2. Основные факты из биографии Шмитта

Общеизвестно, что Карл Шмитт пережил приход национал-социалистов к власти, когда ему было 45 лет. Это как раз был период расцвета его карьеры профессора⁴. Имея мало возможностей для выбора, или не имея их вообще, его реакция была достаточно типичной с точки зрения интеллектуальных, официальных и финансовых кругов, которые в то время играли важную роль. Ни его происхождение, ни его заслуги, ни приверженность идее развития своего народа не привели его к немедленной, принципиальной и бескомпромиссной конфронтации. Он принадлежал к числу людей, которые, погружаясь в глубокие раздумья о судьбе своего общества, переосмысливали опыт первых десятилетий 20-го века, а именно позор от поражения Германии в войне и последовавшее за ним ощущение полной беспомощности, которое длилось полтора десятилетия. Потеря направления в развитии Веймарской демократии не предлагала никаких разумных перспектив. Единственное, что преподносилось как возможный вариант выхода из кризиса – это продолжать идти по тому же жестокому пути, т.е. оставаться в том же положении, не предпринимая ничего, что не было желаемым или привлекательным в глазах людей, но хоть как-то могло переломить безвыходную ситуацию. Период, когда Карл Шмитт был близок к представителям новой власти, продолжался лишь нескольких лет, но этого оказалось достаточно для выдвижения обвинений, которые затмили всё, что было сделано им ранее⁵. Как бы парадоксально это ни звучало, но из прожитых 97 лет, включая период назначения на должность профессора до личной трагедии в преклонном возрасте (после потери жены и затем своего единственного ребёнка), он посвятил только три десятилетия регулярной и интенсивной научной работе. В целом, этот период, из которого три года он был на должности государственного юриста⁶, послужил причиной его позорной репутации. Это впоследствии привело к осуждению его со стороны американцев и дальнейшему аресту в Нюрнберге американскими союзниками на два года.

3. Шмитт и Кельзен

Учитывая такую зловещую обстановку, можем ли мы вообще приступить к теоретизированию? Если мы не можем даже быть уверены, следует ли считать Шмитта злобным воплощением тоталитарной аморальности или просто предвестником неизбежного краха правового позитивизма и политического либерализма?⁷ Как хорошо известно, правовой позитивизм и либеральная концепция государства уже тогда ставились под сомнение. Принимая во внимание их историческое развитие и последствия в то время, Шмитт, возможно, по праву поставил под вопрос их теоретическую обоснованность, исследуя их социальные основы и, в особенности, культурные, психологические и антропологические исходные посылки. Однако, то, о чём здесь действительно идет речь, — это не просто скептицизм как научная позиция, усердно отстаиваемая Шмиттом, а сама природа дилеммы Шмитта. Потому что, независимо от того, понимаю ли я теоретический интерес Шмитта как последующее основание и обоснование его первоначального отрицания правового позитивизма и конституционного либерализма или как поиск исправления после осознания их провала, я вижу здесь скорее политическое обвинение, нежели подлинное теоретизирование с целью должным образом ответить на научные вопросы и историко-философскую перспективу систематизированных трудов Шмитта.

Сужение огромного количества поднятых им проблем лишь до юридической философии, восприятие определенной реакции – то есть, мощного дискуссионного противовеса – в трудах Шмитта дает возможность начать теоретизирование по существу. Как лаконично замечено в словах, ставших на сегодняшний день классикой: «Стал ли бы Шмитт десизионистом, если бы Кельзен не был нормативистом?» Никто никогда этого не узнает; но очевидно, что Шмитт возражал Кельзену во всем […].”⁸ Бесспорно, ситуация и её контекст определенно оказывают влияние на то, как проводятся дебаты;⁹ более того, они также могут прямо поддерживать концептуализацию искусственно противопоставленных противоположных идей,¹⁰ в то время как причины возникновения интереса и его определённое направление, вероятно, могут быть обнаружены в личном восприятии Шмиттом настоящего как имеющего полярные тенденции («друг против врага»).¹¹

