессо­вой ситуации мы часто реагируем эмоционально. Обычно стресс вызыва­ет неприятные эмоции.

Связь между стрессом и эмоциями была выявлена в исследовании, в ходе которого 96 женщин вели дневники, где описывали переживаемые стрессы и свое настроение на протяжении 28 дней. Исследователи выя­вили, что колебания в силе стресса в течение дня коррелируют с колеба­ниями настроения. Когда стресс усиливается, настроение, как правило, ухудшается. <...> Другие исследования колебаний настроения в течение дня обнаружили, что особенно сильными источниками отрицательных эмоций являются споры.

Обычно проявляющиеся эмоции. Простой однозначной зависимости между типом стресса и конкретными эмоциями не существует. Стрессовые события могут вызывать самые разнообразные эмоции, но некоторые из них более вероятны, чем другие. С целью описания типов эмоций, наиболее ха­рактерных для реакции на стресс, мы будем использовать модель первич­ных эмоций Платчика. <...> Хотя стресс может вызвать практически лю­бую эмоцию, Вулфоук и Ричардсон утверждают, что наиболее вероятным является развитие эмоций в следующих направлениях: 1) раздражение, злость, гнев; 2) опасение, страх, ужас; и 3) печаль, грусть, горе.

Раздражение, злость, гнев. Стресс часто вызывает чувство злости, которое может варьировать по интенсивности от легкого раздражения до приступа неконтролируемого бешенства. Такая реакция особенно типич­на на фрустрацию. Некоторые люди злятся в ответ буквально на любую помеху. Кроме того, злость и возмущение могут быть вызваны требовани­ем подчиниться.

Опасение, страх, ужас. Пожалуй, наиболее часто в ответ на стресс воз­никают эмоции страха разной степени интенсивности. В этот ряд эмоций где-то между опасением и страхом входит и тревога. С тех пор, как Фрейд много лет назад указал на связь между тревогой и конфликтом, психологи провели множество исследований тревоги. Хотя Фрейд особо подчеркивал, что тревога вызывается конфликтом, ясно, что давление выполнения, угро­за неминуемой фрустрации и неопределенность, связанная с переменами, также могут вызывать опасение, тревогу и страх, т.е. эмоции этой катего­рии могут быть вызваны любым из видов стресса.

Печаль, грусть, горе. Иногда стресс только ухудшает настроение, вы­зывает уныние и грусть. Все мы иногда огорчаемся, особенно в ответ на фрустрацию. Эти эмоции особенно часто возникают, когда мы чувствуем, что не в силах изменить стрессовую ситуацию.

Эффекты эмоционального возбуждения. Эмоциональные реакции — естественная и нормальная часть нашей жизни. Даже отрицательные эмо­ции служат важным целям. Подобно физической боли, неприятные эмоции могут служить предупреждением о том, что нам необходимо что-то сде­лать. Однако нужно заметить, что сильное эмоциональное возбуждение мо­жет иногда мешать справиться со стрессом.

На хорошо известном примере экзаменационной тревоги видно, как эмоциональное возбуждение снижает продуктивность действий. Многие студенты, получившие плохие отметки на экзамене, тем не менее, утверж­дают, что они знали предмет. Возможно, что многие из них говорят прав­ду. Исследователи обнаружили, что экзаменационная тревога отрицатель­но коррелирует с качеством ответа на экзамене. Студенты, проявляющие большую тревогу, обычно получали более низкие оценки на экзамене¹. Тревога препятствует эффективной сдаче экзамена разными путями, но самый важный из них — нарушение внимания к выполнению экзамена­ционного задания². Тревожащиеся студенты тратят слишком много вре­мени на волнение по поводу своих действий и на размышления о том, есть ли такие проблемы у других. Иначе говоря, их голова занята вовсе не решением экзаменационного задания.

Эмоциональное возбуждение не всегда уменьшает продуктивность. Различные теории «оптимального возбуждения» утверждают, что эффек- J тивность выполнения задачи растет с ростом эмоционального возбужде­ния до некоторого предела, за которым возбуждение становится настоль­ко сильным, что становится разрушительным³. Уровень возбуждения, которому соответствуют самые высокие показатели продуктивности дея­тельности, называется оптимальным уровнем возбуждения.

Эмоциональные реакции на стресс вызывают серьезные физиологические изменения в организме. Даже при стрессе средней интенсивности ге заметить, что ваше сердце бьется быстрее, дыхание становится иным, и вы потеете больше, чем обычно. Что же происходит? разберемся.

Реакция «сражайся или беги». Это физиологическая реакция организма для сражения с врагом или бегства. Эта реакция, описанная Уолтером Канонном, осуществляется вегетативной системой. <.„>

Вегетативная нервная система (ВНС) разделяется на два отдела:симпатическую и парасимпатическую нервную систему. Говоря в общем, парасимпатический отдел отвечает за сохранение и накопление ресурсов организма, а симпатический — за мобилизацию организма в случае необ­ходимости. Реакция «сражайся или беги» запускается симпатической нервной системой. В одном из исследований Каннон изучал эту реакцию на кошках в ситуации конфликта с собакой. Среди прочих вещей, он за­метил ускорение дыхания, увеличение частоты сердцебиения и торможе­ние процессов пищеварения.

Элементы этой реакции можно заметить и у людей. Представьте ситуацию, когда ваша машина чуть не потеряла управление на скорост­ном шоссе. Ваше сердце забьется и кровяное давление подскочит. Воз­можно, у вас пойдут мурашки по коже и «засосет под ложечкой». Эти рефлекторные изменения являются частью реакции «сражайся или беги».

Несомненно, эта рефлекторная реакция унаследована нами от наших далеких предков. У животных она, безусловно, является адаптивной. Встреча с хищниками и прочими опасностями требует именно такого от­вета: сражаться или убегать. Но в человеческом обществе реакция «сра­жайся или беги» гораздо менее полезна. Большинство наших стрессов не может быть преодолено простым бегством или физической дракой. Не­приятности на работе, супружеские проблемы, финансовые неурядицы тре­буют гораздо более сложных действий, направленных на их разрешение. Более того, стресс часто сохраняется на протяжении длительного периода времени, и наша реакция «сражайся или беги» держит нас все это время в состоянии изнуряющего физического возбуждения. На значение дли­тельно продолжающегося физического возбуждения впервые обратил вни­мание Ганс Селье, канадский ученый, внесший существенный вклад в изу­чение проблемы стресса.

Общий адаптационный синдром. Термин «стресс» был введен Ган­сом Селье¹. Селье родился в Вене, но вся его профессиональная карьера связана с университетом МакГилла в Монреале. В своих экспериментах Селье подвергал лабораторных животных воздействию самых разнообраз­ных стрессоров, как физических, так и психологических (жара, холод, боль, изоляция и т.п.). Картина физиологического возбуждения, демонстрируе­мая животными, была очень сходной независимо от типа стрессора. На этом основании Селье сделал вывод, что реакция стресса является неспе­цифической. Другими словами, она не меняется в зависимости от вида воздействия, которым была вызвана.

