План Дауэса и гиеродул Шахт

Ялмар Горас Грили Шахт родился в 1877 году в Шлезвиг-Гольштейне. Его отец Вильям питал настоящую страсть к Америке. За один год до рождения Ялмара Вильям Шахт вернулся с Манхэттена в Шлезвиг-Гольштейн, имея за плечами массу неудач, членство в масонской ложе и знакомство с влиятельным издателем «Нью-Йорк трибюн» Горасом Грили, перед которым Вильям просто благоговел. Грили в эру Линкольна слыл ярым обличителем рабства. Из этих трёх весьма скромных приобретений Ялмар нёс отметину третьего (в имени), унаследованные семена второго (франкмасонство) и не желал иметь ничего общего с первым (неудачи).

Ещё юношей Ялмар ощутил в себе призвание к «великим делам», и его тяга к тайнам решётки, которая в Германии конца девятнадцатого века приобрела форму сладострастного объятия между магнатами тяжёлой промышленности и представителями космополитического торгово-банковского братства, была непосредственной и сильной. Пора ученичества, продолжавшегося 13 лет (1903-1915), закончилась в, стенах «Дрезднер-банка», одного из ведущих берлинских банков, где — как Норман в «Браун Шипли» — он познакомился со всеми аспектами банковского дела. Когда началась война, он короткое время (с октября 1914 но июль 1915 года) работал руководителем банковской администрации в оккупированной Бельгии (53).

Проблема, которую ему было поручено решить, заключалась в том, как заставить бельгийцев возмещать наличными деньгами оккупационные издержки (54). В Бельгии Шахт применил рутинную банковскую методику, которой он будет систематически пользоваться всю свою профессиональную карьеру как в Веймарской республике, так и в Третьем рейхе, и с помощью которой он выжимал деньги из банкирской решётки.

Шахт предложил заём. То есть предложил бельгийским муниципалитетам выпустить облигации. Эти облигации должны были, по мысли Шахта, приобрести состоятельные бельгийцы. Собранные таким образом деньги через оккупированные муниципалитеты пойдут на нужды немецких солдат, а бельгийскому народу оставалось рассчитывать на «продажу» товаров немецкой армии и уплату налогов, а эти последние бельгийские власти могли использовать на возмещение убытка состоятельных граждан. Это была умная схема, но, однако, она не сработала, так как прусские генералы, проявив свою обычную алчность, не стали проявлять мудрое терпение, а принялись тупо печатать деньги. Бельгийский опыт оказался не слишком благоприятным для Шахта: по возвращении в Берлин он был обвинен в фаворитизме и хищениях, имевших целью обеспечение своего работодателя — «Дрезднер-банка» — большим количеством «бельгийских оккупационных банкнотов» со значительной скидкой. Шахт защищался и сумел выбраться из неприятного положения, воспользовавшись соучастием в махинациях множества высокопоставленных лиц. Дело было закрыто: «А 1а guerre comme a la guerre».

В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основателей Германской демократической партии, но в отличие от Ратенау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни — главное, чтобы это были победители. Сгодилось всё — Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.

Итак, при Веймарской республике он рассудительно добавил к своим «интересам» таковой «мелкого чиновника, созданного союзниками немецкого банковского аппарата» (55). 22 марта 1922 года он подчинился меморандуму Джона Фостера Даллеса, влиятельного адвоката из уолл-стритской фирмы Салливена и Кромвеля. Именно он выступил в Версале с мелочными придирками, благодаря которым бремя расходов на военные пенсии союзникам было бесчестно добавлено к окончательному итогу суммы репараций. Будучи всё время повитухой немецкого «про-буждения», находился теперь в Берлине и наблюдал — среди всёго прочего — за деятельностью немецкой банкирской решётки.

По его предложению Шахт представил «решение проблемы репараций» — утопический проект, согласно которому союзники, вместо того чтобы одалживать деньги расточительным веймарским министерствам, будут отдавать средства нескольким огромным конгломератам, специально созданным для этой цели. Шахт предлагал образование гигантских промышленных картелей, которые должны были стать реципиентами кредитованной американцами наличности, а также обладателями специальных экспортных лицензий, предоставленных им веймарскими властями. Эти лицензии должны были позволить картелям в течение, скажем, десяти лет расплатиться с долгами и приступить к восстановлению германской экономики.

