Глава 6

Пегги вышла из огромного черно­го автомобиля, на котором когда-то привозила в дом на Персиковой улице до девяти молодых офицеров за один рейс, на вечеринках с ними можно было петь, танцевать и играть в фанты. Она была дома.

Бесси, кухарка, вероятно, услышав шум мо­тора, уже стояла на веранде, щурясь на солнце и оставив входную дверь позади себя открытой. Садовник Чарли, черное лицо которого расплы­лось в улыбке, подхватил ее чемоданы из багаж­ника автомобиля. Смешливая молоденькая негри­тянка, повязанная белым платочком, стояла в тени Бесси — это была Кэмми, 15-летняя гор­ничная. И Пегги вдруг осознала то, что никогда раньше не приходило ей в голову: она — хозяй­ка этого дома на Персиковой улице, хотя и была всего на три года старше девчушки Кэмми.

Пегги стала подниматься по ступеням. Дом показался ей еще более величественным, чем она его помнила, и сейчас, без романтичных офице­ров с золотыми погонами и веселой танцевальной музыки, льющейся из окон, он нравился ей меньше, чем когда-либо.

Ее девичество осталось позади, в Смите. Со смертью Мейбелл обязанности хозяйки дома пе­решли к ней, и теперь на многие вещи она смотрела другими глазами.

Ее неприятно поразило открытие, что их семья далеко не так богата, как она привыкла думать, и потому первым делом она постаралась сократить тот штат прислуги, которую держала в доме ее мать. Оставила она лишь Бесси, Кэмми, Чарли и прачку Кэрри Хоулбрук, приходящую два раза в неделю. И к удивлению Юджина Митчелла, дочь смогла поставить дело так, что оставшиеся слуги усиленно выполняли тот же объем работы, что и полный штат при Мейбелл.

Немного времени понадобилось Пегги Мит­челл — семья отказалась звать ее «Пегги», но слуги, подчиняясь ее требованию, обращались к ней «мисс Пегги», — чтобы осознать, что со смертью матери отец утратил ту движущую силу, роль которой в его жизни брала на себя Мей­белл. Честолюбие, стремления, желания — все исчезло. Дочери никогда не занять место жены в его сердце; не рассчитывала она и на то, что он возьмет на себя роль Мейбелл, то есть станет фактическим главой семьи, ибо именно Мейбелл могла и устанавливать сцену, и управлять собы­тиями пьесы под названием «жизнь».

Юджина Митчелла нельзя было назвать ни смелым, ни предусмотрительным. Не имел он и той стойкости, выносливости, которая отличала его предков по мужской линии. Отец его, Рассел Кроуфорд Митчелл как-то раз, спасаясь во время Гражданской войны, прошагал 150 миль с откры­той раной головы, еще и неся на себе своего кузена, и впоследствии дожил до 1905 года, вы­растив 12 детей и всех их неплохо устроив. Бабушка Митчелл настаивала, чтобы их довольно непрактичный и интеллигентный сын Юджин изучал юриспруденцию. Рассел Митчелл был не из тех, кто спорит с женами. Он сам, будучи совсем молодым, после войны вел юридическую практику во Флориде, но был лишен права за­ниматься адвокатской деятельностью за оскорб­ление государственного чиновника. Покончив с карьерой адвоката, он с женой вернулся в Атлан­ту, где быстро преуспел в торговле лесом. Но еще раньше бабушка Митчелл решила, что там, где отец потерпел поражение, его сыновья добь­ются успеха.

Юджин закончил университет Джорджии в 1885 году со степенью и затем в течение года специализировался для получения звания юриста. Во время депрессии 1893 года, сразу после женитьбы на Мейбелл, он пережил серьезные финансовые неуда­чи и она так никогда и не простила его до конца за'тот недостаток мужества, который он обнаружил перед лицом кризиса. Узы, соединявшие их, не были разрушены, но скрытое недовольство — по крайней мере со стороны Мейбелл — омрачало их союз. Стефенс Митчелл говорит, что паника 1893 года «забрала у отца все мужество и отвагу, а их место заняло желание имущественного достатка и уверенности в завтрашнем дне».

