brak-general-mayora-bekaryukova-i-izmeneniya-rossiyskogo-semeynogo-zakonodatelstva-v-seredine-xix-v

ный во время брака, считается законным19. 21 июля 1778 г. Екатери­ на II согласилась с мнением Сената и запретила на будущее оспаривать законность рождения детей после смерти родителей, чтобы «не подавать силы опасному примеру»20.

Решение 1778 г. по делу Костюрина стало прецедентом: на нем неоднократно основывался Сенат21 вплоть до вступления в силу Свода законов гражданских, норма ст. 90 (ст. 122 в ред. 1842 г.) которого имела непосредственным источником указанное решение. Таким образом, напрямую оспаривать законность рождения заинтересованные родственники уже не могли. Оставался другой, более сложный вариант — добиться признания отсутствия факта законного брака родителей, чтобы из этого автоматически следовала незаконность рождения ребенка. В этом смысле характерным примером может служить уже упомянутое дело Александра Боровского. Племянники умершего Ф. Боровского не доказывали непосредственно незаконность рождения его сына А. Боровского, а доказывали тот факт, что покойный никогда не был женат. Впрочем, приведенные доказательства холостой жизни Ф. Боровского не помогли истцам: за пропуском исковой давности в удовлетворении претензий им было отказано.

Оспаривание брака требовало обращения в духовный суд, поскольку еще Петром I дела о законности рождений были отнесены к гражданской подведомственности, а о законности браков — к церковной22. До решения по делу Костюрина в сложное положение были поставлены светские суды, ибо «в нагрузку» к исковым требованиям о законности рождения часто шло оспаривание законности браков, что не входило в их компетенцию. Теперь точно в таком же положении оказывались суды духовные: споры о браке едва прикрывали иски о лишении наследственных прав, во что входить церковный суд не имел права. В январе 1812 г. Синод докладывал об этом положении дел Александру I и предложил следующий выход: «когда при жизни вступивших в браки от живых жен и о вышедших в замужество за других от живых мужей или называющих себя венчанными, но не имеющих на то доказательств, жалоб и доносов не будет, то по смерти уже их от наследников и от других частных лиц оных в духовных местах не принимать и дел не производить»23. Очевидна схожесть этого предложения с решением по костюринскому делу: как после смерти родителя не могло быть оспорено рождение, так и после смерти

191-е ПСЗРИ. Т. XVIII. № 12949. Ст. 122.

201-е ПСЗРИ. Т. XX. № 14778.

21См. ссылки на этот указ, например, в следующих документах: 1-е ПСЗРИ. Т. XXII. № 16454; Т. XXVII № 20324; 2-е ПСЗРИ. Т. VI. Отд. I. № 4569.

221-е ПСЗРИ. Т. VI. № 3963.

231-е ПСЗРИ. Т. XXXII. № 24944.

29

супруга не мог быть оспорен брак. Правда, сняв с духовных судов обязанность по рассмотрению подобных исков, Синод при этом не лишил их права давать справки о наличии или отсутствии законного брака по запросам соответствующих светских судебных инстанций. Иными словами, устранив судебное рассмотрение в подобных случаях, Синод лишил заинтересованных лиц возможности хоть как-то доказать свою правоту. 5 января 1812 г. Александр I утвердил предложения Синода.

Третий аспект, проявившийся в деле о браке Бекарюкова, из-за чего дело и попало в Сенат, состоял в отсутствии четкой регуляции взаимодействия духовной и светской властей в подобных делах. Закон 5 января 1812 г. обязал светские суды обращаться с запросом в духовные инстанции за справками о законности того или иного брака, но ничего не сказал о том, надо ли руководствоваться полученными справками при вынесении решений. Курская Гражданская палата, например, сделала запрос в Синод о браке Бекарюкова и Драгневичевой, но из присланного заключения о его незаконности не пожелала сделать тот единственно правильный вывод, к которому позже придет Сенат и Государственный Совет. Решение Синода о незаконности брака было проигнорировано в деле фон-Мейер, а в деле вдовы титулярного советника Михаила Ракитина буквально все светские органы (начиная с Земского суда и заканчивая Государственным Советом) вынесли резолюции относительно существования оспоренного брака.

