Заимствование слов. Калька.

Нет ни одного языка на земле, в котором словарный состав ограничивался бы только своими исконными сло­вами. В каждом языке имеются и слова заимствованные, иноязыч­ные. В разных языках и в разные периоды их развития процент этих “не своих” слов бывает различным.

Среди заимствований следует различать, прежде всего, слова, усвоенные и освоенные и слова усвоенные, но не освоенные.

Освоение иноязычных заимствований - это, прежде всего под­чинение их строю заимствовавшего языка: грамматическому и фонетическому. Непривычные грамматически в русском языке сло­ва кенгуру, какаду, пенсне, кашне, сальдо, колибри, чахохбили и т. п. своими “концами” у, е, и не подходят к моделям существительных и поэтому остаются неосвоенными до конца (хотя бы фонетически они и подчинились обычным произносительным нормам русско­го языка [к'əнгурý, кəкʌдý, п’и^энсн, кʌшнэ, кʌл’ибр’и^э, чəхʌγб’ил’и^э] и т.п.); слова, содержащие непривычные для рус­ской фонетики звуки или сочетания звуков, также остаются недоосвоенными, например: сlaнг (с чуждым l), Кёльн (с чуждым соче­танием кё), Тартарен [тʌртʌрэн] (вместо нормального для русско­го языка [тəртʌрэн]) и т. п., хотя грамматически все эти слова освоены, так как склоняются по обычным русским парадигмам и подходят под нормальные модели русских существительных.

Слова, освоенные в заимствовавшем их языке, делаются “неза­метными”, входят в соответствующие группы своих слов, и их бы­лую чужеязычность можно открыть только научно-этимологичес­ким анализом.

Например, в русском такие слова, как кровать, бумага, кукла (греч.); бестия, июль, август (лат.); халат, казна, сундук (арабск.); караул, лошадь, тулуп, башмак, сарафан, кумач, аршин, кутерьма (тюркск.); сарай, диван, обезьяна (перс.); солдат, котлета, суп, ваза, жилет (франц.); спорт, плед, ростбиф (англ.); бас, тенор (итал.); руль, флаг, брюки, ситец, пробка (голландск.); ярмарка, стул, штаб, лозунг, лагерь (нем.); мантилья (исп.); козлы, коляска, кофта, ле­карь (польск.) и т. п.

Конечно, те иноязычные слова, которые усвоились в заимст­вовавшем языке грамматически и фонетически, не всегда стано­вятся кандидатами в основной словарный фонд, иногда как слиш­ком специальные или специфические по своей тематике и сфере употребления, иногда по своей экспрессивной окраске. Тогда они тоже остаются недоосвоенными, но уже чисто лексически.

Таковы применительно к русскому слова клизма, епископ, их­тиозавр, лизис (греч.); коллоквиум, инкунабула, петиция (лат.); альгамбра (арабск.); кавардак, курдюк, беркут, бакшиш (тюркск.); фу­жер (франц.); бридж, вист, нокаут (англ.); шихта, фрахт, штрейк­брехер (нем.); грот, фок, бугшприт (голландск.) и т. п.

Однако это никак не исключает возможности иноязычным сло­вам войти в основной словарный фонд заимствующего языка; на­пример, в русском языке изба, хлеб (герм.); казна с ее производны­ми (арабск.); табун, башмак, башня (тюркск.); сарай, обезьяна (персидск.); солдат, суп, помидор (франц.); спорт, клуб, футбол (англ.); вахта, ярмарка, лампа (нем.); зонтик, брюки, ситец (голландск.); сбруя, кофта, бляха (польск.); борщ, бондарь (укр.) и т. п.

