Аисткам

Введение

31

особенностями системы власти, процесса управления и принятия решений, была такова, что лишь к концу этого столетия нормообразующие акты инновационного характера стали исходить только от монарха. Ранее законодательные, нормообразующие черты можно обнаружить и в указах Сената, Синода, отдельных коллегий, а также таких органов, как Верховный тайный совет, Кабинет министров, Конференция при высочайшем дворе, кабинеты (личные канцелярии) монархов и т. д. Поэто-

Введение

32

му потребовалось обращение к материалам самих названных учреждений. Значительная их часть (протоколы Верховного тайного совета, Кабинета министров, Конференции при высочайшем дворе и некоторые другие) опубликованы в “Сборниках Императорского Русского исторического общества” (СИРИО). Отдельными изданиями опубликованы журналы и протоколы Сената за середину века. Источниковедческая значимость таких документов обусловлена также тем, что в них можно обнаружить немало материалов, связанных с подготовкой различных преобразований, их предварительным обсуждением, экспертизой предлагаемых проектов и т. д. Нередко, особенно в период 1725—1762 гг., в основу высочайших указов ложились доклады соответственно Верховного тайного совета, Кабинета министров и Сената. Обращение к материалам учреждений позволяет сравнить первоначальные и окончательные тексты таких документов. Наконец, документы высших правительственных органов позволяют проследить, какие предложения обсуждались и по тем или иным причинам не были реализованы.

Характер законодательных норм приобретали подчас также и документы совсем иного рода — записки и письма императоров и императриц к отдельным лицам, их устные распоряжения, переданные через кабинет- и статс-секретарей (при Павле I — приказы, отданные при пароле), резолюции на докладах, проектах и т. д. Значительная часть подобного рода документов, в особенности материалов, относящихся к Петру I и Екатерине II, также издана в СИРИО и отдельными изданиями, как, например, уже упоминавшиеся “Письма и бумаги императора Петра Великого”, “Сочинения” Екатерины И, “Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел”, и ряд других изданий.

Особую группу источников, использованных в данной книге, представляют разного рода проекты, как реализованные, так и оставшиеся на бумаге. Некоторые из них, как, например, проект елизаветинского уложения, некоторые проекты Уложенной комиссии 1767—1768 гг., отдельные проекты Екатерины II и ряда крупных политических деятелей, опубликованы. Другие — сохранились в архивах. Сведения о разработке отдельных реформ, о замысле и целях их авторов, об отношении к ним реформаторов можно обнаружить также в частной переписке и мемуарах. Последние содержат и ценные свидетельства о реакции общества на те или иные преобразования.

2 — 1231

Помимо опубликованных источников, в книге привлечено значительное число архивных материалов, выявленных главным образом в фондах Российского государственного архива древних актов (РГАДА). По преимуществу речь идет о фондах (разрядах) Государственного архива

Введение

33

Российской империи, среди которых кабинеты императоров и императриц, коллекции переписки разных лиц, различные проекты, материалы уложенных комиссий и др. В наибольшей степени они использованы в пятой главе книги, посвященной реформам Екатерины II, что связано с недостаточной разработанностью некоторых относящихся к этой проблеме вопросов в историографии. В частности, выявлен и привлечен ряд неизвестных ранее проектов, записок, писем императрицы, подготовительных материалов к разработке актов законодательства. Следует отметить, что, поскольку большая часть опубликованных источников по теме исследования издана в XIX — начале XX в. и качество публикаций далеко не всегда соответствует современным требованиям, в ряде случаев было признано целесообразным обращение к подлинным документам. Помимо этого, нередко публиковавшиеся в прошлом документальные комплексы как, например, переписка высочайших особ с разными лицами, издавались выборочно.

Необходимо, однако, вновь повторить, что в силу специфики темы данной книги основу ее Источниковой базы составило русское законодательство XVIII в., которое по преимуществу достаточно давно введено в научный оборот. Свою задачу автор видел не столько в расширении числа известных законодательных актов, сколько в их новом прочтении и осмыслении в контексте целостного рассмотрения реформационного процесса в рамках означенного хронологического периода. Вместе с тем, очевидно, что едва ли не все дошедшие до нас виды письменных документов XVIII в. в той или иной степени могут послужить источником при разработке данной проблематики. Вполне понятно, что использовать в работе всю совокупность таких источников не представляется возможным. Выбор источников при рассмотрении того или иного конкретного вопроса определялся спецификой самого вопроса, степенью его изученности в существующей литературе, а также особенностями того исторического периода, к которому он относится. Эта же специфика определила структуру работы и характер изложения материала в отдельных главах.

