Глава 3. Юридическая природа волевого акта (решения) коллегиального органа юридического лица

§ 1. Нормативная теория

Нормативная теория, согласно которой решение органа юридического лица представляет собой не юридический факт или, по меньшей мере, не просто юридический факт, но источник объективного права, встречается в науке в нескольких вариациях и находит в их рамках различное обоснование.

Первая разновидность нормативной теории, получившая широкое распространение, прежде всего, в зарубежной литературе исходит из особого понимания автономии в частном праве. В соответствии с данной концепцией автономия не исчерпывается «способностью людей … определять в пределах объективного правопорядка их конкретные взаимоотношения»³²⁵, но при определенных условиях выражается в полномочии самостоятельно создавать объективное право, в актах, устанавливающих «не конкретные и индивидуальные правоотношения, а отвлеченный правопорядок, диктуемый индивидуально неопределенному кругу лиц»³²⁶. Автономия в последнем случае выступает скорее не как одно из проявлений дозволительного метода регулирования, но как источник права, имеющий свое основание не в государственной, но в какой-то иной власти³²⁷.

Своими корнями эта теория уходит в средневековое право, в период существования которого по причине феодальной раздробленности и «при слабом развитии государственной власти не только публично-правовые союзы, но также крупные землевладельцы претендовали на широкое политическое самоопределение и в особенности на беспрепятственное отправление законодательных функций по вопросам, не затрагивающим интересов всего государства. Автономия понималась как частичный суверенитет»³²⁸. Недостаток централизованного законодательного регулирования восполнялся товариществами и союзами, творившими собственное право³²⁹. Индивид, вступающий в тот или иной союз, не просто приобретал комплекс прав и обязанностей, но существенным образом изменял свое правовое и социальное положение, подчиняясь корпоративной власти как личность³³⁰. Договор между индивидом и союзом не выполнял при этом привычную для нас функцию менового соглашения, но являлся основанием возникновения и изменения статусных отношений³³¹.

Централизация государственной власти и развитие капиталистического способа производства, повлекшего за собой высвобождение личности из-под власти средневековых корпораций, привели к тому, что, с одной стороны, за государством была признана монополия на нормотворчество (позитивистская концепция права), а с другой стороны, под автономией стали понимать «нечто весьма далекое и отличное от автономии в первоначальном смысле, а именно: способность устанавливать посредством юридических сделок обязательные для их участников правоотношения, насколько этому не препятствуют принудительные нормы закона»³³². Как пишет У.Мейер-Кординг, произошел поворот к римскому праву, в котором было подготовлено разграничение договорных положений, обязательных только для сторон договора, и правовых норм, в равной мере имеющих силу для всех³³³. Частная автономия, возникшая без помощи государства как первоначальное, априорное полномочие («подлинная автономия»), превратилась в полномочие, производное от государства и необходимо имеющее в качестве своей предпосылки закон. Значение сделки было сведено до юридического факта, посредством которого право не творится, но только применяется³³⁴.

Вместе с тем в конце XIX в. начинают появляться теории, отстаивающие иное, близкое к средневековому, понимание автономии. Наиболее ярким их представителем, с именем которого преимущественно связывается нормативная теория устава и решения органа юридического лица, был О.ф.Гирке³³⁵. Политико-правовой подоплекой нормативной теории О.ф.Гирке, как и органической теории в целом, было, как указывается в литературе³³⁶, стремление освободить организации от чрезмерной государственной опеки при их учреждении, а также при разрешении ими вопросов внутреннего управления. Согласно учению германиста социальная (корпоративная) автономия представляет собой непроизводное от государства полномочие союза создавать объективное право. Субъектами такого полномочия не могут быть индивиды, но только союзы, т.е. организованные общности, к которым О.ф.Гирке относил, в частности, общины, церкви, иные публичные корпорации, а также корпорации частного права. Уставы последних, по мнению ученого, создают не только правоотношения, но и правовые нормы, которые в сфере союза должны действовать как объективное право. Осуществление корпоративной автономии, как правило, возлагается на высший орган корпорации, собрание ее членов. Соответственно, формой такого осуществления являются решения собрания членов, принимаемые большинством голосов, хотя и не исключается, конечно, возможность требования единогласия³³⁷. Вместе с тем, не всякое внутреннее корпоративное действие, по О.ф.Гирке, является осуществлением корпоративной автономии и тем самым источником права: по образу государственного устройства в зависимости от отношения корпоративных действий к союзному правопорядку ученый подразделял их на акты правотворчества, управления и судопроизводства³³⁸.

Нормативная теория О.ф.Гирке тесным образом связана с особым взглядом ученого на систему права. Базовыми правовыми отраслями, по мнению германиста, являются наряду с частным и публичным правом право индивидуальное и право социальное³³⁹. Такое деление права обусловлено природой человека, представляющего собой одновременно и индивида, и общественное существо. Согласно О.ф.Гирке, право является индивидуальным, поскольку ставит людей по отношению друг к другу как индивидов (Einzelwesen), и социальным, поскольку рассматривает их как членов подчиняющей их себе общности. Индивидуальное право основано на отношении координации (Nebenordnung), социально право основано на отношении субординации (власти и подчинения) (Über- und Unterordnung). Таким образом, главным признаком социального права является подчинение членов союза союзной воле, что в индивидуальном праве, по мнению О.ф.Гирке, не встречается. Одним из проявлений корреспондирующей этому подчинению союзной власти следует считать возможность создания норм, обязательных для членов союза³⁴⁰. В свою очередь устав и решение органа юридического лица О.ф.Гирке характеризует как социально-правовые акты или социально-правовые действия³⁴¹.