И даже обычно при этом вытеснение “своего” слова, занимав­шего это место в лексике, в специальный или пассивный словарь. Например, взятое из татарского слово лошадь (< ëîø#äü < алаша am - “маленький конь”, “мерин”) вытеснило слово конь, которое в русском литературном языке стало словом экспрессивным (для ими­тации фольклора, в профессиональной кавалерийской лексике или в высоком стиле). Другие слова, заимствованные из чужих языков, не только не претендуют на вхождение в основной словарный фонд заимствовавшего языка, но остаются именно “чужими”. Значит ли это, что их вообще нет в данном языке? Нет, они “присутствуют”, хотя бы в пассивном словаре (но как раз не в потенциальном, так как они единичны и по грамматическому облику непродуктивны).

Эти слова употребляются по мере надобности, особенно в ху­дожественной и публицистической литературе, для достижения так называемого “местного колорита”; особенно важно сохранение та­ких слов при переводах с чужих языков, где вовсе не все надо переводить, а иной раз необходимо сохранять названия, данные в чужом языке, лишь транскрибируя их. Многие такие “транскрип­ции” получают права гражданства и входят уже в запасной (для специальных нужд) словарный состав. Таковы обычно личные соб­ственные имена (ономастика), названия монет, должностей, дета­лей костюма, кушаний и напитков, обращения и т. д., что при переводе всего остального текста сохраняет “местный колорит” и отвечает мудрой поговорке Гердера: “Надо сохранять своеобразие чужого языка и норму родного” (XVIII в.).

Такие слова и существуют в словарном составе как варваризмы, т. е. иноязычные слова, пригодные для колористического использования при описании чуждых реалий и обычаев.

Имеются они и в русском языке (см. таблицу на с. 144). Такие неосвоенные иноязычные слова выглядят инкрустация­ми, которые даже “писать своими буквами” как-то неудобно, поэ­тому-то они и могут выполнять функцию изображения местного колорита.

Интересно, как Пушкин в “Евгении Онегине” подходил к та­ким варваризмам:

Пред ним roast-beef окровавленный (I, XVI).

Beef-steaks и страсбургский пирог (I, XXXVII).

Как dandy лондонский одет (I, IV).

Сейчас слова ростбиф, бифштекс, вульгарный перешли уже в разряд усвоенных, но слово денди и до сих пор, пожалуй, воспринимается как варваризм (чему содействует трудность грамматического освое­ния слова на -и).

Наряду с заимствованными словами, когда заимствуется прежде всего звуковая сторона слова (хотя порой и с искажениями, особен­но по народной этимологии), а затем его номинативная направлен­ность (слово-название), существуют и иного порядка “заимствован­ные” слова и выражения, когда иноязычный образец переводится по частям средствами своего языка. Это кальки (кальки от французского слова caique - “копия на прозрачном листе”, “под­ражание”).

Кальки возникают обычно книжным путем, это чаще всего бы­вает делом рук переводчиков.

Прямое калькирование иноязычного слова можно пояснить на примере латинского слова objectum и русского предмет, где при­ставка оЬ- переведена как пред-, корень -ject- как -мет- (от ме­тать) и, наконец, окончание -ит отброшено; в сумме отдельных слагаемых возникло новое слово предмет.

Такого же рода кальки: греческое synedesis, латинское conscien-tia - совесть, латинское agricultura - земледелие, insectum - насе­комое; греческое philosophic. - любомудрие; французское prejuge - предрассудок, impression - впечатление, developpement - развитие, industrie - промышленность; немецкое Begriff - понятие, Vorstel-lung - представление, Auffassung - восприятие, Sprachwissenschaft - языковедение или языкознание и т. п.; кальками с латинского явля­ются наши грамматические термины substantivum - существитель­ное, adjectivum - прилагательное, verbum - глагол (ранее, речь, отку­да adverbium - наречие, а не приглаголие), pronomen - местоимение, interjectio - междометие (в XVIII в. между метие в соответствии с оригиналом), subjectum - подлежащее, praedicatum - сказуемое, са-sus (греческое ptosis) - падеж и т. п.

Несколько иначе надо понимать такие кальки, как француз­ские gout - вкус, trait - черта, influence - влияние. В этих случаях используется уже готовое слово своего языка, но ему придается не имевшее раньше место переносное значение по образцу иноязычно­го слова (таковы же кальки в области терминологии, предложен­ные Ломоносовым: движение, кислота, наблюдение, опыт, явле­ние и т. п.).