История началась в 1804 г., когда Михаил Ракитин ходатайствовал на высочайшее имя об узаконении (в просьбе употреблен термин «усыновление») собственной дочери Анны, прижитой им еще до брака с его матерью Прасковьей Акимовой. Начатое по императорскому распоряжению министром юстиции исследование установило, что в январе 1803 г. Ракитин был обвенчан с Акимовой в церкви села Слемские Борки24 священником Меркурием Кузьминым с причтом. Однако в апреле 1805 г. дочь умерла, и Ракитин сообщил министру юстиции, что в окончании исследования по делу об узаконении нет надобности: покойнице с точки зрения ее наследственных интересов родовое имя уже не потребуется. Между тем в ноябре 1805 г. жена родила Ракитину двух близнецов, Михаила и Николая, а в 1808 г. сам Ракитин попросил Зарайскую Дворянскую опеку взять его имение в свое ведомство, так как почувствовал немощь, а малолетние дети и жена не могли самостоятельно управлять хозяйством. На двух родных братьев Михаил Ракитин не надеялся, и в качестве опекуна был

24 Село Слемские Борки по сей день находится в Луховицком районе Московской области, в начале XIX в. оно относилось к Зарайскому уезду.

30

назначен коллежский асессор Степанов. В ноябре 1808 г. Ракитин скончался, и с этого момента начинается длительная тяжба по делу о родовом имении. Сначала с иском выступил родной брат покойного, подпоручик Дмитрий Ракитин. Он заявил, что ни он сам, ни родня не знают ту женщину, которая проживает в имении покойного брата и называет себя его вдовой. Но Дмитрию не удалось довести дело до суда — он умер, а «эстафету» подхватил второй родной брат, прапорщик Николай Ракитин. Видимо, он так досаждал вдове и так позорил ее на людях, что она обратилась в Зарайский Земский суд с обвинением Николая в оскорблении. Суд обязал Николая принести извинения, а когда он подал апелляционную жалобу в Рязанскую Гражданскую палату, та потребовала еще и выплатить вдове сумму «за бесчестье».

Между тем в Зарайском Земском суде неспешно рассматривался иск самого Николая Ракитина. Он оспаривал факт брака и требовал лишить наследственных прав саму Прасковью Ракитину и их с Михаилом детей. Рязанская Духовная консистория по запросу дала сведения о том, что в метрической книге за 1803 г. брак Ракитиных записан не был. К допросу, однако, был потребован венчавший этот брак священник Меркурий Кузьмин, подтвердивший факт совершения таинства. В обоснование иска Николай Ракитин предъявил служебные формуляры покойного брата за 1802–1803 г., где он числился холостым. Был найден и документ о том, что Прасковья Акимова до брака с Ракитиным якобы уже была замужем за егерем Петром Калмыковым и находилась в бегах. На стороне вдовы были показания венчавшего их духовенства, материалы начатого в 1805 г. следствия по делу об узаконении дочери Анны, а также переписка с родней Ракитина, где сам истец Николай Ракитин звал близнецов «племянниками», а Прасковью — «невесткой». Обвинение в многобрачии Прасковья отвергала доказательством своего дворянства, в то время как беглая жена Калмыкова была солдатской дочерью. В ноябре 1814 г. состоялось решение Зарайского Земского суда об отказе Николаю в его требованиях.

Апелляционная жалоба в Рязанскую Гражданскую палату принесла противоположные результаты: все доводы ответчицы были обращены против нее самой. Переписка с родней не была сочтена надлежащим доказательством, дворянство Прасковьи было объявлено сомнительным, а единственный веский аргумент — запись в метрической книге за 1803 г.– отсутствовал. Зато палата приняла к сведению служебные формуляры покойного о его холостом состоянии. Теперь жалобу на решение Рязанской Гражданской палаты подала уже Прасковья Ракитина. 8-й департамент Сената, где рассматривалось дело, был склонен согласиться с мнением Земского суда, того

31

же мнения держался и министр юстиции. Однако в Общем собрании Сената не набралось необходимого количества голосов для принятия окончательного решения. Обер-прокурор Синода князь П.С. Мещерский предлагал вернуть дело для доследования в рязанскую Духовную консисторию, однако и это предложение не было поддержано необходимым большинством. В этих условиях дело было передано для окончательного решения в Государственный Совет, который в ноябре 1819 г. признал Прасковью Ракитину законной женой и наследницей (как и их детей Михаила и Николая). В своем решении Государственный Совет опирался, между прочим, на норму закона от 5 января 1812 г.: если брак не оспаривался при жизни супругов, он не может оспариваться и после смерти. Этим решением Государственный Совет одновременно и «соблюл закон», и нарушил его. С одной стороны, он отказался рассматривать спор о законности брака, поскольку один из супругов умер. С другой стороны, он вынес решение о наличии брака Ракитиных собственной властью, в то время как давать такие заключения могли только церковные органы.