Вначале Селье колебался с выбором названия для этой неспецифи­ческой реакции на самые разные воздействия. В 1940 г. он решил назвать ее стрессом и с тех пор это слово вошло в лексикон психологов. В теории Селье термин «стресс» обозначает реакцию организма на некое воздействие. Позже, Селье согласился с тем, что эту реакцию лучше назвать сло­вомнапряженность (strain), а термин «стресс» оставить для обозначения вредоносных событий. <...> Ряд ученых используют термин «стресс» для обозначения причиняющих беспокойство событий, что вызывает некото­рую путаницу в терминах. Как уже было сказано в самом начале, боль­шинство современных исследователей преодолели эту терминологическую путаницу, определяя стресс не как стимул и не как реакцию, а как опре­деленный тип взаимодействия стимулов и реакций.

Селье сформулировал важную теорию стрессовой реакции, которую он назвал общим адаптационным синдромом. Общий адаптационный синд­ром — это универсальная реакция организма на стрессовое воздействие, состоящая из трех фаз: тревоги, сопротивления и истощения. На первой стадии, после того, как организм воспринял угрозу, возникает реакция тре­воги. В этот период организм мобилизует свои ресурсы для борьбы с пробле­мой, и физиологическое возбуждение возрастает. Реакция тревоги по Селье в сущности совпадает с реакцией «сражайся или беги» по Каннону.

Но Селье в своих исследованиях продвинулся на несколько шагов дальше Каннона. Он подвергал лабораторных животных продолжительно­му стрессу, похожему на хронический стресс, часто переживаемый людьми. Если стресс продолжается, то организм переходит на следующую стадию общего адаптационного синдрома, называемую стадией сопротивления. На этой стадии физиологические изменения стабилизируются, и организм на­чинает функционировать в режиме повышенной нагрузки. Физиологичес­кое возбуждение продолжает оставаться выше, чем обычно, однако оно мо­жет начать уменьшаться по мере того, как организм привыкает к угрозе.

Если стресс продолжается достаточно длительное время, то реакция организма может перейти в третью стадию, называемую стадией истоще­ния. Согласно Селье, ресурсы организма, предназначенные для борьбы со стрессом, ограничены. Если стресс не удалось преодолеть, эти ресурсы вырабатываются и физиологическое возбуждение снижается. Организм может даже погибнуть от истощения. Это снижение может привести к тому, что Селье назвал «болезнями адаптации», например, к язве желудка или гипертонии.

Исследования Селье выявили связь между стрессом и соматически­ми заболеваниями. Селье показал, как физиологическое возбуждение, ко­торое по своей природе является способом адаптации, будучи длительным, приводит к болезням. Его теория была подвергнута критике за игнориро­вание индивидуальных различий в оценке стресса. Кроме того, оспари­вается его утверждение, что реакция стресса является неспецифической. Несмотря на это, его теория послужила ориентиром целому поколению ученых, которые исследуют влияние стресса на организм. Давайте оста­новимся на этих исследованиях подробнее.

Взаимодействие мозга и тела. Когда мы испытываем стресс, мозг посылает сигналы эндокринной системе по двум основным путям. Эн­докринная система состоит из желез, которые вырабатывают и вбра­сывают в кровь химические соединения, называемые гормонами. В эндок­ринную систему входят следующие основные железы: шишковидная, щитовидная, гипофиз и надпочечники.

Оба эти пути начинаются в структуре мозга, называемой гипотала­мусом. Первый путь проходит через вегетативную нервную систему. Ги­поталамус активирует ее симпатический отдел. В результате происходит активация надпочечников, которые вбрасывают в кровь большое количе­ство катехоламинов. Эти гормоны распространяются по всему телу, про­изводя множество важных физиологических изменений. Основной эф­фект повышения уровня катехоламинов заключается в подготовке тела к серьезным нагрузкам. Учащается пульс, к мозгу и мышцам поступает больше крови. Дыхание и потребление кислорода возрастают, тем самым усиливается состояние бдительности. Процессы пищеварения затормажи­ваются, чтобы сберечь энергию. Зрачки глаз расширяются, увеличивая чувствительность зрения.

Второй путь включает более непосредственное взаимодействие моз­говых структур с эндокринной системой. Гипоталамус посылает сигналы гипофизу, который называют главной железой эндокринной системы. Гипоталамус вырабатывает гормон, который стимулирует кору надпочеч­ников, где вырабатываются другие важные гормоны — кортикостероиды. Эти гормоны стимулируют поступление в кровь большего количества жиров и протеинов, чтобы усилить энергоснабжение. Кроме того, они мо­билизуют химические вещества, которые препятствуют воспалению тка­ней в случае ранения.

Стресс создает в организме и другие физиологические изменения, мно­гие из которых мы только начинаем понимать. Наиболее серьезные изме­нения происходят в иммунной системе. Иммунная система обеспечивает противодействие организма инфекциям. Получены данные, говорящие о том, что стресс может подавлять деятельность иммунной системы: как след­ствие, организм становится более восприимчивым к инфекционным забо­леваниям. Механизм, с помощью которого происходит это подавление деятельности иммунной системы, до сих пор остается загадкой. Возможно, он опосредствован секрецией эндорфинов, — химических соединений, напоми­нающих по своей структуре и эффекту опиаты. Как бы то ни было, ясно, что физиологическая реакция на стресс затрагивает каждую клеточку нашего тела. Как мы увидим в дальнейшем, эта физиологическая реакция влияет как на телесное, так и на психическое здоровье.

Поведенческая реакции

Хотя мы реагируем на стресс одновременно на нескольких уровнях, ключевым аспектом нашей реакции будет поведение. Часто нежелатель­ные эмоциональные и физиологические реакции на стресс происходят более или менее автоматически. Если мы эффективно справляемся со стрессом на поведенческом уровне, то эти потенциально вредные эмоци­ональные и физические проявления могут быть подавлены.

Большинство поведенческих реакций на стресс включает в себя действия по его преодолению. Преодоление (coping) — это действия, на­правленные на то, чтобы противостоять, уменьшить или вытерпеть требования окружающей среды, вызвавшие стресс. Заметим, что это оп­ределение не различает адаптивных и неадаптивных действий по преодо­лению стрессовой ситуации. Обычно, когда мы говорим, что некто «пре­одолел свои проблемы», то имеем в виду, что он эффективно с ними справляется. На самом деле, действия по преодолению могут быть как полезными, так и вредными для субъекта. Так, например, если в середине семестра у вас появились проблемы с освоением учебного курса, вы мо­жете попытаться справиться с ними следующими способами: 1) вклады­вать больше сил и времени в учебу; 2) поискать репетитора, который по­может вам подтянуться; 3) обвинять в своей плохой успеваемости преподавателя и 4) бросить учебу. Ясно, что первые два способа являют­ся более разумными, чем два последних.