Идеям О.ф.Гирке аккомпанируют взгляды сторонников социологической школы права³⁴². В настоящее время одним из виднейших ее представителей является У.Мейер-Кординг, взгляды которого относительно юридической природы устава юридического лица характеризуются как «модифицированная нормативная теория» О.ф.Гирке³⁴³. Прежде всего, У.Мейер-Кординг уходит от понятия права как совокупности норм, содержащихся в законах. Право, по его мнению, проявляется также в отдельных положениях договоров, в судебных решениях и административных актах, в общих принципах, в представлениях о ценностях, идеях о праве и справедливости³⁴⁴. Договор тем самым уже не является простым фактом, приводящим в движение закон, но правотворческим актом, продуктом которого становится конкретное право сторон договора³⁴⁵. Однако на этом ученый не останавливается: он лишает государство не только монополии на правотворчество, но и на нормотворчество, отстаивая идею плюрализма правопорядков³⁴⁶. Государство представляет собой только один из множества социальных институтов, каждый из которых при определенных условиях может претендовать на нормотворчество³⁴⁷. Вслед за М.Ориу ученый понимает под институтами особые общественные структуры: корпоративно организованные институты, многочисленные группы и союзы, объединяющие круг лиц для осуществления какой-либо идеи³⁴⁸. Признается ли за тем или иным институтом возможность нормотворчества, определяется отнюдь не государством, но общественными и социальными взаимоотношениями, «спонтанным правом» коллективного образа мышления и тем самым, наконец, всеобщим правовым убеждением³⁴⁹. Существование плюрализма правопорядков в свою очередь не позволяет говорить об однородности норм, образующих объективное право. Согласно нашему современному правосознанию полномочие принимать нормы, обязательные для неопределенного круга лиц, независимо от их на то воли, принадлежит, главным образом, государству³⁵⁰. Негосударственные социальные институты такой возможности лишены. Их нормы являются обязательными только для тех лиц, которые добровольно согласились им подчиниться. Поэтому эти нормы У.Мейер-Кординг предлагает называть выбираемыми (Wahlnormen), в отличие от исходящих от государства принудительных норм (Zwangsnormen)³⁵¹. Выбираемые нормы негосударственных социальных институтов, таким образом, занимают промежуточную позицию между государственной нормой и условием сделки. Берущая свое начало от школы естественного права и пандектистики и рассматриваемая уже как априорная дихотомия «закон – сделка» в настоящее время показывает свою несостоятельность. Особенностью этих правообразований промежуточного сектора является то, что в них вперемешку проявляются как элементы нормы, так и сделки³⁵²: нормы, созданные социальным институтом, становятся обязательными для конкретного лица только на основании специального договора о присоединении, или о подчинении (Anschluß- oder Unterwerfungsvertrag), который ученый «mutatis mutandis» сравнивает со средневековыми договорами, регулирующими статусные отношения³⁵³.

Под нормой права У.Мейер-Кординг в свою очередь понимает действующие в определенном институте или группе общие правовые правила социального поведения в общности³⁵⁴. Основной социальной функцией правовой нормы является выступление в качестве долговременного структурного элемента института. Поэтому главный ее признак − не государственное происхождение, а, прежде всего, обеспечивающий продолжительность действия общий и абстрактный характер формулирования. В связи с этим содержание правовой нормы не исчерпывается отдельным случаем, но касается всех одинаковых соответствующих такой формулировке фактических составов. С точки зрения круга лиц, подпадающих под действие правовой нормы, она отличается от договора тем, что применяется к неопределенному, но определяемому по общим критериям кругу адресатов³⁵⁵.

В сфере частного права полномочие на нормотворчество У.Мейер-Кординг признает, прежде всего, за союзами (обществами), нормы которых воплощаются, главным образом, в их уставах³⁵⁶. Важным является также тот факт, что У.Мейер-Кординг, как и О.ф.Гирке, обосновывает нормативность положений устава, в том числе, посредством действующей в союзе власти, которой подчиняется вступающее в союз лицо. В союзе на место кооперации в договорах рыночного обмена встает субординация членов целому³⁵⁷. Одной из форм нормотворчества и подчинения являются решения органа, принимаемые большинством голосов, с помощью которых осуществляется непрерывное дополнение и изменение союзного правопорядка³⁵⁸.

В российской дореволюционной цивилистике идеи О.ф.Гирке, а также других ученых, признающих за социальными образованиями возможность нормотворчества, были восприняты Л.С.Талем. Как пишет ученый, «для уяснения сущности и значения автономии в современном праве необходимо прежде всего отрешиться от мысли, что весь действующий в данный момент правопорядок создается прямо или косвенно государственной властью»³⁵⁹. Многочисленные социальные образования, которые, по мнению Л.С.Таля, не исчерпываются юридическими лицами, обладают особой социальной автономией, которая «не может быть квалифицирована ни как «подчиненная форма законодательства», ни как правомочие, делегированное государством определенным союзам или частным лицам, ни, наконец, как способность корпораций, которою государство наделяет их вместе с юридической личностью», но является «формой правового самоопределения, терпимого и охраняемого государством»³⁶⁰. В отличие от частной автономии, позволяющей создавать только «конкретные правоотношения между лицами, участвующими в их установлении», социальная автономия «составляет одну из реальных правосозидательных сил, действующих в известной точно очерченной сфере наряду с признанными источниками официального права»³⁶¹. Создаваемый таким образом особый частный правопорядок является следствием имеющейся у союза власти, которой подчиняются отдельные лица на основании договорного соглашения³⁶². Здесь возникает неизвестное индивидуальному обязательственному праву отношение власти и подчинения³⁶³. Косвенно Л.С.Таль указывает на то, что это отношение и нормотворчество осуществляются, в том числе, посредством решений органа, принимаемых большинством голосов³⁶⁴. Что касается понятия правовой нормы, то ее признаками, отличающими норму от конкретного условия договора, являются, кроме необходимо властного характера, также абстрактность содержания и действие в отношении неопределенного, хотя, возможно, и ограниченного круга лиц³⁶⁵.