Из дела Ракитина видно, что церковные органы явно затруднились дать четкое заключение о наличии брака: запись в метриках отсутствовала, но венчавшее духовенство факт совершения таинства подтвердило. Разбирая материалы аналогичных дел, невольно задаешься вопросом: а могли ли в принципе духовные учреждения того времени представить верные справки о наличии или отсутствии брака и проводить для этого необходимые исследования? Впервые обязанность вести метрические записи была возложена на православное духовенство еще Большим Московским собором 1666–1667 гг. Кажется, за полтора-то века система ведения метрик в церковном ведомстве должна быть отлажена? Но вот перед нами оценка ситуации в этой сфере, которую Государственный Совет дал в связи с делом Александра Боровского: «…известно, в каком беспорядке и расстройстве находились метрики и вообще дела консисторий до постановления в указе 1802 года определительных о сем правил». Степень этого беспорядка и расстройства узнаем из текста этого самого указа Синода 1802 г.25 Во-первых, Синод подтверждает свой же циркулярный указ 1779 г.26 об обязанности приходского духовенства вести записи рождений, венчаний и смертей. Но и указ 1779 г. был не первым документом, понуждающим церковников к неукоснительному ее исполнению27. Периодические «понукания» Сената и Синода в адрес

251-е ПСЗРИ. Т. XL. № 20266а.

261-е ПСЗРИ. Т. XX. № 14948.

27См., напр., указ Сената от 14 июля 1765 г. (Законодательство Екатерины II: В 2 т. Т. 2. Док. № 216. М., 2001. С. 450); указ Синода от 5 августа 1775 г. (1-е ПСЗРИ. Т. XX. № 14356).

32

приходского духовенства в течение всего XVIII в. говорят о том, что само ведение метрик осуществлялось далеко не везде. Во-вторых, из указа Синода 1802 г. видно, что в одной и той же церкви могло существовать несколько тетрадей для записи актов гражданского состояния с разными сведениями о венчанных браках. Соответственно, не всегда было возможно установить, в какой тетради содержались верные сведения, а в какой — дописанные впоследствии в интересах какого-нибудь заинтересованного лица. Это «открытие» Синод сделал в связи с делом Матрены Егоровой, начавшимся в 1800 г. и длившемся до 1829 г.

Одна из справок по этому делу, попавшему в итоге на рассмотрение Государственного Совета, была составлена в 1827 г., когда уже в который раз подряд М. Егорова подала прошение на высочайшее имя о пересмотре решения Синода 1802 г. На полях справки содержится весьма выразительный комментарий, наглядно показывающий состояние делопроизводства того времени в органах епархиального управления: «Из собранных сведений видно, что весь консисторский архив был в беспорядке и небрежении, от чего не только от течи многие листы в тетрадях выгнили, но других и совсем не сыскано за несколько годов». Надо добавить, что метрики в консисториях портились не только от протечек архивных помещений. Так, собираемые в течение года документы по делу М. Егоровой сгорели в 1801 г. при их транспортировке в Санкт-Петербург на одной из промежуточных остановок. Сгорели, впрочем, весьма выборочно: доказательства, собранные противной стороной (пасынком Егоровой) чудесным образом от пожара не пострадали. Матрена Егорова умерла в 1828 г., не дождавшись окончательного решения по делу. Еще раньше умер истец — ее пасынок Андрей Андреевич Баташев. Дело это в свое время было громким, А.А. Баташев оспаривал брак Егоровой и собственного отца, Андрея Родионовича Баташева, который в свою очередь был миллионером и владельцем крупных по тем временам металлургических предприятий, одно из которых стало градообразующим для населенного пункта Гусь-Железный (бывшее село Верпутец)28.

В этом разбирательстве интересен не только факт плохо поставленного делопроизводства в духовном ведомстве. В решении Синода от 20 марта 1802 г., признавшего отсутствие законного брака между А.Р. Баташевым и М. Егоровой, заслуживают внимания доводы высшей церковной инстанции в обоснование своей позиции. Так, найденная в архиве в процессе церковного следствия тетрадь,

28 Расположен в нынешнем Касимовском районе Рязанской области. История семьи Баташевых подробно описана в литературе (см., напр.: Белоконский И.П. Баташевское дело // Русские ведомости. 1891. № 300; Кусова И.Г. А.Р. Баташев и его потомки на Рязанской земле // Приокская глубинка. 2008. № 1. С. 3–17).