Люди справляются со стрессом множеством различных способов. Ввиду важности и сложности этой проблемы мы посвятим всю следую­щую главу рассмотрению усилий по его преодолению. Важно заметить, что именно от стратегии преодоления зависит то, будут ли эффекты кон­кретного стресса позитивными или негативными. <...>

Потенциальные эффекты стресса

Каждый день мы сталкиваемся со многими стрессами. Большин­ство из них приходят и уходят, не оставляя никакого следа. Но когда стресс очень сильный или когда требования начинают накапливаться, стресс может иметь продолжительные эффекты. Эти эффекты часто назы­вают «последствиями адаптации». Они являются относительно длитель­ными (но не обязательно постоянными). Хотя стресс может оказывать положительное влияние, исследователи, как правило, интересовались его возможными негативными последствиями, так что наш обзор пойдет сна­чала в этом направлении.

Ухудшение выполнения задач

Часто стресс наносит тяжелый урон нашей способности эффективно выполнять какую-либо деятельность. Так, например, в работах Роя Бау-мейстера показано, каким образом давление выполнения приводит к на­рушению этого выполнения¹. В его теории предполагается, что давление выполнения часто приводит к повышению степени самосознания, а это, в свою очередь, нарушает внимание. Согласно данной теории, внимание к выполняемой деятельности нарушается двумя способами. Во-первых, высокая степень самосознания может отвлекать от нее внимание, а, во-вторых, если деятельность хорошо знакома и выполняется почти автома­тически, приводить к излишней концентрации внимания на ней, что так­же может ухудшить ее выполнение.

Баумейстер нашел подтверждение своей теории в ряде экспериментов, в которых он варьировал давление на испытуемых при выполнении ими простой перцептивно-моторной задачи. Более того, она подтвердилась в не­давно проведенном исследованиях успешности выступления профессио­нальных спортивных команд в чемпионатах. Согласно его теории, по мере того, как чемпионат, например чемпионат по бейсболу, приближается к фи­налу, команда, играющая на своем поле, начинает испытывать большее дав­ление, чем команды-гости, потому что игрокам очень хочется стать чемпи­онами на глазах у болельщиков своего родного города. В результате у них повышается уровень самосознания, и качество игры ухудшается.

Для проверки этой гипотезы Баумейстер и Стейнхилбер проанали­зировали результаты бейсбольных и баскетбольных матчей чемпионатов среди профессионалов. Чемпионаты в этих видах спорта состоят из се­рий игр. Сравнивалась успешность игр команд на своем поле в начале чемпионата и в финале. В подтверждение гипотезы оказалось, что про­цент побед у команд, играющих на своем поле, в финале гораздо ниже, чем в начале чемпионата. Более того, оказалось, что бейсбольные коман­ды, играющие на своем поле, совершают больше ошибок именно в фи­нальной, седьмой игре, а у баскетбольных команд, играющих на своем поле, снижается процент успешности штрафных бросков. Наиболее очевидное объяснение этих данных состоит в том, что ко­манда, играющая на своем поле, часто «задыхается от давления», как и предсказывает теория Баумейстера, т.е. стресс может ухудшить выполне­ние задач даже у профессиональных спортсменов.

Нарушение когнитивных функций

Другие интересные исследования подтвердили, что Баумейстер шел по правильному пути, привлекая процессы внимания для объяснения того, как стресс влияет на успешность выполнения задач. В исследовании стресса и процесса принятия решений Кейнан измерял три параметра внимания субъекта в стрессовых и не стрессовых условиях. Стресс созда­вался тем, что человека предупреждали о возможном нанесении болез­ненных, хотя и безвредных, ударов током в процессе его работы над за­дачей, требующей принятия решения. В действительности удары током не производились. После этого предупреждения испытуемым предостав­лялась возможность отказаться от участия в эксперименте. Кейнан вы­яснил, что стресс приводит к нарушению двух из трех измеряемых в экс­перименте параметров внимания: 1) усиливает тенденцию к поспешному принятию решения, без рассмотрения всех возможных вариантов и 2) способствует хаотичному, плохо организованному перебору различных возможностей.

Стресс может нарушать не только внимание, но и другие когнитив­ные процессы. У некоторых людей высокий уровень эмоционального и физиологического возбуждения приводит к ухудшению гибкости мышле­ния, концентрации и запоминания.

Кроме того, сильный стресс может приводить человека в состояние ошеломления и смятения, т.е. к шоку. В таком состоянии люди чувству­ют себя эмоционально оцепеневшими, они вяло и безразлично реагируют на окружающие события. Часто их взгляд устремлен в пространство, и им трудно сохранять последовательность в течении своих мыслей. Их пове­дение становится ригидным, автоматическим, стереотипным. К счастью, подобные нарушения ориентации происходят в редких случаях, только при чрезвычайно сильных стрессах. Например, вы иногда можете увидеть такой шок среди людей, которые только что пережили серьезное стихий­ное бедствие, например пожар, наводнение или смерч.

Истощение

Айала Пайнс и ее коллеги описали истощение подробно и система­тически, что облегчило научное изучение этого синдрома. Истощение вызывается стрессом, связанным с работой. Оно бывает физическим, психическим и эмоциональным. Физическое истощение характеризуется хронической усталостью, слабостью и упадком сил. Психическое истоще­ние проявляется в резко отрицательных оценках себя, своей работы и жизни в целом. Эмоциональное истощение приводит к чувству безнадеж­ности, беспомощности и загнанности.

Что же вызывает истощение? Согласно Пайнс и ее коллегам, "исто­щение обычно происходит в результате не одного или двух травматичес­ких событий, а постепенно, незаметно разъедая человеческую душу". Она рассматривает истощение как эмоциональное нарушение, которое возни­кает постепенно вследствие тяжелых, хронических стрессов на работе.

Изначально теоретики думали, что истощение свойственно только тем людям, профессии которых связаны с помощью другим, например, социальным работникам, клиническим психологам или адвокатам, и про­исходит из-за сильных эмоциональных связей с клиентами. Постепенно стало ясно, что истощение может быть проблемой для любой профессии. Кроме того, стресс на работе является не единственной причиной истоще­ния. Возможно, что хронический стресс, возникающий у родителей или студентов, также может приводить к истощению.

Отсроченные эффекты: посттравматический стресс

Эффекты стресса не обязательно проявляются сразу. Между стрес­совой ситуацией и ее эффектами может пройти некоторое время. Пост­травматический стресс — это нарушения поведения, связанные со стрес­совой ситуацией, которые проявляются, когда стресс уже прошел. Посттравматический стресс можно наиболее ярко продемонстрировать на примере ветеранов войны с Вьетнамом. У них посттравматические расстройст­ва начинали проявляться в период от 9 до 60 месяцев после демобилизации. Конечно, у этих солдат была и непосредственная реакция на стресс, но впол­не предсказуемая. Отсроченная реакция оказалась полной неожиданностью.

Посттравматический стресс может наблюдаться не только у ветера­нов войны, но и у других людей, переживших тяжелый стресс. Недавние исследования психического здоровья, проведенные Хелзером, Робинсом и МакЭвоем показали, что примерно пять из каждой тысячи мужчин и тринадцать из каждой тысячи женщин испытали посттравматический стресс.

