29. Де гарсиа высказывается начистоту

Меня поместили не в мою комнату, а в расположенную при входе в дом

маленькую караульную, где отдыхала стража. Здесь, задыхаясь от страха и

ярости, я лежал некоторое время, связанный по рукам и ногам. Два солдата с

обнаженными мечами не спускали с меня глаз. Из-за стены доносились глухие

звуки ударов, сопровождаемые стонами.

Но вот дверь распахнулась, в караульню вошли два тласкаланца

свирепого вида и, схватив меня за волосы и за уши, грубо поволокли в

комнату. Я услышал, как один испанец сказал, обращаясь к другому:

- Бедняга! Святотатец он или нет, мне его жаль. Проклятая служба!

Затем дверь за нами закрылась, и я очутился в камере пыток. Комната

была затемнена; на оконной решетке висел какой-то лоскут, и только огонь

жаровен освещал стены призрачными отблесками. При свете этих отблесков я

старался разглядеть обстановку.

Посреди комнаты стояли три грубо сколоченных деревянных кресла. Одно

было пусто, а в двух других сидели император ацтеков Куаутемок и мой

старый знакомый, касик Такубы. Они были привязаны к креслам, а под ногами

у них стояли жаровни с пылающими углями. Позади кресел примостился писец с

бумагой и чернильницей. Вокруг пленников суетились занятые своим страшным

делом тласкаланцы, которыми руководили два испанских солдата.

Перед третьим пустым креслом стоял еще один испанец, - казалось, не

принимавший участия во всем происходящем. Это был де Гарсиа.

Но вот один из тласкаланцев схватил босую ногу правителя Такубы и

прижал ее к пылающим угольям жаровни. Несколько мгновений стояла мертвая

тишина, затем касик Такубы глухо застонал. Куаутемок повернулся к нему -

только тогда я заметил, что его нога тоже стоит на горящих угольях.

- На что ты жалуешься, друг? - заговорил он твердым голосом. - Я тоже

не отдыхаю на своем ложе, однако молчу! Смотри на меня, друг, и не выдавай

своих страданий.

Я услышал, как заскрипело перо по бумаге: писец записал его слова. В

этот миг Куаутемок повернул голову и увидел меня. Его лицо было свинцовым

от боли, но когда он обратился ко мне, я услышал все тот же неторопливый,

ясный голос, который столько раз звучал на большом совете.

- Увы, ты тоже здесь, друг мой теуль? - сказал Куаутемок. - Я

надеялся, что тебя они пощадят. Теперь ты видишь, что значит верить

испанцам. Малинцин поклялся обходиться со мной с уважением, вот он и

воздает мне честь горящими углями и раскаленными клещами. Они думают, что

мы спрятали сокровища, и пытаются вырвать у нас эту тайну. Но ведь ты

знаешь, теуль, что это неправда. Если бы у нас были сокровища, разве бы мы

не отдали их сами нашим победителям, божественным сыновьям Кецалькоатля?

Ты знаешь, что у нас не осталось ничего, кроме развалин наших городов и

праха наших близких.

- Молчи, собака! - оборвал его один из палачей и ударил по лицу. Но я

уже понял и в глубине души поклялся, что скорее умру, чем выдам тайну

своего собрата. Скрыв от алчных испанцев сокровища, Куаутемок хоть в этом

мог одержать над ними победу. Нет, я не предам его в последнем бою!

Так я дал клятву, которой тут же было суждено подвергнуться

испытанию. По знаку де Гарсиа тласкаланцы схватили меня и привязали к

третьему креслу. Затем он склонился к моему уху и заговорил по-испански:

- Пути господни неисповедимы, кузен Вингфилд. Ты охотился за мной по

всему свету, мы не раз встречались, и каждый раз было тебе на горе. Я

думал, что разделаюсь с тобой на рабском корабле, я надеялся, что акулы

прикончат тебя в море, но ты каким-то образом всегда ускользал от меня,

мой преследователь, и я каждый раз сожалел об этом, узнавая правду. Но

теперь я ни о чем не жалею. Теперь я знаю, что тебе был уготован

сегодняшний день. На сей раз ты от меня не уйдешь, кузен Вингфилд, и я

надеюсь, что мы проведем с тобой несколько приятных дней, прежде чем

расстаться навсегда. Я буду с тобой обходителен. Выбирай сам, с чего нам

начать. К сожалению, выбор не так богат, как бы мне хотелось; святая

инквизиция еще не прибыла сюда со своими милосердными орудиями, но я

собрал все, что мог. Эти дикари ничего не понимают в своем деле: у них

хватило воображения только на горящие угли. У меня, как видишь, больше

фантазии, - де Гарсиа показал на различные орудия пыток. - Итак, что тебе

больше нравятся?