33

где местным причтом был зафиксирован оспариваемый брак, была объявлена Синодом подложной, да к тому же подписанной не всеми членами причта (как раз этот пример и был использован Синодом в указе 1802 г. как повод для упорядочения делопроизводства). Между тем, согласно представленной в Государственный Совет информации, в архиве Владимирской консистории (где дело рассматривалось по первой инстанции) были найдены многие метрические тетради именно с подобным недостатком. Однако это систематическое упущение консистории было обращено почему-то против ответчицы, Синод даже не счел возможным посчитать эту тетрадь «половиной» доказательства в соответствии с Кратким изображением процессов 1715 г. Зато Синод вспомнил про этот закон, когда показания якобы не знавших о браке Баташева и Егоровой тринадцати (!) местных церковников предпочел показаниям представленных Егоровой светских лиц: «сие тем более заслуживает уважения, что когда по закону и два несумнительных свидетеля приемлются, то кольми паче тринадцать, которые все духовного звания, не могут быть нимало сомнительные и тем наипаче, что … по силе воинских процессов свидетель духовного звания предпочтительнее светского»29. Тот факт, что на момент оспариваемого брака (1787 г.) далеко не все из этих церковников по своему малолетству уже приняли соответствующий сан, Синод не смутило.

По мнению Синода, против Егоровой свидетельствовало отсутствие среди представленных доказательств «брачных обысков», т.е. сведений о проверке законности будущего брака, которые традиционно собирались перед венчанием. Но еще в указе 1775 г. Синод отмечал, что «метрические тетради должны признаваемы быть не токмо вместо прежних обысков и присяг, но и служить на будущее время достоверными о браках справками»30. Видимо, в деле Егоровой Синод забыл о том, что сам перестал считать обыскные тетради за доказательства в подобных делах.

Синод обратил внимание на то, что в большинстве исповедных ведомостей, которые ежегодно составлялись местным духовенством, А.Р. Баташев за последние годы своей жизни не записывался женатым. Аргумент на первый взгляд мог показаться сильным, поскольку еще согласно указу Сената от 16 апреля 1737 г. в исповедных ведомостях помимо дворян должны значиться и их жены31. Но Синод почему-то упустил, что Матрена Егорова и дети от ее сожительства с Баташевым тоже должны были в обязательном порядке фигурировать

29Статья 13 гл. 3 Второй части процесса (Законодательство Петра I. М., 1997.

С.834).

301-е ПСЗРИ. Т. XX. № 14356.

311-е ПСЗРИ. Т. X. № 7226.

34

вэтих ведомостях, хотя бы как дворовые люди (ответчица до брака с Баташевым была его дворовой девкой). А уж этот факт Синод обязательно указал бы в мотивировке своего решения. Значит, Егорова и ее с Баташевым дети не значились в исповедных ведомостях ни как члены семьи, ни как дворовые. Таким образом, эти документы были составлены неправильно и не должны были приниматься в качестве доказательства.

Наконец, Синод отмел как доказательство все «партикулярные» документы, составленные гражданскими органами и письменные показания светских лиц. При этом исключение почему-то было сделано для списков участников Дворянского собрания за 1788 г., где А.Р. Баташев показан вдовцом (брак с Егоровой был вторым для него).

Такая избирательность Синода в выборе доказательств и их оценке не могла не вызвать возмущения большинства членов Непременного Совета, которому в 1804 г. было поручено рассмотреть поданную на высочайшее имя первую жалобу Егоровой на решение Синода. В специально составленной по этому делу записке трое членов Совета (Д.П. Трощинский, П.В. Завадовский и А.И. Васильев) не только подвергли критике аргументацию Синода, но и представили копию его же собственного решения по аналогичному делу за 1798 г. В этом решении по иску родственников покойного корнета Ларионова о непризнании его брака с Ульяной Яковлевой Синод не только основывался на показаниях светских лиц, но и пренебрег отсутствием записи этого брака в метрической книге. При этом Синод поставил в вину отсутствие таковой записи исключительно венчавшему священнику. Члены Совета хотели таким образом обратить внимание на то, что помимо странной избирательности в выборе доказательств Синод совершенно необоснованно подходил к делам с аналогичными обстоятельствами по-разному.

