Пономарев_диссертация

91

ничего не знает и не хочет знать о России50. Германия в этом отношении становится в один ряд с Францией. Европейское единство расстраивается, вслед за тем меняется и травелог.

Посещая паспортную службу французской полиции, Погодин сформулирует новую задачу путешествий, исходящую из центрального,

доминирующего и в его тексте соображения: в чем-то Европа преуспела, в чем-

то отстала от России. «Я думаю, что государства должны ныне обсылаться агентами, которые бы рассматривали учреждения, каждый по своей части, и

доставляли сведения в отечество, с целию перенять полезное и удобоприкладное. Россия попала, кажется, на эту мысль прежде всех, и очень естественно: выходя на большую дорогу, по коей идут так давно все старшие государства, мы должны узнать, как устроили они свой путь и какие облегчения себе придумали до сих пор»51. Практически теми же словами сформулирует задачу своего путешествия советский писатель Б.А.Кушнер. Точно так же будут официально напутствовать отправляющихся на Запад других советских писателей. Задача технического усовершенствования российской жизни при помощи европейских наработок, но с сохранением духовной специфики российского (советского) бытия отныне будет ставится перед путешественником постоянно.

Следующий шаг в развитии «путешествия на Запад» делает пост-

декабристское поколение, «человек сороковых годов». В начале «Писем из Франции и Италии» (1847-1852) А.И.Герцен вышучивает травелоги предшественников: «/…/ гражданские деловые письма его превосходительства Н.И.Греча и приходо-расходный дневник М.П.Погодина»52. Европа подменена в них частностями, разговор о европейской культуре сводится к бытовым мелочам. Русский интеллигент середины XIX века ведет полноправный

50Там же. С. 49; Погодин М. Указ соч. Ч. 4. С. 34.

51Там же. Ч. 3. С. 153.

52Герцен И.А. Собр соч.: В 30 т. Т. 5. Письма из Франции и Италии. М.: Изд. АН СССР,

1955. С. 16. Выделено автором.

92

культурный диалог с Европой. Именно такое впечатление остается от

«Парижских писем» (1847-1848) П.В.Анненкова, серьезно отличающихся по форме от уже упоминавшихся более ранних его же «Писем из-за границы». На смену дневниковым записям или путевым запискам приходит, как точно определяет И.Н.Конобеевская, многотемный репортаж53. «Парижские письма»

– это хроника культурной жизни Парижа, состоящая из рецензий на новейшие парижские спектакли, подробного описания картинной выставки 1847 года в Лувре (культурный шок, произведенный картинами Кутюра, Коро, Делакруа),

изложения изменений, которые претерпели в текущем году лекционные курсы Сорбонны и Collège de France, и просто пересказа газетных новостей с комментарием корреспондента. Все это проникнуто тонкой иронией повествователя, судящего взором просвещенного русского европейскую жизнь.

У Анненкова суд и осуждение скрыты, тонут в обилии передаваемых читателю впечатлений (советский репортаж в этом отношении более тоталитарен,

комментарий в нем подавляет впечатление). У Герцена же репортаж переходит в аналитический обзор (эти два жанра окажутся близки и в советской литературе), благодаря чему оценка современной Европы выходит на первый план. Русский путешественник и у Герцена ощущает себя полноправным европейцем, ибо его культурный багаж ничем не отличается от багажа европейского интеллектуала: «/…/ разве родина нашей мысли, нашего образования не здесь? Разве, привенчивая нас к Европе, Петр I не упрочил нам права наследия? Разве мы не взяли их сами, усваивая ее вопросы, ее скорби, ее страдания вместе с нажитым опытом и с ее нажитой мудростью?»54. Русский при этом образованнее европейца: помимо европейской, он живет еще и русской культурой, о которой европеец не знает почти ничего. Если поколение Глинки ощущает себя ровней европейцу, то новое поколение ставит себя выше.

53 Конобеевская И.Н. Парижская трилогия и ее автор // Анненков П.В. Парижские письма. С.

453.

54 Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 5. Письма из Франции и Италии. С. 21.

