2) Ел. Н. Ушаковой в альбом

Вы избалованы природой;

Она пристрастна к вам была,

И наша вечная хвала

Вам кажется докучной одой.

Вы сами знаете давно,

Что вас любить немудрено,

Что нежным взором вы Армида,

Что легким станом вы Сильфида.

Что ваши алые уста,

Как гармоническая роза…

И наши рифмы, наша проза

Пред вами шум и суета.

Но красоты воспоминанье

Нам сердце трогает тайком –

И строк небрежных начертанье

Вношу смиренно в ваш альбом.

Авось на память поневоле

Придет вам тот, кто вас певал

В те дни, как Пресненское поле

Еще забор не заграждал. (А. С. Пушкин)

3. Вакхическая песня

Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы.

Да здравствуют милые девы

И юные жены, любившие нас!

Полнее бокал наливайте:

На звонкое дно,

В густое вино

Заветные кольца бросайте!

Поднимем бокалы, содвинем их разом!

Да здравствует музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем блестящим ума!

Да здравствует солнце!

Да скроется тьма! (А. С. Пушкин)

2.2.2. Принцип кооперации (максимы Грайса)

Упражнение 49. Какие максимы Грайса нарушаются коммуникантами в следующих ситуациях? Какую информацию о коммуниканте (в каждом конкретном случае) несет несоблюдение им Принципа кооперации?

1) Одна пятилеточка рассказывала мне, что она знала собачку, «такую бедную, несчастную», — все четыре ножки были у нее оторваны.

И каждый раз, как собачка мимо пробегала, де­вочка от жалости плакала. Такая бедная была собачка!

— Да как же она бегала, когда у нее ни одной ноги не было? — удивилась я.

Девочка не задумалась ни на минуту:

• А на палочках. (Тэффи. Сокровище земли)

2. – Ну, нет, – возразил Базаров, – кусок мяса лучше куска хлеба даже с химической точки зрения.

• А вы занимаетесь химией? Это моя страсть. Я даже сама выдумала мастику.

• Мастику? Вы?

• Да, я. И, знаете ли, с какою целью: куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все это еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати, читали вы статью Кислякова о женском труде в «Московских ведомостях»? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?

Госпожа Кукшина роняла свои вопросы один за другим с изнеженной небрежностью, не дожидаясь ответов; избалованные дети так говорят с своими няньками.

• Меня зовут Аркадий Николаич Кирсанов, – проговорил Аркадий, – и я ничем не занимаюсь.

Евдоксия захохотала.

• Вот это мило! (И. С. Тургенев. Отцы и дети)

3. – Здесь есть хорошенькие женщины? – спросил Базаров, допивая третью рюмку.

• Есть, отвечала Евдоксия, – да все они такие пустые. Например, mon amie Одинцова – недурна. Жаль, что репутация у нее какая-то… Впрочем, это бы ничего, но никакой свободы воззрения, никакой ширины, ничего… этого. Всю систему воспитания надобно переменить. Я об этом уже думала; наши женщины дурно воспитаны. (И. С. Тургенев. Отцы и дети)

5. Когда пришли в трактир, он (приказчик Початкин. – Сост.) кивнул половому и ска­зал:

— Дай-ка нам, братец, полдиковинки и двадцать четыре неприятности.

Половой немного погодя подал на подносе полбу­тылки водки и несколько тарелок с разнообразными за­кусками.

— Вот что, любезный,— сказал ему Початкин,— дай-ка ты нам порцию главного мастера клеветы и зло­словия с картофельным пюре.

Половой не понял и смутился, и хотел что-то ска­зать, но Початкин строго поглядел на него и ска­зал:

— Кроме!

Половой думал с напряжением, потом пошел совето­ваться с товарищами, и в конце концов все-таки до­гадался, принес порцию языка. Когда выпили по две рюмки и закусили, Лаптев спросил:

— Скажите, Иван Васильич, правда ли, что наши дела в последние годы стали падать?

— Ни отнюдь.

— Скажите мне откровенно, начистоту, сколько мы получали и получаем дохода и как велико наше состоя­ние? Нельзя же ведь в потемках ходить. У нас был не­давно счет амбара, но, простите, я этому счету не верю;вы находите нужным что-то скрывать от меня и гово­рите правду только отцу. Вы с ранних лет привыкли к политике и уже не можете обходиться без нее. А к чему она? Так вот, прошу вас, будьте откровенны. В каком положении наши дела?

— Всё зависимо от волнения кредита,— ответил Початкин, подумав.

— Что вы разумеете под волнением кредита? Початкин стал объяснять, но Лаптев ничего не понял и послал за Макеичевым. Тот немедленно явился, закусил, помолясь, и своим солидным, густым баритоном заговорил прежде всего о том, что приказчики обязаны денно и нощно молить бога за своих благодетелей.

• Прекрасно, только позвольте мне не считать себя вашим благодетелем,— сказал Лаптев. (А. п. Чехов. Три года)

5. Глухой глухого звал к суду судьи глухого.

Глухой кричал: «Моя им сведена корова». –

«Помилуй, – возопил глухой тому в ответ, –

Сей пустошью владел еще покойный дед».

Судья решил: «Почто ж идти вам брат на брата,

Ни тот и не другой, а девка виновата». (А. С. Пушкин)

Упражнение 50. Укажите случаи намеренного нарушения максим Грайса. Какую цель преследует говорящий? Достигает ли он своей цели?