Однако благоприятное мнение большинства членов Непременного Совета не помогло М. Егоровой и ее детям в 1804 г. утвердиться

вправах членов семьи и наследников. Никакого решения вдова на руки не получила, а обер-прокурор Синода А.Н. Голицын предложил ей (как она позже напишет в одной из жалоб) набраться терпения, так как император занят важнейшими государственными делами. Вторично Егорова обратилась с жалобой уже в 1816 г., но ей было объявлено, что дело ее затерялось. Наконец, в 1827 г. она принесла последнюю жалобу на высочайшее имя, и в этот раз и дело нашлось, и решение Государственного Совета оказалось для нее благоприятным, хотя было вынесено только в 1829 г. К тому времени умерли не только, как уже было сказано, А.А. Баташев и сама М. Егорова, но и двое из трех ее сыновей. Третий, Иван Андреевич, после утверждения его в правах законного наследника получил имущество покойно-

35

го отца на сумму более 2,7 млн руб. (общая оценка всего имущества А.Р. Баташева — 6,6 млн руб.). Правда, Иван не унаследовал от отца умение вести хозяйство и сразу наделал миллионные долги32.

Наконец, еще одной проблемой, обозначившейся при рассмотрении дела о браке З.И. Бекарюкова, была определенная двусмыс-

ленность некоторых норм Свода законов гражданских, многие из которых были основаны на решениях по частным делам. Так, решение по делу фон-Мейер 1817 г. указано в подстрочных ссылках как источник целого ряда статей (помимо уже указанных ст. 43 и 1656): ст. 90 Свода законов гражданских (ст. 122 в ред. 1842 г.) о том, что «законными почитаются все дети, законность которых не была оспорена…в течение десяти лет от их рождения», а также п. 4 ст. 2138 (п. 4 ст. 2786 в ред. 1842 г.), которая отнесла к подведомственности светского суда «…все вообще споры и дела о законности рождения и о последствиях незаконного брака (курсив мой. — П.П.) или сожития для рожденных в оном детей».

При невнимательном прочтении норма п. 4 ст. 2138 (п. 4 ст. 2786) противоречит норме ст. 15 (ст. 19 в ред. 1842 г.), зафиксировавшей, что «как все дела брачные подлежат ведомству и рассмотрению духовного начальства, то и нарушения запрещений, выше сего постановленных, судятся и последствия их определяются (курсив мой. — П.П.) судом духовным по правилам Церкви». На первый взгляд выходило, что и ст. 15, и п. 4 ст. 2138 отнесли один и тот же вопрос о последствиях незаконных браков к подведомственности различных судов. На деле здесь не было противоречия, так как ст. 15 под «последствиями» понимала санкции для самих вступивших в незаконный брак и венчавшего духовенства, а в п. 4 ст. 2138 этим же термином обозначается непризнание прав детей, рожденных от недействительного брака. Однако, по сведениям II Отделения императорской канцелярии, российские суды, «в особенности низшие, часто ошибались насчет истинного смысла сих различных, хотя в существе своем и сообразных одно с другим постановлений».

Вводила в заблуждение при определении подведомственности споров о недействительности браков и ст. 1656 (ст. 2237 в ред. 1842 г.), которая также была основана на деле фон-Мейер и гласила: «Когда о законности брака и рождении, о сохранении фамилии и сопряженной с оной преимуществ… ни от кого в течение десяти лет опровержений предъявлено не будет, то прошествии сего срока спор о незаконности брака и незаконности рождения не приемлется». В этой статье один и тот же гражданско-правовой институт исковой давности применялся и к делам о законности брака (традиционно церковная сфера), и к

32 Кусова И.Г. Указ.соч. С. 10–11.

36

остальным перечисленным делам (светская сфера). Само расположение статьи в главе «О земской давности для начала тяжеб и исков» и отнесение тем самым вопроса о законности брака к тяжебным и исковым подсказывало выбор не духовного, а именно светского суда для его разрешения. Не напрасно по делу о браке З.И. Бекарюкова Курская Гражданская палата ссылалась именно на эту статью.

