Россия: с другой стороны лимитрофов

Соседство Восточной Европы с Ближним Востоком и Россией делает ее из просто периферии Запада пространством в полном смысле межцивилизационным. Рассмотрим влияние российского фактора на культургеографическую структуру этого ареала.

С европейской точки зрения на Россию даже после трехвековой вестернизации можно смотреть как на страну, все-таки лежащую уже не в полосе лимитрофов, а за ними. Так было не всегда. Киевская и ордынская эпохи являют собой лишь предысторию нашей цивилизации. В IX-первой половине Х века Русью правили скандинавы, сами еще не входившие в западноевропейский круг народов; со своим язычеством и руническим письмом они представляли такую же "варварскую" угрозу для наследников Карла Великого, как и венгры, наступавшие тогда на Европу из южнорусских степей. Но в отличие от Скандинавии Русь в конце Х века была привита к византийской, то есть ближневосточно-балканской, ветви христианства и затем 500 лет пребывала цивилизационной окраиной как Передней Азии, так и "коренной" Европы. С Ордой накатились китайские и средневосточные влияния. А в XVI веке в строении православного геокультурного пространства совершилась та перемаркировка, о которой я уже говорил в связи с историей письма: святые места Византии захлестнул тюрко-мусульманский прилив, зато на севере ислам проигрывает православию, создавшему эсхатологический миф последнего Третьего Рима [9].

Россия послеордынских столетий, даже в великоимперском западническом облике, выступает относительно Евро-Атлантики основным политическим и этническим, а к началу ХХ века и основным теологическим оплотом "другого христианства". Для массы русских оно было единственно истинным [10]. Нынешний век свел исторический признак "православия" с новым признаком "коммунизма" в парадоксальном симбиозе, допускающем разноречивые осмысления. В прошлые десятилетия эти духовные маркеры указывали многим русским на несовместимые альтернативы цивилизационного будущего России. Однако же в сравнении и с Западом, и с исламским Востоком она предстала отмеченной сразу и православием, и большевистским коммунизмом как двумя неизбывно отложившимися в истории воплощениями российской сакральной вертикали.

Повторю: как бы далеко ни зашло культурно-стилевое сближение России с Евро-Атлантикой, все равно по ключевым показателям (характеру сакральной вертикали, базисной этничности, опорному ареалу и, наконец, типу письма) на землях "от Дублина до Владивостока" выделяются два цивилизационных комплекса. Своим северным православием, своим пережитым, но не изжитым большевизмом, "русскостью" и кириллицей Россия представляет собой скопление примет, противостоящих формальным показателям ядра Запада. Сосуществованием и контрастом этих комплексов обусловливается и особый характер признаковой дифференциации восточноевропейского интервала: любой признак, отдаляющий живущие здесь народы от России, можно политически использовать для сближения с Западом и наоборот.

Так, при дележе Югославии в 90-х годах не одни католики-хорваты оказались милее западному сообществу, нежели сербы, как это следовало бы из концепции Хантингтона. Обнаружилось, что при столкновениях с сербами "неправославие" боснийцев и албанцев тоже может в глазах евро-атлантических элит выглядеть моральным плюсом. Робкую русофилию части православных греков обостряет вовлечение неправославной и пишущей латинским письмом Турции в структуры т.н. "мирового цивилизованного". При таких условиях даже сугубо частные, внесистемные признаки способны обрести значимость. К примеру, чуть более окраинное — сравнительно с Чехией [11] — историческое положение Словакии по отношению к Западу оборачивается сегодня шансом, что Братислава, оставшись за оградой НАТО, станет проводить пророссийскую политику. "Распяливание" балтийско-балканского пояса между двумя цивилизационными платформами усугубляется тем, как прихотливо применяет Запад к народам этой зоны два конкурирующих евангельских правила: иногда "кто не против нас, тот с нами", но часто "кто не с нами (или не вполне с нами по некому культурно-историческому параметру), тот против нас (политически)".