Обоснование нормативной природы решения органа юридического лица возможно с позиции противоположной, чем та, которую заняли О.ф.Гирке и сторонники социологической школы права, а именно с позиции нормативизма. Его представители³⁶⁶, как известно, исходят не из плюрализма правопорядков, а, напротив, из единства правопорядка, отождествляемого с государством и имеющего ступенчатую структуру. Она разворачивается сверху вниз по схеме пирамиды, начиная от основной нормы Г.Кельзена, далее по порядку – к закону, постановлению, уставу союза вплоть до судебного решения, административного акта и сделки. Полномочие по регулированию от ступени к ступени передается на основе делегации. Одновременно осуществляется конкретизация и индивидуализация содержания вышестоящей нормы: нормирующий акт каждый раз является применением нормы более высокой ступени. С другой стороны, он создает нормы для более низких областей. В результате в рамках данной теории субъективное право понимается как полномочие на нормотворчество („Normsetzungsbefugnis“), а сделка – как фактический состав по правотворчеству („Rechtssetzungstatbestand“)³⁶⁷.

Нормативная теория решения органа юридического лица прочно обосновалась в советский период³⁶⁸. Речь при этом шла в основном о «локальных нормативных актах» («локальных нормах»), направленных на регулирование трудовых отношений: правилах внутреннего трудового распорядка, должностных инструкциях, положениях о премировании и т.д.

Достаточно сложной является проблема природы власти на «локальное нормотворчество» в советской правовой системе. Как пишет С.С.Алексеев, советское право – это «огосударствленная, опубличенная юридическая система в том смысле, что в ней проводится всеобъемлющий и безусловный приоритет государственной власти и государственной собственности над личностью и персонифицированным имуществом, исключается частное право, а предоставление прав отдельным лицам ставится в зависимость от усмотрения государственных органов, должностных лиц, чиновников»³⁶⁹. Место частного права в советский период должно было занять «хозяйственное право», являвшееся «наукообразным оформлением административно-бюрократической системы»³⁷⁰. Очевидно, что в таких условиях ни о какой признаваемой в рамках социологической школы права автономии как непроизводной от государства нормотворческой власти не могло идти и речи. Идеи социологической школы были решительно отвергнуты³⁷¹. Критике была подвергнута и нормативистская концепция Г.Кельзена³⁷². Полномочие на нормотворчество признавалось исключительно за государством, а в качестве главного признака нормы права был объявлен ее государственно-властный характер³⁷³. Утверждалось также, что в отличие от «эксплуататорских обществ», которые характеризуются «множественностью источников права», «в социалистическом обществе нормативный юридический акт является единственным, по существу, способом возведения государственной воли в закон – актом правотворчества, юридическим источником права»³⁷⁴. В свою очередь выражение государственной воли считалось неотъемлемой чертой нормативного правового акта. «Отсюда его властность, официальность, авторитарность»³⁷⁵.

Тем не менее, общественные организации в определенных случаях могли принимать участие в нормотворчестве. Этот факт объясняется с помощью техники «государственного санкционирования»³⁷⁶. В качестве примера приводится принятие совместных нормативных правовых актов, в частности, постановлений ЦК КПСС и Совета Министров СССР³⁷⁷, либо предварительное или последующее уполномочие профсоюзов со стороны государства по самостоятельному урегулированию определенного круга вопросов. На примере Компартии становится понятно, в чем собственно заключалась природа такой нормотворческой власти и такого «санкционирования». Рассматривать КПСС как общественный институт, независимый от государства, которому последнее «санкцией» предоставляет полномочие создавать нормы, конечно, неверно: речь в данном случае идет о включении, пуская и неформальном, политической организации в структуру государственного управления, о сращивании партийного и государственного аппарата. То же имело место и в других случаях санкционирования. Не случайно В.М.Горшенев называл его видом нормотворческой деятельности государственных органов, а деятельность общественных организаций по созданию норм права соответственно «участием профсоюзов и всех видов кооперации … в нормотворческой деятельности органов Советского государства»³⁷⁸. «Даже в случаях государственного санкционирования того или иного правила (а не только прямого правотворчества) это правило исходит от государства»³⁷⁹. Это, естественно, касается и «локального нормотворчества» советских юридических лиц, представлявших собой, главным образом, государственные предприятия³⁸⁰: «в конечном счете все локальные нормы исходят от государства»³⁸¹. Все эти «негосударственные» организации являлись не чем иным, как составной частью системы государственного управления, и только поэтому могли рассматриваться в качестве нормотворческих органов. Другое обоснование нормотворческой власти таких организаций в правовой системе, в которой действует принцип «мы ничего «частного» не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное», где главным признаком нормы права объявляется ее государственно-властный характер, а «локальный нормативный акт» для того, чтобы быть источником права, необходимо должен исходить от государства и выражать государственную волю, просто невозможно. Примечательно, что похожая ситуация сложилась в Германии³⁸² и Италии³⁸³ в период фашизма, когда осуществлялось всеобъемлющее проникновение государственной власти в общественную жизнь. В Италии вместе с принятием Гражданского кодекса в 1942 г. на уровне закона³⁸⁴ в качестве источников права были закреплены «корпоративные нормы», которые принимались, в том числе, разного рода фашистскими корпорациями. С падением фашистского режима все корпоративные структуры были лишены нормотворческих полномочий.