Я не ответил, решив не издавать ни звука, что бы со мной ни делали.

- Сейчас подумаем, подумаем, - продолжал де Гарсиа, теребя свою

бородку. - Ага, есть! Эй, рабы, сюда!

Я не хочу описывать пережитые мной страдания, чтобы не возбудить ужас

в душе того, кому доведется прочесть мою историю. Достаточно будет

сказать, что этот дьявол с помощью тласкаланцев истязал меня в течение

двух с лишним часов, подвергая самым ужасным мучениям. Он перепробовал на

мне все пытки, какие только мог придумать, проявив в этом деле незаурядные

способности и неистощимую изобретательность. Когда я временами терял

сознание, меня тотчас приводили в себя ведрами холодной воды и водкой,

которую вливали мне в рот. Но, несмотря на все это, я с гордостью могу

сказать, что за два с лишним часа невыносимых страданий не издал ни

единого стона и не произнес ни слова. А ведь я испытывал не только

телесные муки. Мой враг, не переставая, осыпал меня издевками и

насмешками, терзавшими мою душу сильнее, чем орудия пыток и горящие угли

терзали мою плоть. Наконец де Гарсиа выбился из сил и, обозвав меня

упрямой английской свиньей, приостановил пытку. В этот момент в залитую

кровью комнату вошел Кортес, а за ним - Марина.

- Как дела? - спокойно спросил Кортес, хотя лицо его побелело при

виде всех ужасов.

- Касик Такубы признался, что золото спрятано у него в саду, -

ответил писец, заглянув в свои бумаги. - Двое других молчат, генерал.

Я услышал, как Кортес пробормотал про себя:

- Какие люди! Поистине железные...

Затем громко приказал:

- Завтра отнесите касика в сад, о котором он говорил; пусть покажет,

где лежит золото. А этих двух оставьте на сегодня в покое. Может быть, за

ночь они образумятся. Надеюсь на это, надеюсь ради их же блага!

Кортес отошел в дальний угол и начал совещаться с Сарседой я другими

палачами. Передо мной и Куаутемоком осталась одна Марина. Некоторое время

она смотрела на принца почти с ужасом, затем странный огонь промелькнул в

ее прекрасных главах и она тихо обратилась к нему по-ацтекски:

- Помнишь, Куаутемок, как ты однажды оттолкнул меня там, в Табаско, и

что я тебе тогда сказала? Я говорила, что возвышусь без твоей помощи и

вопреки тебе. Видишь, все сбылось, и даже больше того, ибо смотри, до чего

ты дошел! Скажи, ты не жалеешь о том далеком дне, Куаутемок? Я жалею, хотя

многие женщины на моем месте только радовались бы, увидев тебя в беде.

- Женщина, - ответил принц хриплым голосом, - ты предала свою родину,

унизила меня и довела до пыток. Да, если бы не ты, пожалуй, все было бы

по-другому. Да, я сожалею - сожалею о том, что не убил тебя сразу. Но да

будет впредь имя твое постыдной бранью в устах каждого честного человека,

да будет душа твоя проклята навеки и да испытаешь ты еще при жизни самую

страшную измену и унижение! Твое предсказание сбылось, женщина. Но и мое

исполнится!

Марина, трепеща, отвернулась и некоторое время не могла произнести ни

слова. Но вот взгляд индеанки упал на меня, и слезы полились из ее глаз.

- Увы, друг мой, - пробормотала она, - бедный, бедный...

- Не плачь надо мной, Марина, - отозвался я по-ацтекски. - Какой толк

от твоих слез? Лучше помоги мне, если можешь!

- О, если бы я могла! - воскликнула она, рыдая, повернулась и

выбежала из комнаты пыток. Кортес последовал за ней.