2*

34

Введение

В основу структуры данной книги положен хронологический принцип. Исключение составляет первая глава, которая носит теоретико-методологический характер и посвящена рассмотрению реформы как объекта исторического исследования. Каждая из последующих глав начинается кратким историографическим обзором и посвящена отдельному периоду в истории реформ, как правило совпадающему с определенным этапом в истории столетия в целом. Так, вторая глава охватывает период петровских реформ (1689—1725 гг.). Поскольку они наиболее полно и детально изучены нашими предшественниками, сама их история изложена в главе в виде краткого очерка, а особое внимание уделено их предпосылкам и результатам. Основная задача данной главы — попытаться уйти от традиционной оценки реформ Петра I с точки зрения их естественности или, наоборот, противоестественности, необходимости или вредности для исторического развития России. Иначе построены третья и четвертая главы книги, посвященные соответственно послепетровскому (1725 — 1741 гг.) и елизаветинскому периодам (1741—1762 гг.). Разделение на две главы обусловлено тем, что, по моему мнению, в елизаветинское время процесс преобразований приобретает принципиально иной по задачам и методам их решения характер. Причем, реформы середины XVIII в. изучены значительно слабее, в историографии сложилось немало прочно закрепившихся стереотипных представлений. Все это обусловило необходимость более скрупулезного, погодного изучения законодательства, а также многочисленных иных источников, содержащих сведения об истории разработки, обсуждения и принятия важнейших решений инновационного характера. Основной вопрос, на который отвечают третья и четвертая главы, — был ли послепетровский период действительно, как пишут многие историки, временем отступления от петровских принципов и даже временем контрреформ, а также каково место в истории реформ в России XVIII в. преобразований конца 1740-х — первой половины 1750-х годов.

Новый этап в истории российских реформ XVIII в., которому посвящена пятая глава работы, наступает с восшествием на престол Екатерины II. Специфика ее реформ потребовала специально остановиться на их идейной основе, попытаться реконструировать систему взглядов императрицы, интерпретировать ряд используемых ею понятий. Особое внимание уделено реконструкции реформаторской программы Екатерины. Многоаспектность и масштабность осуществленных ею преобразований заставила сосредоточиться на важнейших их направлениях, наиболее полно отражающих замысел реформатора. Заключительная, шестая глава книги посвящена

Введение

35

реформам Павла I. Ее основная проблема — явились ли они продолжением реформационного процесса или контрреформами.

2*

ГЛАВА 1

'jfr

ФЕНОМЕН РЕФОРМЫ В ИСТОРИИ РОССИИ: ИСХОДНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Реформа — сложное и многоаспектное социально-по- литическое явление, изучение которого обнаруживает возможность различных подходов и систем оценок. Теоретическая основа такого изучения, как уже упоминалось, разработана, на мой взгляд, недостаточно. Поэтому возникает необходимость обозначить те важнейшие исходные положения, на которых будет основано рассмотрение конкретных реформ XVIII в. в данной книге. Хотелось бы подчеркнуть, что цель этой главы не в том, чтобы предложить некую собственную “теорию реформ” — такая задача потребовала бы специального монографического, причем не исторического, а, скорее, междисциплинарного, социологополитологического исследования на значительно более широком материале. Цель главы в том, чтобы, исходя из известного постулата, что о терминах не спорят, а договариваются, по возможности более четко обозначить те исходные положения, на которых основывается данное исследование.

“Реформа (франц. reforme, от лат. reformo — преобразовываю), преобразование, изменение, переустройство какой-либо стороны общественной жизни (порядков, институтов, учреждений), не уничтожающее основ существующей социальной структуры; формально — нововведение любого содержания, однако реформой обычно называют более или менее прогрессивное преобразование”. Такова первая часть определения понятия реформы, предлагаемого “Советским энциклопедическим словарем”, изданным в 1979 г. Во второй части поясняется, что в антагонистическом обществе реформа, “улучшая в известной мере положение трудящихся, используется правящими классами для сохранения своего господства”1. Сравнение этого определения с определением в “Философском энциклопедическом словаре” (М., 1983; автор статьи А.Е. Бовин) обнаруживает дословное совпадение в первой части и весьма расширенную вторую часть с большим количеством отсылок к сочинениям В.И. Ленина. Не пускаясь в бессмысленную дискуссию по поводу содержа-

Феномен реформы в России: исходные положения

37

ни я второй части этого определения, позволю себе лишь выразить сомнение в том, что любая реформа непременно ведет к улучшению положения “трудящихся”. Что же касается первой части, то она в целом, видимо, достаточно адекватно отражает общепринятое представление о том, что такое реформа.

