VIII. Социальная наука, история, ориентализм57).

Базовые объекты изучения дисциплин ТС суть экономика («рынок»), гражданское общество и политика «европейского-пространства-в-настоящем» (настояще-современном, present-modern). Иными словами, по определению у этих дисциплин есть пространство и время, однако их пространство по сути типологически сведено к Европе, а время – к настоящему. Эта двойная редукция сыграла злую шутку с европейскими конвенциональными науками об обществе. Парадоксальным образом особый статус времени в этих науках – презентистский – привёл к отрицанию времени – так же, как, например, открытие Хаттоном «глубокого времени» (deep time) («хаттоновская революция в геологии») привела к устранению истории из времени⁵⁸⁾, а ньютоновская физика – к устранению времени (с его необратимости) из ньютонианской науки⁵⁹⁾. Трактуя капитализм как динамичную систему, изучавшие его (да и жившие в нём) европейцы XIX в., исходили из того, что достаточно знать настоящее этой системы, чтобы описать прошлое и будущее (простая эволюционная модель, полностью соответствующая ньютоновской физике). Таким образом, не только время как бы растворялось в пространстве, но и наоборот. Поскольку пространство мы непосредственно «видим», детемпорализация пространства более очевидна, чем «деспациализация» (space – пространство) времени. В результате экономика, социология и политология и по отдельности и как комплекс в качестве изучения «здесь» и «теперь» обретают тёмную сторону – изучение «нигде» (от «here» и «now here»– к «no-w-here»). В то же время, повторю, формально ЭСП комплекс остаётся структурой знания, обладающей как пространственными, так и временными координатами «здесь и сейчас». И поскольку дисциплины этого комплекса интересует развитие, то время и пространство и замыкаются на «здесь» и «сейчас», подменяя ими пространство и время вообще.

Однако, как мы знаем, до эпохи модерна, до капитализма на том же самом пространстве существовали иные, несовременные и некапиталистические «Европы» – античная и средневековая. И их тоже надо было изучать – естественно с позиций и в интересах тех групп, которые к середине XIX в. установили своё – господство в борьбе со всем тем, на что они наклеили ярлык «средневековье»⁶⁰⁾. И вот здесь на сцену вступает (новая) история как прежде всего нарратив о борьбе буржуазии против феодалов и церкви, как расширение настоящего (буржуазного) в прошлое в интересах и с позиций этого настоящего.

Будучи ядром мировой капсистемы, Европа расширялась в пространстве. В связи с этим необходимым – в интересах и с позиций европейского пространства в настоящем и его «контролёров» – стало систематическое изучение (а не просто описание) неевропейских пространств. Пространства (физические и социальные), занятые народами без письменности, становились объектами новых наук – антропологии и этнологии; там, где, как на Востоке, европейцы сталкивались с мощными цивилизационными комплексами, на сцену вступал ориентализм. В процессе отражения экспансии капитала, буржуазная мысль («наука») повторяла логику капитала. Как сам капитал создавал «докапиталистические» (паракапиталистические по функции) формы в тех частях мира, где ему не противостоял наёмный труд, так и буржуазное знание создавало новые (паракапиталистические по принципу конструкции) дисциплины для таких зон – в одних случаях почти с нуля (антропология), в других (ориентализм) – опираясь на накопленные материалы и восточные тексты.

Последнее верно и для истории как дисциплины: она могла использовать корпус исторических исследований и текстов Средневековья и Античности. Однако существует острый дисконтинуитет между старым (до первой четверти XIX в. включительно) корпусом востоковедных штудий и штудий европейского прошлого, с одной стороны, и ориентализмом и историей как научными дисциплинами эпохи Модерна, возникшими в XIX в., с другой. Этот дисконтинуитет обусловлен принципами и критериями конструирования научных дисциплин в буржуазном обществе, по его законам, в соответствии с интересами его господствующих групп и по законам их культурной гегемонии; он связан с целями и типом использования пространства и времени в определении и конструировании научных дисциплин (т.е. дисциплинирования знания в определённых интересах).

Являются ли история и востоковедение XIX-ХХ вв. второстепенными социальными науками, науками второго (относительно ЭСП комплекса) ряда или представляют собой нечто иное? Каковы принципы их конструирования, использования в этом процессе времени и пространства?

Поле истории как особой дисциплины – это прошлое европейского прежде всего пространства; это – европейское время в его прошлом (измерении) без пространства (последнее в настоящем занято другими – агентами настоящего, победившими всех конкурентов и объявивших последних «прошлым», «реакционным», «старым» – для того и были созданы мифы об абсолютизме и о Старом Порядке⁶¹⁾). Ориентализм, напротив, есть неевропейское пространство, лишённое его собственного времени. Единственное «оригинальное» время в востоковедных штудиях – это время, которое предшествовало европейской Античности, нечто вроде времени past quam perfectum, past perfect, которое началось и закончилось до начала собственно европейского времени и находится «перед ним» в таком же положении как семья Дария перед Александром Македонским на знаменитой картине Паоло Веронезе.

