Трудно быть «Богом».

Олег Мороз.

Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии академик АН УССР Николай Михайлович Амосов руководит крупнейшей в стране клиникой сердечно-сосудистой хирургии. Эти заметки навеяны его новой книгой – «Книгой о счастье и несчастьях» – и личными встречами автора с Н. М. Амосовым.

Можно ли, проработав четыре десятка лет в хирургии, не привыкнуть к страданиям и смертям?

Пример Н. М. Амосова говорит, что можно.

Есть особенные профессии. Среди них — сердечная хирургия. Более строго — хирургия сердца. Николай Михайлович Амосов так о ней пи­шет:

«Все-таки непередаваемое ощущение могущества у хирурга, когда он делает сложную операцию при болезни абсолют­но смертельной... Прямо бог!» (Цитаты приводятся из журнала «Наука и жизнь» №№ 6 – 9, 1983 г.).

Трудно быть богом. Могущество — только одна сторона медали. Другая — бессилие врача перед лицом смерти.

— Когда умирает один из пяти, — гово­рит Амосов,— еще с грехом пополам мож­но жить... Если один из четырех — уже жить нельзя...

Как иллюзорно бывает благополучие! Кажется, преуспевает человек. Отмечен и обласкан. Но жизнь идет своим чередом, ей наплевать на заслуги и почести.

«Несчастья начались с 74-го года, сра­зу после моего юбилея и награждений... Возросла частота осложнений и смер­тей... Думал бросить хирургию, перешел на зарплату в Институт кибернетики, в клинике остался, как у нас выража­ются, на общественных началах...»

Я помню этот период. Тогда Амосов стал выступать в печати почти исключи­тельно по «кибернетическим» вопросам. Нам, журналистам, казалось: всего-то дел — произошла смена увлечений. Век ки­бернетики. Об истинной подоплеке мы не подозревали.

Характерное для Амосова: хирургию он таки не сумел бросить, чувство долга не позволило. Чувство долга в облике самом прозаическом: «Больных много, очередь на три года, клиника переполнена».

Где это остается? В какой памяти? Я имею в виду — вот такие благородные движения души. Ни прибавкой степеней и званий они не оборачиваются, ни к росту числа публикаций не ведут. Но покуда способны люди на эти движения — мир интересен.

Иной раз кажется: построй для теат­ра новое здание — он будет играть еще лучше; пересели в новое зда­ние конструкторское бюро — проекты станут еще совершеннее...

Часто бывает наоборот.

«Шестиэтажный корпус нам построи­ли за три года, осенью 75-го пересели­лись. Стало у нас триста кроватей — самая большая клиника в Союзе. При­шло много новых врачей, прибавилось оборудования… Приобрели новые отечественные АИКи (аппараты искусственного кровообращения). Наладили длительное искусственное дыхание после операций. Поставили мониторы для слежения за ЭКГ (электрокардиограмма). Постоянно дежурит биохимик, делают все нужные анализы... А смерт­ность выше».

К августу восьмидесятого года смерт­ность в клинике Амосова увеличилась в полтора раза по сравнению с семидеся­тым. Амосов взял на себя роль диктато­ра:

« — Буду сам за всем смотреть. Без ме­ня никаких лекарств...» Вывод, к которо­му пришел Амосов: они перелечивают больных...

Мысль о перелечивании носится в воздухе. От этого тяга к народной медицине, к различным средствам, мобилизующим собственные силы организма.

Сердечная хирургия вроде бы особое дело. Диетами и травами тут не поможешь, болезнь слишком тяжела. Совре­менная медицина пускает тут на полную катушку свои технические, химические и прочие средства, уверенная, что только на этом пути можно добиться успеха.

Амосов, будучи не только хирургом, но и кибернетиком, усомнился в этом.

«Для каждого органа, каждой функции создают все новую химию, призванную усиливать или ослаблять… Самодовольная медицина уверена, что мо­жет управлять человеком лучше, чем он сам своими регуляторами». Дело, однако, в том, что ей, медицине, далеко не всегда ведомо, НАСКОЛЬКО надо уси­лить или ослабить. Неизвестна КОЛИЧЕ­СТВЕННАЯ МЕРА. А «без этого нет регулирования, а есть слепое дергание, стегание или оглушение организма».

Поменьше лечить! Поменьше стегать и оглушать! Больше доверия собственным силам организма.

Как раз в тот момент, когда Амосов переменил «доктрину», возникла не­обходимость делать тяжелую опера­цию, «операцию отчаяния».

