В цивилизационном контексте

Зависимость социально-политической морфологии от этнокультурного и - шире - цивилизационного уклада - факт хорошо известный. Особенно рельефно такая зависимость прослеживается в структурах гражданского общества, которые, как многократно отмечалось, вырастают прямо в "теле" социума, из его сокровенных глубин. И возникающие здесь проблемы "отторжений" и "несовместимостей" приобретают чрезвычайную остроту. Воспользуемся свидетельством специалиста, известного этнопсихолога Э. Геллнера, чья последняя работа "Условия свободы" увидела свет на русском языке через год после кончины автора. Отвергая распространенное мнение, будто "наличие гражданского общества рассматривается как непременное условие всякого человеческого существования", исследователь без околичностей устанавливает жесткие границы явления: "Феномен гражданского общества существует в странах североатлантического региона... На востоке и юго-востоке наша либеральная цивилизация граничит с иными обществами, относящимися к двум совершенно различным типам". Речь идет о регионах с исламским и конфуцианско-буддийским цивилизационными укладами, в которых "мы сталкиваемся (или сталкивались) с вопиющим отсутствием гражданского общества" (6, сс. 23 -24).

Объясняется это тем, что религии, лежащие в основе указанных цивилизаций, задают иную ориентацию отношениям индивида и власти, индивида и социума; ориентацию, не предполагающую отстраненной (от государства) и автономной активности человека, его участия в каких-то "альтернативных" группах. Большую роль при этом играет сам тип организации религиозной жизни, устройства культовых учреждений, принципы отношений как внутри духовенства, так и между ним и вла-

стью (как следует оценивать российскую ситуацию в свете этого анализа, автор деликатно умалчивает).

Здесь, впрочем, нет необходимости ни подробно пересказывать, ни подвергать критическому разбору ту аргументацию, на основании которой Геллнер делает свой решительный вывод. Непосредственно интересующий нас сюжет торопит выяснить другое: а как же относиться к тем институтам гражданского общества (в западном понимании), которые - по крайней мере формально - существуют в странах, где гражданского общества, по определению (Геллнера), быть не может?

Понятно, что смысл одних и тех же терминов ("партия", "профсоюз", "ассоциация", "клуб" и т. д.) может быть разным в разных социокультурных контекстах. Достаточно сопоставить, скажем, представления о церкви в таких странах, как Польша (или Россия) и США. Или: одно и то же социальное благо, допустим, бесплатная медицина, как отмечают исследователи, переживается в Англии или Скандинавии как итог борьбы за важное гражданское право и долг государства перед обществом, а в странах бывшего "соцлагеря" воспринимается как льгота и стимулирует рост иждивенческих тенденций (9). Не может ли случиться так, что, развиваясь в среде, "исторически чуждой" гражданскому обществу, институты общественной самодеятельности приведут к результату, противоположному ожидаемому?

Для размышлений над подобными коллизиями у обществоведов всего мира есть уникальный полигон - Италия. В этой стране в рамках единого национально-государственного устройства сосуществуют два не просто разных, а полярно ориентированных типа социального уклада: в центрально-северных областях и на Юге. В 70-е гг., обобщая целый пласт исследований западных (особенно американских) социологов, Ю. Лисовский предложил четкий различительный критерий: в южноитальянском обществе преобладает ориентация на "короткие", родственно-соседские связи, в северном - на "длинные", типа партия-профсоюз (11).

Один из основателей этого концептуального подхода, Э. Бэнфилд, определил ориентацию на "короткие" связи как "аморальную семейственность" (amoral familism), имея в виду, конечно же, не безнравственность, а близорукость (с позиций пуританско-протестантской морали) стремления максимизировать выгоды для себя и своего ближайшего окружения в противовес (если не ущерб) интересам сообщества (12). Неудивительно, что в такой среде форма и содержание институтов гражданского общества могут расходиться весьма далеко: то, что в Турине и Милане выступает как партия, в Неаполе и Палермо может оказаться клиентелой (группой лиц, служащих одному покровителю), профсоюз - рэкетирской шайкой, ассоциация - ответвлением мафии и т. д. Соответственно одни и те же внешние воздействия, импульсы, воспринимаемые двумя столь различно ориентированными социальными укладами, могут порождать не просто разные, но и противоположные последствия.