1) Сорин (насвистывает, потом нерешительно). Мне кажется, было бы самое лучшее, если бы ты... дала ему (сыну. – Сост.) немного денег. Прежде всего ему нужно одеться по-человечески и все. Посмотри, один и тот же сюртучишко он таскает три года, ходит без пальто... (Смеется.) Да и погулять малому не мешало бы... Поехать за границу, что ли... Это ведь не дорого стоит.

Аркадина. Все-таки... Пожалуй, на костюм я еще могу, но чтоб за границу... Нет, в настоящее время и на костюм не могу. (Решительно.) Нет у меня денег!

Сорин смеется.

Нет!

Сорин (насвистывает). Так-с. Прости, милая, не сердись. Я тебе верю... Ты великодушная, благородная женщина.

Аркадина(сквозь слезы). Нет у меня денег!

Сорин. Будь у меня деньги, понятная вещь, я бы сам дал ему, но у меня ничего нет, ни пятачка. (Смеется.) (А. П. Чехов. Чайка)

2) – Извините, как вас по имени-отчеству, я забыл?

— Ти-Ти-Тимофей.

— И?

— Лукьянович.

Все бывшие в комнате опять рассмеялись.

— Соврал! — крикнул племянник, — и тут соврал! Его, князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну зачем, скажи, ты соврал? Ну не всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю до этого? Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!

— Неужели правда? — в нетерпении спросил князь.

— Лукьян Тимофеевич, действительно, — согласился и законфузился Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.

— Да зачем же вы это, ах, боже мой!

— Из самоумаления, — прошептал Лебедев, всё более и покорнее поникая своею головой.

— Эх, какое тут самоумаление! (Ф. М. Достоевский. Идиот)

3) — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями...

— С пулями! — вскричала Настасья Филипповна.

— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю. Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю Indépendance. Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьягодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.

— Болонки! Это что же такое? — с особенным любопытством спросила Настасья Филипповна. — С болонкой? Позвольте, и на железной дороге!.. — как бы припоминала она. <…>

– Глупая история и в двух словах, — начал генерал с самодовольством. — Два года назад, да! Без малого, только что последовало открытие новой -ской железной дороги, я (и уже в штатском пальто), хлопоча о чрезвычайно важных для меня делах по сдаче моей службы, взял билет, в первый класс: вошел, сижу, курю. То-есть продолжаю курить, я закурил раньше. Я один в отделении. Курить не запрещается, но и не позволяется; так, полупозволяется, по обыкновению; ну, и смотря по лицу. Окно спущено. Вдруг, перед самым свистком, помещаются две дамы с болонкой, прямо насупротив; опоздали, одна пышнейшим образом разодета, в светло-голубом; другая скромнее, в шелковом черном, с перелинкой. Недурны собой, смотрят надменно, говорят по-английски. Я, разумеется, ничего; курю. То-есть, я и подумал было, но, однако продолжаю курить, потому окно отворено, в окно. <…> Замечаю только, что дамы, кажется, сердятся, за сигару, конечно. Одна в лорнет уставилась, черепаховый. Я опять-таки ничего: потому ведь ничего же не говорят! Если бы сказали, предупредили, попросили, ведь есть же, наконец, язык человеческий! А то молчат... вдруг, — и это без малейшего, я вам скажу, предупреждения, то-есть без само-малейшего, так-таки совершенно как бы с ума спятила, — светло-голубая хвать у меня из руки сигарку и за окно. Вагон летит, гляжу как полоумный. Женщина дикая; дикая женщина, так-таки совершенно из дикого состояния; а впрочем, дородная женщина, полная, высокая, блондинка, румяная (слишком даже), глаза на меня сверкают. Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею, так сказать вежливостью, двумя пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот, и шварк ее за окошко, вслед за сигаркой! Только взвизгнула! Вагон продолжает лететь...

— Вы изверг! — крикнула Настасья Филипповна, хохоча и хлопая в ладошки как девочка.

— Браво, браво! — кричал Фердыщенко. Усмехнулся и Птицын, которому тоже было чрезвычайно неприятно появление генерала; даже Коля засмеялся и тоже крикнул: "браво!" <…>

— Но дозвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна: — пять или шесть дней назад я читала в Indépendance — а я постоянно читаю Indépendance, — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута за окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!

Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему один только Фердыщенко. Про Ганю и говорить было нечего: он всё время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.

(Ф. М. Достоевский. Идиот)

3) — У меня в гостиной, когда я жила в Харькове, были огромные зеркала. Гораздо выше потолка!— рассказывала она и вдруг спрашивала:

— Как вы думаете, сколько стоит вот эта ме6ель, что у меня в будуаре?

— Рублей двести... Не знаю.

— Пятнадцать рублей!—отчеканивает она.

— Быть не может! Два дивана, четыре кресла, три стула!

— Пятнадцать рублей!

Глаза ее горят, и все лицо выражает восторг, доходящий до боли.

— Пятнадцать рублей. Но зато вот этот стул, она указывает на один из трех,— стоит тридцать пять.

— Но почему же? Ведь он, кажется, такой же, как и другие?

— Да вот, подите! На вид такой же, а стоит тридцать пять. Там у него, внутри сиденья, положена пружина из чистого мельхиора. Они очень неудобны, эти пружины, на них ведь совсем и сидеть нельзя. Чуть сядешь—адская боль.

• Так на что же они тогда, да еще такие дорогие?

• А вот, подите! (Тэффи. Сокровище земли)