Культура и массы.

О возможностях индивида.

1

Преобладает теория что культура – система табу. Иначе говоря – система, построенная по модели «можно»/»нельзя» («да»/»нет»).

Нет причин оспаривать эту уже не раз научно доказанную концепцию.

Нет причин и ограничиваться ей.

Если бы официальная культура какого-нибудь условно взятого социума была только такого рода «шлифованием», то насколько бы стало возможным развитие индивидуальных стратегий этой культуры? А ведь индивидуальная стратегия есть искусство; оно же в свою очередь есть развивающий и обновляющий стимул культуры как таковой. Писатели, художники, музыканты – кто они как не emarginato, неформалы, social outcast, кто как не люди вне социальных ограничений? Да, социум ограничивает их внешне, делая частицами своей структуры, но их мышление? Их рефлексия? Их воля к познанию? А меду тем именно такие social outcast и занимаются «шлифованием», именно они и отсекают всё «лишнее» от того, что зовётся красивым словом культура.

Культура как что-то данное. Культура как нечто до конца несформированное, внешне имманентная и внутренне плюралистичная «субстанция», способная сакрализоваться в порыве индивидуального сознания и в тоже время способная распадаться на отдельные знаки-ярлыки и абстрагированные символы, давая возможность своего профанного использования.

Логический вывод: формируя каждого нового социального индивида, культура не перестаёт быть им формируемой. Таково сакральное использование культуры, создающее волю к познанию.

Профанное же использование культуры (профанная культурность) есть своего рода смерть.

В этом смысле мы все давно ходячие мертвецы – мы зомби.

Образ не случайно популярный. Зомби есть потребитель, не способный быть производителем, способный только заражать своим потребительством.

Возникает вопрос: «На что же в первую очередь направленно это профанное потребительство? Что является главным продуктом потребления?»

Ответ: «Массовая культура, масмедиа как её основной вариант».

Мы нуждаемся в симуляции запретного, - у нас недостаточно воли к познанию, чтобы разумно пользоваться самим запретным. Это и значит быть мёртвым. Почти каждый из нас не способен постичь свою экзистенцию – каждый из нас слишком мало для этого знает о других. Человек в состоянии невозможности знания. Это и значит быть зомби.

2

В наше время стоит хотя бы 100° повернуться от Маркса.

Уже доказано, что на ранних этапах развития общества культура не делилась на базис и надстройку, что древнему человеку было свойственно мифопоэтическое восприятие мира, что он был одновременно и художник, и исследователь окружающей его реальности. Что же касается понятия собственности, то его вообще не существовало. Собственность как отражение и преумножение себя, собственность как возможность проявления Я-императива, проявления воли к окружающему миру, с целью установления власти «Я» на каком-нибудь малом его кусочке – этого не было у первобытного человека. Да, проявление подобного рода власти прослеживается ещё у приматов, но всё же нельзя говорить об этом как о проявлении «чувства собственника». Захватив в свою власть некий предмет (или некое пространство) примат лишь реализует характерный для его природы инстинкт; он не расширяет границы своего «Я», поскольку «Я» у него нет. У первобытного человека «Я» существовало, но не могло реализоваться в чистом виде, поэтому и отношение ко всему окружающему, в том числе и к тому, что создано его же руками, не было отношением, исходящим из «Я-концепции». Мог существовать только «Большой Рука» или «Соколиный Глаз», что являлся таковым, и подобным образом характеризовался по отношению к «Мудрый Голова», «Гордый Взгляд», «Чёрный Дух» и т.п., то есть – по отношению к племени. Индивидуально «Соколиный Глаз» не существовал. Он существовал исключительно. И всё вокруг него было таким исключительным: каждое копье, каждый каменный нож обладал набором своих отличительных качеств. Говоря о таком типе сознания следует в первую очередь научится разводить и противопоставлять понятия исключительный и индивидуальный. Индивидуального существовать не может –нет индивида и как следствие, - нет индивидуальности. Исключительность, напротив, становится в таком сознании абсолютной, поскольку в нём не складывается отношение к предмету как к материальному воплощению данной ему функции. Каждый предмет исключителен и в силу этого фетишизирован.