Какие же еще стрессовые ситуации, кроме войны, оказываются на­столько тяжелыми, что вызывают посттравматические расстройства? Для женщин наиболее частой причиной является физическое насилие, напри­мер, изнасилование. Другие причины посттравматического стресса для жен­щин — это присутствие при чьей-либо смерти или получении серьезного увечья, смерть кого-либо из близких, несчастные случаи и измена супруга. Для мужчин главные причины посттравматических расстройств — это вой­на и присутствие при чьей-то смерти.

В исследовании Хелзера и его коллег было выявлено, что длитель­ный период времени между сильным стрессом и появлением посттрав­матических расстройств наблюдается только у ветеранов войны. Возмож­но, люди на войне прибегают к каким-то особым средствам преодоления стресса. Во всех других случаях синдром посттравматического стресса появляется вскоре после стрессового события.

Каковы же симптомы посттравматического стресса? Для ветеранов войны во Вьетнаме характерны кошмары, навязчивости, эмоциональная тупость, чувство вины, отчуждение и проблемы в социальных отношени­ях. В упомянутом исследовании Хелзера и его коллег, проведенном на более широкой выборке, наиболее распространенными симптомами были кошмары, бессонница и чувство беспокойства.

Психологические проблемы и расстройства

Посттравматические стрессовые расстройства вызываются одним эпизодом сильного стресса. Для большинства же из нас более знакомой является ситуация хронического, длительного, ежедневного стресса. На основе клинических наблюдений психологи давно подозревали, что хро­нический стресс является причиной многих психологических проблем и психических расстройств. С конца 60-х годов значительные успехи в об­ласти измерения стресса позволили ученым проверить эти догадки эмпи­рически. Стресс может способствовать ухудшению академической успеваемости, бессоннице, появлению ночных кошмаров, сексуальным про­блемам, употреблению наркотиков, тревожности и пониженному наст­роению.

Исследования показывают, что кроме этих повседневных проблем, стресс может внести вклад в начало развития психических заболеваний таких, как депрессия, шизофрения, невротические расстройства, и рас­стройства пищеварения. Конечно же, стресс — лишь один из многих фак­торов, которые могут способствовать психическим заболеваниям, но, тем не менее, мы должны признать, что стресс способен нанести серьезный удар по нашему психическому здоровью.

Соматические заболевания

Следует также признать, что стресс может нанести серьезный удар и по телесному здоровью. Идея о том, что стресс может быть виновником многих соматических заболеваний, не нова. Доказательства того, что стресс может вызвать заболевания, начали накапливаться еще с 30-х го­дов XX века. С 50-х годов вошло в обиход понятие психосоматических заболеваний. Психосоматические заболевания — это реальные сомати­ческие расстройства, вызываемые отчасти психологическими фактора­ми, особенно эмоциональным дистрессом. Предполагается, что причиной психосоматических заболеваний является вызванное стрессом возбужде­ние вегетативной нервной системы. Заметьте, что эти заболевания не являются воображаемыми. Термин «психосоматика» часто ошибочно ис­пользуется для обозначения болезней, которые «только в голове». Но это совсем другой синдром.

Обычные психосоматические заболевания — это гипертония, язва желудка, бронхиальная астма, кожные болезни, такие, как экзема или крапивница, и головные боли¹. В этих заболеваниях не обязательно при­сутствует ярко выраженный психологический компонент. Существует генетическая предрасположенность к большинству психосоматических за­болеваний, и у некоторых людей эти болезни вызываются, в основном, фи­зиологическими причинами. Но чаще всего именно психологические фак­торы вносят важнейший вклад в развитие этих заболеваний. В этих случаях виноват, как правило, стресс.

До 70-х годов считалось, что стресс влияет на развитие только не­большого количества психосоматических заболеваний. Но затем ученые начали обнаруживать связи между стрессом и заболеваниями, которые традиционно считались по своему происхождению чисто физиологически­ми. Оказалось, что стресс может влиять на начало и течение таких забо­леваний, как туберкулез, апоплексический удар, артрит, диабет, лейкемия, рак, сердечно-сосудистые заболевания, различные инфекции и даже обыч­ная простуда.

Позитивные эффекты

Позитивные эффекты стресса разглядеть труднее, потому что они менее заметны, чем негативные. И хотя исследований по этому вопросу проведено не так много, тем не менее они позволяют указать как мини­мум на три направления позитивного влияния стресса.

Во-первых, стрессовые события позволяют утолить нашу потребность в стимуляции и напряжении сил. Исследования показывают, что большин­ство людей предпочитает испытывать в своей жизни средний уровень сти­муляции и напряжения сил. Хотя мы говорим о стрессе как о стимуляционной перегрузке, недогрузка также может восприниматься как весьма неприятная. Большинство из нас испытывали бы ужасную скуку в услови­ях полного отсутствия стрессов. В этом смысле стресс отвечает базовым потребностям человеческого организма.

Во-вторых, стресс часто способствует нашему личностному росту и самосовершенствованию. Стрессовые события заставляют нас чему-то научиться, что-то понять й стать более закаленными. Другими словами, адаптационный процесс, вызванный стрессом, может изменить человека к лучшему. Столкновение с проблемами и победа над ними могут способ­ствовать развитию способности преодолевать стрессовые ситуации и по­вышению самоуважения. Так, например, разрыв с любимыми часто при­водит к тому, что человек меняет в своем поведении то, что его не удовлетворяет. Кроме того, если даже нам и не удалось выйти победите­лем из ситуации, у нас есть возможность чему-то научиться на собствен­ных ошибках.

В-третьих, стрессы укрепляют нас, как бы делая нам прививку от будущих стрессов. Исследования показали, что переживание стрессов ук­репляет устойчивость к стрессу, конечно же, до определенных пределов, пока стресс не станет слишком сильным. Так, например, женщина, кото­рая уже терпела неудачи в бизнесе, может оказаться более подготовлен­ной по сравнению с другими к такому событию, как лишение ее права на выкуп заложенного в банк собственного дома.

В свете тех негативных эффектов, которые может иметь стресс, воз­растание устойчивости к нему очень желательно. Перейдем к рассмотре­нию факторов, которые оказывают влияние на нашу способность проти­востоять стрессу.

Факторы, влияющие на устойчивость к стрессу

Эффекты стресса зависят от индивидуальных особенностей челове­ка. Некоторые люди могут противостоять разрушительному действию стресса гораздо лучше, чем другие. Почему? Существует несколько факто­ров, смягчающих воздействие стресса на наше психическое и физическое здоровье. Мы рассмотрим пять таких факторов: социальная поддержка, стойкость, оптимизм, стремление к острым ощущениям и реактивность вегетативной нервной системы. Как мы увидим далее, эти факторы влия­ют как на нашу оценку потенциально стрессогенных событий, так и на эмоциональную, физиологическую и поведенческую реакцию на стресс.