В современной российской юридической доктрине нормативная теория решения органа юридического лица, безусловно, является господствующей. Она широко представлена в работах по теории права³⁸⁵, трудовому праву³⁸⁶, а также сторонниками так называемого «предпринимательского (хозяйственного) права»³⁸⁷. В последнее время ее можно встретить и на страницах некоторых цивилистических работ³⁸⁸.

Несмотря на то, что нормативная теория решения органа юридического лица имеет давнюю историю и прочное научное основание в работах видных отечественных и зарубежных специалистов, ей присущ ряд недостатков, как свойственных теории в целом, так и обнаруживаемых главным образом в современной российской доктрине. Я начну с последней группы.

Прежде всего, необходимо отметить, что причина широкого распространения нормативной теории сегодня состоит в осознанном или неосознанном заимствовании институтов советского права. В самом заимствовании, разумеется, ничего плохого нет, если институт органично включается в новую экономическую и правовую систему и получает обоснование, исходя из ее принципов построения. Проблема «локального нормотворчества» негосударственных организаций заключается как раз в том, что в советский период оно, как было показано, основывалось исключительно на принципах огосударствленной экономической и правовой системы и могло существовать только при условии включения таких организаций в структуру государственного управления. В современной правовой системе с принципами деления права на публичное и частное, недопустимости произвольного вмешательства кого-либо, прежде всего государства, в частные дела и неприкосновенности частной собственности, это уже невозможно. Если юридическое лицо, субъект частного права, обладает полномочием на нормотворчество в форме решения органа, то наличие такой власти должно объясняться уже как-то иначе. Но как? Видимо, с позиции иных правовых школ, прежде всего, социологической школы права, признающей за частными лицами право на нормотворчество за счет расширения содержания классического понятия автономии до независимой от государства социальной власти.

Вместе с тем в современной российской науке продолжает господствовать позитивистский подход к праву: признается, что полномочие на нормотворчество принадлежит государству, а норма права соответственно необходимо носит государственный характер и выражает государственную волю³⁸⁹. Обычное отсутствие указания авторов на общетеоретические основы своих специальных работ, посвященных проблемам отдельных отраслей права, можно рассматривать как молчаливое принятие ими позитивистской концепции, т.е. признание за правом государственного характера. Исключения из этого правила иногда встречаются, однако являются отрывочными³⁹⁰ и подчас внутренне противоречивыми³⁹¹.

Как же, оставаясь в рамках позитивизма, можно обосновать нормотворчество частных лиц³⁹²? Ответ один: никак. Так, М.Н.Марченко, критикуя точку зрения на индивидуальный договор как на источник права, пишет: «Исходя, например, из традиционного, сложившегося еще на рубеже XIX-XX веков в отечественной и зарубежной юридической науке, позитивистского представления о праве как о системе общеобязательных норм, установленных или санкционированных государством и обеспеченных государственным принуждением, весьма трудно «вписать» договорные нормы в разряд правовых норм <…> с позиции традиционного позитивного права нормы индивидуальных договоров, как и сами договоры, представляют собой не что иное, как акты применения правовых норм»³⁹³. «Ибо признание индивидуального договора правовым автоматически означало бы признание за его участниками – гражданами (физическими лицами) и юридическими лицами статуса законодателя − правотворца», что для позитивизма и конкретно для М.Н.Марченко недопустимо³⁹⁴. Данные, как представляется, правильные утверждения неизбежно влекут за собой вопрос: почему же это допустимо в случае принятия теми же самыми юридическими лицами решений, регулирующих их «внутреннюю» деятельность? Почему здесь им позволительно занять место законодателя и стать «правотворцами»? Ответом ученого, как, впрочем, и других авторов можно считать только указание на «государственное санкционирование», поскольку основной особенностью «локального нормативного акта» является «приобретение юридического характера не иначе, как с санкции государства в лице его соответствующего органа, принимающего «уполномочивающий» акт»³⁹⁵. Не говоря о том, что такое указание является внутренним противоречием во взглядах, новое содержание в категорию «государственного санкционирования», используемую в советском праве, видимо, не привносится. А значит, его по-прежнему следует рассматривать как вид государственного нормотворчества, осуществляемого путем фактического включения общественных организаций в систему государственного управления³⁹⁶. Очевидно, что в современной правовой системе такой подход невозможен.

