Петр Вяземский

Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива

«Public Domain»

1868

Вяземский П. А.

Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива /

П. А. Вяземский — «Public Domain», 1868

«Перебирая старые свои бумаги и старые письма лиц, которых уже нет, кажется, мимоходом и снова переживаешь себя самого, всю свою жизнь и все свое и все чужое минувшее. Тут, после давнего кораблекрушения, выплывают и приносятся к берегу обломки старого и милого прошлого. Смотришь на них с умилением, прибираешь их с любовью; дорожишь между ними и мелочами, которым прежде как будто не знали мы цены…»

©Вяземский П. А., 1868 © Public Domain, 1868

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

Содержание

I. Письмо В. А. Жуковского		7
2.	Два письма Сильвио Пеллико	9
3.	Письмо Баруффи	13
4.	Два письма Сергея Львовича Пушкина	15
5.	Письма А. B. Кольцова	17
6.	Шуточная пригласительная записка И. П. Мятлева.	19

4

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

Петр Вяземский Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива

Перебирая старые свои бумаги и старые письма лиц, которых уже нет, кажется, мимоходом и снова переживаешь себя самого, всю свою жизнь и все свое и все чужое минувшее. Тут, после давнего кораблекрушения, выплывают и приносятся к берегу обломки старого и милого прошлого. Смотришь на них с умилением, прибираешь их с любовью; дорожишь между ними и мелочами, которым прежде как будто не знали мы цены. Предания нередко бывают дороже и выше самих событий. Все это особенно относится к чувству личному, к чувству себялюбивому. Таким образом свое настоящее хозяйство пополняет и как будто подновляешь остатками прежнего, которые; хранились в забытых, хотя и заветных, кладовых. Но, кажется, и в общем отношении, и в отношении к посторонним лицам, не современным тому времени, которое в глазах оживает, подобные выставки минувшего должны иметь свою прелест и неминуемо свою пользу. В настоящем мы разделены на отдельные кружки и увлекаемся личными привязанностями и нередко случайностью: в минувшем мы как будто нераздельно все дома и все сродни между собою и с теми которые жили до нас. Границы настоящего должны не только выдвигаться вперед, но и отодвигаться назад. Душе тесно в одном настоящем: ей нужно надеяться и припоминать.

Предлагаемое здесь письмо Жуковского не должно быть потеряно для будущего биографа его. В нем слышатся сердце его и умственная его деятельность. Нельзя не подивиться ревности, с которой он работал, и ревности, с которой он собирался работать. Вообще в жизни внешней приемы и привычки его были довольно ленивого свойства. Но за то умственная и духовная работа была ему необходимо-нужна, и он был в ней неутомим. В то самое время, когда он переводил Новый Завет, он готовился и к переводу Илиады. Между тем и педагогические труды шли своим чередом. И все это, когда уже накопившиеся года и, более или менее, физические немощи могли бы требовать от него отдохновения.

К письму Жуковского сами собою так и ложатся письма Сильвио Пеллико. В них есть одинаковое настроение и, так-сказать, созвучие. В самых личностях двух авторов много общего. Это две сочувственные и родственные натуры. В обоих горело чистое пламя поэзии; сильно и глубоко было развито чувство религиозности; много было смирения, кротости, благоволения.

Проездом чрез Турин в 1835 г. познакомился я с Пеллико, к которому имел письмо из Рима. Все наше знакомство, за скорым выездом моим, ограничилось несколькими часами откровенной беседы. Когда позднее был я снова в Турине, его уже не было на свете. Он умер в 1854 году. Но и в этом кратком и мимоходном знакомстве зародилось, смею сказать, чувство взаимной привязанности, которое сохранилось и заочно. Письма его о том свидетельствуют. Я, разумеется, знал его и прежде по сочинениям его. Он меня вовсе не знал и знать не мог. Я был для него человек совершенно посторонний, чуждый его минувшему и, как минутный проезжий, чуждый его будущему. Одним словом, я был туристом. каких видал он много.