«Во вторник взял мальчишку с пятого этажа с «жизненными показаниями». Это обозначает, что без операции жизнь сочтена днями или близкими неделями. Четырнадцать лет ему, Серёже, тощий, бледный. И опять единственный сын у одинокой матери. (Много стало таких несчастных, когда семьи малодетные и непрочные)».

Пациент совсем неподходящий: чтобы утвердить новую «доктрину», нужен ус­пех, а не неудача.

«...Думалось: «...Зачем же компроме­тировать метод? Он же умрет при лю­бых условиях...»

От того, что последует за этими строками, зависит, как мы будем смотреть на Амосова, станем ли дальше читать его книгу.

«Но никогда я не менял решения об операции стремлением «не испортить статистику».

Уф!!!

Не в этом ли корень всего — суметь отказаться, как говорили раньше, от дья­вольского соблазна внешней видимости — «хороших цифр» и прочего — и во всем соразмеряться с совестью?

Скажут: цифры — на виду, а кто оце­нит внутренние благородные порывы ду­ши?!

Но разве мало — самому почувствовать себя человеком?

К сожалению, не у всех имеется такая потребность.

Известна формула Амосова: «Хи­рург должен быть тощим».

Сам он более тощий, чем мож­но судить по фотографиям. В голубом хирургическом костюме (недавно из опе­рационной). Сверху белый халат. Пока го­ворим, время от времени по-детски заби­рается с ногами в кресло, но, вспомнив, должно быть, что кресло директорское, возвращается в исходное положение.

В декабре ему исполняется семьдесят. Его книга-дневник пестрит придирчивыми самонаблюдениями.

«...Все время смотрю за собой. «Как?» Не вижу разницы с тем, что было два­дцать и тридцать лет назад. Думаю, что работаю даже лучше. Отбросим «луч­ше», хватит и «не хуже»...

• Николай Михайлович, долго вы еще собираетесь заниматься хирургией?

— Видите ли, я веду над собой эксперимент по борьбе со старостью. Насколько он окажется удачен – не ясно. Поэтому хирургия моя будет зависеть от того, как пойдет мое старение, каковы будут мои успехи…

Кто читал книги Амосова, догадается, в чем состоит его эксперимент. Его теория старения необычна. К ужасу нашей медицины, Амосов рекомендует для старею­щих «все наоборот». Покой? Никакого покоя! Физическая нагрузка старикам нужнее, чем молодым. Тепло? Никакого тепла! Закаливание. Тренировка всех функций. Питание? Ничего лишнего! («...Для профилактики склероза надо быть предельно тощим и не есть жиров...»)

Сам он являет собой живое подтверж­дение справедливости своей теории: никогда не видел такого молодого семидеся­тилетнего.

Думаю, эксперимент его над собой, над дальнейшим старением тоже пошел бы хорошо, если бы не переживания, свя­занные со смертями.

— Жизнь — плохая! — говорит Амосов, имея их, смерти, в виду.— Сна как не бы­ло, так и нет.

Каждая смерть для него — тяжелый удар.

«Вот взять бы бросить все, выйти из операционной, снять маску и перчатки, переодеться, потом по коридору, на ле­стницу, дальше на улицу... И не обора­чиваться. Совсем. Из хирургии. А луч­ше — из жизни».

«Бросить все к черту, лечь на дно, чтобы нельзя запеленговать, выйти на пенсию, уйти в скит… Снова больная не проснулась».

— Как же так можно — чуть не умирать вместе с каждым больным?

Он смотрит недоумевающе. Не пони­мает вопроса.

— Вы ведь сорок с лишним лет в хирургии — разве привыкание не неизбежно?

— Не знаю. Я не привык.

— Другие ведь привыкают?

— Привыкают, — с готовностью согла­шается он.

«За долгую мою хирургию видел, как плакали солидные мужчины после смер­ти пациента. Знаю, что иные не спят по ночам в периоды невезения. Но боль­шинство к смертям привыкают и, на мой взгляд, слишком спокойны. Бесят меня эти разговорчики и смешки в за­ле на утренней конференции, когда раз­бираются смерти. Каждая история — трагедия, а их что-то смешит. Совсем плохо, когда смеется оперировавший хирург».

Есть смерти неизбежные, есть такие, которых можно было бы избежать. Умер после операции мальчик.

«С полчаса я еще сидел, безучастный, боялся выйти, встретить... Пошел. Все равно нужно выходить. Другой двери нет из операционной…

…В нижнем коридоре, перед ожидальней, какая-то женщина бросилась мне на шею с криком:

— Доктор, дорогой! Он умер! Как это могло...

