2.Основные идеи

Родоначальниками историко-критического метода не случайно стали представители германской науки. Германская историческая наука об античности в первой половине XIX в. начинает выходить на первое место в Западной Европе. Немецкая историография продолжала развивать традиции немецкого Просвещения второй половины XVIII в. с его глубоким интересом к культурным и историко-филосовским проблемам всемирной и античной истории. С другой стороны, в ней была сильна струя так называемой романтической историографии с ее фундаментальными идеями органического развития и народного духа. Рассматривая античность как своего рода идеал гражданского общества, немецкие мыслители, как правило, идеализировали древних греков и римлян, и эта идеализация являлась характерной особенностью немецкой науки о древности. К тому же германская наука опиралась на богатые традиции классической филологии и антикваров, что вместе с давним интересом к культурно-философским проблемам способствовало подъему германской исторической науки и ее высокому уровню в масштабах Европы.

Выдающимся ученым XIX в. являлся ученик Вольфа — Август Бек (1785 — 1867), профессор университета в Берлине. Его крупной заслугой было знаменитое издание «Корпуса греческих надписей», которое заложило основы греческой эпиграфики. Бек ввел в научный оборот новый материал надписей, обычно слабо использованных ранее для целей исторического исследования, и дал образец исторического исследования, основанного преимущественно на этом виде источника. Предметом своего изучения он взял малопопулярную в научной литературе того времени тему — финансовое хозяйство Афин. Результатом было издание капитального труда в трех томах «Государственное хозяйство афинян» (1817). Бек положил в его основу данные надписей, подробно исследовав заработную плату, цены .на предметы первой необходимости, налоги обычные и чрезвычайные, взносы союзников, ростовщические проценты, разные статьи государственных расходов. По новизне темы (экономической), ее изучению на основе эпиграфического материала, по тщательности его анализа, стремлению взглянуть на древних греков с точки зрения их повседневной жизни, труд Бека позволил до известной степени преодолеть обычную идеализацию греческого общества и явился выдающимся событием в историографии XIX в. Как всякая новаторская работа, он вызвал недовольство консервативного направления в германской филологии, представленного Г. Гepманом, полагавшим, что своим интересом к повседневной экономической жизни Бек подрывает традиционное понимание классической филологии, призванной по его мнению, изучать только текстика, не реальную жизнь античных народов.

Отстаивая широкое понимание предмета классической филологии как направленной на изучение разных сторон жизни древних, т. е. понимая ее как историю в широком смысле этого слова, Бек создал ряд других крупных трудов. Ему принадлежат исследования в области античной метрологии (1838) и календаря — (1855 и 1859). важные для развития вспомогательных исторических дисциплин, а также синтетический труд по классической филологии в целом — «Энциклопедия, и методология филологических наук» (1877), где подытожены его многочисленные исследования.

Необычайно плодотворной оказалась также профессорская деятельность Бека, который воспитал из своих учеников выдающихся ученых — Карла Мюллера, Вильгельма Дройзена, Эрнста Курциуса, Макса Дункера и др., поднявших германскую науку на новую ступень.

Выдающимся учеником Бека был знаменитый Иоганн Густав Дройзен (1808 — 1884). Европейскую славу ему принес труд, оказавший большое воздействие на все дальнейшее развитие историографии Древней Греции, 3-томная «История эллинизма» (1833 — 1843). Успешно применяя достижения историко-критического метода, Дройзен дал тщательное исследование одного из самых запутанных и неясных периодов греческой истории, а именно времени, начавшегося после восточных походов Александра Македонского и закончившегося римским завоеванием Восточного Средиземноморья. Большая часть историков считала, что это период непрерывного упадка и вырождения греческой культуры, некое полуварварское состояние, и старалась не фиксировать на нем своего внимания. Сам Нибур в курсе истории Греции хотя и проводил изложение до II в. до н.э., однако так и не мог дать систематической картины этого времени и прямо говорил, что не понимает его.