К нам снова приблизились испанцы. Они подняли Куаутемока и касика

Такубы и понесли на руках, потому что те не могли идти, а касик вообще был

без сознания.

- Прощай, теуль! - сказал мне Куаутемок, когда его проносили мимо. -

Ты поистине благородный человек, настоящий сын Кецалькоатля. Да

вознаградят тебя боги за все, что ты выстрадал ради меня и моего народа,

ибо я наградить тебя не могу.

Это были последние слова Куаутемока, которые мне довелось услышать,

ибо в следующее мгновение его вынесли из комнаты.

Я остался один лицом к лицу с тласкаланцами и де Гарсиа. Он не

переставал надо мной насмехаться:

- Что, друг мой Вингфилд, устал немножко? Ничего, все дело в

привычке! Игра трудна только поначалу. За ночь сон освежит тебя, а утром

ты проснешься новым человеком. Ты, наверное, думаешь, что худшее уже

позади, что на большее я не способен? Глупец, это только цветики. Ты,

конечно, воображаешь, что твое упрямство злит меня? Опять ошибка! Я молюсь

о том, чтобы ты не вздумал заговорить, дружок! Я готов отказаться от своей

доли спрятанного золота, лишь бы провести с тобой еще пару подобных

деньков! Я могу расплатиться с тобой сполна - мне посчастливилось найти

такой способ. Ведь можно терзать не только плоть, не правда ли? Когда я

хотел отомстить твоему отцу, я поразил ту, которую он любил. А теперь я

добрался и до тебя. Ты, конечно, не понимаешь, о чем идет речь? Хорошо, я

скажу. Может быть, ты знаешь некую знатную индеанку царского рода по имени

Отоми?

- Отоми? Что с ней? - воскликнул я, впервые разжав уста, ибо страх за

нее поразил меня сильнее, чем перенесенные пытки.

- О, какая удача! Наконец-таки я нашел способ заставить тебя

говорить. Завтра ты у меня будешь соловьем разливаться! А способ простой:

Отоми, дочь Монтесумы, и, кстати, весьма приятная дама, согласно обычаям

индейцев, стала твоей женой, кузен Вингфилд. Я знаю всю вашу историю. Так

вот, твоя жена в моей власти, и я тебе это докажу. Сейчас ее приведут

сюда; можете утешить друг друга. Но завтра она сядет на твое место, и на

твоих глазах ей придется испытать все, что испытал здесь ты. Слышишь,

собака? О, тогда ты заговоришь! Ты скажешь все, только боюсь, будет

слишком поздно!

Первый раз за все время я почувствовал, что силы мои сломлены, и

начал молить своего злейшего врага о милосердии.

- Пощади ее! - стонал я. - Делай со мной, что хочешь, но ее пощади!

Ведь есть же у тебя сердце, даже у тебя, ибо и ты человек. Ты никогда

этого не сделаешь, и Кортес этого не допустит.

- Кортес? - рассмеялся де Гарсиа. - Кортес ничего не узнает, пока все

не будет кончено. У меня есть его письменный приказ - использовать все

способы, чтобы вырвать у тебя признание. Пытки не помогли - значит,

остается только этот способ. А что касается остального, то, по-видимому,

ты меня плохо знаешь. Тебе известно, что такое ненависть, потому что ты

меня ненавидишь. Так вот, увеличь это чувство в десять раз и тогда ты

поймешь, как я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твою семью, за то, что у

тебя глаза твоей матери, но больше всего - за тебя самого! Меня,

испанского дворянина, ты избил палкой, как собаку! Разве может хоть

что-нибудь остановить меня теперь, когда я могу, наконец, удовлетворить

свою ненависть? Ты смелый человек, но сейчас ты дрожишь, сейчас и ты узнал

муки ужаса. Какое счастье! Теперь я могу сказать все начистоту: я боюсь

тебя, Томас Вингфилд. Я испугался, когда встретился с тобой впервые - у

меня были на то причины, - и только поэтому пытался тебя убить. По

временам я не мог спать от необъяснимого ужаса, который ты мне внушал.