Калькированными могут быть и целые выражения (словосоче­тания разного типа), например: взять меры. (prendre les mesures) (взять меры - выражение начала XIX в., в настоящее время - принять меры), присутствие духа (presence d'esprit), коротко и ясно (kurz und gut), целиком и полностью (ganz und volt) и т. п.

Иногда при калькировании возникает недоразумение, когда многозначные или омонимичные слова берутся не в том значении; таково выражение: “Любезнейший! Ты не в своей тарелке!” Гри­боедов, Горе от ума), укрепившееся в русском языке, несмотря на ошибку, отмеченную еще Пушкиным: assiette по-французски не только “тарелка”, но и “положение”. В кальке с французского хладнокровие повинны сами французы, которые спутали в sangfroid омонимы sens - “ум” и sang - “кровь” и стали писать вместо sens froid - “хладномыслие” - sangfroid - “хладнокровие”.

Часто происходит параллельно заимствование и калькирование, причем калька получает более широкое значение, а заимствование более узкое, специальное, например:

Оригинал	Заимствование	Калька
objectum essentia affectus positivus naturalis eugenes	Объект эссенция эффект позитивный натуральный Евгений (соб­ственное имя)	предмет естественность страсть положительный естественный благородный

Вопрос о допустимости заимствования и использования иноя­зычной лексики всегда вызывал горячие дискуссии.

Ломоносов как ученый, переводчик, публицист и поэт держался такого мнения: “Из других языков ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить”, “Рассуди, что все народы в употреблении пера и изъявлении мыслей много между собою разнствуют, и для того береги свойства собственного своего языка. То, что любим в стиле латинском, французском или немецком, смеху достойно иногда бывает в русском”; античное наследство Ломоносов оценивал очень высоко: “Оттуда умножаем довольство российского слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славянского сродно”'. Ломоносов выступал про­тив засорения иноязычием своего языка: “...старательным и осто­рожным употреблением сродного нам коренного славянского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще через латинский. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувст­вительно, искажают собственную красоту нашего языка, подверга­ют его всегдашней перемене и к упадку преклоняют”.

Засорение русского языка галлицизмами изобразил Д. И. Фон­визин в комедии “Бригадир”; Грибоедов это пересыпание речи гал­лицизмами назвал “смесью французского с нижегородским”.

Однако критическое отношение к заимствованиям у некоторых деятелей русской культуры переходило в националистический пу­ризм, например у А. С. Шишкова, В. И. Даля, которые предлагали все заимствованные и уже усвоенные слова заменить своими: не калоши, а мокроступы, не фортепьяно, а тихогромы (Шишков), не синоним, а тождеслов, не атмосфера, а мироколица, колоземица, не гимнастика, а ловкосилие, не эгоист, а себятник, самотник (Даль) и т. п. Нелепость таких предложений очевидна.

В XX в. об употреблении иноязычных слов писал В. И. Ленин:

“Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно... Не пора ли нам объ­явить войну употреблению иностранных слов без надобности? Со­знаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надоб­ности озлобляет, то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уже могут вывести из себя... Перенимать французско-нижегород­ское словоупотребление - значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-фран­цузски учился, но, во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык. Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?” В этом высказывании Ленин выступает не вообще против иноя­зычных слов, а против употребления их “без надобности” и к тому же часто неправильно.

О том, что из чужеязычия следует оставлять без перевода, писал Энгельс:

“Я ограничился тем, что устранил все излишние иностранные слова. Но оставляя необходимые, я отказался от присоединения к ним так называемых пояснительных переводов. Ведь необходимые иностранные слова, в большинстве случаев представляющие обще­принятые научно-технические термины, не были бы необходимыми, если бы они поддавались переводу. Значит, перевод только искажа­ет смысл; вместо того, чтобы разъяснить, он вносит путаницу”.