Вопрос №45

Эволюция творчества Грина отличается от привычных литературных схем. Многие выдающиеся запад-ноевропейские романтики XIX века приобщались в конце жизни к реализму — это характерно для Байрона и Шелли, Гейне и Шамиссо. Русские реалисты зачастую начинали с романтических произведений, а потом приходили к реалистическому постижению действительности — подобный путь проделали Пушкин и Гоголь, М. Горький и А. Толстой (мы, разумеется, не сравниваем значения «Руслана и Людмилы» или южных поэм с «Ганцем Кюхельгартеном», а революционных «песен» Горького с символистическими стихами Толстого, имея в виду лишь общую тенденцию литературного развития). Грин покинул 34 реализм, потому что его романтизм, по сравнению с его реализмом, открывал несравненно более широкие художественные перспективы.В то же время о творчестве Грина слишком много писали как о явлении в русской литературе уникальном. Между тем его эволюция не представляет случая исключительного. Метод Грина имел свои общественные, художественные, биографические предпосылки и возник не на пустом месте, испытав сильнейшее влияние эпохи — не только политических настроений двух русских революций, но и той усиленной тяги русской литературы на рубеже двух веков к субъективности, которая питалась предчувствием грядущих «невиданных мятежей» и выразилась у Толстого — в дидактичности, у Короленко и Гаршина — в романтизме, у Чехова — в лиризме, у декадентов — в бегстве от действительности и т. д. В один год с Грином в России родились Александр Блок и Андрей Белый. «Это было переходное поколение, оно успело сформироваться в XIX веке и мучительно перешагнуло в иной век, узнав мировую войну, русскую революцию, теорию относительности и многое другое»Конец века в русской литературе называют иногда «периодом романтического реализма». В 80-х годах создавались под девизом «возможной реальности» овеянные романтикой произведения Короленко, Гаршин прославлял борьбу с «мировым злом» в символическом «Красном цветке», Степняк-Кравчинский поэтизировал революционеров-народников. В начале 900-х годов романтический подъем опирался на все более отчетливое понимание того, что Россию «потянуло опять к революции» Л. Толстой писал Г. А. Русанову, что «дело подходит» к развязке и «так продолжаться, в таких формах, жизнь не может» Как бы перекликалось со словами Толстого томление чеховского адвоката Подгорина по «новым формам жизни, высоким и разумным» (рассказ «У знакомых»), перераставшее в «Трех сестрах» в пророчество Тузенбаха: «Готовится здоровая сильная буря...». Вслед за интуитивными предчувствиями критических реалистов решительно зазвучали революционно-романтические «песни» Горького, призывы ранней пролетарской поэзии к свержению «старого зданья».Позади оставалось не только дремучее крепостничество — изживал себя буржуазный строй. Историческому неведению и туманности прозрений старых романтиков приходил конец: прошлое просвечивалось социальным анализом, будущее вырисовывалось в четких классовых очертаниях. Первым гриновским произведениям предшествовали залпы первой русской революции. Восходящая революционно-романтическая линия русской литературы была резко оборвана периодом реакции после 1905 года. Периодом этим исторически завершалось существование в России прогрессивного романтизма в «чистом виде». Формировался новый, «вобравший» его в себя творческий метод. В то же время отказ от слияния с реализмом становился и отказом от признания и изображения необоримых тенденции революционного развития действительности. Складывался реакционный романтизм русского декаданса с его мизантропией, религиозным мистицизмом, культом сильной личности.