Дройзен же, обработав огромный фактический материал, определил особый характер данного исторического периода, который он назвал термином «эллинизм» в отличие от «эллинства», и считал его особенностью соединение греческих и восточных культурных начал. Он разобрался в сложных политических взаимоотношениях эллинистических государств, .дал их периодизацию, набросал яркие характеристики ведущих политических. деятелей. После этого труда Дройзена история Древней Греции обрела новое качество; она теперь имела своего рода закономерное завершение в истории эллинизма, как бы связывавшего историю классической Греции с историей Римской державы. Открывалась интереснейшая эллинистическая цивилизация. Несмотря на все недостатки — внимание к внешнеполитической, истории, идеализация Александра Македонского, некоторые риторичность и субъективизм в изложении, — «История эллинизма» Дройзена явилась одним из основных трудов в историографии XIX в. C 50-х годов Дройзен начал заниматься историей Пруссии, став одним из столпов так называемой младогерманской школы историков, поклонников прусского милитаризма и немецкою шовинизма.

Новая оценка Александра Великого и последующих столетий покоится у Дройзена на сочетании ярко выраженных личных, религиозных и политических установок, которые запечатлела его переписка тех лет. Общее личное суждение его об историческом процессе можно обозначить как признание за историческим прогрессом активного, решающего начала. В 1834 г. Дройзен писал об этом известному филологу Велькеру: «Вы уже знаете, что я являюсь поклонником движения и прогресса; моей страстью является Цезарь, а не Катон, равно как Александр, а не Демосфен. Я готов признать все добродетели, нравственность и личную порядочность за людьми старой традиции, но дух времени был не за ними. Ни Катон, ни Демосфен не понимали своего времени, не постигали развития, неудержимого движения вперед, и историк, как я думаю, обязан избрать этот дух времени в качестве главной точки, чтобы оттуда обозревать все остальное, поскольку оно концентрируется в этом начале».

Это признание движения и прогресса соединялось у Дройзена с религиозным убеждением, что Бог, как он писал об этом неизвестному адресату в 1836 г., «ни в какое время не остается без свидетельства своей воли» и что «столетия, подготовлявшие место для его милости и откровения, должны содержать нечто большее, чем упадок, грехи и безбожие». И так как возникновение христианства было для Дройзена поворотным пунктом человеческой истории, то он определял историю времени после Александра как движение в эту сторону и этим дал названному историческому периоду новое освещение.

К указанным общеисторическим и религиозным суждениям добавлялась еще одна особенная политическая установка, которую Фридрих Майнеке обозначил как «оправдание монархо-милитаристского принципа». Нет никакого сомнения в том, что читатели Дройзеновой «Истории Александра Великого» в неприкрытом осуждении убогого, обанкротившегося мира крошечных греческих государств и в возвеличении македонской военной державы легко обнаруживали отражение испытаний и надежд их собственной действительности. Впрочем, аналогия между объединением Греции, осуществленным благодаря Филиппу II, и объединением Германии благодаря усилиям Пруссии еще сильнее была подчеркнута во втором издании книги об Александре, вышедшем в 1877 г. Как бы то ни было, теперь, после исследований Арнальдо Момильяно, надо признать, что уподобление Прусского государства Македонии не было открытием Дройзена. Уже в 1758 г., во времена союза между Англией и Пруссией, в предисловии к своей истории жизни и правления Филиппа II Томас Леланд сделал признание, что, когда он писал о Филиппе, он думал о Фридрихе Великом. А в 1789 г. Джон Джиллиес, наоборот, рассмотрение правления Фридриха II дополнил параллелью с Филиппом II Македонским.

Вот из этих трех моментов и родились у Дройзена новая оценка Александра Великого и определение эллинизма. Книга об Александре Великом открывалась в первом издании 1833 г. почти что гимном в его честь и ясно показывала уже в самом начале, с каким религиозным энтузиазмом и в каком именно духе она была написана: «Немногие люди и немногие народы получают право на более высокую судьбу, чем просто существование, на большее бессмертие, чем временное прозябание, чем ничтожность обычной человеческой души. Призваны бывают все, но только тем, которых история избирает творцами своих побед, орудиями своих помыслов, дает она бессмертие истинной славы и назначение в сумерках вечного становления сиять, подобно одиноким звездам. Тот, чья жизнь устремляется ввысь над пустым прозябанием данного момента, тому отказано в мирном существовании и наслаждении настоящим, и на нем почиет судьба будущего; его дело становится его пристанищем, его надежда – заботой и неусыпным трудом ради цели, которой он достигает лишь со своей смертью; и даже покой его могилы нарушают буйные распри из-за оружия почившего героя и новая неукротимая борьба пробужденных народов. Так, волна за волной прорывается хаос человеческой истории; дух божий веет над водами; свершается вечное становление, творение без субботнего отдыха».