Социальная поддержка

Друзья полезны для здоровья! Этот лозунг отражает результаты исследований социальной поддержки как фактора, смягчающего стресс. Социальная поддержка включает все виды помощи, предоставляемой человеку людьми, с которыми он связан какими-либо социальными свя­зями. В одном из исследований изучалась роль социальной поддержки для 100 женатых мужчин, которые столкнулись с весьма серьезным стрессом, а именно, с потерей постоянного места работы после закрытия фабрики¹, Оценивая степень социальной поддержки, оказанной им жена­ми, друзьями и родственниками, Гоур установил, что у тех людей, кото­рым оказывалась относительно большая социальная поддержка, обнару­жились: 1) менее выраженная эмоциональная реакция на фрустрацию и 2) меньше симптомов телесного нездоровья.

Водном недавно проведенном исследовании изучалось влияние со­циальной поддержки на работу иммунной системы студентов, подвергших­ся стрессу при сдаче экзаменов. Его авторы обнаружили, что у студентов, которые указывали на более сильную социальную поддержку, выше уровень антител в крови, что играет ключевую роль в защите организма от респи­раторных инфекций. Позитивная корреляция между высоким уровнем социальной поддержки и эффективным функционированием иммунной системы была также замечена в исследовании супружеских отношений у больных раком.

Во множестве других исследований также были найдены подтверж­дения тому, что социальная поддержка положительно влияет на здоровье. В большом обзоре соответствующих исследований его авторы утверждают, что связь между социальной поддержкой и здоровьем доказана так же надежно, как связь между курением и раком. Социальная поддержка яв­ляется хорошим лекарством не только для тела, но и для души. В боль­шинстве исследований выявлена связь и между социальной поддержкой и психическим здоровьем. В периоды тяжелого стресса социальная поддер­жка является для нас буфером, смягчающим негативное воздействие стрес­са. Кроме того, и в ситуациях отсутствия стресса социальная поддержка оказывает благотворное влияние на наше здоровье.

Даже общение с домашними животными может смягчать эффекты стресса. В одном из исследований было выявлено, что пожилые владель­цы домашних животных меньше обращаются к врачам, чем люди того же возраста, их не имеющие. В другом исследовании женщины, имеющие домашних животных, подвергавшиеся кратковременному стрессу, демон­стрировали менее выраженную физиологическую реакцию.

Интерес исследователей к изучению эффектов социальной поддерж­ки привел к построению классификации ее видов. Так, было высказано предположение, что социальная поддержка может выполнять четыре важ­ные функции:

• Эмоциональная поддержка — выражение участия и заинтересован­ ности, которые показывают нам, что мы небезразличны людям. Примером такого поведения может служить внимательное, участливое выслушива­ ние рассказа о проблемах. Возможно, это повышает наше самоуважение.

• Оценочная поддержка — помощь человеку в оценке и осмыслении его проблем. Этот вид поддержки заключается в попытках прояснения сути проблемы и ее значимости.

• Информационная поддержка — совет о том, как справиться с про­ блемой. Она может состоять в обсуждении возможных решений проблемы или в рассмотрении достоинств различных стратегий ее преодоления.

• Инструментальная поддержка — материальная помощь или по­ мощь конкретными действиями. Сюда входит широкий спектр возмож­ ных действий, таких, как предоставление временного жилья, одалживание денег, препровождение в центр социальной помощи, поиск работы и мно­ гое другое.

Кэролин Кутрона полагает, что эффективность социальной поддер­жки зависит от того, насколько тот или иной ее вид соответствует конк­ретным проблемам человека. Так, например, бесполезно предлагать фи­нансовую помощь (инструментальную поддержку) богатому человеку, у которого только что умерла жена, поскольку этот человек явно нуждает­ся в эмоциональной поддержке. Она считает, что ключевым фактором, определяющим подходящий вид поддержки, является возможность уп­равлять стрессовыми событиями. Когда мы не властны над стрессовыми событиями, то информационная и инструментальная поддержки бесполез­ны, а эмоциональная — очень важна. Когда же люди сталкиваются с уп­равляемыми событиями, то информационная и инструментальная поддер­жки могут быть особенно ценными.

Следует также отметить, что социальные отношения и социальная поддержка — это не одно и то же. Некоторые друзья или члены семьи могут быть, напротив, источниками дополнительного напряжения, а не поддержки. Они могут критиковать, создавать чувство вины, нарушать обещания, предъявлять излишние требования, провоцировать на ненуж­ные споры, а также многими другими способами мешать нам справлять­ся со стрессом.

Пэгел, Эрдли и Бекер изучали положительные и отрицательные стороны социальных отношений, измеряя степень удовлетворенности лю­дей своими социальными связями. Они нашли, что готовность к оказа­нию помощи членов семьи или друзей даже менее важна, чем то, будут ли они являться источниками эмоционального дистресса или нет. Люди, которые сообщают о хорошей социальной поддержке, в какой-то степе­ни могут на самом деле иметь в виду, что друзья и родственники просто не сводят их с ума.

Стойкость

Сюзанна Кобаса исходила из следующего простого рассуждения. Если стресс воздействует на одних людей меньше, чем на других, значит, они более стойкие, чем другие. Для проверки этой гипотезы она решила выяснить, могут ли личностные качества быть ключом к объяснению раз­личий в стойкости по отношению к стрессу.

В своем исследовании она использовала модифицированную версию шкалы измерения стресса (SRRS) Холмса и Рейча для его количествен­ного измерения. Как и в большинстве других исследований, она нашла устойчивую корреляцию между стрессом и состоянием здоровья. Одна­ко, ее исследования были несколько глубже, по сравнению с другими. Кобаса сравнила по 18-и личностным параметрам испытуемых, пережив­ших сильный стресс и оставшихсяся здоровыми, с теми, кто в результате стресса подвергся заболеваниям.

Были выделены следующие личностные черты, связанные со стой­костью:

• Чувство ответственности. Люди, более стойкие к стрессу, обыч­но обнаруживают ясное осознание ценностей. У них есть вполне определенные цели, достижение которых считается обязательными. Менее стой­кие характеризуются как потерянные (у них отсутствует определенная иобязательная для исполнения система ценностей).

• Стремление к преодолению трудностей. Более стойкие люди, как правило, предпочитают сами искать и активно преодолевать препятствия. Они считают нормой жизни перемены, а не стабильность. Они стремятся к переменам, вместо того, чтобы цепляться за свое прошлое.

Менее стойкие к стрессу более склонны воспринимать перемены как повод для тревоги.

• Внутренний локус контроля. Локус контроля — это черта лич­ности, характеризующая веру людей в то, что все их достижения явля­ются результатом их собственных действий. Эта черта была впервые описана Джулианом Роттером. Личности с внешним локусом контроля полагают, что их успехи или неудачи определяются главным образом внешними факторами, такими, как судьба, случай или везение. Личности же с внутренним локусом контроля считают, что их успехи и неудачи оп­ределяются внутренними факторами, такими как их собственные дей­ствия или способности. Кобаса обнаружила, что более стойкие люди чаще демонстрируют внутренний локус контроля, тогда как менее стойкие к стрессу склонны ощущать себя марионеткой в руках судьбы.