Грин был одним из немногих художников, чье творчество так и осталось до конца в русле прогрессивного романтизма. Вступив в литературу в эпоху реакции, он совместил, казалось бы, несовместимое: начал с реализма «знаньевского» толка (причем, «знаньевского» в момент несомненного снижения творческого тонуса писателей-демократов), обратился затем к некоторым мотивам «романтического реализма», многократно усилил их романтическое содержание и облек новый романтизм в формы, внешне схожие с формами символистской и акмеистской поэтики. При всем этом гриновской системе удалось избежать эклектизма, хотя некоторая искусственность ее в новых исторических условиях была неизбежной.Постоянная «прописка» героев в вымышленном мире в известной степени отмежевывала писателя от некоторых традиций русской (а впоследствии и советской) литературы. В то же время сам уход в вымышленный мир диктовался решительным протестом против несправедливости реальных общественных отношений и был прямо связан с созданием глубоко позитивной концепции человека. И здесь произведения Грина демонстрировали всю свою враждебность идейно-эстетической платформе декаданса. Эта революционность гриновского романтизма была замечена уже в одной из первых статей о Грине. Л. Войтоловский писал тогда: «Романтика романтике рознь. И декадентов называют романтиками. Романтика декаданса — вся тупая, холодная, без энтузиазма и без романтического пафоса, давно осмеянная у немцев под именем швабской школы и сплошь состоящая из привидений и трупов и еще более — из трупного запаха.У Грина романтизм другого сорта. Он сродни романтизму Горького... Он дышит верой в жизнь и жаждой здоровых и сильных ощущений» Помимо объективных стимулов гриновского романтизма — революционных потрясений эпохи, насыщенной, говоря словами В. И. Ленина, попытками «штурмовать небо», и порожденного ими общего роста в русской литературе романтических тенденций — существовал ряд субъективных причин, которые мы не можем сбросить со счетов. В статье «О том, как я учился писать» А. М. Горький в качестве одной из предпосылок романтизма (в частности — своего) назвал «томительно бедную жизнь», вызывающую желание приукрасить ее вымыслом, побуждающую к таким «выдумкам», как «Сказка о Соколе и Уже», «Легенда о горящем сердце», «Буревестник» «Томительно бедная жизнь» вела к романтизму и Грина. Эта жизнь была бедна отнюдь не- внешними событиями, подобно тому, скажем, как бедно было существование фельдшера Петрова из «Приключения». Наоборот, биография Грина относится к разряду биографий, требующих прямо противоположных эпитетов. С шестнадцати лет оп ушел «в люди», сменил десятки профессий — моряка, рабочего, золотоискателя, писца, рыбака, банщика, лесоруба, сплавщика леса; скитался по всей России — побывал на Черном море, на Каспии, на Урале, и Москве и Петербурге, Пензе и Тамбове, Саратове и Твери, Симбирске и Архангельске.