К моменту рождения Маргарет Юджин Митчелл уже частично восстановил утраченное, но так и не смог подняться выше уровня среднего класса. Всю свою недюжинную энергию он отдавал изучению любимой им истории Джорджии и книгам (хотя часто говорил, что со времен королевы Виктории еще не было написано ни одной книги, достойной прочтения), а также своим обязанностям члена правления библиотеки Карнеги и Совета по обра­зованию Атланты. Для него истина всегда была первостепенна, а контракт, завещание или документ на владение — нерушимы. К 40 годам он стал педантичным, строгим, дотошным в работе и не­сколько отчужденным в отношениях с семьей и друзьями. И все же под его холодноватой внешно­стью скрывалась, похоже, натура беспокойная, глу­бокая, проявлявшаяся время от времени всплесками юмора. После смерти жены он замкнулся в себе, и возвращение Пегги домой не облегчило его горя. И к своему удивлению, Пегги заметила, что и теперь она «занимает не больше места в его жизни, чем когда мать была жива».

Не успела Пегги как-то наладить ведение домашнего хозяйства и приступить к освоению новых обязанностей хозяйки, как бабушка Стефене в сопровождении своей младшей незамуж­ней сестры обрушилась на нее вместе с горой чемоданов и множеством коробок с модными, украшенными перьями шляпками.

Сейчас, в 70-летнем возрасте, Анни Фитц­джеральд Стефенс была такой же сварливой, как и всегда, а потому решительно постановила, что Пегги не следует губить свою жизнь, становясь домашней рабыней Юджина и Стефенса Митчел­лов. Она нападала на своего зятя, обвиняя его в том, что он «крадет жизнь у молодой девушки», настойчиво убеждала внучку продолжить образо­вание, а потерпев в этом неудачу, развернула кампанию под девизом «принарядить девочку».

И вот галстуки и матроски, саржевые юбки стали самым таинственным образом исчезать из гардероба Пегги после каждой стирки, а в доме вскоре появилась личная портниха бабушки Сте­фенс. Пегги достаточно шумно протестовала про­тив этих излишеств и расточительности, и по прошествии четырех месяцев борьбы бабушка, поняв, что под одной крышей им с внучкой не ужиться, с надменным видом отбыла, с тетей Элин на буксире, на временную квартиру в отеле «Террас».

Однако ее усилия не пропали даром: Пегги и в самом деле теперь выглядела по-другому. Ее юбки стали короче, а волосы красиво подстриже­ны и к лицу уложены, и ни одной миди-юбки или длинного галстука не осталось в ее гардеро­бе, хотя надевала она лишь самые простые, без претензий, платья из тех, что были сшиты для нее стараниями бабушки Стефенс. И совсем не упрямство, приписываемое ей, было тому причи­ной.

Со дня окончания мировой войны цены на продукты и другие товары астрономически выросли. В некоторых случаях из-за инфляции они выросли в четыре раза, и американцы, опасаясь того, к чему это может привести, требовали, чтобы правительство положило конец инфляции, и когда к весне 1920 года никаких изменений не последовало, потребители стали проводить «заба­стовки покупателей». Среди женщин, например, стало модным носить прошлогодние платья. За­бастовки арендаторов, протестовавших против непомерно возросших платежей, потрясли стра­ну, а суды зачастую выступали на стороне бас­тующих. Газеты печатали меню — как прокор­мить семью на сумму от 5 до 50 центов в день. Экономность так же, как и старая одежда, была в моде, и Юджин Митчелл, не забывший пре­вратностей 1893 года, всецело одобрял позицию дочери. По ее предложению портной перелице­вал его костюм-тройку: вывернул материал наиз­нанку, переделал петли, карманы и лацканы, и вещь стала почти как новая и обошлась в 1/6 той суммы, которую нужно было затратить на покупку нового костюма в магазине.