Кроме того, надо отметить, что сегодня остается нерешенной проблема формы государственного санкционирования. Для сторонников «локального нормативного акта» проще всего дело обстоит с трудовым правом. Здесь в качестве государственной санкции на «локальное нормотворчество» можно рассматривать положения Трудового кодекса Российской Федерации³⁹⁷, прямо называющие среди источников трудового права «локальные нормативные акты»³⁹⁸. Гораздо сложнее усмотреть государственную санкцию на «локальное нормотворчество» субъектов гражданского права: никакого упоминания «локальных», «корпоративных» и каких бы то ни было иных актов частных лиц в качестве источников права ГК РФ не содержит. На этот момент, критикуя нормативную теорию, справедливо указала Н.В.Козлова³⁹⁹. Тем не менее, некоторым авторам все-таки удается найти государственное санкционирование и в гражданском праве. Так, например, И.С.Шиткина считает государственной санкцией то, что законодатель предусматривает «возможность нормотворчества корпораций (иногда прямо обязывая их принимать внутренние документы)»⁴⁰⁰. К сожалению ни одной нормы, где бы такая возможность была прямо предусмотрена, автор не приводит. Если же имеется в виду лишь простое упоминание некоторыми законодательными актами «внутренних документов», то отсюда вряд ли можно делать далеко идущий вывод о юридической («локально-правовой») природе таких «документов» и о («санкционированном») характере полномочия по их принятию. Ю.А.Тарасенко, парируя, как ему кажется, замечание Н.В.Козловой об отсутствии в ГК РФ упоминания о «локальных нормативных актах», указывает на п.1 ст.8 ГК РФ, который устанавливает, что гражданские права и обязанности возникают из действий юридических лиц, которые хотя и не предусмотрены законом или правовыми актами, но в силу общих начал и смысла гражданского законодательства порождают гражданские права и обязанности⁴⁰¹. Здесь автор, очевидно, ошибочно ставит знак равенства между юридическими фактами, которым собственно и посвящена ст.8 ГК РФ, и источниками гражданского права⁴⁰². Все эти конструкции представляются искусственными и ошибочными. Вслед за Н.В.Козловой и Е.А.Сухановым⁴⁰³ нужно признать, что российское гражданское право (даже формально) не знает «санкционированного локального нормотворчества».

Иное объяснение природы нормативной власти субъектов частного права следует из работ по «предпринимательскому праву». Оно сводится, по сути, к попытке реанимации конструкций советского «хозяйственного права», призванного обслуживать централизованно-регулируемую экономическую систему. Специфику «предпринимательского права» его сторонники усматривают⁴⁰⁴, в частности, в наличии среди его источников «локальных нормативных актов», которые в свою очередь прямо объявляются «правовой формой государственного регулирования экономики»⁴⁰⁵! Основание данного утверждения нужно, очевидно, искать в самой конструкции «предпринимательского права», представляющего собой «комплексную интегрированную отрасль права, совокупность правовых норм, связанных предметным единством, регулирующих на основе использования диалектического взаимодействия частноправовых и публично-правовых начал отношения в сфере организации, осуществления предпринимательской деятельности и руководства ею»⁴⁰⁶. Корпоративное право при этом рассматривается как часть «предпринимательского права»⁴⁰⁷, а корпоративные отношения, «которые нельзя отнести к гражданским правоотношениям»⁴⁰⁸, «на наш взгляд … являются предметом предпринимательского права, поскольку для них характерно сочетание частноправового и публично-правового методов регулирования»⁴⁰⁹. Такое «диалектическое взаимодействие» частного и публичного ведет к возникновению «частнопубличных правовых средств»⁴¹⁰, а если проще – к прямому поглощению частноправовых начал публичными⁴¹¹. Не говоря о том, что научная ценность таких построений является спорной (положение о «диалектическом взаимодействии» частноправовых и публично-правовых методов регулирования, выражающееся в появлении «частнопубличных» гибридов, как представляется, мало что вносит в разрешение существующей проблемы взаимодействия частного и публичного права), а их научная обоснованность – недостаточной⁴¹², они ведут к ситуации, которая, если и могла существовать, то только в советском праве. Рассматривать решения, принимаемые органами юридического лица, как «правовую форму государственного регулирования экономики», а частных субъектов соответственно в качестве государственных органов⁴¹³, кончено, неверно⁴¹⁴.

Из вышесказанного можно сделать вывод, что, оставаясь в русле господствующего сегодня в российской доктрине позитивизма, обосновать нормотворческую власть субъектов частного права нельзя. Частное нормотворчество может быть объяснено, но с позиции иных правовых традиций, прежде всего, социологической школа права, к положениям которой российские авторы, в особенности работ по проблемам отдельных отраслей права, специально не обращаются⁴¹⁵.

Оставляя для разрешения теории права вопрос о том, какой из подходов к праву, позитивистский или социологический, является более обоснованным, и придерживаясь первого подхода⁴¹⁶, надо теперь обратить внимание на недостатки, свойственные нормативной теории в целом. Речь идет о признаках нормы права, которые обычно приводятся (в том числе при анализе частного или «локального» нормотворчества) для отделения ее от индивидуального правила поведения, в частности, сделочного положения. Эта проблема, очевидно, не является такой острой для нормативизма, поскольку в рамках данного учения, как было указано выше, индивидуальное правило поведения, будь то административный акт, или условие договора, рассматривается в качестве нормы, хотя и индивидуальной. Поэтому здесь утверждение «сделка есть нормативный акт» будет не противоречием, а раскрытием сущности явления. Нормативистская модель права отвергается мной по причине других, общих недостатков⁴¹⁷.

Итак, признаками правовой нормы, отличающими ее, по общему мнению, от индивидуального правила поведения, являются абстрактный характер формулирования содержания нормы и неопределенность круга адресатов, к которым обращено ее действие⁴¹⁸. Такие признаки, как возможность неоднократного и длительного применения к одинаковым фактическим составам, или направленность на регулирование вида общественных отношений, по сути, обусловливаются двумя указанными признаками. Называемые также иные признаки – в частности, предоставительно-обязывающий характер, строгая формальная определенность предписаний, содержащихся в норме права, охрана нормы государством, применение государственного принуждения в случае нарушения нормы – хотя и раскрывают сущность правовой нормы, но вряд ли позволяют отделить ее от индивидуального правила.