Никакая авторская личность не могла полнее быть проверена сочинениями своими. как личность автора: «Le тиеи prignoni» и философического рассуждения: «Об обязанностях человека» Известно, что, в следствие политических возмущений в Италии, он Австрийским правительством присужден был к смертной казни. Сей приговор был заменен заточением (carcere duro) на 15 лет в крепости Шпильберг. После 9-летнего пребывания в крепости, был он помилован и возвращен в Турин. Такое тяжелое испытание не только не выразилось никаким чувством озлобления в рассказе его о тюремной жизни, но не оставило ни малей-

5

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

шего следа злопамятливости и в нем самом. Напротив, он говорил мне, что из всех этих страданий сохранил он одно чувство глубокой благодарности к Австрийскому императору, который мог предать его смерти, а ограничился одним временным заточением, и тем самым дал ему возможность быть еще подпорою и отрадою престарелых родителей своих и посвятить им жизнь, спасенную от казни. Во всех словах его слышны были искренность и умиление. Тут не было никакого притворства, никаких желаний выказать свое великодушие. Я признавался ему, что слыхал от многих Итальянцев и читателей его, что смирение, выказанное им в рассказе о страдальческих годах его, было в нем искусная уловка, чтобы тем самым придать более ненавистный характер мерам, принятым против него Австрийским правительством. Он отвечал мне, что не дивится подобному заключению, потому что люди вообще так привыкли во многом обманывать себя и других, что им труднее всего, и менее всего верится истине. – Профессор Варуффи, которого письмо тут же приводится, был в Петербурге и, по возвращении своем на родину, напечатал несколько писем о России, В них вообще были довольно благонамеренные отзывы, но и не без примеси некоторых заблуждений, предрассудков и кривых толков, от которых не освобождаются и самые добросовестные посетители нашей terra incognita. Разумеется, для придачи местного колорита выведен был

икнут. – Говорится в письмах и о графе Ксаверии де-Местре, лице памятном и в Москве и в Петербурге. Он приехал в Россию жертвою революционных переворотов своей родины. Не имея никаких средств к существованию, он занимался живописью, в которой отличался дарованьем, и писал портреты. После вступил он в военную службу и, кажется, на Кавказе дослужился генерал-маиорского чина. Известны сочинения его, на французском языке: «Путешествие вокруг моей комнаты», «Прокаженный,» «Кавказский пленник,» «Молодая Сибирячка» и многие стихотворения, из которых одно: «Узник к Мотыльку» переведено Жуковским. Сочинения его, по их оригинальности, свежести чувства и красок, имели большой успех, как во Франции, так и в России. Когда, по долгом отсутствии, приехал он в Париж, все книгопродавцы кинулись к нему и просили нового Путешествия вокруг комнаты

иновых повестей, как в старину, после появления книги Монтескьё все книгопродавцы просили новых Персидских писем. Он женат был на девице Загряжской и таким образом приходился дядей Пушкину, которого теща была сестрою графини де-Местр. Но, кажется, он не знал племянника своего, которого уже не было в живых, когда граф возвратился в Петербург на постоянное житье. Он умер в весьма преклонных летах, но до самой кончины своей сохранил блеск, живость и свежесть ума и всю прелесть тонкой и добродушной общежительности.

Кн. Вяземский.

6

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

I. Письмо В. А. Жуковского

Христос воскресе, милый друг! Я хотел писать тебе в самый первый день праздника;

вэтот день я мысленно был у тебя в гостях, да отчасти и лично: в Бадене есть место, которое составляет частицу твоего семейного дома1; туда я ходил с женой и детьми; на крест повесили венок из весенних цветов; на камне, очищенном от моху, скопившагося в нынешний год, выразилось чисто имя, дающее ему смысл: он как будто ожил. В этом проявлении имени проявилось видимо Воскресение: имя, знак существа, переживает земную жизнь, оно не умирает на земле – так-же, как душа вне земли не умирает. Посылаю тебе с этого гроба

вответ: «воистину воскресе!» – ответ, который ухо не слыхало, но который, конечно, был

