Необходимость более всеохватывающего анализа
Такие артефакты, как культурные схемы и сценарии, являются существенными компонентами “комплекта культурных инструментов”. В них есть как идеальное, так и материальное; они овеществлены в артефактах, которые опосредствуют совместную деятельность людей. В силу самого этого факта овеществления они присутствуют в виде ресурсов для той совершенно особой интерпретации, которая возникнет у каждого участника совместной деятельности. Однако не требуется особых размышлений, чтобы понять, что обсуждавшиеся до сих пор культурные ресурсы недостаточны для объяснения мышления и действия. Даже при самых широких допущениях о механизмах, связывающих объектные схемы в иерархии или событийные схемы в последовательные наборы, такие структуры знаний жестко предопределяют, что человек должен думать или как он должен вести себя во всякой данной ситуации, даже если допустить, что соответствующая культурная модель им
9
интериоризирована 4.
Каждая схема “не учитывает слишком многое и является значительным упрощением той зрительной, слуховой, сенсорной и умозрительной информации, которая потенциально заключена в опыте человека” [12; 98]. Поэтому, создавая инструменты для интерпретации и действия, индивид должен тем не менее сам совершать значительные интеллектуальные усилия, заключая, какую схему и при каких обстоятельствах ему применять. Например, большая рыжая полосатая мохнатая кошачья лапа, свисающая с полки в детском шкафчике, скорее всего вызвала бы иную схему, иные эмоции и иные действия, если бы мы увидели ее прямо под своим гамаком на террасе среди бразильских джунглей. Учитывая это, мы приходим к неизбежному выводу, что, для того чтобы объяснить культурно опосредствованное мышление, необходимо включить в анализ не только спецификацию артефакта, которым опосредствуется поведение, но и обстоятельства, в которых данное поведение происходит.
Подобно необходимости признания относительности поведения, распространение такого понимания оказалось источником продолжительных разногласий и путаницы. Эти трудности оставили свой след в виде различий в терминологии, используемой при обсуждении “чего-то большего”, что должно учитываться при анализе поведения, чтобы последнее могло быть осмысленно интерпретировано. В предыдущем параграфе я использовал термин “обстоятельства” в его обыденном смысле. Когда мы обращаемся к методическому обсуждению реального опыта, нам становятся нужны такие релевантные реальности, как окружение, ситуация, контекст, практика, деятельность и многие другие.
Ситуации и контексты
Много лет назад Д. Дьюи предложил релятивистскую теорию познания, в которой он использовал термин “ситуация”. “То, что обозначается словом "ситуация", — это не единичный объект или событие и не набор объектов или событий. Ибо мы никогда не переживаем объекты и события и не судим о них изолированно, но только в связи с. контекстуальным целым. Именно последнее и называется ситуацией”[13; 66]. Продолжая эту мысль, Д. Дьюи замечает, что психологи, по всей видимости, трактуют ситуации редуцированно: “... вследствие самой природы этого случая психологическая трактовка [опыта] принимает единичный объект или событие за сущность его анализа”- [13; 67]. Но, пишет он, “в реальном опыте никогда не встречаются такие изолированные единичные объекты или события; объект или событие — это всегда особая часть, фаза или аспект восприятия окружающего мира — ситуации” [там же]. Данное Д. Дьюи определение надындивидуального уровня структурирования нашло свой отклик во множестве современных подходов к познанию, связанных с практикой и теориями деятельности (например, [15]). В контексте данного обсуждения это напоминает нам, что сценарии, схемы и другие артефакты существуют как таковые только по отношению к более крупной структурной единице. Основываясь на своих исследованиях языкового развития, Дж. Брунер рассматривал надындивидуальные ограничения непрерывной повседневной деятельности как форматы. Формат, писал
10
он, “это ограниченный правилами микрокосм, в котором взрослый и ребенок делают что-либо друг с другом и друг для друга. В наиболее общем смысле это есть инструмент для структурированного человеческого взаимодействия. Поскольку форматы структурируют взаимодействие между младенцем и взрослым до начала лексико-грамматической речи, они являются решающим средством перехода от коммуникации к языку” [5]. Позднее он добавляет, что, когда форматы становятся конвенцией, они, видимо, приобретают своего рода “внешность”, которая позволяет им выполнять функции ограничителей (степеней свободы) для действий, совершаемых внутри них. Такие сущности следует рассматривать как внешние и внутренние одновременно. Понятие Дж. Брунера о формате служит превосходным дополнением концепции К. Нельсон об обобщенных схемах событий, называемых сценариями. К. Нельсон также указывает, что дети вырастают внутри круга событий, контролируемых взрослыми, и, следовательно, среди форматированной, происходящей в рамках сценариев деятельности. В этом смысле, замечает она, “приобретение сценариев есть наиболее важный момент для приобретения культуры” [30]. Свои основные предположения, касающиеся изучения культурной среды, я могу суммировать следующим образом. Самой элементарной составляющей культуры является артефакт — медиатор, с двойственной материально-идеальной сущностью, который соединяет/конституирует разум и мир. Выполняя роль медиаторов человеческого действия, артефакты как возможность взаимодействия людей с миром и друг с другом принимают различные конфигурации. Они не определяют мышление и деятельность; скорее они обеспечивают полисемические ресурсы для процесса построения деятельности и для ограничений этого процесса. По своей форме и по своему положению в деятельности, морфология которой сама по себе структурирована на манер форматов, артефакты несут с собой возможность заново находить решения задач, с которыми человек уже встречался и имел дело в прошлом.