Итак, стойкость — это совокупность определенных личностных черт, а именно, ответственности, стремления к преодолению трудно­стей и внутреннего локуса контроля, которые способствуют высокой со­противляемости к стрессу. По нашему мнению, стойкость смягчает эф­фекты стресса, изменяя его оценку. Стойкие люди чаще оценивают потенциально стрессовые события как менее угрожающие и менее неже­лательные. Однако, по поводу применимости понятия стойкости по от­ношению к женщинам неоднократно высказывались сомнения. Кроме того, основные черты стойкости пока окончательно не установлены. Не­которые исследователи утверждают, что стойкость определяется толь­ко внутренним локусом контроля. Несмотря на всю спорность вопроса, работа Кобасы послужила толчком к целому ряду исследований влияния личностных черт на здоровье и устойчивость к стрессу. Особый интерес представляют недавно начатые исследования оптимизма, черты характера, которой до последнего времени не уделялось должного внимания.

Оптимизм

Определяя оптимизм как общую тенденцию к ожиданию благопо­лучных исходов, Мишель Шейер и Чарльз Карвер обнаружили корреляцию между оптимизмом и хорошим физическим здоровьем на выборке студен­тов колледжа. В ходе последующих исследований они нашли, что оптимис­ты и пессимисты по-разному справляются со стрессом. В стрессовой ситу­ации оптимисты в большей степени ориентированы на действия и анализ проблемы. Они с большей охотой, чем пессимисты, ищут социальной под­держки и в своих оценках стрессовой ситуации больше склонны подчерки­вать позитивные аспекты. Пессимистам же более свойственно концентри­роваться на негативных аспектах стресса. В другом исследовании, где они изучали больных, перенесших операцию шунтирования коронарной арте­рии, оптимизм оказался связанным с более быстрым выздоровлением и возвращением к нормальной жизни. Согласно Шейеру и Карверу, опти­мизм способствует более адаптивным способам борьбы со стрессом.

В другом направлении исследований Кристофер Петерсон и Мартин Селигман изучали, как люди объясняют неприятные события: собствен­ные промахи, неудачи, разочарования и пр. Они описали пессимистичес­кий способ объяснения, при котором люди считают, что всему виной их собственные недостатки, и в ретроспективном исследовании выпускников Гарварда 1940 г. обнаружили связь между пессимистическим способом объяснения и относительно слабым здоровьем. Они объясняют эту связь тем, что пессимизм ведет к пассивным стратегиям преодоления стресса и беспечности по отношению к своему здоровью.

Сравнению эффектов оптимизма и пессимизма посвящено всего лишь несколько исследований, но все они подтверждают, что эта черта личности влияет на эффекты стресса. Дальнейшие исследования должны прояснить роль оптимизма в смягчении стресса.

Стремление к ощущениям

Стремление к острым ощущениям — еще одна черта личности, вли­яющая на нашу реакцию на стресс. Впервые описанное Марвином Цукерманом, стремление к ощущениям — это общее предпочтение высокого или низкого уровня сенсорной стимуляции. Люди с высоким показателем стремления к ощущениям предпочитают, а возможно даже и нуждаются, в высоком уровне стимуляции. Им нравится бороться с трудностями, и они легко поддаются скуке. Эти люди любят риск, и поэтому им нравятся аль­пинизм или автогонки. Они удовлетворяют свою жажду ощущений, пробуя наркотики, часто меняя сексуальных партнеров, участвуя в романтических приключениях (например, путешествуя в самых разных необычных местно­стях). Им нравятся азартные игры, острая пища, экстравагантное искусст­во, буйные вечеринки и необычные друзья.

Очевидно, что люди с высокими показателями стремления к ощуще­ниям ищут ситуации, которые большинство людей считают весьма стрессогенными. Теперь, когда вы знаете о том, насколько стресс субъективен, для вас не будет неожиданностью, что по сравнению с другими, люди с высоким стремлением к ощущениям воспринимают такого рода события как менее угрожающие, рискованные и вызывающие тревогу. Цукерман считает, что существует биологическая предрасположенность к высокому уровню стремления к ощущениям.

Цукерман высказал два интересных предположения по поводу про­блемы адаптации. Во-первых, он предположил, что людям с очень высоким и с очень низким уровнем стремления к ощущениям сложно понять друг друга, не говоря уже о попытках найти виды деятельности, доставляющие удовольствие обоим. Успешное развитие романтических отношений более вероятно, если партнеры соответствуют друг другу по уровню стремления к ощущениям. Эта гипотеза нашла подтверждение в недавних исследовани­ях Марвина Шрота. Он обнаружил, что степень несоответствия сексуаль­ных партнеров по параметру стремления к ощущениям отрицательно кор­релирует с их удовлетворенностью отношениями. Другими словами, чем больше различия по этому параметру, тем меньше партнеры удовлетворе­ны друг другом. Во-вторых, Цукерман предположил, что для людей и с высоким, и с низким уровнем стремления к ощущениям важно «правильно» выбрать профессию. Действительно, похоже, что человек с высоким стрем­лением к ощущениям будет испытывать фрустрацию от рутинной, моно­тонной работы, тогда как человек с низким показателем может быть пере­гружен стрессами на работе, предъявляющей высокие требования.

Хотя стремление к ощущениям связано с устойчивостью к стрессу, заметим, что люди с высокими показателями по данной личностной черте зачастую могут быть более дезадаптивными, чем адаптивными. Люди с высоким стремлением к ощущениям с большей вероятностью, чем другие могут злоупотреблять наркотиками, иметь проблемы в школе, приобретать вредные привычки, вести себя импульсивно, ввязываясь в драки. Некото­рые исследования обнаружили связь между высоким стремлением к ощу­щениям и криминальным поведением. Таким образом, недостатки высо­кого стремления к ощущениям могут перевешивать его достоинства.

Реактивность вегетативной нервной системы (ВНС)

Учитывая то, что в ответ на стресс всегда происходит физиологичес­кая реакция, разумно предположить, что физиологические особенности будут влиять на устойчивость к стрессу. Рассуждая таким образом, мож­но придти к выводу, что на людей с относительно менее возбудимой ВНС стресс воздействует слабее, чем на тех, чья ВНС обладает высокой реак­тивностью. До сих пор большинство исследований реактивности ВНС со­средоточивалось на изучении автоматически регулируемых сердечно-со­судистых реакций на стресс (частоте пульса и кровяном давлении).

Испытуемые, подвергавшиеся стрессу в лабораторных условиях, де­монстрировали устойчивые индивидуальные различия в сердечно-сосуди­стой реактивности на протяжении 1 года, а также в разных условиях. Недавние исследования близнецов подтвердили, что различия в сердечно­сосудистой реактивности имеют генетическую основу. Другие исследования показывают, что высокая сердечно-сосудистая реактивность способ­ствует развитию сердечно-сосудистых заболеваний, однако этот вопрос еще нуждается в дальнейших исследованиях.

Заключение

Стресс возникает во взаимодействии с окружением, от которого ис­ходит угроза. Стресс — это обычное повседневное явление. Даже буднич­ные занятия могут создавать его. Во многом стресс зависит от того, как мы его воспримем. Будут ли события тревожить нас, зависит от того, как мы их оценим. Некоторые из переживаемых нами стрессов исходят от окружающей среды. Факторами окружающей среды, вызывающими стресс, могут быть шум, загрязнение, жара, большое скопление народа. Многие из наших повседневных стрессов мы создаем себе сами.