мне сказан. Я получил от Булгакова2 письмо, которое потревожило мне душу возможностью беды, к счастию уже нас миновавшей. Он писал мне о болезни твоего Павла и о болезни Екатерины Андреевны3, но закончил свое извещение добрым словом, что все прошло благополучно. Твое испытанное сердце было, конечно, испугано. Сохрани их Бог! Хотя я и далеко от вас, и много лет мы розно; но я все принадлежу к семье вашей, как близкий родной. Скажи это от меня Екатерине Андреевне: я всем сердцем к ней привязан. Моя любовь к памяти Карамзина не утратила теплоты своей; мысль о нем всегда меня глубоко трогает. Авось, наконец доберусь нынешним летом до вас и до отечества. Мой отъезд назначен в конце июля н. с. Из Бадена должен однако везти жену в Остенду под удары приливных волн океана. Это не радует меня, но делать нечего. Если б я мог надеяться от тебя письма, то попросил-бы тебя уведомить, где все вы, т. е. ты и Екатерина Андреевна с семьей, будете в начале августа? Ибо я не прежде, как в августе могу быть в Петербурге (оставив жену в Дерпте). Из Петербурга в Москву, из Москвы в Дерпт – вот мой маршрут. – Перечитываю письмо твое, и это второе чтение также меня живо трогает, как и первое. Особенно то, что ты говоришь

оПавле…… Сохрани Бог тебе и ему эту домашнюю жизнь, эту любовь к занятиям; дипломатическая служба, я думаю, менее нарушит их, нежели жизнь Петербургская; особенно в Гаге будет ему приятно: там нет такой возни, как в других местах; с Мальтицом, тамошним министром, кажется, легко ужиться. Если действительно Павел попадет в Гагу, то пускай он

отом уведомит меня в Остенду: чего доброго, может быть, найдется возможность и повидаться с ним…….. Когда поговорим с тобою о Иерусалиме? Жаль, жаль, до крови жаль, что ты, который во время оно был так жив на переписку, не сделал себе закона, будучи в Палестине, писать ко мне. Сколько-бы сохранилось в этих письмах такого, что уже пропало в воспоминании. Правда, часто прошедшее живее настоящего; но оно не имеет характера современности, которая и старым календарям дает прелесть романа. Ты не решишься привесть в порядок своих путевых записок по той же самой причине, по которой до сих пор еще не собрал и не привел в порядок своих стихотворений. Напрасно жалеешь, что не я, а ты ездил в Палестину: твои письма были-бы, конечно, гораздо привлекательнее и оригинальнее моих. Я-бы ничего так не желал, как видеть собрание твоих писем; у меня теперь хранятся все твои письма к Тургеневу, и я-бы уже давно сделал из них выбор, но глаза неймут твоих каракулек…….. Ты спрашиваешь, какая огромная работа у меня на руках? В то время, когда я об этом писал к Плетневу, я хотел заняться многими работами вдруг и думал, что все они могут быть кончены в те шесть месяцев, которые надлежало мне прожить на покое в Бадене. Не тут-то было. Нельзя командовать фрунтом работы, как фрунтом послушных

1Могила княжны Надежды Петровны Вяземской.

2Московского почтдиректора, Александра Яковлевича Булгакова, общего приятеля Жуковскому и князю П. А. Вяземскому.

3Карамзиной.