ЭСП комплекс, история и востоковедение были «оружием сильных», оружием тех, кто победил в XIX в., оружием, которое было направлено, во-первых, против опасных нижних классов современной Европы (социология, например, возникла, помимо прочего, из практической потребности понять, что делать с массами, когда рухнули институциональные структуры доиндустриального общества, а новые ещё не появились, как подступить к «деданжеризации» «опасных классов» эпохи революций 1789-1848 гг. и превратить их в системные трудящиеся классы?); во-вторых, против возможных конкурентов, генетически связанных со Старым Порядком; в-третьих, против неевропейских народов, сопротивляющихся включению в капиталистическую систему на условиях её ядра. Ориентализм представлял собой отчуждение у этих народов их времени и представление его как бы и не временем, а сплошной статикой, и подмену его буржуазным временем, в котором они могли быть лишь объектом. Лишенность времени стала интегральным элементом инаковости Востока. Аналогичным образом история как дисциплина должна была лишить остатки субстанционально некапиталистических форм Европы XVII-XVIII вв., заярлыченной в качестве «Старого Порядка» их социального времени. С пространственно-временнóй точки времени история и ориентализм диаметрально противоположны друг другу. Первая представляет собой редукцию социальных процессов к одному-единственному временнóму состоянию/измерению – прошлому; второй – анализ определённых социальных процессов в неевропейском пространстве, которое лишается доступа к реальному времени, где осуществляется развитие («прогресс»). В то же время они похожи – в обоих случаях перед нами частичные одномерности (или одномерные частичности) – «частичное» время и «частичное» пространство, по сути, геттоизированное время и геттоизированное пространство, причём оба – депроцессуализированы, в них изучаются либо точки: в истории – событие (точка во времени), в ориентализме – пространство вне «реального», значимого времени, нечто вроде nature morte или остановившееся («не-прогресс») время, которое оказывается мёртвой хроноточкой. В «дисциплинированных» истории и востоковедении всё превращается в слова и вещи, артефакты и хроники. И даже слова становятся почти овеществлёнными символами. Всё организовано в виде «башен и драконов» (Dungeons and Dragons)⁶²⁾ таким образом, чтобы «восточный дракон» никогда не смог выбраться из «временнóй башни», в которую его посадили. Если история – законный «властелин колец» прошлого времени, а дисциплины ТС – настоящего, то время ориентализма сконструировано как отрицание времени, как негативное время – ведь фиксируется только настоящее и линейное и та часть иначе организованных «времён», которую удаётся выломать из их естественного хода и насильственно выпрямить в виде «линейки» à la Запад. Только так – извне – «точки» связываются между собой (т.е. либо как «предпосылка»/«подготовка» к капитализму/Модерну в Европе, либо как элемент мировой капиталистической системы). Связи иных типов дисциплины ЭСП комплекса не фиксируют (вспомним «приключения» ВФ и логику развития теорий ТОМ, СРС и зависимости).

Каково соотношение между ЭСП комплексом, историей и востоковедением? Последние отличаются от ЭСП тем, что они исходно конструировались как лишённые либо пространства, либо времени. Экономика, социология и политология сработаны так, что обладают как пространством, так и временем. Однако и здесь не всё просто и благостно: время в дисциплинах ТС одномерно, сведено к настоящему в его европейском пространстве (прошлое отошло к истории). В результате парадоксальным образом с настоящим в дисциплинах ТС происходит то, что происходит с изучением прошлого в истории – оно приобретает точечный, пуантилистский характер. Развитие оказывается не столько линией (второе измерение, двумерность, «флатландия»), сколько совокупностью точек, сливающихся лишь при взгляде издалека. При приближении единство распадается на точки. Буржуазная наука об обществе, как и сама буржуазная реальность, оказывается по преимуществу пуантилистской. Сёра был одним из наиболее социоморфичных художников последних двухсот лет: он сумел если не понять, то зафиксировать-изобразить секрет буржуазности как идеального типа. ЭСП комплекс представляет собой не столько фильм, сколько серию фотографий. Развитие здесь фиксируется главным образом как смена статичных состояний, а не переходом одного состояния в другое; отсюда – акцент на количественные изменения , эволюционизм и эмпирические методы. Это – цена и оборотная сторона «неравного обмена» пространством и временем между этими дисциплинами, с одной стороны, и востоковедением и историей, с другой. И тем не менее по типу конструкции ЭСП комплекс наделён качествами, которых в принципе лишены история и востоковедение – каждая из них по-своему.

Тот факт, что история и ориентализм конструировались как дисциплины обладающие только пространством или только временем не превращает их полностью пусть во второразрядные, но социальные науки. Представление о них как о «втором сорте» ЭСП комплекса было бы социально-научно-центричным подходом. Общее для истории, востоковедения и дисциплин ТС заключается в том, что все они использовали время и пространство в качестве критериев и форм самоопределения (что?). А вот в конкретном использовании (как?) времени и пространства между ними – качественное различие. В целом же дисциплинарное конструирование проведено так, чтобы у одних дисциплин было и пространство и время, а у других – либо первое, либо второе. С этой точки зрения становится ясно, что спор между номотетическими и идиографическими дисциплинами развивался не внутрь ЭСП комплекса, а на границе между ним, с одной стороны, и востоковедением и историей – с другой. Это – своего рода пограничная война, цель которой – предотвратить превращение ориентализма и истории в полноценные социальные науки, оставив их в зоне событий, слов, текстов и вещей.