Это явление восходит еще к XIX веку, когда в политической динамике Восточной Европы вдруг обрел исключительный вес признак "славянство-неславянство". Приглядимся к тогдашним достижениям народов данного пояса. Венгры, единственные из негерманцев Австрийской империи, добились равноправия с немцами, принудив Габсбургов учредить дуалистическую монархию. Из христианских подданных Турции первыми обрели независимость (благодаря беспрецедентному совместному выступлению России и западных держав) греки; затем того же достигли румыны. В 1809 году особую конституцию получили в России финны; они спокойно сохраняли ее весь век, без тех потрясений, которые переживала Польша. Очевидно, что в эту эпоху среди уроженцев лимитрофного пояса именно неславянские христианские народы быстрее самоутверждаются политически и удостаиваются европейского признания. Например, освободительные движения славян во владениях Турции и Австрии — независимо от того, поощрял их Петербург или нет, — постоянно настораживали правящие круги "коренной" Европы. Не один Фридрих Энгельс видел в панславизме стремление подчинить в интересах российской экспансии "цивилизованный Запад — варварскому Востоку, город — деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру — примитивному земледелию славян-крепостных". Именно присутствие России на противолежащей Западу стороне лимитрофов делало признак "славянства" по-настоящему функциональным. Как писал Федор Тютчев в воззвании к европейским славянам: "Вам не прощается Россия, России — не прощают вас!".

У истории "славянского вопроса" есть и еще один поучительный аспект: он связан с явно неоднозначным отношением самих славянских народов к России. Не говорю уже о поляках, которые, восставая против Российской империи, каждый раз бесплодно ждали западной помощи. Но в Австрии чехи колебались между пропетербургским панславизмом и австрославизмом, видевшим в реформированной монархии Габсбургов оптимальную для европейских славян форму исторического бытия. И, наконец, славяне Оттоманской Порты, разыгрывавшие в поисках суверенности русскую карту; добившись искомого, они непременно вырабатывали формы сближения с "коренной" Европой. Болгары приняли немецкую династию; в Сербии первые короли Обреновичи ориентировались на Австро-Венгрию, а сменившие их "русофилы" Карагеоргиевичи в целом следовали за Антантой, которая в 1918 году поощряла их на создание профранцузской Великой Югославии. Не случайно под конец XIX века Константин Леонтьев резко выступил против панславистского проекта — фактически с позиций цивилизационной геополитики; проанализировав культурное и социальное состояние западных и южных славян, он нашел его "очень сходным с романо-германским, но как-то жиже, слабее все, бледнее". Поборник "византийских" начал России видел в славянах околоевропейские, промежуточные народы; требуя проведения политики, которая наилучшим образом служила бы цивилизационной выраженности русских, он предостерегал против их "разжижения" в "аморфической массе племенного славянства" [12].

Россия оживляла на европейском Востоке культургеографические признаки "православия" и "славянства" (а в ХХ веке — "славянства" и "коммунизма"), однако же ее саму нельзя охарактеризовать только через их совмещение. Такой подход не объяснит нам, отчего сербы при Иосипе Броз Тито, а болгары в 90-е годы пережили политическое отчуждение от России как "сдвиг к Западу", почему в 20-е годы, когда униатскую Галицию отсекала от СССР польская граница, восточноукраинский коммунист Микола Хвылевый выразил стремление к стилевому сближению украинской и западноевропейских культур призывом "Прочь от Москвы!". Как не вспомнить и излюбленный украинскими самостийцами сюжет средневекового союза Украины с Польшей, якобы приобщавшего казаков к Европе? А ведь в прошлом веке об этом "союзе", столь же мифическом, как и вымышленный Львом Гумилевым "союз Руси с Золотою Ордой", раньше всего заговорило самостийничество именно восточноукраинское, православное, представленное знаменитым памфлетом "История Русов" [13]. В этом поясе любое политическое или культурное отмежевание от России могло быть истолковано (пусть иллюзорно) как "дрейф к Европе" — даже если "дрейфующий" народ оставался православным и славянским. А значит, вводя в нашу матрицу признак "русскости", мы не должны трактовать его только как одно из частных проявлений восточноевропейского славянизма. Декларации украинских радикалов насчет того, что русские — "не совсем славяне" или даже "совсем не славяне", надо воспринимать спокойнее.