Вопрос №46

Вопрос №47

Героизм и предательство в произведениях литературы XX века

Проблема героизма и предательства в современной литературе возникает прежде всего в связи с военной Тема сочинениятикой. К сожалению, особенно в первые годы после окончания Великой Отечественной войны в литературе намечаются определенные схемы в изображении подвига народа. В произведениях видно было четкое разделение на «своих» и «чужих», схема действий людей определялась приказами командиров. Лишь позже, в 60 - е годы, создается ряд замечательных произведений, в которых писатели поднимают вопрос самоопределения героя, описывают ситуацию выбора. Именно выбор собственной судьбы, выбор между героизмом и предательством становится одной из основных тем военных повестей замечательного белорусского писателя В. Быкова.Быков далек от упрощения и схематичности, а потому в центре повествования у него оказываются ситуации «на крайнем пределе сил», в которых наиболее полно раскрывается характер человека в бесчеловечных условиях. Время в повестях В. Быкова сжато до предела, тем самым писателю удается достичь максимального психологического напряжения. Мотивы поведения человека, нравственные истоки подвига и предательства — вот что интересует писателя.Надо отметить, что в современной критике периодически возникают споры о том, что же можно назвать истинным героизмом. Больше того, явственно наблюдается стремление многих рецензентов принизить значение подвига некоторых быковских персонажей, таких, как Сотников («Сотников»), Мороз («Обелиск»). Высказывалось мнение, что человек, который своим поступком или своей смертью ничего не меняет в ходе событий, поступает не как герой, а как бездумный моралист. В. Быков отвергает такую точку зрения. «...Для меня Сотников — герой, — пишет автор. — Да, он не разгромил врага, но он остался человеком в самой бесчеловечной ситуации. Как подвиг выглядит его стойкость и в глазах тех нескольких десятков людей, которые явились свидетелями его последних минут...» То, как воспринимают поступок героя люди, во многом определяет и авторское отношение к нему.Подвигом писатель считает и поступок лейтенанта Ивановского («Дожить до рассвета»). Бороться до конца — вот что необходимо герою. Автор осмысливает подвиг этого человека с философских позиций, заранее давая ответ тем, кто склонен был видеть в поступках его персонажей признаки безрассудства: «...кто знает, не зависит ли великая судьба всех людей от того, как умрет на этой дороге двадцатидвухлетний командир взвода лейтенант Ивановский».Героизм не синоним жертвенности. Стойкость Сотникова нельзя объяснить и фанатизмом. Быков не случайно стремится создать образ негероический. Поступок героя повести объясняется его духовной стойкостью, которая не позволяет ему поступить иначе. Вместе с Сотниковым идут на смерть Демчиха, староста Петр, девочка Бася. Каждый из них мог бы спасти свою жизнь, но осознание своего долга перед Родиной выше эгоизма. А потому все они, по мнению автора, совершают подвиг.Используя прием антитезы, Быков ставит в одну ситуацию с героями предателей. В повести «Сотников» это Рыбак, который спасает свою жизнь, но, по сути, именно после этого умирает для людей. В «Пойти и не вернуться» рядом с Зосей оказывается Антон Голубин, история жизни которого позволяет автору ответить на вопрос, как и почему человек становится предателем. Еще до войны Голубин научился оправдывать любые свои поступки: «Обеспокоиться общим делом найдутся десятки других, а вот заботиться о нем лично не станет никто, кроме него самого». И в партизанский отряд этот человек попадает случайно. Быков показывает читателям, как постепенно катится в пропасть герой, изначально лишенный четкого представления о нравственных принципах. Начав с дезертирства, Голубин приходит к предательству. Больше того, он даже пытается сдать Зосю и других партизан карателям, чтобы легче «внедриться в новую, на немецкий лад, жизнь».Иначе поступает Зося Норейко. Юная героиня повести верит в усвоенные ею в детстве идеалы добра и справедливости, «которые по - хамски и враз растоптали фашисты», и считает войну своим личным испытанием. Она не может жить на Одной земле с теми, кого считает зверями, а потому в ответ на слова Голубина, что у них нет выбора, кроме как уйти от партизан на службу к немцам, Зося отвечает: «Выбор есть: или мы, или они». Антон сумел стать ей близким человеком, но их нравственные основы различны. Зося не может стать предателем, как бы сильно она ни любила жизнь. Отступничество для нее страшнее смерти. Но в отношении Голубина поведение Зоей неоднозначно. Поняв, что он стал врагом, девушка бросается на него с топором, но защищает Антона, когда партизаны хотят его расстрелять. Дело, наверное, в том, что она еще долго не может поверить, что «бывают свои хуже врагов».Хочу отметить, что Быков вообще далек от схематичного изображения поступков предателей. Не случайно повесть «Сотников» не заканчивается со смертью главного героя. Писателю важно показать путь нравственных мучений, который ожидает человека, по сути, погибшего уже тогда, когда разрешил себе предательство. Именно ему, живому, предстоит всю жизнь расплачиваться за свой поступок, а это, может быть, пострашнее смерти — вот к какому выводу приводит Быков читателей.Конечно, не один Быков поднимает в своем творчестве проблему героизма и предательства. Достаточно вспомнить, к примеру, роман А. Фадеева «Молодая гвардия» или повесть В. Распутина «Живи и помни». Больше того, эта проблема возникает всегда, если речь идет о необходимости сохранить верность своим нравственным принципам в ситуации, когда проще от них отречься. А потому она вечна.