За этими вводными предложениями следует поразительное утверждение, что «уже первый день истории разделил народы Запада и Востока для вечной вражды и вечного же стремления к примирению». В этот процесс включена и деятельность «юного героя». А завершается введение следующим заявлением: «Все ту же борьбу неустанно повторяют столетия за столетиями; все тот же страх гонит народы Азии на Запад, все то же стремление направляет страны Запада к Святому Гробу, к сокровищам Голконды, к исчезнувшему золоту Алтая; во всеоружии силы и хитрости, дикости и образования, веры и знания, массы и мысли подходят к барьеру все новые и новые народы, и лишь пределы их силы отличают их. Уже гнездится Азия в сердце Европы, уже Европа взламывает ворота глубинной Азии, – и кто может угадать будущее? Но однажды если будет решена последняя развязанная с Запада и Востока борьба, тогда снова наступит начальный покой и молчание, и история устремится по новому пути».

Разумеется, Дройзен сам не выдержал в дальнейшем своем повествовании чрезмерный пафос этого введения. Тем не менее вся работа в целом послужила апофеозу Александра, что навлекло на Дройзена справедливое нарекание в отсутствии критики и почти заставило забыть, что эта книга возникла в результате самой обстоятельной работы с источниками. Когда сорок лет спустя, в 1877 г., Дройзен издал своего «Александра» вторым изданием, этот труд выглядел существенно иначе. Преувеличение было снято, общая историческая рефлексия, которая в первом издании развертывалась с безмерной полнотой, отступила теперь на задний план. Более справедлив был Дройзен теперь и в оценке противодействий и самих противников Александра. Вводный гимн был зачеркнут, вместо него книга открывалась во втором издании кратким, но ставшим знаменитым высказыванием: «Имя Александра означает конец одной всемирной эпохи и начало новой».

Как это ни парадоксально, но надо заметить, что уже с самого начала Дройзену больше было дела до этой новой эпохи, нежели до Александра, который как будто дал ей лишь начальный толчок. Тем самым мы подходим к дройзеновскому определению эллинизма. Уже в начале 30-х годов XIX в. Дройзен был занят проблемами птолемеевского Египта, и уже в 1830 г. в письме к Гейдеманну он выражал намерение написать историю времени после Александра (Hellenika meta tous peri А1ехапс1гоп), другими словами, историю того времени, когда, по-видимому, птолемеевский Египет должен был занять господствующее положение. Мотив, побуждавший его к этому, обнаруживается уже в одном из тезисов к докторской диссертации, которую он защитил в 1831 г. Это было положение о том, что греческая религия ближе стояла к христианству, чем иудейская, и поэтому время после Александра интересовало Дройзена именно ввиду такой перспективы. Иными словами, он не рассматривал более эти столетия с позиции классической Греции, но становился на почву культуры, сформированной как греческими, так и восточными силами, – культуры, которую он называл эллинизмом и которую он, по существу, с самого начала связывал с возникновением христианства.

Этот взгляд также в своей основе не был оригинальным, ибо уже у Гердера встречается положение, значение которого было оценено лишь позднее, но которое в зародыше уже заключает всю программу Дройзена. Оно гласит: «Мы заметили, что эллинизм, т.е. более свободный, смешанный уже с понятиями других народов образ мышления иудеев, пролагал путь к возникновению христианства». С этой точки зрения примечательным было то, что Дройзен при выборе и истолковании своего ключевого понятия эллинизма исходил, подобно Гердеру, из недоразумения, разделявшегося современными ему филологами и теологами. Так как понятие Hellenistai в «Деяниях апостолов» (6, 1) противопоставлено понятию Hebraioi, то в то время держались мнения, что словом Hellenistai обозначались те, кто говорил на смешанном языке – что-то между греческим и еврейским, и что вследствие этого греческий язык Нового Завета, проникнутый еврейскими элементами, может обозначаться как эллинистический. Вслед за этой первой принципиальной ошибкой Дройзен перенес явление смешения с языковой области на всю сферу культуры, причем одновременно зона, противоположная греческой, была расширена с еврейского на весь восточный ареал.