Десятилетия спустя другой известный американский социолог, Р. Патнэм, не только подтвердил, но и еще больше заострил вывод насчет такого рода "дуализма социального развития". Анализ Патнэма, опирающийся на грандиозный информационный массив (изыскания длились 20 лет и носили беспрецедентный по масштабам и глубине характер), был нацелен на выяснение вопроса: как социокультурный контекст влияет на функционирование институтов, конкретно - областных органов самоуправления, учрежденных в Италии в 1970 г. Все зависит, по мнению исследователя, от уровня "гражданственности" (civicness). На Севере, где этот уровень высок, областные правительства успешно работают на благо общества. На Юге "само понятие "гражданин" искажено. Индивид думает, что публичная администрация здесь функционирует в интересах других - нотаблей, "начальников", "политиков",- но только не в его собственных. Лишь крайне немногие участвуют в выработке решений, касающихся общественного блага... Редким является и участие в общественных и культурных ассоциациях. Частная благотворительность заменяет собой солидарность. Коррупция рассматривается, как правило, самими политиками. К демократическим принципам относятся с цинизмом... Практически все сходятся на том, что законы издаются не для того, чтобы их соблюдали. Однако, опасаясь неисполнения закона другими, люди требуют большей суровости от государственных властей". В свою очередь, ужесточение административных мер лишь подливает масла в огонь. "Став заложником этого порочного круга, население чувствует себя беззащитным, угнетенным и недовольным... Ясно, что любая форма представительной власти здесь является менее эффективной, чем та, которая действует в условиях более гражданственного общества" (13).

Отчего же столь устойчиво неприятие Югом этоса гражданского общества? В поисках ответа Патнэму приходится совершать погружение в глубины истории. Именно там, на удалении чуть ли не в тысячу лет, он обнаруживает "развилку", от которой движение Юга и Севера пошло в противоположных направлениях. На Юге под господством норманнов укоренилась военно-феодальная монархия с жестко

иерархизированным строем всех общественных отношений; на Севере возникли города-коммуны с растущим числом горизонтально построенных структур. Таким образом, неблагоприятный для гражданского общества социокультурный генетический код Юга имеет историческое, т. е. вполне посюстороннее происхождение. Что, однако, не смягчает пессимизм авторской оценки - скорей, наоборот, придает ей оттенок обреченности.

Труд гарвардского профессора в этом пункте любопытным образом перекликается с той дискуссией, которая ведется у нас вокруг перспектив развития российского общества. Обществоведение в посткоммунистической России оказалось в свое-образной ситуации. После стремительного изъятия из оборота "марксистско-ленинской методологии" в образовавшуюся пустоту хлынула лавина идей и концепций самого различного происхождения и свойства. Согласно расхожей метафоре, "распахнулись окна"; возможно, точнее было бы говорить о "дверках холодильников" - львиная доля новых материалов восходит к дореволюционным временам и авторам.

Как бы то ни было, впервые за многие десятилетия открылись не только новые методические подходы, но и целые ранее пребывавшие под глухим запретом дисциплинарные поприща: геополитика, психоанализ, религиоведение и богословие и т. д. В разверзнувшихся безднах обнажились глубинные факторы обусловленно-сти российского общественного развития: от ландшафтно-климатических до этнонациональных, культурно-религиозных, военно-исторических и т. д. Сквозь пелену времени прорвались давние речи о "западном" и "восточном" векторах, роли и значении "византийского наследия", "миссии евразийского Хартленда" и прочих материях, остававшихся terra incognita для нескольких поколений исследователей.

При этом, однако, изменились не просто объем знаний о том или ином предмете и взгляд на него. Сменилась сама мировоззренческая парадигма. В основе прежней, которую с известной долей приблизительности можно было бы назвать левогегельянской, лежала дерзко оптимистическая уверенность в возможности изменить все и вся: от мертвой природы до живого человека. Ее цепкая привлекательность, не случайно лучше многих других уловленная поэтом, назвавшим свои автобиографические заметки "В соблазнах кровавой эпохи" (14), заключалась в этом ее "антимещанском", бунтарском, богоборческом ореоле.

Когда "реальный социализм" камнем пошел ко дну, на смену ему пришло прямо противоположное умонастроение. Следствием внезапно открывшегося интеллектуального изобилия стала по крайней мере на первых порах не динамизация мысли, а состояние своеобразного оцепенения: что-то вроде "зачарованности смертью", загипнотизированности неодолимой основательностью "вечных" историче-

ских факторов. Если, к примеру, тебе объясняют, что Берлинская стена (она же "железный занавес") прошла почти строго по линии плюсовой изотермы января, то какие, спрашивается, требуются еще политические, социальные или идеологические резоны для объяснения - и тем более преодоления - извечной несоединимости "Запада" и "Востока"?!