Из-за тебя я бежал из Испании, из-за тебя я вел себя, как трус, во многих

схватках. В этой странной дуэли мне всегда везло, но все равно я боялся

тебя по-прежнему. Я боюсь тебя и сейчас. Если бы мог, я бы убил тебя

сразу, но тогда твой призрак начал бы преследовать меня вместе с призраком

твоей матери, а главное - мне пришлось бы ответить за тебя Кортесу. Страх

кузен Вингфилд, - отец жестокости. Страх перед тобой заставляет меня быть

беспощадным. Я знаю, что в конечном счете ты меня победишь, живой или

мертвый, но сейчас моя очередь торжествовать. Пока в тебе или в тех, кто

тебе дорог, теплится жизнь, я буду делать все, чтобы довести тебя или

твоих близких до позора, унижения и гибели. А почему бы и нет? Ведь я уже

погубил твою мать, кузен, хотя мне и пришлось это сделать, чтобы спасти

свою жизнь. Мне все равно нет прощения - сделанного не переделать! Ты

гнался за мной, чтобы отомстить, и рано или поздно твоей рукой или с твоей

помощью эта месть свершится. Но сегодня мой час, и я им воспользуюсь, хотя

бы для этого мне пришлось превратиться в мясника!

Внезапно де Гарсиа повернулся и вышел из комнаты, а я от слабости и

боли потерял сознание.

Очнулся я на чем-то вроде ложа и почувствовал, что путы мои сняты.

Надо мной склонилась какая-то женщина. Шепча слова жалости и любви, она

перевязывала мои раны.

Была уже ночь, но в комнате горел светильник, и в его мерцании я

разглядел, что женщина эта была не кто иная, как Отоми, но уже не

измученная и истощенная, а почти столь же прекрасная, как задолго до дней

голодной осады.

- Отоми, ты здесь! - прошептал я израненными губами и застонал,

потому что вместе с сознанием в моей памяти всплыли угрозы де Гарсиа.

- Да, любимый, это я, - тихо отозвалась Отоми. - Мне позволили

ухаживать за тобой. Проклятые, что они с тобой сделали? Если бы я могла

отомстить!..

Отоми разрыдалась.

- Тш-ш-ш! - проговорил я. - Тише. У нас есть еда?

- Сколько угодно. Принесла женщина от Марины.

- Дай мне поесть, Отоми.

Она принялась меня кормить, и постепенно смертельная слабость прошла.

Осталась только боль, раздиравшая на части мое бедное тело.

- Слушай, Отоми, ты видела де Гарсиа?

- Нет, муж мой. Два дня назад меня разлучили с моей сестрой Течуишпо

и другими женщинами, но обращались со мной хорошо, и я не видела ни одного

испанца, если не считать солдат, с которыми сюда пришла. Они сказали, что

ты болен. О, теперь-то я знаю, что это за болезни...

И она снова заплакала.

- Однако кто-то тебя увидел и донес, что ты моя жена.

- Это понятно, - ответила Отоми. - Все ацтеки знали о нашей женитьбе,

сохранить подобную тайну невозможно. Но за что они тебя так мучили? За то,

что ты сражался против них?

- Мы одни? - спросил я.

- Снаружи стоит стража, но в комнате мы одни.

- Тогда наклонись поближе, и я тебе скажу.

Когда я объяснил Отоми все, она вскочила на ноги с горящими главами и

заговорила, прижимая руки к сердцу:

- О, я любила тебя и раньше, но теперь люблю еще сильнее, если только

это возможно! Кто вынес бы подобные страдания, сохранив верность клятве и

побежденным друзьям? Да будет благословен день, когда я впервые увидела

твое лицо, о муж мой, самый верный из всех людей! Но те, кто посмел это

сделать с тобой, где они? Теперь они не придут, правда? Теперь все

кончено, и я буду ухаживать за тобой, пока ты не поправишься. Ведь иначе

они не пустили бы меня к тебе!

- Увы, Отоми, я должен тебе сказать правду: ничто еще не кончено!

И прерывающимся голосом я рассказал ей все, да, все, потому что не

имел права ничего скрывать. Я объяснил ей, для чего ее привели сюда. Она

выслушала меня молча, и только губы ее побелели.