Могут ли указанные критерии, абстрактность содержания и адресация к неопределенному кругу лиц, с достаточной степени надежности провести границу между «локальной нормой» и индивидуальным правилом, «локальным актом» и, скажем, договором? Начнем с адресации нормы неопределенному кругу лиц. Имеется ли такая адресация у «локальной нормы»? Вопрос крайне спорный. Дело в том, что «локальная норма», «норма», принимаемая органом юридического лица, в отличие от государственной нормы, о чем пишет, в частности У.Мейер-Кординг, может оказывать юридическое действие только на тех лиц, которые согласились подчиниться такому действию. Данное подчинение возможно лишь в форме свободно заключаемого договора. Иными словами «локальная норма» распространяет свое действие только на лиц, состоящих с юридическим лицом в относительных (не важно, корпоративных или трудовых) правоотношениях, которые в свою очередь характеризуются определенностью субъектного состава. Можно ли далее совокупность таких определенных субъектов, к которым адресуется «локальная норма», рассматривать как «неопределенный субъектный состав»? Утвердительный ответ, по меньшей мере, не является очевидным⁴¹⁹. Возможно, поэтому Р.И.Кондратьев писал о том, что локальная норма обращена к достаточно широкому, хотя и определенному, кругу субъектов⁴²⁰. Но что означает это «достаточно», которое могло бы помочь ответить на вопрос, где перед нами «локальная норма», а где индивидуальное правило, понять сложно. Более того, нужно отметить, что некоторые акты в сфере корпоративного права, которые уже традиционно относятся к «локальным нормативным актам», прямо обращены к конкретным субъектам. Так, например, устав (или решения органа об изменении устава), предусматривает определенную систему правоотношений, прежде всего, в целях обеспечения деятельности данного конкретного юридического лица (речь, главным образом, идет о тех правоотношениях, посредством которых органы, являющиеся физическими лицами, осуществляют волеспособность и дееспособность искусственного субъекта права). О какой неопределенности субъектного состава можно говорить здесь?

Не менее спорным является признание признаком «локальной нормы» абстрактной формулировки ее содержания. Так, в гражданском обороте весьма распространены организационные, прежде всего, генеральные и многосторонние договоры⁴²¹, имеющие абстрактное содержание в целях обеспечения длительности их действия и неоднократного применения к повторяющимся конкретным отношениям (например, договоры на организацию перевозок, поставок товаров, товарищеские договоры и т.д.). Несмотря на то, что из-за указанного свойства они напоминают нормативные акты⁴²², таковыми их, тем не менее, не признают. Почему же тогда абстрактность содержания некоторых решений органа юридического лица должна свидетельствовать об их нормативности? Показателен также пример с уставом: он обычно рассматривается как «локальный нормативный акт», имеющий соответственно абстрактное содержание. Но вот утверждение о нормативности учредительного договора, содержание которого часто ничем не отличается от содержания устава и который выполняет те же самые функции⁴²³, почему-то не встречается. Наконец, очевидно, что любой договор, допускающий перемену лиц в порождаемом им обязательстве, потенциально может иметь действие для тех лиц, которые не участвовали в его заключении. В этом смысле он немногим отличается от устава или решения органа юридического лица (например, положения о наблюдательном совете), абстрактность содержания которых обеспечивает действие данных актов в отношении лиц, вступающих в относительное правоотношение с юридическим лицом вместо других субъектов (например, при отчуждении акций или доли в уставном капитале, переизбрании или новом назначении на должность органа юридического лица). Если этот факт позволяет говорить о нормативности «локального акта», то тогда, как справедливо пишет В.Хаддинг, любое сделочное положение, которое в дальнейшем может приобрести действие для лиц иных, чем первоначальные участники, должно быть приравнено к государственным нормам как абстрактно общим положениям⁴²⁴. К этому, в результате, приходит У.Мейер-Кординг, который отказывает договору простого товарищества (GbR) в качестве нормативного акта потому, что такое товарищество не рассчитано на длительное существование и по общему правилу прекращается в случае выбытия или смерти одного из товарищей (§ 723, 727 BGB). В противоположность этому положения устава неправоспособного общества, к которому согласно § 54 BGB применяются нормы о простом товариществе, по мнению ученого, можно сравнивать с правовыми нормами уже потому, что его существование не зависит от отдельного члена⁴²⁵.

Из вышесказанного можно сделать вывод, что критерии адресации неопределенному кругу лиц и абстрактности содержания не позволяют однозначно характеризовать решение органа юридического лица как нормативный акт. Что касается первого признака, то здесь вообще возникают серьезные сомнения в его наличии. Наконец, нужно отметить, что некоторые их тех авторов, которые допускают по причине указанных двух признаков характеристику положений устава и (косвенно) решений органа юридического лица как норм права, не отрицают при этом их сделочного характера и говорят о необходимости применения к этим актам положений закона о сделках⁴²⁶. Возможно, что, действительно, можно ставить вопрос, как это делает У.Мейер-Кординг, о признании некоторых промежуточных между нормой права и сделочным положением образованиях. Однако даже в этом (крайне спорном с точки зрения господствующей доктрины⁴²⁷) случае, как пишет Г.Видеманн, это не должно влечь за собой отказ от характеристики устава или решения органа юридического лица в качестве сделок. Стоит также заметить, что любая такая попытка пересмотра классических категорий (источник права, норма права, юридический факт, условие сделки и т.д.), с одной стороны, должна быть последовательной и учитывать влияние такого пересмотра на другие смежные научные категории, а с другой стороны, не должна приводить к простому их смешению.