Причинно-следственные объяснения напрямую, сквозь тысячелетия протянутые к нашим дням (для их обозначения историки броделевской школы "Анналов" ввели понятие "long dureЂе" - "долгих протяженностей"), действительно обладают завораживающе убедительной силой. Но вовсе не освобождают от необходимости всестороннего анализа наличной действительности. У итальянских социологов попытка Патнэма свести отторжение гражданского общества Югом к дальним историческим корням вызвала энергичные возражения и требование рассматривать социальную ситуацию во всем ее многообразии (Bagbasco A. Regioni, tradizione civica, modernizzazione, italiana: un commento alla ricerca di Putnam. Stato e merkato. 1994, № 40, aprile, p. 102.). Подобная же реакция, похоже, набирает силу в российском обществоведении, тем более что сама действительность, по-видимому, способствует тому.

По разным данным, в нашей стране действуют от 50 до 150 тысяч самодеятельных объединений частных лиц; если вспомнить, что считанные годы назад их перечень исчерпывался Клубом самодеятельной песни, "диким" туризмом да, пожалуй, сборами "у Пушкина" (6 июня в Москве и 11 февраля в Ленинграде, на что начальство всегда смотрело весьма косо), контраст не может не поражать. Сотнями, если не тысячами измеряется число официально зарегистрированных партий и политических движений: от тех, что заседают в Думе, до Ассоциаций обманутых вкладчиков и Партии любителей пива. По поводу наших партий принято иронизировать - и небеспочвенно. Однако достаточно на мгновение представить себе, что их снова не станет, чтобы понять, насколько они в действительности уже вросли в нашу повседневность.

Можно по-разному относиться к тому, что число предпринимательских ассоциаций, лиг, союзов (а чаще всего это организации для лоббирования) перевалило за полторы сотни, как и к тому, что около полутора миллионов человеко-дней в год "съедают" забастовки, организованные профсоюзами разной ориентации; однако невозможно не признать, что и то и другое - неотъемлемая часть окружающей нас реальности.

Своя жизнь течет в трех десятках тысяч церковных приходов, мечетей, дацанов, синагог, молельных домов, в почти четырех сотнях монастырей, причем уже мало кого удивляет, что в среде единоверцев существует разный подход к одним и тем же фактам и событиям. Как, впрочем, и то, что вся наша жизнь по-разному освещается и интерпретируется разными средствами массовой информации.

Более 600 общественных объединений занимаются защитой прав потребителей; за 1996 г. ими рассмотрено свыше 270 тысяч обращений граждан и по их просьбе подано в суд 14 с лишним тысяч исков. По сведениям наиболее авторитетного исследователя отечественного экологического движения О. Яницкого, только на "зеленом" поле насчитывается "от нескольких тысяч до нескольких десятков тысяч" организаций. В орбите одного лишь Московского исследовательского центра по правам человека - около двух десятков правозащитных организаций, имеющих опорные пункты и группы на местах практически по всей стране.

На фоне этого перечня, а он далеко не полон, вполне убедительно, казалось бы, звучит вывод одного из первых исследований, в котором систематически рассмотрен национальный эмпирический опыт: "Плюрализм в российском обществе уже реален, свобода выбора расширилась... России не заказано движение к гражданскому обществу..." Однако если вспомнить исходный пункт нашего анализа - зависимость реального содержания форм самоорганизации от цивилизационного контекста,- то с категорическими суждениями придется повременить. Сами авторы исследования жестковато напоминают: "В разных своих аспектах одни и те же структуры... могут отражать как импульсы зарождающегося гражданского общества, так и тормозящие его развитие олигархические, клановые интересы" (15).

Сомнения насчет перспектив гражданского общества в России, таким образом, сохраняются, но их вряд ли правомерно толковать в пользу известного тезиса о незыблемом традиционализме российского общества (16), о "российской цивилизации" (в шпенглеровско-тойнбианском смысле) и общинно-соборном начале, исключающем выделение личности из массы, а следовательно, и становление тех начал индивидуализма, которые являются непременной предпосылкой развития структур гражданского общества. Подобное толкование было бы неверно уже потому, что оно во многом опровергается самими российскими традициями.

Следует помнить, что в российской истории наличествует не одна лишь тоталитарно-автократическая традиция, не признающая иных отношений, кроме вертикально-иерархического: подданный - власть. Определенный след в этой истории оставлен и альтернативной, утилитарной традицией, восходящей, как считают, например, участники социокультурного семинара А. Ахиезера, к Петру I (царю, впервые взявшему в руки рубанок) и тем русским писателям (от Радищева и Крылова до Гончарова и Чехова), которые любовно пестовали образ рационально мыслящего и действующего русского человека, сознающего ценность гражданской автономии и знающего, как ею распорядиться (17).