93

Путешественник Герцен не находит в Европе того, чего искал. Париж и Франция живут смертью и тлением. Французы забыли о духе, интересуются лишь приращением материальных благ. Русский оказывается единственным в Париже одухотворенным европейцем. Переезжая в Италию, окунувшись в вихрь итальянской революции, путешественник возрождается. Затем он слышит весть, что «/…/ Париж вспомнил о том, что он Париж, что строят баррикады и дерутся»55. Путешественник возвращается во Францию. Но обе революции – и итальянская, и французская – оканчиваются ничем. Суть происходящего: мещанство (буржуазия) отняли у народа победу. Возвращается

«узкая, эгоистическая, мещанская политика /…/»56, правительство вновь напоминает мещанина во дворянстве. Париж снова мертв: «Видимый Париж представлял край нравственного растления, душевной устали, пустоты,

мелкости; в обществе царило совершенное безучастие ко всему выходящему из маленького круга пошлых ежедневных вопросов»57. «Видимое» поражение революции предполагает скрытую революционную жизнь в душе абстрактного народа. Этот мотив надолго определит традицию восприятия революционных неудач – вплоть до травелогов 1930-х годов. Русский наблюдатель (репортер)

своим духовным горением в некотором роде отождествляется со скрытой духовной жизнью европейского (простого) народа. Введенный Петром в права европейского наследия, он требует от Европы иной жизни: «Русский, напротив,

страстный зритель, он оскорблен в своей любви, в своем уповании, он чувствует, что обманулся, он ненавидит так, как ненавидят ревнивые от избытка любви и доверия»58. Пока же русский остается посреди Европы,

пораженный онегинским разочарованием. Он пилигрим, не обретший искомого: «Средневековые пилигримы находили по крайней мере в Иерусалиме пустой гроб – воскресение господне было снова подтверждено;

55Там же. С. 123.

56Там же. С. 144.

57Там же. С. 141.

58Там же. С. 220.

94

русский в Европе находит пустую колыбель и женщину, истощенную мучительными родами»59.

Пытаясь объяснить Европе, какой она должна быть, Герцен продолжает развивать тип пред-агитационного путешествия, впервые выработанный Глинкой. Что касается произведения Герцена «Концы и начала» (1862-1863),

традиционно включаемого в этот же круг текстов, налицо доминирование в литературоведении авторско-тематического подхода. Действительно,

тематически «Концы и начала» в чем-то продолжают «Письма из Франции и Италии». Однако очевидно, что это вовсе не травелог, а философско-

историческое сочинение, посвященное зарождению массового общества.

Основу текста составляют рассуждения о закономерностях бытия. Редкие зарисовки с натуры (разговор с торговцем о сигарах, например) даны вне времени и пространства, обобщенно, как иллюстрация общего процесса.

Опустевшая Европа, Европа отлетевшего духа требует иной формы травелога. Такую форму пытаются найти на протяжении 1850-х годов.

В.П.Боткин пишет «Письма об Испании» (1857) – визуальный, не аналитический травелог, основанный на экзотическом материале (в советское время похожий ход, путешествие в экзотическую, но при этом европейскую Испанию, совершит Л.В.Никулин в начале 1930-х годов). Принципиально стремление Боткина создать травелог наподобие одобренной Белинским

«Физиологии Петербурга» – «отразить» неотраженную в европейской литературе страну. При этом политика сознательно не допускается на страницы книги. «Поэтическая прелесть народных нравов Испании и постоянные политические смуты, ее волнующие, представляют такую взаимную противоположность, такой дикий контраст, которые всего более мешают путешественнику составить себе отчетливое понятие об этой стране /…/»60, –

пишет Боткин в предисловии к отдельному изданию.

59Там же. С. 221. Курсив автора.

60Боткин В.П. Письма об Испании. СПб: Тип. Эдуарда Праца, 1857. С. III-IV.

95

Другой путь развития травелога намечает Ф.М.Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1862-1863). Жанровое определение,

предложенное Е.И.Кийко («путевые записки»61), кажется в корне неверным.