В конечном счете российская историческая мысль освоила мысль о русских как о "метисах", возникших от скрещивания славянских предков с финскими и тюрко-монгольскими, задолго до первых евразийцев-эмигрантов. Идею "славяно-туранизма" декларировали Герцен и Леонтьев [14]. Другое дело, что в вопросах этногенеза сама по себе "кровь" — слабый аргумент: ни "тюркские" гены у болгар, ни "немецкие" у чехов не дают основания всерьез оспоривать славянство этих народов. В этом смысле особое положение русских легче понять, сопоставляя их с генезисом латиноамериканцев. На Пиренейском полуострове мавританская кровь части испанцев не сказалась на их иберо-романской этничности. Но после метисизирующей "перегонки" на землях Южной и Центральной Америки эта европейская этничность была нейтрализована в новом, потенциально цивилизационном явлении латиноамериканского человечества. Правда, оно еще не закреплено до конца, над этой платформой не возведена собственная сакральная вертикаль. Религиозные поиски в Латинской Америке второй половины ХХ века — от теологии освобождения до текстов Карлоса Кастанеды — лишь подступы к решению этой задачи.

Как же обстоит дело с русскими? К доктрине ранних евразийцев (Николая Трубецкого, Петра Савицкого и др.) можно предъявлять различные претензии. Но эти идеологи были правы, когда видели предпосылки возникновения российского цивилизационного комплекса в том, что:

• "становящиеся" русские расселялись на пространстве, лишь слабо соприкасавшемся с областями проживания славян по окраине "коренной" Европы,

• это пространство было в качестве "Святой Руси" подведено под сакральную вертикаль московского православия.

Как и "иберо-романизм" у народов Латинской Америки, признак "славянства" не утрачивается вполне; но сочетание с "русскостью" может нейтрализовать и отчасти обесценить его. Потому в предполагаемой культургеографической матрице против показателя "славянство" приходится выставлять для русских не " " и не "-", а что-то вроде " /0" (то ли "да", то ли "сказать затруднительно"). Эта ситуация стоит за всеми евразийскими трактовками России; в мистифицированной форме ее, по-видимому, выражает и известный выверт российского духа: русские начинают выдавать самих себя за эталонных "славян", а в иных славянских народах усматривать какие-то "отклонения", возникшие под иноплеменным, немецким или турецким, воздействием.

Александр Солженицын провел оригинальную параллель между нынешним "рассоединением" России с Украиной и прошлым отторжением Восточной Германии от Западной. Это сравнение особенно впечатляет, ибо обнаружилось, как болезненно идет сращивание двух Германий. В обоих этих случаях — и в Германии к востоку от Эльбы, и в части Украины, прежде всего в Левобережье — наблюдается "иррациональное" отслоение приграничных (лимесных) областей от основного ядра цивилизации, будь то евро-атлантической или российской. Такие области обладают ключевыми признаками ядра, но так до конца в цивилизационном отношении и не определяются; если они геополитически не присоединены к ядру, им постоянно грозит "соскальзывание" в лимитрофы. Так же обстоит дело с некоторыми казачьими районами и с Белоруссией. Во всех этих случаях будет устойчивым матричный признак "славянства", а неустойчивым — отождествление с Россией: " /-" для разных районов и групп населения.