Между тем давно установлено, что сами греки первоначально под словами hellenizein и hellenismos понимали нечто совсем другое. Глагол hellenizein в основном своем значении означал просто «говорить по-гречески», и это сразу исключает какое-либо смешение чужого элемента с греческим. У Аристотеля значение этого слова еще более заострено, означая «говорить на чисто греческом языке», и подчеркивает отличие, во-первых, от негреческого языка, а во-вторых, от нечисто греческой речи, т.е. означает говорить на собственно греческом наречии. Историко-языковое развитие, которое здесь можно уловить, позднее вылилось в так называемый аттицизм, который возвел аттическую речь в ранг чисто греческой и тем самым практически узурпировал традицию hellenismos в том смысле, как его понимал Аристотель.

Дальнейшая судьба исторического понятия «эллинизм» определяется не только изначальным недоразумением, за которое Дройзен, как было сказано, лично не может нести ответственности, но также и переменой значения этого понятия у самого Дройзена. Этот термин встречается у него впервые в одном из писем 1831 г. в историко-религиозной -связи. Там он просто отождествлен с явлением антропоморфизма и, стало быть, мало что говорит о позднейшем своем употреблении. В «Александре» (1833 г.) слова «эллинистический» и «эллинский» во многих местах употребляются как простые синонимы. Там, где понятие эллинизма употреблено в смысле переноса греческого элемента на чужое, оно (это понятие) не расстается со своим греческим качеством. В противоположность этому, мы бы сказали, упрощенному, сугубо греческому восприятию эллинизма в книге об Александре, во введении к позднейшей «Истории эллинизма» (1836–1843 гг.) сильнее уже подчеркнут вклад отдельных восточных народов: сколь много культур соединялось с греческой, столь много видов и эллинизма является на поверхность. В отношении эллинизма речь теперь идет в принципе не столько о переносе греческих форм на чужую почву, сколько о результате многоразличного обменного процесса.

Согласно взгляду Дройзена, этот процесс открыл поход Александра, хотя он сам признает, что по смерти Александра Великого поначалу, в течение примерно трех десятилетий, началось обратное движение и что процесс культурного обмена получил полное развитие лишь позднее. Исполнение первоначального замысла «Истории эллинизма», как это виделось Дройзену, т.е. истории направленного на возникновение христианства обмена культур, потребовало бы обработку исторического процесса начиная с Александра, по крайней мере, до времени Августа. До этого, однако, дело не дошло по причинам как внешнего, так и внутреннего порядка. В появившемся в 1836 г. первом томе «Истории эллинизма» Дройзен обрисовал время диадохов вплоть до 277 г., в опубликованном в 1843 г. втором томе – время эпигонов до 220 г., но он так и не продолжил своего исторического обзора за эти пределы.

Внешняя причина этого заключалась в приглашении Дройзена на историческую кафедру в Киль, что с 1840 г. столкнуло его с совершенно новыми задачами и проблемами. Дройзен отвернулся теперь, как он писал, от глупой, обветшавшей древности. Он был вовлечен в политические завихрения борьбы с Данией и. таким образом, оказался в русле новой истории. В 1846 г. он опубликовал свои лекции об освободительных войнах, в 1851/52 г. – трехтомную биографию Йорка и, наконец, до своей смерти в 1884 г. – 14 томов «Истории прусской политики», доведенной до 1756 г. В этом ряду больших исторических трудов появившееся в 1877/78 г. второе издание «Истории эллинизма», насчитывавшей теперь три тома, поскольку она включила в себя и историю Александра Великого, представляло как бы возврат к начальным временам. Даже и теперь Дройзен не расширил своего изложения, однако во многих местах, как было уже показано на примере Александра Великого, были расставлены новые акценты. В первом издании сильнее выступала историко-религиозная струя. Так, во введении к тому, опубликованному в 1843 г., говорится: «Самое большее, чего смогла достичь древность собственными силами, было падение язычества». Очевидно, что процесс взаимного смешения и проникновения религиозных форм, который мы привыкли обозначать как синкретизм и который сам Дройзен именовал теокрасией, был подчеркнут им как своего рода предуготовление христианства. Во втором издании, в котором прежняя оценка столетий после Александра сохранила, в принципе, свою силу, напротив того, гораздо сильнее была подчеркнута неразрывная связь эллинистического развития с македонской монархией Филиппа II и Александра Великого. Для собственно Греции было подчеркнуто значение объединения под македонской гегемонией, а на Востоке была высоко оценена роль нового государственного комплекса, сложившегося под македонским началом на территории древней Персидской державы, а также явившаяся результатом этого новая система политического равновесия.