Это было из области научной фантастики: правдоподобный сценарий (картели), сконструированный на незрелых фантазиях (конкретность репараций). Эта фантастика привела Даллеса в полный восторг: казалось, англо-американские клубы, наконец, нашли «своего человека». Даллес незамедлительно отправил памятную записку Томасу Лэймонту, главному доверенному лицу «Дж. П. Морган и К°», в которой и выразил свой восторг: «Доктор Шахт является одним из самых способных и наиболее прогрессивных молодых немецких банкиров, и мне думается, что его план, возможно, содержит некоторые мысли, обладающие определёнными достоинствами». Две недели спустя Даллес с большим энтузиазмом отвечает на предложения Шахта: «Если окажется возможным поддержать политическую стабильность, то я не сомневаюсь, что облигации и ценные бумаги, выпущенные теми монопольными корпорациями, о которых вы упоминаете, смогут заслужить доверие инвесторов» (56).

Теперь, когда Германия была «избавлена» от своей валюты, Шахт мог приступить к делу и заняться «реконструкцией». Буквально ниоткуда, спустя всего пять дней после гитлеровского путча, 13 ноября 1923 года, Шахт, словно «бог из машины» появился на политической сцене в роли уполномоченного по национальной валюте. В его задачу входило провести Веймарскую республику по шаткому мосту от убитого старого рейхсбанка к новому, обречённому на плен германскому банку.

Сидя за пустым столом, на котором стоял только телефон, Шахт в течение недели день и ночь обзванивал своих братьев по решётке. Наконец, отказавшись давать кредиты спекулянтам во временной валюте, выпускаемой в течение переходного периода, он подписал смертный приговор старой марке, зафиксировав окончательную покупную цену на уровне 4,2 триллиона марок за один доллар. Таким образом, марка была стабилизирована на фатальном золотом стержне, один доллар равен 4,2 золотой марки, при этом двенадцать нулей были стёрты. «20 ноября, — говорил Шахт, — можно считать вехой в истории стабилизации марки…» (57)

В этот же день президент рейхсбанка Рудольф Хафенштейн, управляющий, фактически растоптавший Капповский путч, потерявший на инфляции половину золотого запаса банка и жалко смирившийся с крахом своей валюты, умер от сердечного приступа. В начале того года с ним встречался Норман. Это случилось, когда немецкий банкир приполз к нему на коленях, ища сочувствия, и «человек-паук» нашёл его «весьма симпатичным, но очень грустным человеком» (58).

Однако директора рейхсбанка, эти прирождённые фрондеры и «злонамеренные, изъеденные молью паши» (59) едва ли дали ослепить себя дешёвыми финансовыми проделками Шахта, и отнеслись к Шахту неприязненно. Они хотели старого доброго Гельфрейха, твердолобого националиста, бывшего имперского вице-канцлера и министра финансов, и главного парламентского убийцу Эрцбергера и Ратенау: истинную, не подверженную предательству опору старого порядка. Однако теперь в Веймаре всё решали не немцы, а англо-американские клубы. Даллес рекомендовал Шахта Моргану и компании, Морган и компания Норману, а Норман правительствующим веймарским марионеткам. «В течение лёта и осени [1923 года Норман] впервые услышал о докторе Ялмаре Шахте как о восходящей звезде германского финансового мира, человеке с парадоксальным умом и незаурядной самостоятельной волей» (60).

22 декабря 1923 года Ялмар Шахт был избран управляющим Центральным Банком Германии. Гельфрейху, свободному теперь от всяких хлопот, оставалось наслаждаться жизнью всего несколько лун: в апреле следующего года он погиб в железнодорожной катастрофе. Решительно, даже боги были на стороне доктора Шахта. Норман сгорал от нетерпения скорее встретиться с Шахтом; своим сотрудникам он признался: «Я хочу с ним подружиться» (61). Он хотел этого так сильно, что в канун нового, 1924 года позвонил немцу и пригласил его в свой кабинет в банке на следующий день в одиннадцать часов утра; «Надеюсь, мы станем друзьями» — сказал он Шахту, прежде чем повесить трубку (62). Они встретились и стали больше чем друзьями; со времени их первой встречи всё называли их не иначе как «близнецами».

Шахт был всего лишь полезным орудием, в лучшем случае средством, но настолько необходимым, что Норман изменил своим привычкам и принялся культивировать Шахта, надеясь заработать на нём много очков (63).

Ноябрьская стабилизация марки на уровне 4,2 стала в 1923 году лишь предисловием к великой веймарской помощи, которой было суждено даровать немцам пять лет «синтетического процветания» (64), обеспечить так называемые золотые годы Веймарской республики (1924-1929 годы). Джон Фостер Даллес ещё в 1922 году упоминал о «политической стабильности». Это отношение положило конец «французскому сумасшествию» — именно так Норман рассматривал французскую оккупацию Рура (65).