Столь длинное отступление о России потребовалось мне, чтобы точнее оценить положение народов, живущих между Одером и Днепром. Когда цивилизации географически соседствуют друг с другом, общества, ориентирующиеся на одну из них, но не принадлежащие к ее Основному Человечеству, оказываются обществами межцивилизационными, как бы "зависая" между ядрами культурных империй. В наше время обитатели указанного пояса вполне определились в своих западнических симпатиях и не принадлежат, по меркам Хантингтона, к "расколотым" народам; однако они страдают многими недугами "промежуточных" обществ. Интеллигенция межцивилизационных народов склонна объяснять терзающий ее комплекс ущемленности тем, что на долю ее народа выпало соседство с чуждым, "варварским" миром. Так, знаменитый румынский мифолог Мирче Элиаде скорбел о Юго-Восточной Европе, которой пришлось "отказаться от претензий на высшее историческое существование... только потому, что она оказалась на пути нашествия азиатских народов, а затем по соседству с Оттоманской империей" [15]. Блестящий чешский писатель Милан Кундера сходным образом размышлял об исторической трагедии чехов, венгров и поляков, вечно зажатых между родным для них Западом и страшащей их громадиной России [16]. Но не выбросить из истории ни приверженцев православия на европейском Юго-Востоке, которые в ХV веке, когда рухнула Византия, отвергли унию с Римом и предпочли чалму пророка папской тиаре, ни богемских панславистов, в пику немцам обращавших взоры к Петербургу.

Межцивилизационность — не только вызов народу. Иногда это и шанс его возвышения. Блистательно реализовала свой шанс Речь Посполитая, создав в XVI-XVII веках империю от Балтики до Днестра. По-своему сумели "оседлать" в XVIII-XX веках культургеографическую конъюнктуру и хорваты. За это время они много раз меняли союзников и противников, причем в каждом случае по-новому повернутый фронт имел под собой культурную основу — общий для сплотившихся в данный момент народов признак. Сперва хорваты выступали против Габсбургов вместе с венграми в своеобразном блоке католиков-негерманцев Дунайской империи. Позже создали с сербами панславистское содружество, обращенное против немцев, венгров и оглядывающееся на Россию. Далее они предстают народом западной традиции, опирающимся на "Третий рейх", Италию, Ватикан и свирепо развернутым против сербов. В 90-х они входят с боснийскими славяно-мусульманами в "антиправославную" конфедерацию, которая подпитывается и со Среднего Востока, и из Центральной Европы. И, наконец, в той "цивилизационной мировой войне", гипотетический сценарий которой начертил Хантингтон, хорваты, поддержанные Западом и Россией, вместе с сербами набрасываются на боснийцев. Что ж, не исключено и такое. Вот — без всякой иронии — путь самоутверждения "малого" межцивилизационного народа, с предельной полнотой использовавшего политические возможности, заключенные в культургеографии региона!

Кавказ

Межцивилизационность далеко не всегда принимает форму такого мелкоступенчатого, сглаженного перехода между ядровыми платформами цивилизаций, как в Восточной Европе. Совершенно иной тип междумирья являет нам вклинившийся между Россией и Ближним Востоком Кавказ.

Сторонники доктрины "столкновения цивилизаций по разломам" готовы видеть ее подтверждение в войне России с чеченцами-суннитами, в борьбе тюрко-шиитского Азербайджана с монофиситской Арменией за Нагорный Карабах и, наконец, в противостоянии православных осетин ингушам-суннитам. Можно, однако, привести и иные факты, опровергающие трактовку нынешнего Кавказа как зоны цивилизационных битв.

Летом 1996 года в Баку на процессе по делу лезгинских сепаратистов (мусульман-суннитов), планировавших взрывы в бакинском метро, обвиняемые признались, что прошли подготовку на базах Армении. Общеизвестно, что в противовес турецким связям Азербайджана христианская Армения в 90-е годы сближается с шиитским Ираном; дело дошло даже до интеграции энергосетей. Летом 1992 года против православной Грузии, региональной "малой империи", на стороне мятежных абхазов, полуязычников, строящих у себя и мечети, и православные храмы, рядом с российскими казаками сражались мусульмане Северного Кавказа. Сюда можно прибавить союз грузинского президента Звиада Гамсахурдия с мусульманами-ингушами против православных осетин, появившуюся в 1996-1997 годах тенденцию к новому партнерству Грузии и Чечни, которая словно возобновляет прежний сговор двух кавказских автохтонистов — Дудаева и Гамсахурдия, и, наконец, сообщения печати в 1997 году о формировании "оси" Баку-Тбилиси-Киев для транспортировки каспийской нефти в Европу, минуя Россию. Все эти данные никак не укладываются в схемы "столкновения цивилизаций", но они не сливаются и в ту "цветущую и жужжащую неразбериху", которой опасается Хантингтон.

