«Пассионарная теория Этногенеза Лва Гумилёва»

Ведущий Е.А. Евтушенко, старший преподаватель

Сибирского государственного технологического университета

Время проведения: 24 ноября, в 17 часов

в Государственной универсальной научной библиотеке Красноярского края, в читальном зале научных работников

отдела социально-экономической литературы (4 этаж, кааб. 45)

Текст № 7.

АХ! АХ!

Людочка была совсем крошкой, когда первый раз услышала:

• Ах, какая милая девочка!

Малышка еще ничего не понимала. Но восторженные возгласы ей так понравились, что захотелось их слушать всю жизнь. И когда кто-то спокойно скользил по ней взглядом, а любовался изумительным цветком или неповторимо красивым закатом, ей было обидно: почему восхищаются не ею?

Люда подходила к цветку, срывала и топтала его ножками.

Мама объясняла, что Людочка поступила нехорошо и уводила ее подальше. Люде это казалось несправедливым. Ее, которой когда-то так восторгались, называли нехорошей девчонкой из-за каких-то анютиных глазок или хризантем. Она стала ненавидеть их. Если взрослых не было рядом, девочка тайком подходила к цветам, срывала и растаптывала. Пусть только ею любуются!

Когда на клумбе не осталось соцветий, мама отшлепала дочку.

«Ну и пусть, лишь бы не было соперниц! Пусть растут одни сорняки!»

А вот как быть с красивыми закатами, Люда не знала. Солнышко не растопчешь. Потому на прогулках, когда взрослые засматривались на живописные берега, на дивное озеро или заслушивались трелями соловья, Люда закатывала свои концерты. Она капризничала, плакала, скулила, доводя всех до головной боли.

Подрастая, девочка стала требовать все новых и новых нарядов. А откуда их взять? Папа давно ушел к другой красавице, помоложе. Вот мама и сидела часами у зеркала, морщинки прятала, чтобы мужа вернуть.

Подражая маме, и Людочка стала подводить губки, глаза, щечки мазать красками. В конкурсах красоты состязалась - вдруг заморский принц заметит. Когда подружки, щеголяя ножками, выходили на сцену, Люда желала им поскользнуться и даже шлепнуться . Лишь бы ей быть первой.

Если кто-то дружески говорил: «У тебя имя-то какое — Людмила. Так будь же милой для людей не только нарядами, но и красотой души», - Люда обжигала их своими недовольными взглядами: « Какая еще душа? Где она? Кто ее видел?»

Появился в ее классе новичок, мальчик интересный , особенный. Даже имя у него редкое – Серафим. Дед его лесником был. Телевизор не признавал. Учил внука природу понимать как творение Создателя , душу хранить, добро людям нести. Он соседкам, одиноким старушкам, на зиму бесплатно дрова привозил, тихо произнося: «Во славу Божию».

И внуку говорил:

• Задумайся, какое имя носишь: Серафим — несущий свет. Что от тебя Господь ждет?

Понравился новенький Людочке, она и постаралась сразить его- целый час себя раскрашивала — прихорашивала.

Изумленно взглянул Серафим на соседку по парте:

• Что с тобой, болеешь?

• А что ?

• Губы у тебя черные, как у покойницы, да и под глазами синева.

Она ему свысока:

• Ты что- с луны свалился? Эх, деревня...

Мода теперь такая...

• Мой дед спросил бы: « Как у дикарей?» знаешь, дедушки уже нет, а мне кажется, он со мной, и я знаю, что бы он сказал в каком случае. У него были ясные мысли, и он часто повторял: мудрец видит конец. Он суть видел и меня тому учил.

• Твой дед допотопный. А мы люди современные, - возразила Люда.

• Современные — это какие? Слепые? Ни Бога, ни души не видят? Только для удовольствия живут? У нас в воскресной школе девчата совсем другие, ни одна не краситься. Взглянуть приятно, а ты почему-то ногти черным намалевала. Зачем? Ребят завлекать? Да умный парень от такой живописи шарахнется. Подумает: раз так красится, значит, в душе пустота. Разве помадой завлечешь? Кто тебя такую намалеванную замуж возьмет? Потанцевать, вечерок провести — ладно. А на всю жизнь... Мода, мода... Для чего она?

Людочка не ответила, лишь снисходительно скривилась.

Серафим пожал плечами и вновь спросил:

• Зачем краситься? Ты и так красивая. Тебя же Бог не узнает, когда ты перед Ним предстанешь. Скажет: «Я такую размалеванную не сотворял! Что ты с собой наделала? А что в душе у тебя?»

