2. Религиозная интуиция пустоты

        "Деконструкция" - одно из основных понятий постмодернизма, выдвинутое французским философом Жаком Деррида. Не вдаваясь в подробности, можно определить этот прием как сведение всех означаемых, т.е. разнообразных реалий, предметных и понятийных содержаний,  в плоскость означающих, т.е. слов, номинаций, - и свободную игру с этими знаками. Постмодернизм критикует метафизику присутствия, согласно которой знаки отсылают к чему-то стоящему за ними, к так называемой "реальности".  На самом деле они отсылают только к другим знакам, а вместо реальности следует мыслить скорее отсутствие или несбывшееся ожидание таковой, т.е. область некоего зияния, бесконечной отсрочки  всех означаемых.

Именно такую деконструкцию всей западной цивилизации и предпринимает теперь, вслед за Деррида,  западный постструктурализм, доказывая, что  цивилизация есть система соотнесенных и взаимоотсылающих знаков, не обозначающих никакой внестоящей реальности и исключающих само наличие "природы", "подлинника",  "происхождения", "истины".         Подобное разоблачение "метафизики присутствия" издавна отмечается в российской цивилизации - как своебразная интуиция пустоты, открывающейся за круговращением знаков и номинаций. Может быть,  это ее основная религиозная интуиция. Если Запад развил  интуицию религиозного оправдания земного мира, общества, политики, ремесел и профессий, истории, культуры, а Восток развил  интуицию их отрицания, то в России постепенно развилась сложная, парадоксальная интуиция одновременного утверждения и отрицания позитивного мира. Россия страстно, лихорадочно, неистово конструирует мир позитивных форм - политики, истории,  экономики, культуры - и одновременно деконструирует их, открывая за каждым знаком пространство отсутствия и пустоты.  Цивилизация обнаруживает свой условный, чисто идеологический характер, как набор номинаций, которым ничего не соответствует в реальном мире.         Трудно не воспользоваться позднейшим словечком, вошедшим в обиход уже в 1991-1992 годах: "презентация". В это время в беднеющей и распадающейся империи каждый день проводятся торжественные "презентации": то презентируется торговая биржа, то совместное предприятие, то кинофестиваль, то выставка, то новый журнал, клуб, партия, движение, ассоциация... Всё это формы западной цивилизации, которых Россия заждалась за семьдесят лет общественного вакуума и жадно втягивает их теперь: но они не прививаются, а именно что  презентируются ,  как некогда потёмкинские деревни. Не заходит речь о дальнейшем  существовании этих бирж и ассоциаций, поскольку подавляющее их большинство мгновенно разваливается, не сохраняя ничего о себе, кроме факта самой презентации. Все эти  европейские и демократические учреждения проникают в Россию фактом своей презентации и остаются  лишь короткой вспышкой юпитеров и пьяным лепетом сатурналий. Никто из участников этих публичных событий, с речами, коньяком, икрой, устрицами, не сможет по совести поручиться, что сам повод презентации не сгинет на завтрашний день, - но  в этой "презентируемости" и состоит по большей части жизнь общества. Событие опять подменяется своей собственной идеей, схемой, концепцией. Создаются не партии, не предприятия, а всё новые концепты партий и предприятий. При коммунизме были планы, после коммунизма - презентации, то есть симуляция уже не будущего, а настоящего.         "Потёмкинская деревня" выступает в России не просто как политический обман, но как метафизическое разоблачение обманности всякой культуры, всякого положительного делания. Это видимость такого рода, которая почти не скрывает своей обманчивости, но и не разрушает её целенаправленно (как индийская духовная практика ставит целью разрушить Майю, иллюзию), а заботится об её сохранении в качестве видимости, ничем не собираясь ее обосновать и заполнить. Промежуточный слой между "есть" и "нет" - та грань, по которой скользит это "очарованное странничество" русского духа. И таково промежуточное место этого религиозного опыта между Востоком и Западом: полупризрачные постройки позитивного мира, вечно стоящие в лесах, через которые вольно гуляется ветру,- постройки, всем своим видом говорящие, что они никогда не будут достроены, что начаты они вовсе не для того, чтобы получить завершение, а чтобы пребывать в этой блаженной, ничего не заполняющей, но не совсем опустошённой середине, в царстве "оставленного мгновения". Не пустота совсем уже голого места, пустыни или пустыря, но и не завершённость зодческого труда в башне и шпиле, а именно вечная стройка, "долгострой", "недострой", в котором брусья и перекрытия столь же значимы, лелеемы, как и прорехи, пустоты, сквозящие между ними. Обязательно начать - но ни в коем случае не закончить, межеумочность вольного духа, который равно чужд и восточной созерцательной практике мироотрицания и западному деятельному пафосу мироустроения.         В отличие от восточных способов созерцания, направленных на Ничто в его изначальной и чистой пустоте, в России Ничто раскрывается как самостирание позитивной формы, как призрачность и бессмысленность самой позитивности. В одной из ранних упанишад, памятников древней индийской мысли, читаем про атман - духовное начало всего, божественное "я": "Он, этот атман, /определяется так/: "Не /это/, не /это/".  (12)  Он непостижим, ибо не постигается; неразрушим, ибо не разрушается; неприкрепляем, ибо не прикрепляется; не связан, не колеблется, не терпит зла".  Если  это восточное откровение о Ничто перефразировать в терминах русской религиозной интуиции, получилось бы, что "атман"  непостижим, ибо постигается, неприкрепляем, ибо прикрепляется, и т.п. Именно положительные действия служат средством обнаружения этого Ничто, которое проявляется в незаконченности, обессмысливании самих действий.   Российский нигилизм, исходя из чисто позитивистских воззрений, отрицает и разрушает самое позитивность. Опыт тщетности  самой позитивности, которая тем не менее должна оставаться позитивностью, чтобы вновь и вновь демонстрировать свою тщетность - это и есть сердцевина русского религиозного  опыта.  Видимость выставляет наружу свою собственную видимость, тем самым снимая вопрос о "существенности", о присутствии того, что выставляется в качестве видимого.         Конечно, очень рискованно втеснять в границы "специфики" мироощущение целого народа, но быть может, суть именно в этом: необходимость позитивных, осязаемых форм для непрерывного  процесса их "аннигиляции". То же самое, однако, можно определить и по-другому: как потребность материально закрепить сами следы этой аннигиляции, чтобы пустота не просто висела в воздухе как ничто, а выглядела бы значимым отсутствием каких-то элементов, придающих культуре завершённость и самодостаточность. В самом облике российских городов и зданий есть какая-то неустранимая обшарпанность, обветшалость, как бы присущая самому духу этих мест, - и едва появляется какое-то новенькое, "с иголочки" сооружение, как в ближайшие дни его так "в меру" порастрясут, оборвут, обклеят бумажками, выхлестнут помоев, что оно волей-неволей превратится в недостроенное. (13)         Эти процессы конструкции и деструкции  совершаются как бы одновременно, так что здание ветшает в процессе своего сооружения, словно по мере того, как одна сила толкает его вверх, другая стягивает вниз.  Художник и теоретик российского постмодерна Илья Кабаков объясняет эту постоянную недосозданность или полуразрушенность российского ландшафта самим условием его существования в метафизической пустоте. "Каждый человек, живущий здесь (в России. - М. Э.), живет осознанно или неосознанно в двух планах: в плоскости своих отношений с другим человеком, со своим делом, с природой, и - в другом плане - в своем отношении с пустотой. Причем эти два плана противоположны, как я уже сказал раньше, друг другу. Первый есть "строительство", устроение, второй - истребление, уничтожение первого. На бытовом, житейском уровне эта разведенность, раздвоенность, роковая несвязанность первого и второго планов переживается как чувство всеобщей деструкции, бесполезности, безосновности, бессмысленности всего, что ни делает человек, что бы он ни строил, ни затевал - во всем есть ощущение временности, нелепости и непрочности". (14)         И  это не только черта нынешнего столетия, но и славного прошедшего.  Гоголь сетовал на то, что, хотя в России больше умных людей, чем в Европе, те менее умные люди "хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучи дел, и все, как пыль, сметаются они с земли вместе с нами". (15)  Даже такой  "охранитель" России, как Константин Победоносцев, всячески пытавшийся законсервировать страну, признавал безуспешность этих попыток из-за отсутствия самой субстанции, которую можно было бы запечатать и оберечь. Ведь сохранять можно только то, что уже существует, что уже возникло и ещё "не сникло"; а то, что находится в полупостроенном-полуразрушенном состоянии, нельзя сохранять, можно только дальше строить - или дальше разрушать. "Стоит только пройтись по улицам большого или малого города, по большой или малой деревне, чтобы увидеть разом и на каждом шагу, в какой бездне улучшений мы нуждаемся и какая повсюду лежит масса покинутых дел, пренебрежённых учреждений, рассыпанных храмов". (16)  Но именно эта рассыпанность, покинутость и пренебреженность и сохраняется в России - как своеобразнейшее сочетание консерватизма и нигилизма, как консервация самой негативности, непреходящий памятник разрушению памятника. Трудно определить, что это: "наполовину наполненное" или "наполовину пустое" культурное пространство, но присутствие этих двух половин равно обязательно, чтобы одна очерчивала и оттеняла другую. По сравнению с именем, обозначающим "идеально" некую полноту предмета, сам предмет оказывается ущербным,  несостоявшимся, стертым, ушедшим в отсрочку или в отсутствие - то, на чём и играет постмодерное искусство в России. Но тем самым оно  наглядно демонстрирует симулятивную природу всего окружающего мироустройства и негативистскую природу  мироощущения, которое движется к Абсолюту каким-то странным, средним путём, выставляя Его значимость как отсутствия на фоне чего-то конкретно наличного. Действует как бы  не "магнитная" тяга влечения к Абсолюту, а "реактивная" тяга отталкивания от всех частичных форм Его воплощения, так что Он являет себя как "минус-форма", как "ничто", которым перечёркивается "нечто", но которое не может очертить себя иначе, как этой косой, смещённой чертой, не имеет другого "почерка", чем совокупность этих падающих, клонящихся вещностей.