Намного более тонко подходит к этому тексту К.В.Мочульский. Он указывает,

что в начале «Заметок» пародируется карамзинская интонация – для того,

чтобы резче вышел слом, контраст, жестокая ирония. «Автор притворяется, что описывает свои “впечатления”, но это только прием публициста, создающего новую и острую форму историко-философского трактата»62. Впрочем, и

трактатом (в духе «Концов и начал») этот текст назвать трудно. Капризно-

ироническая интонация, подчас переходящая в эпатаж, а также очевидное стремление написать нечто противоположное общепринятому (все это напоминает «Записки из подполья»63, опубликованные годом позже)

превращает эти «путевые записки» в собственную противоположность. Это антитравелог, антипутеводитель по Европе.

Еще планируя маршрут (охватить Европу целиком, составить цельное впечатление), путешественник Достоевского заранее терпит фиаско: желая увидеть в Европе все сразу, он не видит ничего. В подтексте, создаваемом интонацией, пульсирует мысль о том, что путешественнику и не надо ничего видеть. Перечисление достопримечательностей оказывается перечислением того, что путешественник пропустил: Рим (собор св. Петра и папу), Берлин,

Дрезден, Кельн (в которых он побывал, но все равно, что не был), Лондон (в

котором он тоже был, но не видел собора св. Павла. То есть видел, но сажен за двести, а рассматривать не стал). Рим и Лондон, столицы юга и севера,

католицизма и англиканства, с двумя громаднейшими соборами Европы, как бы

61Кийко Е.И. Примечания // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 5. Л.: Л.: Наука,

Лен. отд., 1973. С. 357.

62Мочульский К. Достоевский. Жизнь и творчество. Paris: YMCA-Press, [1980]. С. 189.

63Ю.Г.Кудрявцев «главной идеей» «Зимних заметок о летних впечатлениях» считает «/…/ целостность и разрушение личности /…/» (Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского (Событийное. Социальное. Философское). [М.]: МГУ, 1979. С. 173), что очень близко «Запискам из подполья».

96

дополняют друг друга в пафосе отрицания. Германия, оказавшаяся между ними, тоже не заслуживает внимания: протестантский Кельнский собор –

«/…/ кружево, кружево и одно только кружево, галантерейная вещица вроде пресс-папье на письменный стол, сажен в семьдесят высотою»64, дрезденские женщины отвратительны (традиция Глинки – Греча – Анненкова перечеркнута), а Берлин как две капли воды похож на Петербург, нечего было и ехать. «Те же кордонные улицы, те же запахи, те же… (а впрочем, не перечислять же всего того же!). Фу ты, бог мой, думал я про себя: стоило ж себя двое суток в вагоне ломать, чтоб увидать то же самое, от чего ускакал?»65.

Вещи и места, привычно описываемые в путевых заметках,

путешественника не интересуют. Во второй главе появляется название прусской пограничной станции: «/…/ приготовляюсь на завтра к Эйдткунену,

то есть к первому заграничному впечатлению, и у меня подчас даже сердце вздрагивает»66. Но ни Эйдткунен (описания которого читатель ждет на протяжении пятнадцати страниц, пока окончательно не уверится, что его не будет вовсе), ни «первые заграничные впечатления» (от Восточной Пруссии) на страницы книги так и не попадут. Анонс лишь указывает на положенное им место и включает механизм обманутого ожидания. Место «первых заграничных впечатлений» занимает двойная полемика – с западнической и со славянофильской традициями (одно из мнений Фонвизина о французах выбрано в качестве отправной точки). В центре полемики – почти цитата из Герцена, повернутая при помощи развернутого комментария в сторону почвенничества:

«Действительно ли мы русские в самом-то деле? Почему Европа имеет на нас, кто бы мы ни были, такое сильное, волшебное, призывное впечатление? /…/ Ведь все, решительно почти все, что есть в нас развития, науки, искусства,

64 Достоевский Ф.М. Зимние заметки о летних впечатлениях // Достоевский Ф.М. Полн.

Собр. соч.: В 30 т. Т. 5. Л.: Л.: Наука, Лен. отд., 1973. С. 48.

65Там же. С. 47.

66Там же. С. 51.