7

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

дисциплине солдат. Я едва-ли успею окончить часть одной работы. Мне хотелось сделать вам сюприз и привести всю переведенную мной Илиаду. Притом я думал иметь время составить первоначальный учебный курс для моих детей, к которым я принялся в учители, – курс по особенной, мной изобретенной мнемоникологической методе; сверх того надеялся малопомалу поправить сделанный мной для себя самого перевод Нового Завета и еще кое-что, о чем не говорю, понеже некогда входить в подробности….4 Но из всех этих предприятий пошло в ход одно только педагогическое, которое надо спешить кончить, пока глаза, уши, руки и ноги кое-как служат. Илиады переведено полторы песни, и с нею бы я сладил легче, нежели с Одиссеею; ибо в ней более поэтического и высокого, которым гораздо удобнее владеть, чем простым и невдохновенным, которое упрямо лезет в прозаически-тривиальное. Я смиренно пожертвовал должностному, сухому труду трудом усладительным; но этот сухой труд имеет много привлекательного. Если Бог даст жизни, то выйдет из него нечто оригинальное и общеполезное. На цензуру я не гневаюсь; она действует, как велит ей натура её, наша-же цензура имеет две натуры – собственную и прививочную….5 Но возиться с цензурой не намерен. Стоит-ли труда воевать за напечатание чего-нибудь! У нас нет настоящего чтения, – есть одна необходимость убивать как-ни-попало время читаемою книгою; тоже, что в книге, не производит ни в ком участия; кто печатает свои мысли, тот ни с кем ими не делится. Например, переводить 24 песни Одиссеи было довольно отважное, прибавлю – безнадежное, предприятие. Первая половина Одиссеи напечатана прежде второй: что-же? Более половины тех, кто купил первую половину, не полюбопытствовали прочитать второй. Не смотря на это, я все-таки, когда отделаюсь от своей педагогической работы, переведу Илиаду: тогда после меня останется прочный монумент моей жизни. Если, как пишет мне Фарн-Гаген, говоря о моем переводе; «Sir, Deutschen, haben nichts to gelungenes»6, то из этого следует, что мой перевод есть ближайший к подлиннику, ибо до сих пор таким слыл Фоссов: дать отечеству чистого Гомера есть великое утешение. Хотя заживо я не буду иметь никакой славы, но Гомер, и с ним мой голос, отзовутся в потомстве отечества. А мне за это, в прибавок, – наслаждение трудом, несказанно для души животворным. Моя-же проза пускай лежит под спудом, пока для меня одного и весьма немногих, если не поленятся в нее заглянут потом для моих детей. – Прости, мой милый; обними за меня княгиню, Павла, его жену….. Что делает Тютчев? Попробуй отвечать мне. До конца июня я пробуду в Бадене.

Твой Жуковский. 18/30 апреля (1850)

У нас были дни прекрасные; теперь дождь ливмя и холод. Как у вас?

4Собственноручная рукопись перевода Нового Завета ныне уже найдена в бумагах Жуковского.

5Здесь говорится о статьях в прозе, в пропуске коих тогдашняя цензура находила некоторые затруднения. Впрочем, большая часть этих статей в последствии была напечатана с незначительными пропусками в посмертном издании сочинений его. В течении временного управления Министерством Народного Просвещения, кн. Вяземский испросил у Государя Императора Всемилостивейшее соизволение на рассмотрение этого издания в особом Комитете. Можем порадовать Русских читателей известием, что ныне уже приступлено к печатанию сочинений Жуковского – как прежних, так и других, еще доселе неизвестных.

6T. e. у нас Немцев нет ничего, столь удавшагося.

8

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

2. Два письма Сильвио Пеллико

I.

Monsieur le Prince,

La lettre que vous m'avez fait l'honneur de m'écrire me parle de douleurs, et de douleurs bien cruelles. Quoique elles soient celles d'un père et que je n'en point éprouvé de pareilles, je crois les comprendre par quelque analogie, d'après celles dont j'ai eu l'expérience. Oui, Monsieur, voire lettre dont je vous remercie de tout mon coeur parce-qu'elle est bonne, m'а coûté des larmes, soit par la part que je prends à vos pertes, soit par le sentiment trop vif que j'ai des miennes. En un an je fermais les yeux à mes deux parens! Dieu me frappa ensuite par la mort d'un frère chéri, le compagnon de mon enfance, l'appui que j'avais cru devoir me consoler toute ma vie. Et ce frère plus fort que moi, je l'ai vu comme vieillir tout-à-coup, souffrir une affreuse agonie, ne pouvoir plus me parler, et s'éteindre! On voit de ces choses et on survit! Mais c'est que l'on sent, qu'il faut entrer dans les desseins de Dieu. Le Chrétien surtout le sent. Entrons-у avec courage, et que notre sacrifice soit saint. Des grâces sont attachés à l'humble résignation et au courage dans le malheur. Dieu est si bon qu'il nous sait gré d'aimer encore nos devoirs quand ils ne sont plus adoucis par la chère présence des objets qui nous consolaient le plus. Nous ne comprenons pas ce sublime mystère de la Croix, mais si nous у prenons saintement part, Dieu nous en sait gré! Bénissons Le. Il nous aidera jusqu'à la fin parceque nous avons aimé et souffert en Le bénissant.