8 марте 1924 года клубы, через «Морган и К°», начали массированное спекулятивное наступление на французскую валюту. Агенты клубов, заняв позиции в узлах банкирской решётки, стали накапливать франки, а затем, согласовав время, обрушили его курс на валютных биржах (66). Франк обвалился; французский банк оказался бессильным перед этой атакой: у него не оказалось достаточных средств (иностранной валюты), с помощью которых можно было собрать упавшие в цене франки и повысить затем его стоимость. Нанеся этот калечащий удар, «Морган и К°» позаботились и о лекарстве: они предложили Франции кредит в 100 миллионов долларов на шесть месяцев под залог французского золота. В конце апреля посол США в Берлине Алансон Хьютон записал в своём дневнике: «Англия и Америка взяли франк под контроль и, видимо, могут теперь делать с ним всё, что захотят» (67).

8 апреля был обнародован план Дауэса. План носил имя ещё одного из тех американских «великих никто» моргановской эры: заменяемых сереньких душ со средненькими дарованиями, но в жёсткой упаковке, горевших желанием оставить на теле истории мелкие следы своего нервического укуса. Чарльз Г. Дауэс, банкир, валютный инспектор при президенте Мак-Кинли и бывший главный интендант американского экспедиционного корпуса в Европе во время Первой мировой войны (этот пост он получил благодаря старой дружбе с командующим корпусом генералом Джоном Дж. Першингом), предложил, будучи американским представителем в Комиссии по репарациям, проект того, что было окончательно оформлено на Парижской конференции 15 января 1924 года.

Мне представляется, что первый шаг, который мы должны сделать, — это разработать систему стабилизации германской валюты, чтобы получить воду, которую можно было бы лить на бюджетную мельницу. Давайте же строить мельницу после того, как поток станет настолько сильным, что сможет вращать её жёрнова (68).

Это предложение носит имя Дауэса, но это был не его план — хотя он, забыв всякую скромность, буквально лопался от гордости, когда впоследствии слышал лестные слова о том, что именно он — один — придумал и осуществил этот план (69). Но нет, в действительности план Дауэса родился в недрах «Дж. П. Морган и К°» (70) согласно указаниям Нормана, который в этот критический момент — с помощью своих доверенных американских коллёг — занимался тем, что шантажировал французов. Если французы хотят возобновления своего стомиллионного займа, угрожала «Морган и К°», то им безусловно стоит придерживаться «миролюбивой внешней политики». Это означало, что Франции придётся согласиться на: (1) отказ от полноценного участия в работе Комиссии по репарациям; (2) передачу всех своих полномочий особому Агенту по репарациям, роль какового вскоре получил С. Паркер Гилберт, старый бюрократ из американского казначейства, нашедший впоследствии свою лучшую долю под крылышком «Морган и К°»; и (3) немедленный вывод войск из Рура (71).

Несмотря на свою неуместную жестокость, эта французская импровизация была последним полубессознательным европейским бунтом против окружения старого континента морскими державами. Когда в 1924 году Франция сдалась, с Европой было покончено: Британия мёртвой хваткой держала континент за горло (72).

Что же касается «строительства мельницы», то управление «новым» Рейхсбанком было доверено совету из четырнадцати человек, половину которых представляли специалисты союзных держав. Был установлен верхний предел авансирования рейха — сто миллионов марок*

* В 1926 году этот предел был повышен до 400 миллионов марок.

— чем был разрушен механизм превращения немецких денежных знаков в ничего не стоящие бумажки (73). В следующий раз, если начнётся обвал валюты, Германию ожидала нищета, а не обесценивание марки, а это было ещё худшее зло.

Золотой запас. Норман лелеял надежду заполнить германский валютный сейф фунтами стерлингов, что позволило бы ему взять страну под безраздельный и полный контроль, но американцы воспротивились: ведь это была их сделка. Норман великодушно согласился; в письме к матери он так объяснил свои действия:

Машина плана Дауэса, хотя она номинально является международной, на деле контролируется американцами. Это вполне меня устраивает… Для Америки Европа — «земля обетованная»; они хотят владеть ею без конкурентов! (74)

В конце концов согласились на том, что денежный запас Шахта будет состоять из займа в 190 миллионов долларов; половина этого займа будет размещена в Нью-Йорке, вторая половина — по большей части в Лондоне. За это Германия согласилась платить 7,75 процента, на два пункта больше общепринятого. Из синдикатов Уолл-стрит, назначенных размещать американский транш займа Дауэса, «Морган и К°» реализовали 865 тысяч долларов в виде обычных комиссионных (53 процента от общей суммы) (75). Четверть добытых таким образом денег была превращена в фунты стерлингов, а остальные три четверти в золото, то есть в доллары, что отражало соотношение сил двух дёржав, ухвативших германскую добычу. Эти одолженные деньги должны были служить «покрытием» для будущей эмиссии новой, постинфляционной марки. Такое обеспечение должно было составить 40 процентов. В августе 1924 года старая марка была заменена новой рейхсмаркой. На 2970 новых марок можно было купить один килограмм чистого золота — таким был и старый паритет — и контроль над капиталами был вместе с этим отменён (76).