97

гражданственности, человечности, все, все ведь это оттуда, из той же страны святых чудес! Ведь вся наша жизнь по европейским складам еще с самого первого детства сложилась. /…/ Как еще не переродились мы окончательно в европейцев? Что мы не переродились – с этим, я думаю, все согласятся /…/»67.

Въезд во Францию так же размыт, как и въезд в Германию. В центре четвертой главы – «впечатление», но сугубо не традиционное: шпионы,

подсаживающиеся в поезд и наблюдающие за иностранцами. Пограничная история поддержана серией впечатлений более поздних – из дальнейшей жизни путешественника во Франции: хозяева гостиниц обязаны следить за постояльцами и доносить в полицию. Таким образом, первым европейским впечатлением (появившимся в четвертой главе) оказывается ощущение постоянной слежки.

Впечатления от Парижа сводятся к двум абзацам, в которых объяснено,

почему путешественник не будет рассказывать о Париже: «Итак, я в Париже… Но не думайте, однако, что я вам много расскажу собственно о городе Париже.

Я думаю, вы столько уже перечитали о нем по-русски, что, наконец, уж и надоело читать. К тому же, вы сами в нем были и, наверное, все лучше меня заметили»68. Градация аргументов завершена заявлением, что и Париж путешественник просмотрел. Все города Европы, посещенные и непосещенные,

не стоят внимания образованного русского. Само понятие

«достопримечательность» выпадает из сознания повествователя: в «стране святых чудес» святых чудес нет. А понятия «осмотр», «описание», «гид» скомпрометированы туристической пошлостью.

Скачки повествования от одного города к другому преодолевают линейность путеводителя, помогают охватить Европу единым взглядом (из Петербурга). Этот подход будет успешно реализован в 1920-1930-е годы.

Скачки подменяют «подлинное» передвижение спекулятивным, позволяя

67Там же.

68Там же. С. 68.

98

путешествующему ничего за границей не увидеть: в Германии он думает о России, в Париже – о Лондоне и т.д. Путеводитель намеренно испорчен:

заявленные темы глав не соответствуют излагаемому материалу. В восточно-

прусских главах обсуждается культурная идентичность русских, в парижской главе рассказ идет большей частью о Лондоне, а главной чертой Парижа оказывается сходство со средним немецким городом: «Право, еще немного, и

полуторамиллионный Париж обратится в какой-нибудь окаменелый в затишье и порядке немецкий городок, вроде, например, какого-нибудь Гейдельберга»69.

Лондон отличается от Парижа лишь тем, что подчеркивает контрасты неравенства. Европа едина в стремлении к сытой, спокойной жизни. «Покой» и «затишье», характеризующие жизнь буржуазной Европы, очень напоминают оценку, данную Герценом. Но у Достоевского есть и другое определение,

переводящее разговор о европейской жизни в религиозное поле. Пятая глава

«Заметок» называется «Ваал». Таким образом, антипутеводитель Достоевского,

вбирая в себя современные мнения о Европе, возвращает читателя и к архетипам восприятия Запада, заложенным в древнерусской литературе. Этот момент иногда отмечали и исследователи (исходя из категории автора): «В

эпоху своих путешествий по Европе Достоевский совмещал в себе легендарный образ русского странника с новейшим типом литератора-туриста. В его паломничестве по святым местам западной культуры одинаково сказались влечения к реликвиям вечного и острый интерес ко всем достопримечательностям современности»70.

Формы травелога, сложившиеся в 1860-е годы, определяют всю литературу путешествий до конца XIX столетия. Для Г.И.Успенского,

съездившего за границу в 1872 году, «/…/ там все хуже нашего, ибо там всему делу корень /…/»71. Это общее суждение иллюстрируется в очерках «Больная

69Там же.

70Гроссман Л.П. Достоевский и Европа // Гроссман Л. От Пушкина до Блока. Этюды и

портреты. М.: Современные проблемы, 1926. С. 173.

71 Успенский Г.И. Полн. собр. соч.: [В 14 т.] Т. 4. [М.]: Изд. АН СССР, 1949. С. 334.