Фетишизированными и сверх того наделёнными мифическими свойствами являются и проявления любовных чувств. Их объекты также исключительны и не индивидуальны. Они в определённом смысле доступны. Инстинкт обладания, на данных этапах проявляет себя чрезвычайно резко и приводит к появлению систем племенных и внеплеменных табу, но формируется эти системы долго, нередко перестраиваются; кроме того не следует забывать, что табу есть лишь внешний запрет – в столь примитивном сознании оно не становится вытеснением.

Таким образом, всё является исключительным и всем доступным – «первобытный коммунизм».

Однако, культура первобытных людей не исчерпывается таким утробным состоянием. Она почему-то развивается и делает это против кайфа «народных масс». Дело в том, что есть шаманы. Первые врачи и проповедники, и одновременно первые танцоры, музыканты, драматурги и поэты. Природа танца и музыки сексуальна, природа поэзии и драматургии сексуальна, природа любого искусства сексуальна – это замечательно доказано такими философами как Г. Башляр и Ж. Батай. Но проблема в том, что стать искусством природа сексуального могла только через посредство шамана, ибо в архаичном обществе он был единственным человеком, способным хотя бы на самую примитивную рефлексию. Шаманы бились в истерических припадках, веря, что в них вселяется одна из бесчисленных душ больного, шаманы придумывали легенды про путешествие в астральные миры с целью найти одну из заблудившихся (болеющих) душ. Шаманы пели песни, придумывали танцы. Шаманы развивали культуру. Они были представителями интеллектуального творческого труда, вовсе не являясь social outcast. Напротив – они, как раз, и формировали социальность.

Именно от шаманов исходили тенденции к установлению и отмене табу. Именно шаманы привносили определённую упорядоченность в то, что ещё не было социумом. Позволяя себе некую поэтичность, скажем, что именно шаманы делали мир театром.

Шаманы в каменном веке и в начальной стадии аграрной культуры, жрецы в древнем Вавилоне и жрецы в древнем Египте – культура всегда была в руках этих людей, в руках нынешних творческих social outcast.

Принято считать, что формирование полисов и зарождение примитивной модели демократии вытеснило их на периферию, но это не совсем так. Едва ли найдётся политическая или социальная проблема, которая бы не прошлась на котулах по сцене древнегреческого театра. Греки были не настолько фанатами власти, чтобы слушать только «вождей», «шаманы» среди них были в почёте.

Другое дело Рим – краеугольный камень современной цивилизации. В нём всё современно: политики врут, народ им верит, сценическое искусство развлекает толпу. Рим – единственный возможный полис – дал первый образец объединения многоликого понятия «эйдос» под единоликим понятием «общество». Римляне есть первые «массы», нуждающиеся в соответствующем «искусстве» - в боях гладиаторов, в глупых и неискусных морализаторских комедиях.

3

XX век – приход масс. Многоликое становится безликим в попытке обрести единое лицо. Появляется массовая культура. Появляется масмедиа – идеальное оружие массового поражения индивидуальных сознаний.

Все индивидуальности стираются, поскольку они выпирают из масс. Массы! Это, пожалуй, самое специфическое изобретение человеческой культуры. Если попытаться как-то определить массовое общество, то приходит на ум что-то вроде муравейника, состоящего исключительно из «рабочих» и бесполых муравьёв, муравейника в котором муравьи взаимно управляются муравьями, и нет никакой муравьиной королевы.

В некотором смысле это свобода. Но это не та свобода, где каждый делает то, что он хочет. «Он» уже не может хотеть. Всё решает «оно» - чувство массовости. «Будь таким, какой ты есть» = «будь как все». Телевизор говорит всем (и одновременно каждому по отдельности) что нужно делать.

4

Если нет индивидуального, то нет запретного. Нет понятия запрет там, где сознание уже ограничено стандартом.

5

«Возьми от жизни всё» - освобождает нашу потребность, но не освобождает нас от данной потребности. Истинную свободу даёт Воля. Но в массовом обществе она-то как раз нивелируется.

6

Обращаясь к работе «Система вещей» Ж. Бодрийяра можно сделать познавательный вывод о том, что все позывы нашего Либидо уже не способны сформировать целостного образа, как это было в другие времена. Индустрия запретного создала фрагментарное виденье тела (даже можно сказать фрагментарное виденье Эроса): «..подобно тому, как в обладании разыгрывается дискретность серии […], также и сексуальная перверсия состоит в том, что другой человек как объект желания не может быть понят в своей целостно-личностной единичности, а лишь как нечто дискретное; он превращается в парадигму различных эротических частей своего тела, одна из которых оказывается кристаллизатором желания. Эта женщина – уже не женщина, а лоно, грудь, живот, бёдра, голос или лицо, что-то одно в особенности. Тем самым она становится «предметом», образуя серию, элементы которой перебираются желанием…».