Соединённые Штаты, которые даже не подписали Версальский договор, прежде чем взять в залог всю Германию, отправили туда орду счетоводов, которые принялись оценивать стоймость немецких речушек, промышленных предприятии, лесов и лугов: всё достояние Германии, всё, чем она была богата, стало косвенной финансовой гарантией громадного моргановского займа (77).

Репарации. Ключёвым пунктом финансовой помощи по плану Дауэса, ратифицированному 30 августа 1924 года, стали новые соглашения, касающиеся репарационных платежей. План значительно облегчал бремя долговых обязательств Германии. Вначале они были установлены без определения конкретной величины на умеренно низком уровне и должны были стать фиксированными в 1928-1929 годах на величине, которую предстояло впоследствии несколько увеличить в зависимости от уровня процветания (78). Выплаты по плану не превосходили величины германских репараций, установленной в 1921 году, но разница между выплатами, согласно плану Дауэса и выплатами по лондонской схеме, была просто добавлена к общему суммарном)' германскому долгу. Таким образом, Германии предстояло выплачивать репарации в течение пяти лет (1924-1929 годы), причём в конце этого периода долг становился большим, чем был в его начале (79).

Главную роль во всей этой хитроумной комбинации отвели генеральному Агенту, который в любой момент мог отменить действие статьи о трансферте, то есть ежегодный репарационный взнос Берлина мог быть приостановлен, если марка начинала испытывать чрезмерное затруднение. Этот пункт был своего рода «тормозом» (80), придуманным для того, чтобы гарантировать устойчивое поступление иностранных вложений в Германию и защитить их от всяких случайностей, обусловленных денежными переводами репараций в виде наличной валюты. Если бы агенту показалось, что такие трансферты ослабляют марку, то он мог немедленно отменить платёж: ясно, что клубы создали систему, которая внутренне препятствовала оттоку капиталов из страны, гарантировав, таким образом, что в течение нескольких последующих лет американские деньги будут надёжно работать на предварительное вооружение Германии и модернизацию её экономики.

Последний штрих. В довершение всего в 1924 году были уволены 25 процентов государственных служащих (число безработных к 1926 году достигло двух миллионов человек). Паразитирующим собственником предложили — без особого успеха — вернуть капитал домой, и остальная часть экономики в результате всех этих действий неизбежно оказалась подавленной прекращением кредита (Kreditstopp).

Правда заключалась в том, что 190 миллионов долларов едва ли могло хватить на стартовый рывок немецкой экономики; десятью годами раньше, в 1913 году золотой запас рейхсбанка оценивался в 280 миллионов долларов. 7 апреля 1924 года, чтобы не подвергать опасности денежный запас и «покрытие», Шахт, у которого, по существу, не оставалось иного выбора, завернул всё краны. Он с удовольствием поднял бы дисконтную ставку, но поскольку последняя и без того превысила всё мыслимые отмётки из-за гиперинфляции — в тот момент она стояла на уровне 100 процентов, — ему оставалось только одно — распределять новые банкноты, оценивая их по собственному усмотрению. Он раздавал их благополучным концернам, предоставив неблагополучным обанкротиться — вместе с изрядной долей занятого на них населения: весной 1924 года число банкротств возросло на 450 процентов (81). Но эти строгости были вызваны не природной жестокостью: просто одолженных денег явно не хватало на восстановление и оздоровление экономики. Но откуда же могли прийти эти недостающие средства? Прекращение кредита, Kreditstopp, стал решающим фактором, открывшим «дверь интернационализации немецкой денежной системы»: то, чего недоставало в первых платежах, должно было поступить в виде дополнительных иностранных заимствований (82). В системе денежного обращения Германии не было ни единой капли её собственных денег; в течение всего срока «золотой помощи» она дышала на одолженной крови. Теперь, когда мельница была запущена, Германии предстояло жить за счёт «потока», как образно выразился Дауэс в своей парижской речи.

В 1925 год)7, в знак благодарности за его финансовое посредничество, клубы назначили Чарльза Гэйтса Дауэса вице-президентом Соединённых Штатов.