Вернувшись домой, Люда поспешила к зеркалу. Боясь, что новичок к другой пересядет, стерла помаду. Стерла – и сама залюбовалась губками, которые ей Бог дал.

Только в душу свою не заглянула. Не научилась еще.

Ганго Б.А. Ах! Ах! // Ганго Б.А. Об образе Божием: рассказы для детей. – Мн.: Изд. Белорусского экзархата, 2003. – С. 21-25.

Текст № 8.

Русский язык как сознание

О предмете

Предмет литературы — вера в слова. Предмет веры — вера. Если не веришь написанному, то зачем читать пустоту?

Вера — не только серьезная категория: она сама категория серьезности. Именно в вере в слова феноменально сосредоточена метафизическая сущность языка. Без таковой – язык становится генератором ничто, таковым (языком) быть переставая.

В языке природы нет лжи, неверия слову. Пчела-разведчица, танцем своим неверно сообщающая рабочим пчелам о месторождении взятка, врет ровно один раз в своей и так недолгой жизни.

За слова вообще принято отвечать. И не только по кодексу чести. Обязанность человека, если таковая у него вообще по отношению к самому себе существует — расти, творить свое время. Развивать свою «мысль о вещи», знать слово как ступеньку к новому сознанию.

«Большой стиль» и апокрифичность

Миф, апокриф — это выдумки, которые больше наглядной реальности: ее существенней, субстанциональней. Бывают такие выдумки, по сравнению с которыми действительность ничтожна.

Вселенная — продукт Книги, букв, построенных в единственном порядке. Единственность этого порядка и есть суть стиля. От него зависит не только качество порождаемого, но и благополучие родов вообще. И потому стиль так важен — из-за весомости производимого: вселенной романа, стиха. Достойный внимания стиль немыслим вне порождающего его мифа. (К слову, Набоков — в отличие скажем, от Платонова — таким мифом не владел).

Апокриф – залог каноничности. Таким образом, стоящее произведение всегда апокриф. Следовательно, прежде чем писать (порождать), требуется овладеть мифом. Не обязательно вселенского размера, но — хотя бы масштаба рассказа.

Органичность

Литературное произведение — не конструкция, но организм. Конструкция — штука мертвенная, функциональная, как инструмент; неудобная в руках, как скальпель. Мы же хотим от слов жизни. Написанное должно быть теплым, как кровь. Живым, как кожа, губы, руки, глаза.

Чтобы выжить, мы хотим делать истории, побуждающие воображение к творению. В равной степени невозможно испытывать сколько-нибудь серьезные чувства ни к мертвецу, ни к механизму. Любовь жива, только если питаема живым: человеком, но не куклой. Следовательно, персонажи должны быть людьми, а произведение — если не человеком, тог живой, как душа, мыслящей субстанцией.

Поэтичность

Шкловский говорил: если проза вянет, то сок жизни — мед мифа – ей брать не у кого, кроме как у высшего — поэзии. Следовательно, чтобы развиваться, учиться прозе нужно у стиха.

И следовательно, сейчас особенно стоит прислушаться к Мандельштаму, который возражал Чаадаеву на то, что в России нет истории (только сплошной террор, пьянство и воровство), говоря: у России есть русский язык, и мало того, что в нем все — и история, и смысл российского существования, но также и то, что язык составляет неприкасаемый духовный запас нации, что он способен порождать новые смыслы цивилизации, что он способен порождать новые смыслы цивилизации, имеющие высокое значение в мировой культуре.

Метафора как зерно реальности

Метафора – это зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре кроется принцип оживления произведения, его творящий принцип. Мало того, что метафора – орган зрения. Она способна, будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения (метафора – пчела, опыляющая предметы, – энергия её сравнительного перелёта от слова к слову, от цветка к цветку, как взрыв, рождает смысл), облетает, творя, весь мир. Это не красноречие и не метафорический автоизыск: чтобы набрать кило мёду, пчела делает под сто цветочных облётов. Мир, раскрывающийся в череде этих полётов, как стрела Улисса, раскрывшаяся в ожерелье игольных ушек, – уникален в той мере, в какой уникален запустивший её эллипс.

Метафора – главный инструмент возведения здания всеединства. Чтобы это понять, всего достаточно взять на ладонь прозрачную пчелу метафоры и увидеть в её трудолюбивых лапках мир.

Ильичевский А.В. Русский язык как сознание // Ильичевский А.В. Гуш-Мулла: эссе. – М.: Время, 2008. – С. 220-223.