_________________________________ ПРИМЕЧАНИЯ

 (1) Журнал  "Знамя", 1997,  #  9, с. 7.

 (2) Освальд Шпенглер. Закат Европы, т. 2,  раздел "Исторические псевдоморфозы", перевод С. Аверинцева,  в кн. Самосознание  европейской культуры  ХХ века, сост. Р. А. Гальцева,  М., Издательство политической литературы, 1991, сс. 26, 29-30.

 (3) Подробнее о постмодерных элементах в русской цивилизации 18-го-19-го веков см. в моей статье  "The Origins and Meaning of Russian Postmodernism", in Mikhail Epstein. After the Future: The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. Amherst: The University of Massachusetts  Press, 1995, pp. 189-200.

 (4) Грабарь И. Э. История русского искусства, в 5 тт., М., изд. И. Кнебель, 1910-1915,  т. 3, с.11. Знаменательно, что Владимир Паперный находит подобную же эклектику в московской архитектуре сталинской  эпохи, знаменовавшей новое усиление постмодерных элементов в борьбе с  модерном и авангардом 1910-20 гг.  <..."Смесь архитектурных мотивов", выливающаяся в "настоящий винегрет", которую отмечал И. Грабарь в Петербурге  этого периода, с очевидностью присутствует и в Москве 1932-1954 годов".  Владимир Паперный. Культура Два, М., Новое литературное обозрение, 1996, с. 313.

(5) Маркиз де Кюстин. Николаевская Россия, М., изд-во Общества политкаторжан, 1930, с.79.

 (6) Материалы для физиологии русского общества. Маленькая хрестоматия для взрослых. Мнения русских о самих себе. Собрал К.Скальковский. СПб, типография А.С.Суворина, 1904, с.106.

 (7) Понятие "симуляция" в постмодернистской эстетике не имеет отрицательного оттенка. Симуляция - это скорее стилизация, чем фальсификация; это не обман, а  такое правдоподобие, которое заведомо исключает разграничение  правды и лжи.

(8)Дмитрий Галковский. Бесконечный тупик (Часть 3. Примечание #176). "Наш современник", 1992, #1, 151.

 (9)  Абрам Терц (Андрей Синявский). Прогулки с Пушкиным. Соб. соч. в 5 тт., т. 1 М., СП "Старт", 1992, сс. 382, 383.

 (10)Паскаль, Мысли, 272.

 (11) П.Я.Чаадаев.  Философические письма (1). Сочинения. М., "Правда", 1989, с. 18.

  (12) Брихадараньяка Упанишада. Антология мировой философии в 4 тт., М., "Мысль", 1969, с. 82.

 (13) Об этом замечательно точно писал Л.И.Невлер в статье "Культура хамства", "Декоративное искусство", 1987, #9.

 (14)  Илья Кабаков. Жизнь мух.  КЖлнисцчер Kolnischer Kunstverein. Edition Cantz, 1991, с.86.

  (15) Н.В.Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями (1847), гл. ХХУ11, "Близорукому приятелю". Собр. соч.. в 7 тт., т.6, М., Художественная литература", 1986, с. 299.

(16) Материалы для физиологии русского общества..., с.132.