9. «К россии издалека — любовь»

Состоявшимся фактом присоветской политической культуры является трактовка (и институциализация) этнических групп как наций. В силу этого и осетины устойчиво определяются как нация (или прото-нация, почти-нация). Этническая идентичность читается как чувство принадлежности нации — принадлежности не просто культуре и языку, а политически оформленному сообществу, которое имеет свою почти-государственность. (Кстати, иногда политическая приверженность способна «замещать» приверженность культуре и языку.) Территория Осетии воспринимается преимущественно как домен осетинской нации, пространство приоритета коллективных интересов ее участников. Осетинская государственность есть инструмент защиты данных интересов, а «государственный суверенитет» — это мера самостоятельности в выборе способов их защиты. Такой проект задает .преобладающее истолкование и России как «внешнего поля». Акценты в этом истолковании распределены следующим образом:

Россия не есть символ/поле национальной приверженности (мы — не русские), но — приверженности государственной. Приверженность к России для осетин носила всегда преимущественно наднациональный характер: от подданического (во времена империи) до идеологического (в советские времена). Наднациональный советизм был очень удобной формой для этой приверженности: он позволял сочетать осетинский этнический национализм (для которого Осетия — это домен осетинской нации) и советско-русский государственный национализм (для которого Русская Держава, но не нация — высшая ценность). Что заменит эту наднациональную приверженность сегодня? На чем ее современные суррогаты могут основываться? Мне кажется, эту «государственную приверженность» питают региональные конфликты и изоляционизм Осетии на Кавказе; отсюда «легитимной» для осетин кондицией самой России будет оставаться ее форма как государства-патрона, где приверженность российской нации не более как рабочий миф (открытый, правда, для «руссо-осетин» как их подлинное состояние). Внутрирусское состояние осетина — это его отношения с государством, а не с русскоговорящим сообществом. Горизонт его статусных надежд задается его позицией в отношении государства (мы ведь в составе России...), а не надэтнической приверженностью российскому/русскому обществу. Хотя русская этническая среда всегда была достаточно комфортной для осетина, а осетинская диаспора в России — вполне интегрированная часть русской нации, тем не менее комфортным контуром их будущего остается выраженная нетождественность русской нации и русского государства.

Зреющая в России кавказофобия вызывает у осетин сильное раздражение как угроза положению, когда мы привержены скорее русскому государству, чем русской нации. Неприверженность последней и бытие визуальным меньшинством начинает создавать проблемы для нашего государственного статуса. Но для осетин из Осетии чем менее выраженнонациональной является Россия, тем легче привязанность к ней — империи совмещается с привязанностью к своему этнонациональному мифу. Весь этот комплекс провоцирует двойственность — одновременное осознание своей национальной неготовности-несостоятельности без России-донора, стремление каждый раз декларировать свою верность ей и обязательства России отвечать на эту верность и, одновременно, восприятие России как чужого национального государства, зависимость от которого является наименьшим злом (нашим вольным прагматическим выбором). Этот комплекс можно назвать «зонтичным синдромом».-Русская мода на кавказофобию подчеркивает одновременное отчуждение Осетии как от России-нации, так и от ее собственного кавказского окружения.

Прагматическая версия «России-патрона» — это обоснование роли внешнего гаранта нашего внутрикавказского шаткого положения. Истоки этой шаткости/ненадежности могут трактоваться как угодно — от демографии (у нас 1% прироста населения в год, а в среднем по «горскому региону» — 2,5%) и до религии (мы — христиане, «они все» — мусульмане). И чем больше мы не уверены в себе, тем больше мы ищем/заискиваем перед патроном, тем сильнее изобретательская активность нашей элиты обосновывает извечность «особых» осетино-русских связей.

Но в то же самое время, когда в этом внешнем геополитическом поле мы «удивительно прорусские», завзятые русские государственники, в своем домашнем обращении мы — удивительно «кавказские» и изрядно поэтому этно-национально озабочены.

Таким образом, практикуются две установки — быть этно-наци-ей здесь (дома), этно-нацией, которая «суверенна» и самоопределяет меру своей зависимости от государства-патрона, и быть приверженными государству-гражданству российскому «там» . Поэтому здесь мы претендуем на приоритет, а «там» — на равноправие. Здесь этничность определяется как вещь, которую государство должно само собой учитывать/принимать к сведению, а «там», где-нибудь в Москве или Ростове, этничность есть мое частное дело. В итоге, Осетия существует в России одновременно как прото-нация «здесь» и часть российских граждан «там». Между этими двумя состояниями существует и напряжение: скажем, проявляющееся в том, что в самой Осетии гораздо большее число осетин желало бы паспортной фиксации своей национальности — как своего рода аттестации полноценного республиканского гражданства, в то время как большиство осетин из диаспоры — напротив.

Двойственность этого положения институциализируется, с одной стороны, в процессах символической суверенизации, названии Алания, изобретении национальных (этно-культурных) праздников как почти-государственных, в соответствующей атрибутике и т.д. С другой стороны, назначение «Великого праздника 220-летия присоединения Осетии к России» есть освящение и легитимация нынешнего внутрироссийского положения Осетии. В ее вхождении в империю явно преувеличивется роль САМО-изъявления, и оказывается, что Осетия стала частью Российской империи в основном благодаря мудрости и геополитическим расчетам осетинских старшин; оттеняются карательные акции (почти недоразумение в идиллической картине русской колонизации).

Назначение этих обстоятельств — закрепление за осетинской этнокультурной общностью ее нацие-формирующего проекта, прав на самостоятельную государственность и, одновременно, обоснование/оправдание резонности нынешнего внутрироссийского положения данной государственности. Россия нужна здесь не как нация, а как государство, гарантирующее: а) статус Осетии как формы национальной государственности и б) статус осетин как полноправных граждан России.

Однако ситуация такова, что движение России по одной из перечисленных моделей будет усиливать напряжение между данными полярностями. Россия, все более явственно пробуждая русскость как национальную идентичность, усиливает напряжение между обеими ипостасями (в том числе и осетинского бытия). Чем явственнее Россия очерчивается как русское национальное государство, чем звучнее русская этнокультурная атрибутика выступает в качестве государственной символики, тем напряженнее оказывается ситуация, в которой нерусские элиты должны выбирать, как самим использовать символ своей нации, как этот символ должен структурировать их активность и какие солидарности он при этом пробуждает.

В условиях такого идентификационного напряжения для элит нерусских меньшинств более отчетливым становится искушение истолковывать свою этничность как прото-нацию, стремление утвердить для нее форму политико-правовой гарантии, создать свое «государство», каким бы имитационным и псевдосуверенным оно ни было в действительности. Здесь — и стремление закрепить за этнической группой ее «национальную территорию» как домен законного доминирования. Это этническое доминирование может и не опираться на какие-либо правовые формы, но воспроизводится самой специфической политической культурой, массовыми установками, в которых лишь титульная этничность читается как полноценное «республиканское гражданство». С другой стороны, часть меньшинств (и прежде всего в их внутрироссийской диаспоре) сильнее сдвигается в трактовке своей этничности как частного дела, стремится уйти от политических импликаций своей этнической принадлежности.