Je ne sais où voltige actuellement l'oiseau-voyageur, comme vous appelez M. Ba-ruffî. C'est un excellent homme. Je regrette que son livre ait de ces grosses taches que l'on ne rencontre que trop souvent dans les relations de ce genre. Il sera bien puni de sa foute quand je lui lirai votre lettre et celle que M-r de Maistre vous а adressée au sujet de sa crédulité et des inexactitudes graves qu' elle а produites. Tout ce que vous me dites à ce propos, Monsieur, porte l'empreinte de la modération et de la sagesse. Votre petite digression sur le Knout est juste, quelque terrible que soit ce supplice. Je ne suis pas de ceux qui s'attendrissent sur les monstres et qui aboliraient volontiers l'épouvantement de la vengeance publique. L'auteur d'un crime atroce а encore des droits à nos con-solations religieuses, à nos prières; il n'en а point à l'indulgence qui lui épargnerait une peine des plus terribles. Je ne partage pas même votre sentiment contre la peine de mort, quoique je sens toute la gravité des raisons que vous m'apportez. Dans ces matières, il n'у а qu'un voeu à former: c'est que les juges aient une conscience, et certes le cas contraire est rare plus que les déclamaleurs ne le supposent. Oui, rare, mais hélas! il existe. C'est un fléau qui échappe aux règles, comme un incendie, un tremblement de terre. Les trésors de la bonté de Dieu sont là pour réparer, pour soutenir, pour suppléer abondamment. Le vrai malheureux n'est que le méchant.

Je vous rends, mille grâces, M-r le Prince, de la traduction que vous avez daigné me faire de l'article de Poùchkin, relatif à mon petit livre Dei doveri degli Uomini. Mais je croirais que vous avez voulu plaisanter en me conseillant de le publier dans quelque journal italien ou franèais. La bienveillance de votre bon Poùchkin m'honore, je l'appкecie, mais d'autant moins pourrais-je moimême en parler. Vous avez perdu dans cet écrivain un esprit des plus distingués. Il avait de Pâme, c'est plus que de l'esprit.– Il faut que je finisse cette lettre, car je suis bien souffrant du poumon. Je suis étonné de vivre encore avec les étouffemens aux quels je suis sujet. Daignez me conserver une place dans votre souvenir si bon, si indulgent. Que Dieu vous fasse trouver les plus douces consolations dans les deux enfants qui vous restent, dans tout ce qui vous entoure! Quoique je n'aie jamais eu le bonheur de voir M-r de Maistre, j'ai tant de vénération pour lui que j'ose vous prier de lui présenter mon humble hommage. Ses livres m'on fait du bien. Les livres du C-te Joseph son

9

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

frère sont aussi de ceux aux quels je reviens souvent. Ces deux grandes intelligences se sont faite Russes de bon coeur. Cela prouve qu'elles ont trouvé de bien nobles qualités dans votre nation. Hélas! pourquoi у а-t-il entre vous et nous cette déplorable différence religieuse? Dieu de charité, unissez-nous!

Je vous quitte, M-r le Prince, avec regret. Veuillez agréer l'assurance des sentiments distingués de considération et du plus sincère et respectueux dévouement avec les quels j'ai l'honneur d'être

Votre très humble serviteur Silvio Pellico.

Turin, 7 juillet, 41.