Тема женщины и войны является одной из самых малоисследованных в современной литературе. И это вовсе не случайно: сражения, битвы и ратные подвиги испокон веку считались уделом мужским. Женщинам предназначалось иное: беречь домашний очаг, поднимать детей, а еще - ждать мужчин, уходивших на войну. Женское начало выступало отождествлялось с самой жизнью, ее простым повседневным течением, миром обычных житейских дел и забот. Образ женщины несет с собой тепло и уют, нежность и покой а, главное, он несет с собой любовь, без которой немыслимо для человека счастье. Именно за любовь и счастье должны сражаться настоящие мужчины, и именно необходимость защиты дома, женщин и детей способна хотя бы отчасти оправдать войну.Но “соединение” войны и женщины переворачивает все смыслы, заставляет изменить привычное восприятие реальности. Зло в этом случае вдруг приобретает такой вселенский размах, что кажется, будто в мире вовсе не было и нет добра, и что именно жестокость является правдой жизни. Это ощущение рождается от возникающего вдруг понимания ужаса происходящего, обостренного осознания абсурдности массового убийства, дыхания смерти, которое несет с собой любая война. Понимание это слишком тяжело для человека, оно испытывает пределы его разума, уводя сознание на самую границу порядка и хаоса, света и тьмы.смерть принимается за сон, но остается чувство противоречивости и недосказанности. За фактом гибели скрывается какая-то очень важная истина, которую пытается и не может уловить автор. Эта истина - в несовместимости женщины и войны, в несовместимости хрупкости и слепого безрассудного разрушения, слабости и жестокости, за которыми скрывается столкновение самой жизни и смерти. Поэт находится еще в плену прежних смыслов (не случайно женский образ отождествляется с образом ребенка), но уже предчувствует нечто очень важное, что может открыться человеку при столкновении со страшным фактом - гибелью женщины на войне. Это напряженное предчувствие переносится на образ погибшей девочки, которая, словно ждет ответа-объяснения у оставшихся в живых. Если гибель солдата - это подвиг во имя жизни, то гибель женщины - это гибель самой жизни. Само присутствие женщины на войне до предела обнажает контрастность жизни и смерти, и, одновременно, вплотную подводит человека к страшной истине: границы между бытием и небытием оказываются слишком призрачными, почти условными, они могут исчезнуть в любой момент.Даже столкнувшись со смертью “лицом к лицу”, человек все равно отказывается принять открывшуюся истину:

вость ситуации наглядно передается в воспоминаниях мужчин - участников войны: “У нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и оно у меня осталось… Вот вам один случай. Мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками. Возле дороги лежит убитая девушка… Санинструктор… Это была красивая девушка, у нее длинная коса, и она вся в грязи… И такая неестественность этой смерти и того, что женщина здесь, с нами, посреди такого ужаса, грязи, хаоса. Я много видел смертей, а помню это…” (С. Алексиевич “У войны - не женское лицо”). И рядом другое: “Надо ли об этом сегодня вспоминать? Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые беспомощны как дети, я это понимал, но когда две женщины ползут кого-то убивать со “снайперкой” на нейтральной полосе - это все-таки “охота”Может именно поэтому тема женщины и войны была поднята лишь через несколько десятилетий после реальных военных событий. Соприкасаясь с этой темой, мы вновь ставим мучительный вопрос о мере жизни и смерти, а значит и вопрос о неоправданности, абсурдности войны. Чувство ужаса перед массовой бойней не исчезло, а, напротив, стало еще острей. Оно живет в воспоминаниях бывших фронтовиков, отчетливо выражено в современной документальной военной прозе. Слушая эти воспоминания, читая книги о войне, мы словно идем “обожжёнными километрами чужой боли и памяти”, вновь оказываемся на границе разумного. Однако знать всю жестокую правду войны необходимо, поскольку “…если войну забывают, начинается новая”. Когда в первый раз читаешь документальную прозу С. Алексиевич, то удивляешься. Снайперы и зенитчицы, летчицы и саперы, разведчицы и санитарки, а еще повара, прачки, регулировщицы - пожалуй, не найти такой военной профессии и такой военной работы, в которой женщины бы не принимали участие. И невольно возникает вопрос: почему их было так много на фронтах Великой Отечественной войны?! Неужели без них было невозможно обойтись? Самое главное, на мой взгляд, заключается в том, что наша Родина, Россия, столкнулась в эти годы со смертельной опасностью. Беда оказалась слишком велика. Под угрозой гибели оказалось само существование народа, его свобода и независимость, будущее страны. Поэтому естественной ответной реакцией стало желание дать отпор врагам:

Все человеческое должно было содрогнуться в душе от этого страха, и чтобы вытеснить этот смертельный ужас, человек должен был научиться убивать. Для женщины, рождающей жизнь, эта необходимость непереносима. М. И. Морозова, которая во время войны была снайпером, так рассказывает о своём первом выстреле в человека: “…я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, - и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. … После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок…Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого ещё больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я убила человека…”. (Алексиевич С. У войны не женское лицо… .С.16).