О существенных предпосылках этой перемены центра тяжести речь уже шла выше. Но, возможно, еще более важным по своим последствиям было то, что «История эллинизма» Дройзена даже и теперь осталась как бы открытой и незавершенной. Поскольку он сам, по его собственным словам, мог заниматься лишь теми личностями и периодами, которые его интересовали в наибольшей степени, позднейшие явления в эллинистической культуре, в особенности ее отношения с Римом, оказались вне поля его зрения. Ему было важно высказать общий принципиальный взгляд, но именно поэтому его трактовка эллинизма по существу осталась в таком состоянии, которое делает возможным и даже требует дальнейшего развития.

В своем понимании эллинизма Дройзен распространил явление смешения греческих и восточных начал с языковой сферы на всю культуру, и это более широко понятое состояние сделал уже знаком целой эпохи, превратив его, таким образом, в понятие некоего хронологического единства. Эллинизм мог теперь обозначать то временное пространство, в котором происходило явление означенного смешения; иными словами, это понятие стало теперь обозначением временных рамок как послеклассической греческой истории, так и восточной истории после разрушения Персидской державы. И эта концепция может быть еще более расширена, если шире охватить элементы смешения, т.е. если на место Востока поставить вообще все негреческое. С этой точки зрения понятие эллинизма может быть употреблено далее для обозначения распространения и смешения греческой культуры с местными элементами также и в Западном Средиземноморье, о чем, впрочем, сам Дройзен никогда и не помышлял. Более того, в конечном счете вся римская история и культура могли бы быть подведены под такое понятие эллинизма.

Новое определение целой эпохи таким образом, как это сделал Дройзен в случае с эллинизмом, навсегда останется одним из самых значительных свершений в исторической науке. Мастерство в истолковании целого исторического периода с универсальной точки зрения и в сведении различных исторических звеньев к одной «основной политической мысли» проявлено Дройзеном также и в лекциях об освободительных войнах и в «Истории прусской политики», хотя воздействие, исходившее от развитых здесь идей, оказалось менее значительным, чем то смелое видение эллинизма, которое было им предложено в молодые годы. Вообще, как бы страстно он ни предавался изучению политических проблем современности и стоявших в связи с этим новейших историографических задач, греки снова и снова, по его собственным словам, сваливались ему на шею. Как в Киле, так и в Йене (с 1851 г.), и в Берлине (с 1859 г.) он регулярно читал лекции по древней истории. В своих семинарах он также предлагал к обсуждению темы древней истории, и уже в старости, в последние свои берлинские годы, сам представил ряд специальных этюдов по истории древнего мира, и в частности по античной нумизматике, значение которой для изучения эллинистической эпохи он сумел распознать очень рано.

Научная работа в области классической древности воодушевляла Дройзена в пору самых тяжких жизненных испытаний. Вообще для работы историка, по его представлению, изучение и знание античного периода является фундаментальной предпосылкой. Он и сам впервые сформировался как историк именно в занятиях античностью. Здесь он сформулировал свое представление об отношении между источником и фактом и рано приблизился к тем методологическим проблемам, которые позднее, под влиянием новых духовных и политических импульсов, получили завершающую обработку в его труде «Historik» – этой подлинной жемчужине теоретического историописания.