Основные виды стресса — это фрустрация, конфликт, изменения и давление. Фрустрация возникает, когда какие-то препятствия мешают нам достичь намеченной цели. Конфликт может быть трех типов: при­ближение—приближение, избегание—избегание и приближение—избега­ние. Последний из них является особенно стрессогенным. Обычной реак­цией на него являются колебания и нерешительность. Большое количество исследований с применением SRRS подтверждает, что изме­нения создают стресс. Это может быть так, но сейчас стало ясно, что SRRS скорее измеряет стресс вообще, а не конкретно стресс, связанный с переменами. Два вида давления ( выполнения и соответствования) также вызывают стресс.

Наша оценка потенциально стрессовых событий очень субъективна. Обычно события воспринимаются как менее опасные, если они знакомы, если ими можно управлять, если они являются предсказуемыми, или если они ожидаются в далеком будущем. Хотя возможность управления собы­тиями и их предсказуемость зависят от обстоятельств.

Типичные эмоциональные реакции на стресс — ярость, страх или печаль. Эмоциональное возбуждение может помешать нам справиться со стрессом. Оптимальный уровень возбуждения, требуемый для выполнения задачи, зависит от ее сложности.

Физиологическая реакция на стресс изначально была названа Уол­тером Канонном реакцией «сражайся или беги». Ганс Селье описал об­щий адаптационный синдром как реакцию на стресс, состоящую из трех фаз: тревоги, сопротивления и истощения. На стадии истощения могут возникать болезни.

Вответ на стресс мозг посылает сигналы к эндокринной системе по двум основным путям. Эти сигналы вызывают вброс в кровь двух групп гормонов — катехоламинов и кортикостероидов. Стресс также влияет на имунную систему.

Усилия по преодолению стресса могут быть как эффективными, так и не эффективными. Эффективное преодоление стресса может уменьшить потенциально вредные эмоциональные и физиологические реакции.

Стресс может иметь и позитивные эффекты, хотя большинство его исследований сосредоточено на его негативных последствиях. Обычные негативные эффекты стресса — это снижение эффективности деятельнос­ти, нарушения внимания и других познавательных процессов, полное ис­тощение, посттравматический стресс, множество повседневных психологи­ческих проблем, психические и соматические заболевания. В то же время стресс удовлетворяет одну из базовых человеческих потребностей - по­требность в преодолении трудностей и, тем самым, может способствовать личностному росту и самосовершенствованию.

Разные люди могут выдержать разное количество стрессов без вреда для себя. Наличие социальной поддержки является ключевым фактором, влияющим на устойчивость к стрессу. Личностные факторы, связанные со стойкостью — чувство ответственности, стремление к преодолению трудно­стей и внутренний локус контроля — увеличивают устойчивость к стрес­сам. Оптимисты и любители ощущений лучше справляются со стрессами. Относительно менее возбудимая вегетативная нервная система может защи­тить человека от некоторых вредных для здоровья эффектов стресса.

Фрустрация: определения и виды реакций на нее. Тревожность, два аспекта ее изучения.

Х.Хекхаузен ТРЕВОЖНОСТЬ

Общая тревожность

В начале 50-х гг. Тейлор и Спенс в университете штата Айова раз­работали метод изучения тревожности, который оказался более плодотвор­ным для исследования мотивации человека, чем другой, связанный с тео­рией влечений и основанный на экспериментах с животными. Тейлор и Спенс интересовались не столько тревожностью как таковой, сколько про­веркой некоторых выводов, следовавших из теоретико-ассоциативной кон­цепции влечения, а именно влиянием силы влечения на научение новым способам поведения. Отправной точкой в их рассуждениях стала халлов-ская теория влечения с такими ее постулатами, как независимость влече­ния, привычки, энергетизирующее действие влечения и его общий харак­тер. Поскольку, согласно последнему из постулатов, все наличные потребностные и активационные состояния вносят вклад в силу соответ­ствующего влечения (D), при спецификации данного влечения пришлось учитывать и тревожность, тем более что люди, по-видимому, сильно раз­нятся друг от друга в этом отношении. В соответствии с точкой зрения Миллера и Маурера тревожность рассматривалась как приобретенное (и с трудом угашаемое) влечение, источником которого служит антиципирую­щая эмоциональная реакция (г_е), которая вызывается стимулами, указы­вающими на какую-либо угрозу.

Для измерения индивидуальных различий и разделения испытуемых по силе тревожности, проявляемой в экспериментальной ситуации, Тейлор разработала шкалу проявления тревожности (MAS). Из обширного списка высказываний многостадийного личностного опросника штата Миннесота (MMPI) она отобрала такие, которые, по оценкам клинических психологов, были связаны с симптомами хронической реакции страха. Среди них были, например, следующие утверждения: «Я не в состоянии сосредоточиться на одном предмете»; «Через день мне снятся кошмары»; «Даже в прохладные дни я легко потею»; «Меня легко смутить». Хотя разнообразные реакции тревожности невозможно отнести к определенным ситуациям, разрабо­танный опросник при повторных измерениях показал себя как достаточно надежный исследовательский инструмент. В сравнении с нормальными людьми невротически и психотически предрасположенные лица имели от­клоняющиеся от нормы высокие показатели. При дальнейших исследова­ниях, проводившихся главным образом со студентами, сравнивались экс­тремальные группы людей, выявленные на основе показателейMAS.

После того как MAS позволил измерить силу влечений, удалось также точнее специфицировать привычки. Согласно постулату о мульти­пликативной связи силы влечения и привычки, влечение будет способст­вовать научению, если необходимые, или релевантные, привычки уже относительно сильно выражены либо представляют собой слабо конкури­рующие друг с другом, нерелевантные привычки. При легких заданиях дело обстоит именно так. При сложных заданиях все обстоит как раз на­оборот. Эти задания хотя и активируют совокупность нужных привычек, но или их выраженность по сравнению с нерелевантными мала, или они конкурируют явно друг с другом. В подобных ситуациях научение лучше осуществляется при влече­нии меньшей силы, т.е. первона­чально менее выраженные необходи­мые привычки быстрее одерживают верх над доминирующими ненужны­ми привычками. Прототипом лег­кого научения стало условно-реф­лекторное обусловливание реакции моргания на воздействие воздушной струи вслед за определенным сиг­нальным раздражителем. В ряде исследований удалось показать, что у людей с высокими показателями по MAS обусловливание реакции моргания происходит значительно быстрее, чем у испытуемых с низки­ми показателями.

Побуждающее влияние ситуации

Для сравнения эффектов легких и трудных заданий стали использо­вать различные виды сенсомоторных, вербальных заданий и заданий на ре­шение проблем; особенно часто употреблялась методика парных ассоциаций, позволявшая варьировать и точно дозировать степень трудности задания по­средством изменения (а) коэффициента ассоциативной связи внутри пары «раздражитель — реакция» и (Ь) сходства словесных реакций внутри подле­жащего заучиванию списка. Выполнение заданий подобного рода часто под­тверждало предположение о преимуществе тревожных людей при выполне­нии легких заданий и нетревожных — при выполнении трудных.