С трудом освободился. Плачет.

— Я — бабушка Володи... Скажите, что случилось? Ведь он уже был в реанимации…

Значит, ей сказали... Ну, что ж, и я ей тоже скажу правду. И рассказал все. Что при зашивании раны Н. повредил сосуд и от этого умер больной.

… Довольно прикрывать! Пусть отвечают сами...»

Уверен, далеко не все хирурги согласятся, что Амосов поступил правильно — и тогда, когда назвал родственникам имя своего помощника, допустившего смер­тельную ошибку, и когда включил этот эпизод в книгу. Может быть, несогласных окажется даже большинство. Скажут: в конце концов, человек должен верить врачу, а все разговоры об ошибках, о конкретных виновниках разрушают веру.

Многие человеческие беды — от вранья, вольного или невольного. Амосов в своих книгах стремится быть предельно искренним, словно старается искупить общий грех.

Я сказал ему об этой. Он засмеялся:

— Хотите прицепить меня к исповедальной прозе?

Точка зрения Амосова: да, человек должен верить, но вера должна основываться на правде, а не на лжи.

В свое время Амосов готовился к пересадке сердца, но не сделал ее. В последний момент не хватило ду­ху попросить разрешения у безутешных, убитых горем людей — родственников «донора» — взять у него еще бьющееся сердце.

Тоже характерное для Амосова. Пожа­луй, менее характерным было бы, если бы он презрел нерешительность и сомне­ния — ради высшей будущей пользы для человечества.

Он не осуждает тех, кто презрел. Напротив, восхищается ими.

«Кристиан Барнард совершил подвиг».

«Героический он человек — Шаумвей!»

Это двойственное отношение к пере­садке сердца до сих пор у него сохраняется.

— Пересадка сердца, конечно, не имеет сейчас какого-то значения как лечеб­ная мера, — говорит Амосов. — Но это — эталон мастерства. Клиника, которая не может сделать такой операции,— это, по мировым стандартам, второсортная кли­ника.

В прошлом году, побывав на кардиологическом конгрессе в Москве, он вернул­ся расстроенный: у Шаумвея при пересадках сердца результаты такие, как у него, Амосова, — при обычном протезировании клапанов.

В очередной раз хотел бросить хирур­гию.

Это одна сторона. А другая:

«…Есть в ней (в пересадке сердца. — О. М.) какая-то моральная ущербность, дефект. Ум принимает... а душа — нет. Не знаю, не уверен, что прав, но, когда вспомню плачущую мать нашего «доно­ра», становится не по себе».

Конечно, прогресс не посчитается с та­кого рода соображениями. Он никогда с ними не считался. Не исключено, что со временем пересадка сердца станет бо­лее или менее обычным способом ле­чения. В соответствующей главе меди­цинской истории фамилия Амосова вряд ли будет блистать — там на первом ме­сте окажутся другие имена.

Интересно, испытывают ли хирурги, носители этих имен, сомнения, подобные тем, что испытывает Амосов?

Зашел разговор о взятках в медицине. Амосов — сторонник решительных мер:

— Я — за строгость. Надо судить, сажать!.. Я прямо предупредил своих: если кто-нибудь в чем-нибудь будет замечен, будет немедленно выгнан. И никто вас не защитит... Никто и защищать не станет...

В вестибюле клиники висит объявление:

«Прошу родственников и больных не делать подарков персоналу, кроме цве­тов. Амосов».

— Николай Михайлович, не думаете ли вы, что когда вы уйдете из клиники, введенных вами строгостей уже не будет?

Амосов смеется:

— Я не поручусь, что они останутся.

Недавно с ним приключилась история. Вернувшись, он нашел у себя в кабине­те коробку с часами. Стал выяснять, как да что. Оказалось: приходила одна паци­ентка, которая много лет наблюдается в клинике, пыталась оставить подарок сек­ретарше, та не взяла; видимо, посетитель­нице как-то удалось просочиться в каби­нет.

Амосов возмутился, потребовал разыс­кать ее (она иногородняя), вернуть подношение.

Время от времени, неожиданно, он раздает всем сотрудникам бюллетени, чтобы оценили его самого — руководителя клиники, его заместителя, заведующих отделениями, лабораториями. Одним словом – «начальство». В бюлле­тене две строчки: «Деловые качества», «Личные качества». Надо поставить плюс или минус.