Предоставленная самой себе и взяв бразды правления домом в свои руки, Пегги стала часто задумываться о том, ради чего, собственно, она вернулась домой и что может ожидать ее в бу­дущем. И хотя отец всячески поощрял ее встречи с друзьями и посещение общественных меропри­ятий, ей казалось, что отношения ее с прежними друзьями стали прохладными.

Совсем не обязательно было повторять обви­нения бабушки Стефенс в адрес Юджина Мит­челла, чтобы понять, к чему может привести неудача девушки в обществе и ее сосредоточен­ность на заботах о семье. Боязнью, как бы дочь не осталась в старых девах, вероятно, объясня­лась настойчивость отца, с которой он советовал ей официально оформить свое вступление в ат-лантский свет, где она могла бы встречаться со своими ровесниками и в конечном счете позна­комиться с каким-нибудь обеспеченным молодым человеком из хорошей семьи, за которого, воз­можно, она и пожелает выйти замуж.

Уступая давлению со стороны Стефенса и отца, Пегги согласилась на свой дебют в «свете», и в январе 1920 года, после напряженного ожи­дания, была принята в члены престижного Клуба дебютанток на зимний сезон 1920—1921 годов.

По словам Стефенса, шкала общественного и финансового положения семей Атланты состояла из 200 тысяч делений, и Митчеллы располагались на ней где-то посередине. Принимая во внимание суровые отзывы Пегги о ее тетке Эдит и грин­вичском «свете», нельзя не удивляться, почему она согласилась с этим планом: войти в местное общество, чтобы подыскать там себе мужа. Были, однако, признаки того, что она невольно сопро­тивлялась этому.

Как-то ясным февральским днем, спустя ме­сяц после ее вступления в Клуб дебютанток, Пегги поехала в конюшню, находившуюся непо­далеку от Стоун-Маунтин, где она арендовала большую черную лошадь, похожую на Буцефала.

Пегги направила животное с тропы на крутой отвесный холм, поросший низким кустарником. На вершине склона была каменная ограда, отде­лявшая ферму от дороги. Вместо того чтобы здесь развернуться, Пегги решила перемахнуть через ограду, но разбег оказался коротким и лошадь не смогла преодолеть препятствие. Пегги упала, а сверху на нее — лошадь. Она пролежа­ла так около часа, в шоковом состоянии от боли, пока ее не нашли другие всадники, появившиеся на этой удаленной тропе.

Та же нога, несколько лет назад проопериро­ванная, вновь была серьезно повреждена. На этот раз Пегги всерьез отнеслась к предостережениям врачей о том, что она больше не должна позво­лять себе подобные «чертовски глупые вещи», поскольку выздоровление шло медленно и было очень болезненным.

Бабушка Стефенс приходила ежедневно, же­лая помочь, но ее визиты лишь создавали в доме напряженную обстановку. Выполнение всех сво­их поручений Пегги доверила молоденькой не­гритянке Кэмми, которой, похоже, нравились ее новые обязанности и та свобода, которую они давали ей. Кэмми могла раздражать, но могла быть и очень забавной. И кроме того, она была неглупой и хитрой — качества, которые всегда импонировали Пегги.

Наступило лето, когда Пегги вновь встала на ноги. Для укрепления мышц она стала посещать уроки танцев у своего прежнего инструктора. И все же врачи прописали ей ношение ортопедиче­ской обуви — тяжелых туфель на низком каблу­ке, вызывавших у нее отвращение.

В начале июля ее состояние настолько улуч­шилось, что она приняла приглашение молодого врача-интерна Лесли Морриса сходить в поход на озеро Бартон, с ночевкой в палатке, вместе с несколькими другими парами и молодой ком­паньонкой. Одна из девушек, с которыми она познакомилась в этом походе, Августа Диаборн, стала впоследствии ее близкой подругой. Августа жила в Бирмингеме, а в Атланту приехала на лето в гости к своей замужней сестре.