Вместе с тем приведенное определение обходит стороной дискутируемый в литературе вопрос о том, носит ли реформа непременно сознательный характер. Так, У. Пинтнер и Р. Крамми считают, что реформа является сознательным шагом к заранее намеченной цели или попыткой изменить правительство (систему управления) или общество в соответствии с определенными общими принципами. Иной точки зрения придерживается А.Л. Янов, полагающий, что реформа может носить и неосознанный характер^. На мой взгляд, первая точка зрения более справедлива, ведь если учесть, что на практике реформа осуществляется органами власти путем издания законодательных или нормативных документов, то трудно предположить, что подобные действия могут осуществляться неосознанно. Иное дело, что разрыв между поставленной задачей и реальными результатами может быть весьма велик, а принципы далеко не всегда хорошо продуманы.

Обращу внимание и еще на одну, на первый взгляд, не слишком значительную деталь. В приведенном определении реформы, как представляется, верно подмечен имеющийся в русском языке различный смысловой оттенок слов “реформа” и “преобразование”22. Действительно, первое из них в большей степени имеет положительную эмоциональную окраску, в то время как второе скорее нейтрально23. В контексте данной работы это различие не будет, однако, иметь принципиального значения и оба термина будут использоваться как синонимы, тем более что термином “реформы”, например, пользуются практически все авторы, пишущие о преобразованиях Петра Великого, независимо от отношения к ним. Существеннее, пожалуй, другое: что понимается под “прогрессивностью” реформы, как ее непременном свойстве, и, в частности, что понимается под нею применительно к России? Речь идет, конечно, опять же не о попытке оценить те или иные реформы в понятиях “хорошо/ плохо” или выставить им отметку по пятибалльной системе, а о выяснении их содержания и направленности.

Ответ на поставленный вопрос находим в уже цитированной во Введении статье А. Черкассова, отражающей, как представляется, общепринятую точку зрения. Он пишет: “Все реформы на Руси удивительно похожи. В основном (за малым исключением) это реформы

22Впрочем, не только в русском. Аналогично различаются английские слова “reform” и “transformation”.

233десь, естественно, не принимается во внимание то восприятие понятия “реформа”, какое оно приобрело у части общества в нашей стране в последние годы.

38 Глава 1

либеральные, пытающиеся перестроить порядок вещей на европейский лад, более соответствующий современным либеральным воззрениям...”3. Примем пока за истину всеобъемлющий характер этого утверждения. Не станем обсуждать и требующее уточнения понятие “либеральный”24. Остановимся же на утверждении автора, что русские реформы были направлены на европеизацию страны. Вспомним, что и А.Л. Янов пишет о “коротких фазах лихорадочной модернизационной (курсив мой. — А.К.) активности”. Проверить справедливость этих утверждений нам еще предстоит, пока же обратимся к понятиям “модернизация” и “европеизация”. Первое из них широко используется зарубежными, а в последнее время и отечественными историками применительно к развивающимся странам и, в частности, в связи с теорией “догоняющего развития”. Во время состоявшегося еще в начале 1960-х годов обмена мнениями, в котором приняли участие и специалисты по русской истории XVIII—XIX вв. М. Раев и Н.В. Рязановский, была подчеркнута принципиальная возможность использования этого понятия и применительно к России, в частности рубежа XVII—XVIII вв.4 Участник дискуссии, американский историк С. Блэк, один из авторитетов в области теории модернизации и автор сравнительно-исторического исследования о процессах модернизации в разных странах, определяет ее как “процесс, в результате которого исторически сложившиеся институты приспосабливаются к быстро меняющимся функциям, отражающим беспрецедентный рост знаний человека, делающий возможным контроль над окружающей средой и сопровождаемый научнои революцией J25.

24К этому вопросу я еще вернусь в гл. 5.

25Существует также ряд менее удобных для наших целей определений модернизации, принадлежащих западным философам и социологам: модернизация как переход от сообщества к обществу (Ф. Геннис), от механического к органическому состоянию общества (Э. Дюркгейм), от ценностной рациональности к целе-рациональности (М. Вебер), от вечного прошлого к вечному настоящему (Г. Зиммель) и т. д. (см.: Frisby D. Fragments of Modernity. Theories of Modernity in the Works of Simmel, Kracauer and Benjamin. Cambridge, 1986). Свой вклад в развитие теории модернизации внесли и такие крупные западные ученые, как М. Леви, Э. Хаген, Т. Парсонс, Н. Смелзер, Д. Лернер, Д. Аптер, Ш. Эйзенштадт. Обзор их взглядов см.: Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С. 170—185.