Чтобы научиться убивать, женщине надо научиться убивать собственную женственность, собственную душу. Война потребовала от женщин сжечь в огне ненависти даже самое святое - материнское, жертвенное чувство любви к собственным детям. Самый страшный для меня эпизод повести С.Алексиевич - это рассказ о выходе из партизанской блокады, когда женщина была вынуждена убить своего ребенка, чтобы спасти остальных. С какой же нечеловеческой бездной страдания и ужаса должен был столкнуться человек, чтобы совершить такое!осознание громадности общей беды и неотвратимости общей гибели меняло женщин. Материнское чувство приобретало вселенский размах, лишалось индивидуальной определенности: “Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. А они пришли убивать на нашу землю, жечь. Я видела, как жгли деревню, я не могла кричать, я не могла громко плакать: мы шли в разведку… Я могла только грызть себе руки, у меня до сих пор остались шрамы. Помню, как кричали люди. Как кричали коровы, как кричали куры. Мне казалось, что все кричит человеческими голосами… Все живое… И такая у меня после этого любовь ко всему родному, ко всем своим людям, что все готова за них отдать”. В час смертельной опасности не остается места мужскому и женскому, детскому и взрослому, и только одно, поднимающееся из глубины народной души, коллективное чувство единства и любви может спасти каждого в отдельности:

Если для мужчин на войне олицетворением жизни была женщина, то для женщины - вся повседневность без остатка: природа, окружающая человека, отношения между людьми во всём их многообразии. Женщинам свойственна природная мягкость, хрупкость, нежность и стремление любить. Любовь - это чувство, не поддающееся объяснению с помощью только разума, здравого смысла. Именно потому, что женщина живёт чувствами и ощущениями, в отличие от мужчин, то и в памяти у неё остаются не имена военноначальников, армейские уставы, место и время проведения боевых операций, а ужас, страх., смерть и “запах крови”, царившие на войне.

Олицетворением жизни для женщин являлись повседневные радости, обычные заботы, сугубо мирные, но такие милые сердцу, желания. Именно они давали женщине возможность не потерять саму себя. Вот что говорит Т. И. Давидович, шофер: “Была весна. Мы отстрелялись на учениях и шли назад. И я нарвала фиалок. Маленький такой букетик. Нарвала и привязала его к штыку. Так и иду. Пришли в лагерь, и командир дал мне за эти фиалки три наряда вне очереди. Но я фиалки не выбросила. Я их тихонько сняла и в карман засунула. …Другой раз стою на посту. В два часа пришли меня сменять, а я не пошла. Говорю своему сменщику: “Ты днём постоишь, а я сейчас”. Согласна была простоять всю ночь, до рассвета, но послушать птиц”. Армия не принимала женщин как равноправных воинов во многом потому, что армейские будни не могли заменить женщине повседневность человеческой жизни. Женщина как бы автоматически, инстинктивно привносила мир повседневности в мир экстремальных ситуаций, а эти миры несовместимы между собой. Фиалки невозможны для солдата не столько потому, что это противоречит уставу, а потому, что они заставляют его вспомнить о любви, нейтрализуют его ярость и волю, снижая тем самым его способность к победе. Женщины сражались наравне с мужчинами, но их воспоминания, в отличие от мужских, настолько эмоциональны, и так передают весь ужас войны, что именно они и стали служить предостережением для будущих поколений. И сам контраст женщины и войны, то, как трудно свыкнуться с этой жестокостью, как трудно убивать, говорит нам о неприятии войны самой природой, жизнью. Ведь такие слова как “женщина” и “жизнь” можно назвать синонимами. Так почему же должно быть так, что дающая жизнь вынуждена нести смерть. Почему люди вообще должны убивать друг друга и почему они не могут жить в мире? Мирными были лишь двести лет в истории человечества. Все остальное время где-нибудь велись войны. И сейчас, через пятьдесят пять лет после самой страшной и разрушительной, на мой взгляд, войны в истории человечества опять ведется война. Война, где убивают, война, с ее жестокостью и страданиями. Политики говорят нам о мире и всеобщем разоружении, а на деле все остается по-прежнему. В условиях этой милитаризации и постоянной агрессии женщины опять становятся похожи на мужчин, начинают жить разумом, а не сердцем. Если женщина, “в которой ненависть к убийству самой природой заложена” (Б. Васильев) начнёт убивать, если начнётся ещё одна война, то гибель будет угрожать всей нашей Земле. Произведения военных лет и современная документальная проза о войне вновь напоминают о созидающей роли женщины в этом жестоком и сложном мире и заставляют задуматься нас об истинной ценности и смысле жизни.