99

совесть» (1873), «Там знают» (1874), «Заграничный дневник провинциала»

(1875) и «Выпрямила» (1885). В «Больной совести» нарисована карта Европы,

напоминающая о тех же стереотипах древнерусского сознания, которыми руководствуется и Достоевский: чем дальше на Запад, тем больше соблазна Ваала. Переезжая границу Пруссии, путешественник отмечает дешевизну товаров и невероятное удобство жизни. Но тут же все технические совершенства перечеркиваются отрицанием по сути. Берлин – локус солдатчины, которая много хуже солдатчины российской, ибо возведена в перл творения, доведена до логического предела: «/…/ хвать, стоит Берлин, с такой солдатчиной, о которой у нас не имеют “понятия” и которая заставляет вас сразу терять аппетит ко всем этим прелестным газовым рожкам, мостовым, “по таксе” и т.д.»72. Далее на Запад лежит Бельгия – локус промышленного капитализма, который для Успенского едва ли не хуже солдатчины, ибо в равной степени развращает и работников и хозяев: «У нас нет ни такого дыму,

ни такого огня, ни такой злобы рабочего и хозяина (говорят, будет), ни этой злости в работе…»73. И, наконец, Париж, квинтэссенция европейской жизни (в

других очерках в этой функции может выступать Лондон), в котором сконцентрированы «/…/ массы всяческого безобразия»74. Это Париж 1872 года,

только что задавивший Коммуну. И вновь российская неправда ничто в сравнении с неправдой западной: «У нас суд скорый и правый, а там идет какой-то скорый и быстрый разбой, но не суд. Я говорю о версальском военном суде»75. Версальские суды дадут фору даже солдафонской Пруссии: «/…/ это такая коллекция удавов, какой, пожалуй, и в Берлине скоро не подберешь»76.

Все дело в том, что в России жива совесть, на Западе же каждый человек живет исключительно эгоизмом.

Выделено автором.

72Там же. С. 334.

73Там же. С. 337.

74Там же.

75Там же.

76Там же. С. 338.

100

В очерке «Там знают» путешественник замечает, что, по его внутренним ощущениям, Париж как-то тяготится ролью города-светоча, стоящего навытяжку перед всем миром: «Какая-то напряженность, сдержанность видится и чуется во всей этой, по-видимому, такой удобной, покойной жизни /…/»77.

Революция, моделью которой становится большое – с участием многих экипажей, но так и не случившееся ДТП, как сказали бы сегодня (даже интенсивность движения в Париже получает отрицательную оценку), время от времени выплескивает наружу недовольство и тоску, скрытую за сдержанностью и любезностью. «Сдержанность, осторожность, любезность,

прикрывающая горькую боль души /…/ в один миг, в одно мгновение, вдруг,

оттого, что кто-нибудь споткнется, не вынесет этого бремени выдержки, не вытерпит, может превратиться во что-то ужасное и обратить удобный,

блестящий и беспечный Париж в пустыню, оглашаемую воплями зверства и ужаса…»78. Парижская галантность – и та свидетельствует об искажении человеческого в человеке.

Очерк «Выпрямила» немного корректирует картину, нарисованную в

«Больной совести». В пространстве абсолютной неправды существует точка абсолютной правды, олицетворение счастья быть человеком – это Венера Милосская в Лувре. Эта точка позволяет, вслед за Герценом (тот смотрел на Париж после 1848 года, Успенский – на Париж после 1871 года), показать два Парижа – видимый и невидимый: «Таким образом, хотя Париж “тру-ля-ля” и

действовал уже по-прежнему, как ни в чем не бывало, но в этом действовании нельзя было не приметить какого-то усилия; пощечина ярко горела на физиономии, старавшейся быть веселой и беспечной»79.

А «Заграничный дневник провинциала» адоптирует целый ряд приемов антипутеводителя. В подтексте пульсирует мысль: во Францию ездить не стоит,

там все противоречит здравому смыслу. Начиная с самой границы: «На что это

77Там же. Т. 6. [М.], 1953. С. 20.

78Там же. С. 21.

79Там же. Т. 10. Кн. 1. [М.], 1953. С. 254.