- Поистине теули превзошли наших жрецов, - заговорила она, когда я

кончил. - Жрецы нашего народа пытают и приносят жертвы во славу богов, а

не во имя золота и тайной злобы. Но что нам теперь делать? Скажи мне, муж

мой, ты должен сказать!

- Я не смею, - простонал я.

- Ты словно девочка, которая не решается признаться в сжигающей ее

любви, - проговорила Отоми с печальной и гордой усмешкой. - Хорошо, я

скажу за тебя. Ты думал о том, что этой ночью мы должны умереть.

- Да, - ответил я. - Умереть сейчас или умереть завтра, испытав все

муки и унижения, - иного выбора у нас нет. Если бог нам не поможет, мы

должны помочь себе сами, а способ у нас только один.

- Бог? Нет никакого бога! Было время, когда я усомнилась в богах

своего народа и обратилась к твоему божеству. Но сейчас я отвергаю и

проклинаю его! Если бы был милосердный бог, о котором ты говорил мне,

разве бы он допустил подобное? Ты единственный мой бог, и только тебе я

поклоняюсь, Нечего взывать к тому, чего нет! А если что-то и есть, то все

равно никто не услышит наши жалобы и не увидит наши страдания. Поэтому

будем надеяться только на себя. Вон лежат веревки. На окне есть решетка.

Одно мгновение - и мы улетим за пределы солнца, прочь от жестокости теулей

или просто уснем навеки. Но пока еще у нас есть время. Давай поговорим

немного! Вряд ли они приступят к пыткам до рассвета, а к рассвету мы будем

уже далеко.

И мы повели беседу, насколько мне позволяла боль. Мы вспоминали о

нашей первой встрече, о том, как Отоми была отдана мне, богу Тескатлипоке,

Душе Мира, о дне, когда мы лежали бок о бок на жертвенном алтаре, о нашей

настоящей свадьбе, об осаде Теночтитлана и о смерти нашего первенца. Так

мы проговорили далеко за полночь и умолкли лишь часа в два утра. Гнетущая

тишина воцарилась в темнице. Наконец Отоми обратилась ко мне, и голос ее

зазвучал торжественно и глухо:

- Муж мой, ты измучен болью, а я усталостью. Время совершить

неизбежное. Печальна наша судьба, но впереди нас ждет, наконец, покой.

Благодарю тебя, муж мой, за твою доброту, но еще больше благодарю тебя за

верность моей семье и моему народу. Прикажи приготовить все для нашего

последнего странствия.

- Приготовь, - ответил я.

Отоми встала и занялась веревками. Вскоре все было сделано. Час

смерти пробил.

- Помоги мне, Отоми, - попросил я. - Я сам не могу ходить.

Она подняла меня своими сильными нежными руками, и поставила на

табурет под зарешеченным окном. Потом она накинула мне на шею петлю,

встала со мной рядом и затянула вторую петлю у себя на горле. В

торжественной тишине мы обменялись последним поцелуем. Все уже было

сказано.

Но вдруг Отоми спросила меня:

- О чем ты думаешь в этот миг, муж мой? Обо мне и нашем мертвом

ребенке или о той девушке, что живет далеко за морем? Нет, не отвечай! Я

была счастлива в моей любви - этого достаточно. Сейчас любовь моя

оборвется вместе с жизнью. Я ни о чем не жалею; мне жалко тебя. Прикажи, я

оттолкну табурет. Скажи - да!

- Да, Отоми. Нам не на что надеяться, кроме смерти. Я не могу

изменить Куаутемоку, и я не вынесу твоего позора и мучений.

- Тогда поцелуй меня в последний раз!

Я снова поцеловал ее, и Отоми толкнула табурет, пытаясь его

опрокинуть. В тот же миг двери распахнулись и снова быстро захлопнулись.

Перед нами стояла закутанная женщина с факелом в одной руке и каким-то

узлом в другой. Увидев эту ужасную сцену, она бросилась к нам с криком:

- Что вы делаете? Ты сошел с ума, теуль!

Я сразу узнал голос Марины.

- Кто эта женщина, муж мой? - спросила Отоми. - Откуда она тебя

знает, и почему она мешает нам умереть спокойно?

- Я Марина, - ответила закутанная гостья. - Я пришла вас спасти, если

только смогу.