Казалось, сам законодатель активно подталкивает светские суды к тому, чтобы игнорировать церковную власть. По тому же делу Бекарюкова Курская Гражданская палата, решив дело в пользу третьей жены, Екатерины Драгневичевой, руководствовалась ст. 43 Свода законов гражданских (ст. 49 в ред. 1842 г.), которая буквально гласила, что при установлении незаконности брака после смерти одного из супругов «переживший другого сохраняет все права, чрез брак приобретенные, хотя бы впоследствии оный был признан незаконным». Так какое же значение имели запросы в духовные инстанции о законности брака по закону 1812 г., если переживший супруг в любом случае согласно ст. 43 не терял своих прав и преимуществ? Правда, первое же (и скорое — в 1834 г.) Продолжение Свода законов устранило процитированное место, но судьи Курской Гражданской палаты, вынесшие решение в 1839 г., почему-то имели перед собой лишь первоначальный текст. Кстати, вместе с изъятой частью статьи исчезла и подстрочная ссылка на решение по делу фон-Мейер.

Особый комитет, образованный вследствие прошения генерала Котляревского, для осознания глубины проблемы был вынужден обратиться не только к Своду законов гражданских, но и к анализу его источников. Это произошло не случайно: в приложенной к прошению Котляревского жалобе полковницы Хрущевой имелась апелляция именно к делу фон-Мейер. Обстоятельства обоих дел были чрезвычайно похожи и, возникни дело до издания Свода законов Российской империи, к этому аргументу прислушались бы, как в деле Акулины Курзановой (см. выше). Но ст. 67 и 69 Свода основных государственных законов (т. I Свода законов Российской империи) запрещали считать постановление по частному делу (хотя бы и ставшему источником законодательных норм) общим законом и ссылаться на него в дальнейшем. Тем не менее Особый комитет, а затем II Отделение императорской канцелярии обратились к анализу и дела фонМейер, и других, в том числе разобранных выше (Курзановой, Егоровой, Боровского, Ракитиной)33. Это позволило объективно оценить

33При подготовке законопроекта об изменениях Свода законов гражданских II Отделение императорской канцелярии также использовало материалы дел о браке ротмистра Желтухина, о правах состояния дочери княгини Касаткиной-Ростовской, о правах незаконнорожденного мещанина Эдельвека, о духовном завещании надворного советника Зубова.

37

не всегда правильное восприятие норм Свода законов гражданских как судами первой инстанции (земские суды), так и апелляционной (губернские Гражданские палаты, Сенат) и, наконец, Государственным Советом. Попутно было обращено внимание на терминологические проблемы. Так, в российском законодательстве термин «развод» традиционно употреблялся как для обозначения расторжения брака, так и физического разлучения супругов вследствие признания их брака недействительным. В частности, в решении 1796 г. по делу генерал-поручика Суворова34 (см. выше) под «разводом» как раз понималось признание брака недействительным. Даже весьма консервативное церковное законодательство в Уставе Духовных консисторий 1841 г. уже не называло разводом признание брака недействительным, а Свод законов гражданских в редакции 1842 г. еще говорил о «расторжении разводом» как законных, так и незаконных браков35.

Таким образом, целый комплекс обстоятельств привел к необходимости коррекции законодательства, что было осознано российским правительством в 40-е гг. XIX в. Поводом для начала законодательных работ послужило дело о признании недействительным брака З.И. Бекарюкова. Основной же причиной возникновения проблемы послужил узкосословный дворянский интерес. В спорах о родовой собственности одни родственники пытались отодвинуть от наследования других с помощью оспаривания факта законного родства. А выяснение этого факта в свою очередь приводило заинтересованных лиц в церковные инстанции, регистрирующие браки, рождения и смерти.

Далее, обнаружились своеобразные «подводные камни» возложения функции регистрации актов гражданского состояния на духовенство. Ведение метрик, приданное «в нагрузку» к совершению таинств, включало церковь в проведение сословной политики, так как именно метрики являлись лучшим доказательством прав на принадлежность к дворянскому роду со всеми вытекающими последствиями. Между тем осуществлением более чем за полтора века церковной организацией функции «органов ЗАГС» высветило целый ряд проблем. С одной стороны, регулирование внутрицерковными нормами регистрации актов состояния часто оказывалось недостаточным, а иногда — и противоречивым. С другой стороны, за эти полтора века правительство не определило четкую границу между церковной и светской властью в вопросах законности брака. Лишь в 1812 г. было установлено, что спор о законности брака после смерти одного из супругов возникнуть не может, а может существовать

341-е ПСЗРИ. Т. XXIII. № 17440.

35См., напр., ст. 49, 54, 57.

38