Можно вспомнить в этой связи и о вкладе предпринимателей-старообрядцев в общественно-экономическое развитие страны, вкладе, настолько огромном (если сравнить его с удельным весом приверженцев этой конфессии в общей массе россиян), что возникает мысль об аналогии между ролью старообрядчества в России и той миссией, которую сыграли в формировании гражданского общества на Западе пуритане-протестанты.

В некоторых специфических, как принято считать, чертах русского психологического уклада уже содержатся зародыши, способные развиться в структуры гражданского общества. Это показывает, например, К. Касьянова, описывая своеобразный феномен диффузного лидерства (восходящий, должно быть, к традиции "старчества"), когда авторитет отдельного уважаемого человека очерчивает вокруг него, словно ауру, контуры неформальной, никак не институционализированной группы (18). Примечательно, что с этими наблюдениями напрямую пересекается проблематика эмпирических наблюдений в самых горячих точках общественной жизни России, где формирование структур гражданского общества выступает как актуальнейшая из практических задач. Речь идет, в частности, о судьбе новых, посткоммунистических профсоюзов и о том, что в условиях кризиса, по-видимому, лишь опора на уважаемых в своем кругу людей, чье влияние закрепляется и распространяется подобно авторитету главы семьи, способно обеспечить выживание этим организациям (19).

Кстати, потенции семьи как института, обеспечивающего первичное пространство частной жизни и способного в силу этого стать отправной точкой "роста снизу" гражданского общества в России, весьма велики. Это документально устанавливают авторы пилотного обследования молодежи, проведенного в 1995 г. В структуре российской повседневности, подчеркивают они, вопреки общепринятому мнению о падении значения традиционных форм наличествуют зерна, способные дать интересные всходы (20).

Наконец (хотя примеры можно множить), в самой структуре российской истории различима традиция изменчивости/адаптации к новым условиям в виде "догоняющей модели" развития. Суть этой модели как имитационно-творческой блистательно сформулировал Г. Федотов: "...Поразительна та легкость, с которой русские скифы усваивали чуждое им просвещение. Усваивали не только пассивно, но и активно-творчески. На Петра немедленно ответили Ломоносовым, на Растрелли - Захаровым, Воронихиным; через полтораста лет после петровского переворота - срок небольшой - блестящим развитием русской науки. ...Погибни она, как нация, еще в эпоху наполеоновских войн, и мир никогда не узнал бы, чтоЂ он потерял с Россией" (21).

Возможен, впрочем, и другой путь разрешения сомнений, и о нем еще раз напоминает новейший опыт Южной Италии. В самые последние годы здесь отмечаются немаловажные перемены, особенно в борьбе с таким "непобедимым" злом, как мафия. За решетку отправлена практически вся мафиозная "номенклатура", впервые с правосудием сотрудничают сотни самих членов банд, открылась брешь в непробиваемом, казалось, законе круговой поруки - "омертаЂ". Что-то сдвинулось в глубинах массового сознания, чего не объясняет "традиционалистская" схема Патнэма. И тогда местные социологи решили по-иному подойти к выявлению потенций гражданского общества. Они ограничили обследование лишь самодеятельными организациями культурно-просветительного характера. Результат оказался поразительным: по темпам распространения музыкальных обществ, кружков любителей старины, ассоциаций защитников природы, клубов краеведения и т. д. и т. п. Юг даже опережает Север (22)!

Иначе говоря, там, где не укоренились универсалистские, обезличенные нормы служебных отношений, где карьера зависит от персонального покровительства, а экономический успех - от политических решений, где поэтому и партии, и профсоюзы тяготеют к привычной форме клиентелы, динамика роста ассоциаций, не стремящихся к "выходу во власть", может более точно сигнализировать о вызревании гражданского общества. И пусть это - пока - лишь эмбрион, или "протогражданское" общество, но оно уже начинает, как показывают факты, исподволь воздействовать и на социально-политическую обстановку.

Если наша гипотеза верна, то наличие 200 театров в Москве (в самые благополучные прежние времена их число не доходило и до 50) или, например, ста с лишним издательств в Твери - не менее важное свидетельство жизнеспособности гражданского общества в России, чем существование политических партий и профсоюзов. Не то чтобы открытие, скажем, Музея уникальных кукол на Малой Дмитровке прямо вело к качественному скачку в демократизации нашего общества - связи здесь куда более сложны и опосредованны. Но для политиков - да и всего общества - возникновение подобного "самочинного движения" (Х. Арендт) представляет собой сигнал и одновременно стимулирующий вызов.