Приглядимся к культургеографической карте Кавказа. Cтроить для этого края матрицу независимых друг от друга различительных признаков бесполезно, ибо перед нами — чересполосица четких этнорелигиозных типов: азербайджанцев-шиитов, армян-монофиситов, горцев-суннитов Северного Кавказа, православных картвелов и осетин. Пестроту этой мозаики усугубляет Калмыкия — залетевший в XVII веке в прикаспийские степи осколок ламаистской Центральной Азии. Здесь не наблюдается перехода между цивилизациями в восточноевропейском духе. Вместо этого на Южном Кавказе в сторону исламского мира глядят не только шиитский Азербайджан, но и "по-разному христианские" Грузия и Армения с их индивидуальными письменностями [17], а на севере в сторону России обращен суннитский пояс, разделенный православной Осетией.

Генезис этого пояса достоин особого обсуждения с точки зрения концепции межцивилизационности. При этом я могу опираться на хорошо обоснованные выводы чеченских ученых [18]. Если Дагестан уже в эпоху Халифата стал горным приделом исламского ареала, то вайнахи (предки чеченцев и ингушей) по XIV век, а некоторые и намного позже, как и народы Северо-Западного Кавказа, исповедовали перенятое из Грузии православие. Усвоив ислам отчасти от дагестанцев, отчасти от тюрок-степняков, те же чеченцы вплоть до XVIII века поражали путешественников тем, что игнорировали столь отличающее эту религию "бытовое исповедничество", выражавшееся в нормах питания, погребальной практике и т.д. Бурную исламизацию края с середины XVIII столетия исследователи без колебаний связывают с началом большой российской экспансии на Кавказе: севернее Дагестана ислам по-настоящему укоренился только как религия культурного, политического и военного сопротивления местных уроженцев наползанию северной цивилизации.

Впрочем, еще и в XIX веке мусульманский Северный Кавказ своей цивилизационной "непропеченностью" сильно напоминал Восточную Европу, где все — европейцы, да зато у каждого сосед — азиат. В середине столетия полыхавшая джихадом Чечня, как и все горные области от реки Сунжи до Черного моря, оставалась для "татар" северокавказских равнин (ногайцев, кумыков и т.д.) "горами неверных" — Гяуртау, "страной испорченных христиан". Ингуши во время Кавказской войны пытались войти в Российскую империю на правах "противников ислама". Вообще же в горах, по свидетельству чеченских авторов, традиции войны всех против всех оборачивались тем, что "мусульманами" для каждого горца выступают он сам и его ближайший союзник в крае, кишащем "язычниками", "полухристианами" и т.п. Под конец ХХ века чеченцы, стремящиеся в борьбе с Россией организоваться по законам шариата, называют Аллаха именем своего древнего — пережившего их христианство — бога Дела и поклоняются как мусульманским святым героям общесеверокавказского, изначально скифо-аланского, нартовского эпоса.

Исламисты Ближнего, а отчасти и Среднего Востока могли трактовать чеченскую войну 1994-1996 годов как антиправославный джихад. Однако следует принять во внимание и другие факты:

• планы создания под военным водительством чеченцев единой конфедерации Северного Кавказа, которые развивал в 1992-1994 годах Джохар Дудаев;

• признаки взаимопонимания между Чечней и Грузией и Азербайджаном во второй половине 90-х годов;

• сближение в рамках каспийского нефтяного проекта Грузии и Азербайджана как между собой, так и с Украиной (а также, по-видимому, с Турцией).