При перечислении выше признаков правовой нормы был опущен один признак, приводимый в литературе, в том числе, при характеристике «локальной нормы»: строгая соподчиненность и иерархичность правовых норм⁴²⁸. Здесь, как представляется, возникает определенная проблема, связанная с квалификацией устава. Я сделаю самые общие замечания, поскольку юридическая природа устава не является предметом настоящего исследования. Устав, или учредительный договор, действительно, обладает качеством, не свойственным обычным сделкам. Лица, принявшие устав, не могут впоследствии без внесения в него изменений принять решения, противоречащие уставу, даже при наличии согласия между собой. Так, например, положение о наблюдательном совете не может быть принято в противоречие уставу (который, скажем, вообще не предусмотрел в системе органов юридического лица наблюдательный совет), несмотря на то, что оба акта исходят от одних и тех же лиц (участников). В договорном праве действует обратное правило. Так, если заключается генеральный (рамочный) договор, скажем, на поставку товаров, то сторонам этого договора ничто не мешает в соглашениях, заключаемых во исполнение генерального договора, предусмотреть условия, отличающиеся от первоначально согласованных. Генеральный договор имеет субсидиарное применение⁴²⁹. Противоположная картина с уставом юридического лица. Здесь возникает эффект иерархии частноправовых актов, свойственный, как утверждается, нормам права. Однако, по моему мнению, такое качество устава должно объясняться не его нормативностью, а той особой функцией, которую устав, согласно закону, должен выполнять: определять правовое положение субъекта права. Именно данная функция, вновь заметим, не свойственная нормам права (которые не могут быть адресованы единичному субъекту и не могут определять только конкретно его правовое положение), препятствует участникам произвольно принимать решения, не соответствующие уставу. Устав, таким образом, выступает в качестве особой разновидности организационных договоров, действующей, по утверждению В.Хаддинга, как фактический состав возникновения и дальнейшая правовая основа гражданско-правовых общностей⁴³⁰. Такой подход находит отражение как в российской литературе⁴³¹, так и российской судебной практике⁴³².

Что касается «иерархичности» других «локальных актов», то она вполне объяснима, исходя из принципа pacta sunt servanda. Так, Г.В.Хныкин в качестве примера «иерархичности» приводит соотношение коллективного договора и других «локальных нормативных актов»⁴³³, подразумевая, видимо, акты, принимаемые в одностороннем порядке работодателем. Очевидно, что обязанность работодателя действовать в соответствии с коллективным договором в данном случае будет носить обычный договорный, а не нормативный характер.

Это, в общем, касается и той якобы не имеющей аналогов в гражданском или «индивидуальном» праве власти («союзной», «корпоративной», «нормативной» и т.п.), которой, по утверждению О.ф.Гирке, У.Мейера-Кординга, Л.С.Таля и других авторов, обладает союз и которая должна свидетельствовать о нормативности решений органа юридического лица. В настоящей работе отсутствует возможность подробного анализа такой власти. Стоит только отметить, что подчинение одного субъекта другому, безусловно, не является исключительной спецификой корпоративного права. Отношения «власти и подчинения», к которым апеллируют сторонники нормативной теории, встречаются везде, где речь идет о секундарных правах. Классический пример – выбор кредитором или должником исполнения в альтернативном обязательстве, которому неизбежно подчиняется противоположная сторона правоотношения, независимо от своего желания. Поэтому нет никакой надобности прибегать к каким-то мистическим свойствам «социального», «союзного», «корпоративного», «предпринимательского» и т.п. права и ссылаться исключительно на нормативный характер устава или решения органа для того, чтобы объяснить подчинение члена воле юридического лица. По меньшей мере, наличие такого подчинения не препятствует квалификации решения в качестве сделки⁴³⁴.