Это по старинке принято называть фетишизмом. Однако, фетишизм в современном сознании другого свойства – это не любовь к исключительному и целостному объекту желания через посредство его составляющих частиц, но любовь к самим этим частицам, когда они стоят в ряду подобных частиц. Говоря иначе – любовь к самому предмету, любовь к самой его серийности (или, наоборот, к его условной «оригинальности»), вместо любви к индивидуальности человека, на которую он больше не указывает.

Современный фетишист это уже не рыцарь, повязавший на доспех платок прекрасной Дамы Сердца, – современный фетишист просто безликий маньяк.

7

Стоит вспомнить о тексте, на который как-то ссылался А. Бадью, – о письме Тони Негри Раулю Санчесу от 15 декабря 1999 года. В нём можно прочитать следующее: «Сегодня тело не просто субъект, который производит – и поскольку он производит искусство – который демонстрирует нам принцип производства в целом, силу жизни: тело становится машиной, в которую вписываются производство и искусство…».

С одной стороны хорошо, что будучи в некотором смысле нигилистами после того как весь XX век философствовали молотом, мы наконец научились здраво, почти безоценочно воспринимать своё собственное тело. Хорошо, что наше сознание наконец-то открыто всему, что раньше было запретным. Однако, мы более чем полностью потеряли сакральность того, что было запретным. Мы превратили тело в функциональный объект.

Современное искусство, частично вопреки мнению Бадью, вполне может развиваться и процветать. Но лишь как отказ от тела. Несостоятельность искусства запретного указывает на невозможность того, что должно было стать его основой, - на невозможность пола в современном нам искусстве. Подрыв логоцентризма (как попытка отказа от фаллоцентризма) есть разрушение единственного возможного либидо – мужского. Женское либидо, женская природа сексуального ещё только формируется. На данный момент наша культура является бесполой. Не андрогинной, а именно бесполой. Современный культурный человек в этом смысле тоже не имеет пола. Он подобен уже

упомянутому ранее «рабочему» муравью.

8

На смену природной бинарности полов приходит игра со знаками пола. Говорить об этом подробно здесь не стоит, поскольку данная проблема уже была подробно изучена Ж. Бодрийяром в работе «Прозрачность зла». Речь идёт лишь о связанности этой проблемы с проблемой запретного. И здесь нам помогут как Ж. Бодрийяр, так и М. Фуко.

Обращаясь к текстам Бодрийяра и Фуко, мы можем лучше понять те изменения, которые происходили в нашей культуре как минимум с XVII века.

Итак: человеческое тело было некогда запретным объектом и как таковое тщательно скрывалось. Природа сокрытия не всегда была одинакова. Так, до Викторианской эпохи (и ей аналогичных в других культурах) тело скрывалось, но не вытеснялось, и даже сам процесс его сокрытия был искусством (чтобы убедится в этом, достаточно посмотреть на женские платья XVII века). Однако в XIX столетии, в эпоху тотального викторианства, тело изгоняется в порнографию, смотреть и думать о теле становится тождественным и одинаково непристойным. Официально тело рассматривается только как предикат ума и способ его проявления. Руки что бы брать, ночи чтобы ходить, грудь чтобы кормить ребёнка. Тело как объект изгоняется в порнографию, - в результате формируется понятие запретного и вытесняется понятие запрещенного, то есть цензурированного.

Так XX век раскрепощает сознание, которое уже давно жило без тела. Сознание, для которого тело было не знаком человека, а некой запретной игрушкой.

К этому добавляется ещё и изобретение самого XX века – массы – люди, для которых и благодаря которым крутится конвейер.