Однако имелись и противоречащие результаты. Критические обзоры со­ответствующих работ показали недостаточность представления о личностной диспозиции «тревожность» только как о гипотетическом конструкте типа «мотив», постоянно и независимо от ситуации влияющем на поведение. Хотя в русле первоначальной концепции показатели MAS рассматривались в каче­стве устойчивого индикатора силы влечения, довольно скоро пришлось счи­таться с тем, что определенные характеристики экспериментальной ситуации могут индуцировать более высокие тестовые значения по MAS, в противном случае трудно было объяснить соответствие этих показателей достигнутым ре­зультатам. Очевидной стала теоретическая необходимость введения дополни­тельного мотивационного конструкта — устойчивая диспозициональная «тре­вожность» должна ситуационно превращаться в актуальное состояние тревожности. В пользу этого свидетельствует тот факт, что под воздействием беспокоящих и угрожающих человеку обстоятельств, таких, как стресс, ожи­дание боли и опасности, угроза самооценке (в случае искусственно созданной ситуации неуспеха или оглашения оценок других участников эксперимента), различия в достижениях между высоко- и слаботревожными людьми прояв­ляются резче и соответствуют гипотетически ожидаемым. Так, результаты, по­лученные Дэвидсоном, Эндрюсом и Россом, с помощью методики занижения достижений показали, что высокотревожные испытуемые эмоционально ост­рее реагируют на сообщение о неудаче или об уменьшении времени, отведен­ного на выполнение задания. Как Тейлор, так и Спенс попытались учесть этот результат, предложив альтернативные гипотезы связи показателей по MAS и силы влечения. Согласно «хронической гипотезе», высокотревожные (по шка­ле MAS) субъекты должны проявлять тревожность во всех ситуациях и всегда обладать относительно выраженной силой влечения; согласно «реактивной гипотезе», высокотревожные индивиды обладают лишь сильной предраспо­ложенностью к тревожности. Иными словами, они ведут себя как более тре­вожные только в напряженных и угрожающих ситуациях. Уже при обуслов­ливании моргательного рефлекса удалось показать, что интенсивность воздействующей на глаз воздушной струи или применение легких электрораз­рядов при ошибочных реакциях улучшает достижение. Скорость условно-рефлекторного обусловливания ре­акции моргания зависит и от показателей по шкалеMAS, и от силы воздуш­ного потока; сама же зависимость имеет характер простой аддитивной связи. Полученные данные выявили значимость ситуационно возникающей тревожности, поэтому естественно возник вопрос: не потому ли трудные зада­чи усиливают тревожность, что их решение сопровождается переживанием усилий и ожиданием возможной неудачи? Таким образом, не столько слож­ность задачи как таковая, сколько боязнь неудачи могла бы сыграть роль от­влекающего и мешающего фактора, влиянию которого легче поддаются инди­виды с высокими показателями тревожности по MAS. Саразон и Пейлола² попытались найти подтверждение этому. <...> Если степень трудности выпол­няемого задания и переживания успеха или неудачи разделяли таким обра­зом, что после объективно трудных или легких заданий давали информацию или о сплошных успехах, или о сплошных неудачах, то оказывалось, что инди­виды, опасающиеся неудачи, быстрее усваивали решение трудной задачи после сообщения об успехе, чем после сообщения о неудаче; кроме того, в первом случае они делали это быстрее, чем уверенные в успехе, а во втором, напротив, медленнее. Решающее значение имеет, таким образом, не действительная сложность задания (в смысле иерархии привычек в теории научения), а возни­кающее в данный момент состояние тревожности.

Тревожность как диспозиция и состояние

Если каждое измерение мотива основывается на поведенческом индек­се «мотив — мотивации», то при поддержании на постоянном уровне побу­ждающего влияния ситуации <...> можно сделать вывод об индивидуаль­ных диспозициональных различиях. Но поскольку тревожность сильно зависит от ситуации, то напрашивается вывод о связи данного поведенческо­го показателя со специфическими ситуациями. Для обоснования этого вы­вода были разработаны опросники с описанием ситуаций типа проверочных испытаний (боязнь экзаменов). Еще одним подтверждением может служить оценка переживаемого в некоторой реальной ситуации состояния тревожности. Последний метод лучше отражает временное мотивационное состояние, чем опросники, описывающие многие или какой-то один из классов вообра­жаемых ситуаций. Спилбергер разработал опросник «Состояние и свойство тревожности» (State-Trait Anxiety Inventory; Stal). Этот опросник состоит из 20 высказываний, относящихся к тревожности как состоянию (Т-состояние; состояние тревожности). На 4-балльной шкале испытуемые отмечают крестиком, как себя чувствуют в определенный момент времени (к примеру: «Я нервничаю»). При определении тревожности как диспозиции (Т-диспо­зиция; свойство тревожности) указывается некоторое типичное чувство (на­пример: «Мне не хватает уверенности в себе»). Что понимает Спилбергер под обеими мерами тревожности, видно из следующей цитаты:

«Состояния тревожности (Т-состояния) характеризуются субъектив­ными, сознательно воспринимаемыми ощущениями угрозы и напряжения, сопровождаемыми или связанными с активацией или возбуждением ав­тономной нервной системы. Тревожность как черта личности (Т-свойство), по-видимому, означает мотив или приобретенную поведенческую дис­позицию, которая предрасполагает индивида к восприятию широкого круга объективно безопасных обстоятельств как содержащих угрозу, по­буждая реагировать на них Т-состояниями, интенсивность которых не со­ответствует величине объективной опасности».

Значения Т-диспозиции и Т-состояния у одного и того же испытуемо­го должны определенным образом коррелировать. У имеющего высокий по­казатель по Т-диспозиции в угрожающих самооценке ситуациях Т-состояние проявляется заметнее, чем у индивида с более низким показателем. Поми­мо зависимости по интенсивности следует также ожидать и взаимосвязь по экстенсивности: чем сильнее представлена у индивида Т-диспозиция, тем шире круг ситуаций, которые могут переживаться как угрожающие и вызы­вать Т-состояние.

Однако здесь необходимо ввести одно ограничение. В ситуациях, кото­рые вызывают боль или таят какую-либо иную физическую угрозу, индивиды с высокой Т-диспозицией не имеют никакого более выраженного Т-состояния по сравнению с обладающими менее высокой Т-диспозицией. Этого нельзя сказать про ситуации общения, когда другие ставят под сомнение самоуваже­ние или авторитет индивида. Вообще, ковариация не является жесткой. Будут ли индивиды, отличающиеся друг от друга своими Т-диспозициями, отличать­ся также по интенсивности или экстенсивности Т-состояния, зависит от того, насколько данная ситуация воспринимается индивидом как содержащая уг­розу, что, в свою очередь, существенно зависит от его прошлого опыта.

Ж.Нюттен ПРЕПЯТСТВИЕ И ФРУСТРАЦИЯ