Поскольку нога у Пегги все еще была забин­тована, красивый доктор Моррис обращался с девушкой несколько покровительственно. Августа была совершенно уверена, что он влюблен, и думала, что и Пегги также неравнодушна к нему. У них оказалось много общего: медицина, поэзия и интерес к истории Джорджии. «Но Пегги была тверда во мнении, что жизнь в качестве доктор­ской жены — не для нее». После возвращения из похода доктор Моррис пригласил Пегги посе­тить костюмированный бал, устраиваемый в од­ном из городских клубов. Она согласилась лишь по настоянию Августы, поскольку до сих пор чувствовала себя в атлантском «свете» недоста­точно комфортно. При этом она сознавала, что семьи Митчеллов и Фитцджеральдов из-за своей причастности к становлению Атланты как города могли так же гордиться своими предками, как и самые высокомерные богатые жители города, а потому всякий раз, когда Пегги бывала в их обществе, в ее душе всегда возникал конфликт между ощущением собственной приниженности и презрением к этим выскочкам.

Теплым августовским вечером в сопровожде­нии Лесли Морриса Пегги появилась в бальной зале, заполненной танцорами в масках и красоч­ных костюмах прошлого. Поначалу она собира­лась надеть мальчишеский костюм, чем-то напо­минающий одеяние Пака из пьесы «Сон в лет­нюю ночь», но в конце концов остановилась на наряде молодой девушки времен окончания Гражданской войны, дополненном длинными ло­конами, пышным чепчиком и панталонами. Она была единственной молодой женщиной в таком неудобном костюме — все остальные были одеты в ласкающие взор кокетливые платья красавиц времен раннего Юга, и даже танцуя в объятиях привлекательного доктора Морриса, одетого в костюм офицера Конфедерации, Пегги представ­ляла собой комичное зрелище. Самым заметным среди холостых мужчин на _этом вечере был молодой человек по имени Берриен Киннард Апшоу, широкоплечий футбо­лист из команды университета Джорджии, по прозвищу Ред, с репутацией необузданного. Рос­том в 6 футов 2 дюйма (182 см), волосами цвета меди, темно-зелеными глазами, раздвоенным подбородком, одетый в яркий пиратский костюм, он явно рисовался.

Ред сразу распознал в Пегги мятежную, бун­тарскую натуру; его это весьма забавляло и при­влекало в ней; к тому же он был явно восхищен ее отвагой, которую она проявила, не покинув танцы, даже когда поняла, что выглядит смеш­ной.

Сопровождающие, сидевшие в позолоченных креслах вдоль стен зала, удивленно подняв брови и морща в усмешке губы, наблюдали за этой странной парой чудных, под стать друг другу, людей, танцующих вместе, и быстро заметили, что ушли они очень рано, в компании друг друга, оставив Лесли Морриса одного.

Пегги с самого начала была сражена Редом Апшоу, и когда Августа попросила ее присоеди­ниться к группе гостей, отправляющихся в кот­тедж ее сестры на острове Сен-Симон, Апшоу также был приглашен на эту вечеринку.

Девушки совершенно разошлись во мнении относительно Апшоу. Августа нашла его «неоте­санным» и совсем не подходящим для Пегги в качестве кавалера, ибо он почти всегда был не­почтительным. Он звал Августу «Эгги» — име­нем, которое она ненавидела, а Пегги — «корот­коногая Пете» или просто «коротышка», чем, по-видимому, приводил ее в бешенство.

Но была, несомненно, между этими двумя людьми какая-то связь, даже если — к ужасу хозяйки и других гостей — они задирали и дразнили друг друга немилосердно, доходя вре­менами, судя по их виду, до грани насильствен­ных доводов.

Была какая-то тайна, окружавшая Апшоу и сильно интриговавшая Пегги; кроме того, вокруг него была аура обаяния, делавшая его постоян­ным предметом для обсуждений среди сверстни­ков Пегги и их семей. Было известно, что он — старший сын в одной из старых респектабельных семей Джорджии, ныне живущей в Северной Ка­ролине, но шептались еще и о каком-то скан­дале — хотя никто, казалось, не знал никаких подробностей, — и Пегги от души наслаждалась и той маленькой сенсацией, и семейным порица­нием, которое вызывала ее дружба с ним.