В литературе можно встретить и иные признаки «локальных актов», которые, однако, вряд ли можно считать доказательством нормативной природы решений органа юридического лица. Так, по мнению В.А.Тарасовой⁴³⁵, «локальная норма» характеризуется следующими признаками: 1) имеет ограниченную сферу действия; 2) конкретизирует и модифицирует общую норму сообразно с местными условиями; 3) охватывает более узкий и менее значимый круг общественных отношений; 4) регулирует тот комплекс общественных отношений, который не урегулирован нормами общего значения, но правовое опосредование которого обусловлено принципами данной отрасли права. Первый признак не вполне определен и, по всей видимости, либо говорит об ограниченности того «неопределенного» круга лиц, к которому норма адресована, либо – означает встречаемое в литературе утверждение о том, что «локальная норма» действует только на территории предприятия⁴³⁶, что, как представляется, является ошибочной попыткой анализировать решение органа с помощью критериев, выработанных для нормативных правовых актов (действие акта в пространстве). Третий признак, приводимый В.А.Тарасовой, также достаточно спорен: он сводится, по сути, к рассмотренным выше признакам неопределенности круга адресатов и абстрактности содержания «локальной нормы». Можно ли рассматривать в качестве вида общественных отношений совокупность, пускай и повторяющихся, отношений между конкретными субъектами: данным юридическим лицом, его участниками, органами и работниками? Если да, то тогда мы вновь возвращаемся к проблеме сделок с абстрактным содержанием (организационных договоров), рассчитанных на длительное и неоднократное применение к повторяющимся отношениям и не признаваемых нормативными актами. Значение четвертого признака заключается, по мнению В.А.Тарасовой, в том, что «локальная норма» может «восполнять пробел в праве», т.е. регулировать «комплекс общественных отношений, вообще не урегулированный нормой общего значения»⁴³⁷. Во-первых, нужно отметить, что еще в советской литературе данное утверждение не встречало всеобщей поддержки⁴³⁸. Во-вторых, регулирование решением органа юридического лица отношений, прямо не урегулированных нормами права, еще не означает восполнение пробела в праве в смысле нормотворческой деятельности⁴³⁹. Так, действие в гражданском праве принципа диспозитивности обусловливает «широкое использование возможностей саморегулирования (в рамках, не противоречащих общим началам (принципам) и смыслу гражданского права)»⁴⁴⁰, выражающееся, в частности, в свободе установления частными лицами своих прав и обязанностей на основе договора и определения любых не противоречащих законодательству условий договора (абз.1 п.2 ст.1 ГК РФ). Здесь речь идет о реализации имеющейся у частных лиц автономии, о свободе регулирования частных отношений в рамках, установленных объективным правом (в данном случае – общими принципами гражданского права), но не о восполнении пробела в праве, которое обычно осуществляется либо правоприменительными органами, либо тем государственным органом, который принял акт, содержащий пробел⁴⁴¹. Отсюда и «конкретизация [что представляет собой «модификация нормы», не понятно – С.В.] общей нормы сообразно с местными условиями» должна означать, в действительности, конкретизацию содержания общественных отношений, регулируемых нормами права, с помощью частноправовых юридических фактов⁴⁴².

Г.В.Хныкин помимо указанного выше и спорного «всеобщего характера», а также «иерархичности» выделяет следующие признаки «локальных актов», которые, по мысли автора, роднят их с нормативными актами: 1) волевое содержание; 2) официальный характер; 3) множественность; 4) закрепление компетенции органа, принимающего акт, и процедуры принятия акта в законе или иных правовых актах; 5) документальное оформление; 6) предназначенность для регулирования социально значимых отношений⁴⁴³. Очевидно, не могут свидетельствовать о нормативной природе «локального акта» ни его волевое содержание, характеризующее любой юридический акт, включая сделку⁴⁴⁴, ни документальное оформление, ни «множественность» (по принципу, чем больше актов, тем они «нормативнее»?)⁴⁴⁵, ни расплывчатый критерий «предназначенность для регулирования социально значимых общественных отношений». Официальный характер «локального акта» понимается Г.В.Хныкиным не как признак воплощения в акте государственной воли⁴⁴⁶, а достаточно своеобразно: как следствие утверждения акта принимающим его органом⁴⁴⁷ и доведения содержания акта до работников. Чем, однако, такая «официальность» отличается, скажем, от доведения акцептантом до сведения оферента своего согласия на вступление в договорное отношение, не совсем ясно. Закрепление компетенции органа и процедуры принятия его решений в законе также не может служить основанием для признания «локального акта» нормативным. Компетенция органа юридического лица, как было указано выше⁴⁴⁸, представляет собой совокупность прав и обязанностей, закрепление которых в законе ничего не меняет в природе актов, посредством которых компетенция реализуется. То же касается и процедуры принятия «локального акта» (способа осуществления компетенции).

И.С.Шиткина (среди указанных выше, а также чисто описательных признаков таких, как «основаны на законодательстве и иных правовых актах и не должны противоречить им»⁴⁴⁹, «учитываются судебными и иными правоохранительными органами при рассмотрении споров, вытекающих из внутренней деятельности корпорации» и т.п.), приводит следующие признаки «локального акта»⁴⁵⁰. Так, по ее мнению, о «правотворческом характере» решений органа юридического лица свидетельствует то, что они «предназначены для установления, изменения или прекращения определенных общественных отношений – акционерных отношений». Очевидно, что этот признак не может свидетельствовать о правотворческом характере решения, поскольку такой «предназначенностью» обладают не только нормы права, но и юридические факты, основания возникновения, изменения и прекращения правоотношений. Другой признак «локальных актов», по мнению И.С.Шиткиной, состоит в том, что они «принимаются в рамках диспозитивного дозволения». Но поскольку автор ни слова не сказала о каком-то особом понимании ею автономии частных лиц, то из этого признака может следовать только одно: решение органа является частноправовым актом (юридическим фактом), т.е. средством реализации автономии в частном праве.

Подводя итог вышесказанному, нужно признать, что нормативный характер решения органа юридического лица в рамках господствующей сегодня в российской доктрине позитивистской концепции права обоснован быть не может. Конструкцию «государственного санкционирования», рассматриваемого в советский период как вид государственного нормотворчества и используемого для фактического включения общественных организаций в систему государственного управления, в современной правовой системе в отношении регулирования субъектами частного права собственной деятельности использовать нельзя (гражданское законодательство даже формально не предоставляет такой возможности). Признаки нормы права, в том числе «локальной», приводимые для отделения нормы права от индивидуального правила, либо не могут однозначно применяться к решению органа юридического лица и оказываются ненадежными, либо вообще не выполняют приписываемой им отличительной функции. Что касается не получивших широкое распространение в отечественной науке нормативизма и социологической школы права, то в рамках данных концепций (включая отчасти и социологический подход к праву), нормативный характер акта еще не отрицает его сделочной природы.