Возможно, Шмитт интерпретировал взгляды Кельзена, прослеживающиеся в ряде его трудов, начиная с 1911 года и далее, до обобщения его идеи в «Чистой теории права» в 1934 году,¹² как призыв выбрать прямо противоположный путь в противовес, четко обозначая ограничения и пределы ответа Кельзена. В конце концов, самозамыкание Кельзена в исключительности правового позитивизма и в логическом совершенстве, достигнутом в его «Чистой теории» (речь не идёт о возражениях против обоснованности его аргументации на лингвистико-логическом уровне) могло, и не без причины, оттолкнуть Шмитта. Аналогично, его отрицание с самого начала идеи, что каждый должен взять на себя социально-историческую ответственность под эгидой правила о формальной однородности права и деонтологии профессии юриста, а также релятивизм ценностей (тождественный полному безразличию) и момент принятия решения, который он нашел пока еще скрытым за очевидной логичностью нормативного подтекста в любом правовом вопросе (никоим образом не подразумевающем и не порождающем какую-либо экзистенциональную ответственность в реальной жизни), могли обоснованно заставить его чётко сформулировать свою собственную точку зрения.

Возможно, он считал, что предлагаемое Кельзеном «изъятие» права как правила из самого социального контекста права путем возведения его до лингвистически сконструированного императива, включающегося в процессы действительности как искусственное овеществление, не могло быть ни чем иным, нежели самообманом, подобным варварскому акту создания замены Богу, ведущему в никуда. Ибо право не может быть ни в качестве простого правила, ни лингвистико-логической референции через совокупность правил, источником своего собственного обоснования, смысла и цели, доказательством и ограничением одновременно. По его мнению, понимание права лишь как правила игры имеет своей целью только наделение индивидуализма, присущего либерализму и разрушительного для любого гармоничного сообщества, скрытым идеологическим оправданием, которое исключает из человеческой жизни власть как таковую, в то же время лишая государство его роли определять ранее не подвергавшиеся сомнению основы социального бытия, и сводя роль государства к служению лишь сценой для борьбы, ведущейся противостоящими группами с целью захвата власти в данном государстве.

В соответствии с таким строгим подходом, любая материальная цель, то есть любая задача и материальный результат, для достижения которых государство и право возникли в истории человечества, становится абсолютно несущественной и совершенно случайной. Как если бы, когда люди объединяются, устанавливая институты, речь шла не о выживании (воспроизведении и обновлении) общества (сначала семейного, далее племенного, национального и т. д.), а лишь о замещении хаотичного насилия организованным принуждением между индивидами и случайными группами.

Шмитт интерпретировал исключительный формализм нормативизма Кельзена как берущий свое начало в распространенном преклонении перед Просвещением и мифом рационализма¹³, который, полагаясь на некоторые структурные элементы католической теологии (начиная с исходной предпосылки базовой нормы до иерархической классификации, принимающей во внимание всесильного законодателя, который предопределяет доступное пространство, заполняя его по своему усмотрению), пользуется интеллектуальной схемой, характерной для некоторых деистических мировоззрений, а именно, воспроизведением некоторого совокупности с соблюдением необходимого баланса через её собственную спонтанную, самосозидающую деятельность, на основании данных материальных законов и оперативного регулирования. Шмитт установил, что предрасположенность либерализма к «дискуссионности» имеет схожие причины, а именно – склонность подменять принятие решений дискуссией¹⁴ и тем самым уходить от какой-либо материальности, надлежащей цели или миссии (путём выполнения какой-либо подлинной обязанности), помимо соблюдения правил игры и установления границ того, что может обсуждаться.

Однако, осознавая значимость исторического момента и ответственности за его формирование в то время, он рассматривал эту интеллектуальность как сознательное разрушение, более того, как подлинную (государственную) измену в критические для нации времена, только лишь замаскированную беспристрастным методологическим формализмом. Или, если порядок, соответствующий Веймарской Конституции (рожденной из навязанных условий, последовавших за поражением в войне), не приводит ни к чему, кроме как к политической конфронтации без каких-либо надежд на улучшение (препятствующей эффективному функционированию государственного аппарата) – как он утверждал в противовес Кельзену в государственном суде – тогда эта исключительная ситуация, вызванная таким полным тупиком, наделяет исполнительную власть суверенной властью при принятии решения. Либо же решение должно быть в итоге принято, для того, чтобы избежать хаоса, и это тот самый момент, когда политическое явным образом выдвигается на первый план, в то время как право опустошено, у него отсутствует какой-либо дальнейший потенциал, так как оно больше не может предложить никакого определенного руководства. Участие Шмитта в этой дискуссии¹⁵ также помогло ему сформулировать свою собственную позицию,¹⁶ в которой его теоретическое понимание имело решающее значение.¹⁷