Двадцатые годы стали сугубо материалистиче­ским десятилетием, тон жизни в котором задава­ли бизнес и добывание денег. Идеализм, каза­лось, был утрачен где-то на полях сражений во Франции. Молодежь, прошедшая войну, вернув­шись домой, вдруг обнаружила, что помогала отстоять мир лишь для того, чтобы как можно больше автомобилей, жевательной резинки и пудры для лица могло быть продано на рынке; их прежний мир обрушился, и те заповеди, ко­торым их учили с детства, вдруг потеряли всякий смысл. Торговля спиртным в стране была запре­щена, и молодые люди, еще вчера державшие в руках армейские винтовки, сегодня сменили их на фляжки с контрабандным джином.

Молодые женщины, со своей стороны, читали страстные вирши Эдны Сент-Винсент Милли и скандальные романы Джеймса Кэбела, красили ногти, тщательно подрисовывали брови и густо пушились, когда ставили себе целью обольстить мужчину. Но перемены коснулись не только внешности женщин и их поведения, они оказа­лись глубже, чем избыток косметики или без­удержный флирт. Женщины стали говорить о политике: И говорить громко и определенно. Че­рез год после смерти Мейбелл они получили, наконец, право голоса, и это дало им и новое место в обществе, и новую свободу. И нелегко было обоим полам определить, как далеко, соб­ственно, может заходить эта свобода.

Несмотря на все более поздние утверждения Пегги, что в 20-е годы она была настоящей «женщиной свободной морали», похоже, что на деле она не спешила предпринимать какие-либо шаги в направлении своего собственного осво­бождения и никогда по-настоящему не стреми­лась к этому. Время от времени она позволяла себе поиздеваться над старомодными светскими условностями и сыграть роль «новой женщины», смелой и дерзкой, особенно когда хотела поста­вить на место тех, кто обижает ее, или когда хотела под этой маской скрыть свои истинные чувства. Но пуританское воспитание, полученное ею в семье, удерживало ее от опрометчивых поступков. Кроме того, на самом деле ей было далеко не безразлично, что думают о ней люди, особенно те, в любви и уважении которых она так отчаянно нуждалась.

Пегги не могла окончательно решить для се­бя, что может и чего не может позволить себе «новая женщина». Она курила, выпивала, читала мую спорную литературу и неистово флирто-ала. Но при этом продолжала считать, что секс до свадьбы — это немыслимо и что если холо-ам и позволительно иметь секс-потребности,

то ее собственные желания вызывали в ней чув­ство вины.

После сцены, устроенной ее родственниками на похоронах матери, она навсегда покинула ка­толическую церковь. И хотя никогда ранее не была набожной католичкой, теперь чувствовала себя несколько растерянно, не имея никакой ре­лигиозной поддержки вообще. Она всегда была глубоко равнодушна ко всему, что касалось ка­толической церкви, но ей приходилось разры­ваться между религиозными пристрастиями роди­телей, поскольку хотя Юджин Митчелл и не был набожным человеком, но продолжал придержи­ваться протестантской веры. Когда бабушка Сте-фенс, оставаясь ночевать в доме на Персиковой улице, заставляла всех прочитывать вечернюю молитву, это, как правило, вызывало протест у Митчеллов, поскольку Пегги, например, стояние на коленях в собственном доме воспринимала как нечто такое, что она не могла и не хотела делать.

Теперь, с появлением в ее жизни Реда Ап-шоу, Маргарет особенно нуждалась в помощи, чтобы разобраться в тех противоречивых чувст­вах, которые она испытывала. Никогда прежде не встречался ей человек, чья мужественность при­водила бы ее в состояние неуверенности в себе. Все другие мужчины, которых она знала, — отец, Стефенс, Клиффорд Генри, молодые солда­ты, готовившиеся уйти на войну, — нуждались скорее в материнской заботе с ее стороны, что делало ее отношение к ним слегка покровитель­ственным и заставляло ее чувствовать некоторое превосходство. Но не таков был Ред Апшоу.