Бывали случаи, кое у кого набиралось до сорока процентов минусов. Такому че­ловеку приходилось уходить.

Великая все-таки вещь — обратная связь.

Он сам получает максимум пять-шесть «черных шаров». Главным образом — за «личные качества» («Ругаюсь»).

— Николай Михайлович, а если вдруг вы получите много минусов?

— Уйду, разумеется...

«Не вижу, в какую сторону нужно себя менять... С врачами можно бы поделикатнее...» Твердость без грубости — вот, пожалуй, идеал.

Может быть, ошибаюсь, но, на мой взгляд, некоторая жесткость руководите­ля (при условии его глубокой порядочности, не говоря уж о компетентности) полезна. Для дела. Для предотвращения свар. Так мне подсказывает мой личный опыт газетных разбирательств (впрочем, другим он, может быть, подсказывает другое).

«Не было и нет склок в клинике, о чем часто слышу из других мест, — пи­шет Амосов. — Работа такая? Некогда заниматься пустяками? Или стеснитель­но перед лицом смерти?»

В «других местах», во многих, тоже ведь имеют дело со смертью и прочими серьезными делами. О склоках между тем не забывают.

В прошлом году он решил оконча­тельно бросить хирургию. В октяб­ре записал в дневнике:

«Подхожу к границе нового этапа. Впереди наука для удовольствия, писа­ние книг и созерцание».

Но этот этап не настал. В начале ны­нешнего года не базе его клиники был создан Киевский институт сердечно-сосудистой хирургии. Амосову предложили директорство.

Долго отказывался, но в конце концов согласился. Счел: добавочная тысяча опе­раций в год, девятьсот пятьдесят (или сколько?) спасенных жизней — приемле­мая плата за отказ от «спокойной старо­сти» (в понимании Амосова «спокойная старость» — это возможность заниматься любимой наукой — кибернетикой, биологической и социальной, строить модели).

До этого постепенно сокращал число своих операций. Довел до одной — двух в неделю. Сейчас оперирует каждый день. По две операции. Берет самых тяжелых. Делал и по три, но пришлось отказаться: «персонал ропщет — поздно кончаем».

Зарплату он здесь по-прежнему не по­лучает. На зарплате — в Институте ки­бернетики. Так сказать, директор на об­щественных началах. Чудеса. Даже если ничего другого не знать об Амосове, один факт, что человек долгие годы руководит крупнейшей в стране клиникой сердечной хирургии (а теперь — институтом), делает десятки сложнейших операций, не получая за это ни копейки, не может не потрясать. Я бы был благодарен читателям, если бы они мне сообщили о каком-либо другом похожем факте...

Мы помним: в семьдесят четвертом Амо­сов не бросил хирургию потому, что очередь в клинику была на три года. Те­перь очередь рассосалась. Точнее, ее «рассосали». Казалось бы, главный сти­мул исчез. Но появились новые. Об од­ном я уже упомянул — дополнительная тысяча операций, которую можно будет делать благодаря превращению клиники в институт (всего в институте Амосова бу­дет делаться три с половиной тысячи операций в год!). Еще один стимул: Амо­сов решил главное внимание уделять де­тям.

— Детей с врожденными пороками мы принимаем без всякой очереди. Как толь­ко привели в клинику, если операция по­казана, родители согласны, — кладем.

Сейчас он наметил грандиозное — про­вести всеобщую диспансеризацию детей с врожденными пороками сердца в мас­штабе Украины. Раньше всего надо на­ладить учет — информация о появлении ребенка с врожденным пороком дол­жна поступать на ЭВМ едва ли не из род­дома...

Со свойственной ему жестковатой пря­мотой Амосов говорит:

— Все эти коронарные болезни — болезни взрослых — не так уж социально значимы. А дети — это действительно социально значимо.

Того мальчика, Сережу, которого Амосов оперировал на заре новой «доктрины», удалось спасти.

«Все оказалось удивительно хорошо».

Смертность снизилась — нет уже тако­го тревожного положения, как в конце семидесятых.

Но Амосов не испытывает удовлетворе­ния: было два черных периода — «чер­ных июня», в 81-м и 82-м, когда ситуа­ция выходила из-под контроля.

«Действуют какие-то неизвестные си­лы… Не остановить их моими методами…»

Амосов вносит поправки в свою «док­трину». Так же решительно, как вводил новшества, — отказывается от них. Обду­мывает другие.

— Не надо никаких наград, подарков, благодарностей — говорит он, — только бы люди не умирали...