Взятые вместе, эти обстоятельства выступают, скорее, как проявления единого процесса утверждения на Кавказе лимитрофных межцивилизационных "империй" (именно таковы по своей роли Азербайджан, Грузия, в потенции — Чечня). Они оформляют особый геополитический статус этого междуморья, создавая "оси" против России и пытаясь найти выход на восточноевропейские территории, а через них и на "коренную" Европу. В этой связи становится понятным и все более явное сближение Ирана и России — цивилизационно отмеченных держав, соприкасающихся с Кавказом. Обе страны противодействуют местным "империям" и "осям" по всем основным вопросам политики в ареале — начиная с определения международно-правового статуса Каспия и кончая попытками лимитрофных государств монополизировать пути движения каспийской нефти. Москва крайне медленно, но осознает необходимость вместе с Ираном поддерживать на Кавказе те силы, которые — независимо от их этнокультурной окраски — тоже работают против "осей" и "империй": армян или абхазов, осетин или лезгин. Некоторые эксперты даже допускают такую перспективу: Россия станет напрямую солидаризироваться с Ираном и арабскими странами Персидского залива, блокируя транспортировку каспийской нефти, чтобы поддержать высокие мировые цены на горючее. Как бы то ни было, дело идет к соглашению между народами двух цивилизационных платформ, разделенных Кавказом, в противовес интересам Турции и крупнейших "новообразований" этого горного края.

Кавказский материал демонстрирует в веках два рода отношений междумирья с ядрами цивилизаций. Первый, известный со времен Урарту и его войн против Ассирии: создание в ареале империй, ведущих оборонительную или наступательную борьбу против натиска соседних цивилизаций. Второй: лимитрофные народы, обитающие непосредственно у пределов ядровой платформы, противятся ее нажиму и экспансии тем, что они апеллируют к другой, более отдаленной, расположенной за лимитрофом цивилизации или используют некоторые ее атрибуты. На Северном Кавказе в XVIII-XX веках такую роль играл и играет ислам, который как бы ставит южную кайму России лицом к лицу с Ближним Востоком. Армении же и Грузии, находящимся в прямом контакте с ближневосточным миром, "религией сопротивления" веками служили их версии христианства, и потому уже с XVIII века народы этих стран пробуют ориентироваться на "залимитрофную" Россию. Впрочем, это не мешало им после вхождения в Российскую империю всячески противодействовать обрусению Закавказья [19].

Подобные явления знала в разные времена и Восточная Европа. Назревающее сегодня сотрудничество Москвы с Тегераном напоминает партнерство между СССР и Веймарской республикой в 20-х годах. Ему предшествовала экспансия против обоих этих государств возрожденной на Версальском конгрессе Польши — типичной, по своим притязаниям, "лимитрофной империи". Старый исторический пример культурного и религиозного дистанцирования цивилизационных лимитрофов от смежной ядровой платформы: чешское гуситство XV века, сопротивление славян-католиков германской империи, которое шло под знаменем ереси, обыгрывавшей одно из расхождений между Римом и православием — вопрос о способе причащения мирян. Аналогичный пример из наших дней: политическая роль униатской Галичины в жизни Украины, поворачивающей "прочь от Москвы!".

Правда, в Восточной Европе эти явления остаются разрозненными и не превращаются в общие тенденции, характерные для организации межцивилизационного интервала. Тому, что он приобрел вид "ступенчатого" континуума культур, которые можно представить себе как пучки переменных признаков, благоприятствовал, похоже, сам восточноевропейский ландшафт, расчлененный дробно, но, как правило, неглубоко. Мощное же членение Кавказа содействовало тому, что у этой культургеографической зоны сложилось крупномозаичное строение и она устойчиво отталкивается от цивилизационных гегемоний Юга и Севера.