Он смеялся над тем, что называл ее «претен­зиями», и никогда не отвечал на ее самоуверен­ные выпады. На самом же деле больше всего она ему нравилась, когда вела себя явно «не как леди», к тому же он разделял ее любовь к рискованным, двусмысленным историям и никог­да не критиковал за курение или выпивку.

Поскольку отношения Пегги с бабушкой Сте­фенс были прохладными, а с церковью не было никаких, то за ответами на встававшие перед ней вопросы ей оставалось обращаться лишь к отцу и брату. Те же, в свою очередь, опасаясь пагуб­ного влияния Реда на Пегги, всячески настаивали на продолжении ее посещений Клуба дебютан­ток. Сама Пегги более чем когда-либо противи­лась этому и вполне вероятно, что смогла бы в конце концов сделать по-своему, если бы не узнала вдруг, что Апшоу бросил колледж, где прекрасно учился, и занялся контрабандой спиртного. Это дало трещину в их отношениях, но не потому, что Пегги осуждала его тайный промысел, а просто она считала, что, уйдя из колледжа, Ред отказался от блестящего будуще­го, которое он, с его выдающимися способностя­ми, вполне мог бы иметь.

Если раньше Пегги вела бескомпромиссную борьбу против любых излишеств в своем гарде­робе, то теперь вдруг резко изменила позицию и, по мере приближения открытия осеннего се­зона, часами ходила по магазинам самой модной одежды, таких, как «Вог», и внимательно прочи­тывала колонки светской хроники в «Джорнэл», чтобы иметь представление о том, кто, что и где носит. «Когда девушка делает карьеру в свете, — говорила она Стефенсу, — одежда для нее — то же, что и форма для солдата». И она приступила к подготовке с рвением опытного офицера.

Сезон начался в октябре. И с его началом появились и новые знакомства с молодыми жен­щинами из лучших семей Атланты. Это было хорошее начало. Подругами Пегги стали две се­стры, Эми и Ли Турман, и еще несколько таких же дебютанток, как и она сама. Все эти девушки считали Пегги «ужасно забавной и очень весе­лой» и особенно восхищались ее физической вы­носливостью.

Пегги становилась все более и более скрыт­ной во всем, что касалось ее личной жизни, и никто, кроме членов семьи, не знал, насколько серьезно была у нее травмирована нога — тем более что, несмотря на предписания врачей, она так и не носила ортопедических туфель на низ­ком каблуке, столь ею нелюбимых. Дебютантки из ее круга считали ее форменным сорванцом, а из-за Реда Апшоу были невысокого мнения о ее способности разбираться в мужчинах. Но Пегги никогда не делала попыток флиртовать с кавале­рами этих девиц — а это ценилось девушками очень высоко. Словом, хотя члены Клуба дебю­танток и не обладали живостью и энтузиазмом Джинни Моррис, они вполне удовлетворяли по­требность Пегги в женской дружбе. «Женщина, не любящая женского общества, не может быть достаточно очаровательной», — заявляла она, но, по мере продолжения сезона, Пегги стала терять расположение одной девушки за другой — и все из-за своих критических высказываний по любо­му поводу, которые очень задевали дам-патро­несс клуба.

Дамы эти, сами когда-то бывшие дебютантки, теперь заправляли всеми делами клуба и строго охраняли его престиж.

Сезон состоял из множества веселых вечери­нок, устраиваемых родителями дебютанток или членами их семей и проводившихся или в их домах, или в различных загородных клубах. Юд­жин Митчелл всегда играл роль хозяина, когда эти мероприятия проводились у него в доме, но организатором их всегда была Пегги, державшая в руках бюджет семьи. Отец не скрывал, что его юридическая практика серьезно уменьшилась, и Пегги всячески старалась свести расходы семьи к минимуму, чтобы пережить эти финансовые за­труднения. Но давалось ей это нелегко, и она становилась все более раздражительной. А выход своему раздражению она частенько давала, увы, в обществе важных светских дам.