Ученик столпа «реальной филологии» Августа Бёка, Дройзен уже в первых своих лекциях решительно выступил против притязаний чистой филологии: «Привилегия гуманистических штудий поколеблена, время филологии прошло; филологи более не могут выступать как единственные истолкователи классической древности». Он рассматривал как шаг вперед по сравнению с филологическим идолопоклонством и прихотью то, что древность теперь «может быть понята и оценена в полном своем историческом значении». Но точно так же для Дройзена было характерно и то, что он с самого начала выступал против переоценки критической работы с источниками, как это делалось в школе Леопольда Ранке, равно как и против развивавшегося увлечения большими научными предприятиями, хотя он сам в качестве одного из создателей современных исторических семинаров в Германии сильнее и строже, чем кто-либо другой, обучал работе с историческими источниками и содействовал, так сказать, техническому вооружению историка.

В письме к Пертесу Дройзен высказывал резкие, полемически заостренные суждения: «Истинная реальность заключается не в источниках... Необходима более высокая точка зрения, чем простая критика источников, и правильность излагаемых фактов всегда прекрасна». [30] Как дела становятся историей – вот что волновало его. За три года до смерти в письме к Баумгартену с благодарностью за его «Слейдана» он с потрясающей выразительностью формулирует свое убеждение: «В способе и в направлении, которое постепенно принимают у нас исторические занятия, я вижу опасность, потому что за чистой методикой, вундеркиндством и самое себя отражающей и воспроизводящей ученой виртуозностью мы забываем и теряем существо дела, становление, созидание и творения нравственного порядка, за отдельными деревьями, кустами, ежевикой, папоротником и грибами более не видим леса и не замечаем лесного воздуха и лесной тишины, с помощью которых душа человеческая возвышается и успокаивается. Я сам с юных моих лет всегда был в достаточной степени филологом, чтобы при желании начать копаться в мелочах и их, так сказать, критически вынюхивать; однако не следует думать, что средства являются целью и что орудие, одно среди множества, является сутью, которая будет воссоздана таким образом. На многих экзаменах, которые мне приходится принимать, я вижу все более и более, как наша молодежь при всем своем образовании становится все более тощей и при всей методике – все более пустопорожней, а кто достигает успеха, тот превращается в мастерового, в фабричного рабочего для участия в издании всякого рода памятников, документов и т.п. Конечно, одновременно со все более формирующимся методом создается поощрение для больших научных предприятий и сводных изданий, но этим не доставляется обучающемуся ни внутреннего напряжения, ни духовного подъема, ни творческой мысли. Урон от этого несут прежде всего наши школы, подрастающая молодежь, будущее нации».

Решение Дройзена содействовать прояснению методов и теории истории никоим образом не происходило лишь из абстрактного историко-философского интереса, хотя влияние Гегеля на него было, вероятно, более сильным, чем он мог бы в том признаться. Но решающий толчок дали ему в этом направлении общая духовная атмосфера того времени и особенно возмущение положением в Йене: «Я здесь прямо-таки на ножах с самым пагубным из всех направлений – радикально-материалистическим, которое старается превратить для нас историю, нравственность, философию и самого Бога в дрянную рутину плодосменного хозяйства, каким стало теперь все надутое естествознание. Горе нам и нашей немецкой натуре, если это политическое убожество, в котором высохла и загнила Франция после 1789 г., это вавилонское смешение низкого счетоводства и сволочной мелочности внедрятся еще глубже Б уже испорченную породу. Тот грубый позитивизм, которому предаются в Берлине, лелеет, как в теплице, эту революцию в духовной жизни; не хватает лишь, чтобы систематическое лицемерие и оглупление, стояшие теперь у руля, привили отчаяние в глубинной силе и священстве идей. Знает Бог, перед какой большой и гордой задачей снова стоят наши университеты!»

Дройзен был убежден в том, что «сокровенная сила» науки истории исполнена «этического свойства». Отсюда также становится понятной нараставшая в нем неприязнь против Ранке. Как он объяснял в письме к О. Буше-Леклерку, его труд «Historik» как раз и должен был доказать, что «его способ понимания истории происходит не только из сиюминутных мнений или тенденций, но, по крайней мере, ищет связи с теми последними великими вопросами, которые волнуют и облагораживают человеческую душу. Простое скептическое пожатие плеч или la morale courante (ходячую мораль) я охотно и без колебаний оставляю тому, кто находит в этом удовольствие». Отсюда находит свое объяснение его ненависть к «надутому ничто», равно как и его возбуждающее и полемически заостренное суждение: «Для занятий историей надо иметь сердце».