Массы как культурная общность – детище развитой технической индустрии. Конвейер машин, конвейер шляпок, конвейер книжек – конвейерная культура. Её представители привыкли к серийным вещам и прежде всего к самой серийности, исключающей собой любую сакральность индивидуального объекта. Сексуальная революция, дарованная им, тоже должна была стать вещью серийной, несущей в себе не раскрытие индивидуально взятого тела, а как раз таки наоборот – его абсолютную, тотальную маркированность знаком серийного массовопотребляемого Тела. Раскрепощённое тело появилось и существует в этой культуре как абстрактный абсолют, не имеющий ничего общего с реально существующими и обезличенными этим абсолютом телами реальных людей – представителей масс.

9

Произошла фетишизация сексуальности. Голый человек уже не сексуален, сексуален только процесс его оголения. Сексуальной сала одежда. Она как бы стремиться «ничего не скрывать», но именно это её свойство служит переносом на неё сексуальности нескрываемого ей тела. Топики и шорты сексуальны. Женские туфельки, босоножки и сапожки сексуальны. При этом все эти вещи серийны, все производятся конвейерным способом и буквально выбрасываются в массы. Так сексуальность становится массовой и, в результате, - безликой. Она теряет сакральность запретного, она превращается в набор фетишизированных знаков-ярлыков, производимых на конвейере.

Особенно это усиливается за счёт витрин. Бесконечные продолжающие друг дружку витрины, заполняющие собой всё пространство нижних этажей городских зданий – разве они не являются продолжением улиц? Витрины прямое продолжение улицы. Они составляют улицу, наряду с человеческими массами, они являются частью уличного пространства и помещают в него моду, они делают мир моды частью мира толпы, они сливают его с обликом масс.

Но ведь искусство моды есть постоянная игра вокруг тела, вокруг некогда запретного? Казалось бы, что с падением культурного запрета и освобождением человеческих желаний, именно тело должно было стать максимально популярным объектом? Так оно и произошло. Но случилось это с обратным значением. Вещи, служившие средством культурной маркированности тела (какими, например, служили разного рода одежды) подверглись обсессии и стали самоценны. Теперь они и правду «ничего не скрывают», теперь они привлекают внимание.

Человеческое же тело, напротив, стало предметом и предметом, чисто функциональным и, от того, не всегда интересным. Теперь оно механизм наслаждения, а не его объект.

Подобные процессы в культуре происходили не сами по себе. Они были связанны с приходом масс.

Массы как потребители и одновременно производители «единого» продукта и «единой» культуры.

Вопрос: «Как нечто изначально разрозненное может стать единым в своём желании?»

Ответ: «Никак».

Разрозненное к сожалению не может стать единым в своём желании. Массы не могут потреблять оригинальный и из-за этого нечленимый образ. Им нужно то, что можно разобрать по кусочку, а этим свойством может обладать только образ изначально фрагментарный.

В данном случае это фрагментарный образ сексуального (некогда «запретного»). В любых других сферах культуры (будь то спорт, политика, религия или наука) восприятие также будет фрагментным. (Культура же вообще целиком произошла от природы сексуального – это замечательно доказал Г. Башляр в работе «Психоанализ огня»).

10

Как правило, разговор о массовой культуре не переходит в рассуждение о ней. Часто используют оценочность как единственно возможный подход к данной теме. «Массовая культура не культура». «Псевдокультура».

«Псевдоискусство». Часто используют неологизм «попса».

В этом есть немного от дикости, от не желания понимать мир, в котором живёшь.

Принято считать, что массовая культура не создаётся массами, но таковыми потребляется, что массовой она является в силу массовости своего потребителя. В этом есть некая, что ли, хитрость. Некая уловка. Современное общество и есть массовое общество. У него нет вождей и тиранов, и оно официально не нуждается в существовании «шаманов» - людей из social outcast.

Такой тип общества есть изобретение XX века. Отсюда логический вывод: массовая культура есть современная культура. Вы возразите, что, мол, это не так, и будете правы. Но всё же обратим хотя бы беглый взгляд на этот факт. Он объясняет, почему современная культура не изменяется внешне. Её внешний облик создан массами, не нуждающимися в интеллектуальных social outcast.

11

Деятельность интеллектуальных outcast есть нечто существующее вопреки стандарту, вытеснившего понятие запрета. В этом смысле (исключительно в этом!) их деятельность есть нечто запретное. Она представляет собой нечто реально действующее, нечто живое, существующее в том культурном пространстве, где всё остальное основано на симуляции, то есть является мёртвым.

3 сентября-31 октября 2011г.