В течение сезона проводилось очень много благотворительных мероприятий, устраиваемых различными городскими клубами, и дебютантки старались появляться почти на каждом из них.

Поскольку девушки, как правило, на время сезона становились известны в городе, своего рода местными звездами, их фотографии появля­лись в каждом воскресном номере «Джорнэл». Портреты большинства девушек были выполнены в обычной классической манере, но только не фото Пегги, всегда старавшейся устроить какой-нибудь трюк. Она фотографировалась то в форме трамвайного вагоновожатого, то в форме поли­цейского. Она курила открыто и не скрывала, что время от времени не прочь выпить. Подо­бное поведение не могло не вызвать осуждения дам из «старой гвардии», но до поры они отно­сились к ее выходкам довольно снисходительно. До того момента, пока не подошло время подго­товки и проведения бала Micareme — самой грандиозной благотворительной акции сезона.

Пегги считала, что поскольку дебютантки яв­ляются главными действующими лицами этого мероприятия, то именно они и должны опреде­лять, какое из благотворительных обществ получит всю сумму пожертвований. И она не только сама заявляла об этом во всеуслышание, но и убедила других дебютанток поддержать ее. Но вызов, брошенный «старой гвардии», был ею проигран.

Модными в этом сезоне были танцы «щека к щеке», исполняемые под мелодии типа «журча­ние-шепот» или «Японский дрема», но «гвоздем сезона», бесспорно, была мелодия «Арабский Шейх», созданная по мотивам романа Е. М. Хилла «Шейх», повествующего о страстной люб­ви в пустыне.

Прекрасно сознавая, какую реакцию это вы­зовет, Пегги тем не менее решила, что на балу Micareme она выступит с «ударным» номером — танцем «апаш» в соответствующем костюме, для которого она подыскала себе похожего на Рудо­льфе Валентине парня — местного студента Эла Вейла. Отец и Стефенс всячески пытались отго­ворить ее от этой затеи, потому что, во-первых, опасались за ее больную ногу, которой танец мог повредить, а во-вторых, были уверены: и танец, и костюм слишком вызывающи и могут вызвать большое неодобрение в обществе. Но Пегги на­отрез отказалась одуматься.

На балу, одетая в черные чулки, черную с красным атласом юбку с разрезом спереди, с ярко накрашенным для контраста красным ртом, она скользила по залу в танце, время от времени пронзительно вскрикивая, изображая то ли страх, то ли страсть, то ли — из-за травмированной ноги — просто от боли, когда ее партнер так лихо перебрасывал ее через руку, что голова Пегги касалась пола. Атлетически сложенный ми­стер Вейл в течение недели репетировал этот танец вместе с Пегги, и оба они старались выра­зить в танце всю драму парижского хулигана и проститутки-славянки.

Дамы-патронессы были в шоке. Даже Полли Пичтри, ведущая колонки светских сплетен в «Джорнэл», была в замешательстве и прокоммен­тировала это так: Пегги, мол, предложила «всю себя на алтарь благотворительности». Что до светских матрон, то для них танец «апаш» был последней каплей, переполнившей чашу их тер­пения. То обстоятельство, что Пегги является внучкой Анни Фитцджеральд Стефенс, открыло перед ней двери Клуба дебютанток, но за эту «крикливую демонстрацию чувственности», како­вой они сочли ее танец, она была осуждена бесповоротно.

Как это было принято в атлантском высшем обществе в то время, дебютантки становились членами так называемой Молодежной лиги. При­глашение вступить в Лигу приходило дебютант­кам обычно через несколько месяцев после окон­чания сезона, и, как правило, все девушки его получали. И Пегги с большим интересом и не­терпением ожидала подобного приглашения. Но когда оно так и не пришло, это оказалось для нее большим потрясением; она была обижена до глубины души. Никогда не сможет она забыть этот жестокий приговор, ту боль и унижение, которые она испытала, и когда-нибудь, пообеща­ла она самой себе, она непременно отомстит этим леди из Молодежной лиги.