39	Глава 1 >4'

Иное понимание “модернизации” у Янова, непосредственно связывающего его с понятием “реформа”, под которым он понимает “ряд социально-экономических и институциональных изменений, открывающих систему для политической модернизации и/или продвигающих ее в этом направлении”. В свою очередь “политической модернизацией” Янов называет определенную стадию развития европейского общества (за исключением Восточной Европы и СССР), которой оно достигает в XX в. В соответствии с этим среди признаков политической модернизации называются такие, как легализация политической оппозиции, использование принципа разделения властей, уничтожение цензуры в духовной сфере, отделение церкви от государства, включение рабочего класса в политические структуры, избавление от имперских форм государства, легализация свободы передвижения и эмиграции6. Нетрудно заметить тут явное противоречие между определением реформы как модернизации и модернизации как стадии развития общества, причем построенной по основным признакам западного общества XX в. Если прибавить, что в своей книге “Истоки автократии” Янов утверждал, что уже политика Ивана Грозного носила антимодернизационный характер7, путаница становится еще больше. Вполне очевидна политическая заостренность данных построений, вообще свойственная историческим исследованиям данного автора6, и, следовательно, невозможность их использования в научных целях.

В отечественной исторической литературе понятие модернизации получило права гражданства в основном в последние годы, но произошло это столь стремительно, что оно закрепилось даже на страницах учебных пособий для средней школы9. Развернутая “теория модернизации” на материале XVIII столетия представлена А.Н. Медушевским26. По его мнению, модернизация “может быть определена как сознательная установка общества, а точнее, его правящих классов и государства на восприятие достижений других, более передовых стран”10. Если с общим смыслом такой формулировки можно согласиться, то построение ее вряд ли удачно, ибо модернизация в ней предстает не как процесс развития общества, а как “установка” власть предержащих и некоего абстрактного государства, которое, если под ним понимать совокупность социальнополитических институтов, вряд ли вообще может иметь какую-либо “установку”. Впрочем, о “процессе (курсив мой. — А.К.) модернизации и рационализации управления обществом” говорит и сам Медушевский. Причем, он выделяет две модели этого процесса — эволюционную и революционную, “между которыми, как двумя полюсами, размещается весь

26Философский и социокультурный аспект понятия “модернизация” в отечественной литературе см.: Поляков Л.В. Модернизационный процесс в России: социальные сдвиги и кризисы идентичности: Автореф. дисс. докт. филос. наук. М., 1994; Козловский В.В., Уткин А.И., Федотова В.Г. Модернизация: от равенства к свободе. СПб., 1995.

40 Глава 1

спектр реально имевших место в истории различных стран преобразований”. Эволюционную модель характеризует “постепенное, плавное развитие реформационного процесса”, революционную — “резкий разрыв традиции”, который может происходить “либо в ходе социальной революции.., либо в ходе всесторонних преобразований сверху”1127.

Еще одна обсуждаемая в литературе проблема — это соотношение понятий “модернизация” и “европеизация”. Так, С. Блэк считал европеизацию частью процесса модернизации, отмечая невозможность применения понятия “европеизация” к странам Западной Европы XVII— XVIII вв.12 Медушевский в 1985 г. в Примечаниях к книге X. Баггера “Реформы Петра Великого”, также говоря о европеизации как о “частном случае” модернизации, отмечал разнообразие трактовок понятия “европеизация” разными западными авторами1^. Позднее он пришел к выводу, что, «поскольку в новое время в качестве эталона модернизации выступают передовые страны Западной Европы, данный процесс определяется и как “европеизация”, что указывает не столько на его сущность, сколько на ориентацию»14. Заключающие слова, пожалуй, не слишком ясны, однако в целом, думаю, Медушевский прав: применительно

кРоссии и, в частности, к России XVIII в., понятия “модернизация” и “европеизация” практически тождественны и потому далее в данной работе будут употребляться как синонимы.

Наличие в литературе различных взглядов на содержание процесса модернизации уже само по себе указывает на то, что ее характер в разных странах и конкретные компоненты могут быть различными, что во многом определяется исходными обстоятельствами. Для целей данной книги считаю вполне допустимым принять за основу определение С. Блэка, имея в виду, что модернизация предполагает трансформацию традиционных институтов в ответ на разнообразные вызовы времени, т. е. их приспособление

кновой действительности, обеспечивающее жизнедеятельность системы, частью которой они являются. Иначе говоря, речь идет о трансформации традиционного общества в современное. Побуждения

кмодернизации могут носить как внутренний, так и внешний характер. Для России внешние причины имели западноевропейское происхождение, и именно поэтому процесс модернизации в ней был по существу тождествен европеизации.

Подобное представление о модернизации восходит к веберовскому определению различий между традиционным и современным обществом.

27В качестве примера первой модели Медушевский приводит Турцию, в качестве примера второй — петровскую Россию, “революцию Мейдзи” в Японии и реформы Мухаммеда Али в Египте. Но если это так, то тогда сравнение петровских реформ с турецкими, которое автор делает в той же главе книги, некорректно.