Перевод. В письме, коим ваше сиятельство почтили меня, говорится о скорби, но скорби тяжкой. Такая отцовская скорбь, хотя и незнаема мне7, но я могу ее постигать по сходству с теми ощущениями, которые самому мне пришлось испытать. Да, милостивый государь, я благодарю вас от всего сердца, за ваше доброе письмо: оно заставило меня пролить слезы, и по сочувствию к вашим утратам, и по тому, что я слишком живо ощущаю мои собственные. В течение одного года я закрыл глаза отцу и матери! За тем Господь поразил меня кончиною милого брата, который был товарищем моего детства и в котором думал я иметь себе поддержку и утешение на всю мою жизнь. Этот брат был крепче меня, и мне пришлось быть свидетелем, как он вдруг начал как будто стареть, впал в страшную агонию, не мог более говорить со мною и угас. Видишь все это, и остаешься жить! Тут-то почувствуешь необходимость предаться Промыслу Господню. И Христианин чувствует это в особенности. Предадимся же Ему с бодростью, и освятим значение нашей утраты. Благодать сопутствует смиренной самопокорности и бодрому перенесению горя. Господь благ. Мы угождаем Ему, коль скоро не перестаем любить наши обязанности, не услаждаемые более дорогим присутствием те;х существ, которые составляли лучшее наше утешение. Высокое таинство Креста для нас непостижимо; но, проникаясь святынею оного, мы угождаем Богу. Благословим Его. Он не предаст нас до конца; потому что мы любили и страдали, благословляя Его.

Я не знаю, где теперь витает странствующая птичка, как называете вы господина Баруффи. Он превосходный человек. Жаль мне, что в книге его встречаются грубые ошибки, какими обыкновенно изобилуют сочинения подобного рода. В наказание я прочту ему ваше письмо и письмо, написанное к вам г. де Местром по поводу его легковерия и проистекших от оного грубых ошибок. Ваши отзывы касательно этого предмета носят на себе отпечаток умеренности и благоразумия. Вы правы в вашем небольшом эпизоде о кнуте. Как ни страшно это наказание, но я не принадлежу к числу людей, которые нежничают по отношению к извергам и вопиют против грозной общественной мести. Виновный в тяжком преступлении сохраняет еще права на наши молитвы, на то, чтобы ему доставлено было утешение веры; но он не имеет никаких прав на снисходительность, в силу которой ему бы избегнуть страшнейшей кары. Я даже не разделяю вашего отвращения к смертной казни, хотя и чувствую все значение излагаемых вами доводов8. В делах этих нужно желать лишь одного – чтобы судьи были совестливы, и, право, оно так и есть, вопреки мнению крикунов. Да, так; но увы! бывают исключения. Этой беды не предотвратишь установлениями, как пожара, как землетрясения. Сокровища божественной благости служат оправданием, поддержкою, обильным возмездием. Истинно несчастлив только тот, кто порочен.

7Сильвио Пелико женат не был.

8Читатели припомнят, что и В. А. Жуковский был не против смертной казни (См. его статью о том в посмертном собрании его Сочинений, Спб. 1857 ч. XI). Шведский поэт Тегнер был такого же мнения. П. Б.

10

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

Много благодарю ваше сиятельство за то, что вы благоволили перевести для меня статью Пушкина о моей небольшой книжке Dei doveri degli Uomini9. Вы мне советуете напечатать ее в каком-нибудь итальянском или французском журнале. Мне кажется, вам вздумалось пошутить со мною. Мне лестно благорасположение вашего доброго Пушкина; я ценю оное, и тем более не следует мне самому говорить о том. В этом писателе вы лишились одного из отличнейших умов. В нем слышна душа: это больше чем ум. Я должен кончить это письмо, ибо сильно страдаю болью в легком. При таком трудном дыхании, мне удивительно, как я еще живу.

Не лишите меня вашего доброго, снисходительного воспоминания. Да пошлет вам Господь сладостные утешения в двоих оставших вам детях и во всем что вас окружает!

Хотя никогда не имел я счастья видеть г. де Местра, но питаю к нему такое уважение, что прошу вас передать ему мой нижайший поклон. Его книги сделали мне добро. Я прибегаю также и к сочинениям его брата, графа Жозефа. Оба эти великие таланта по сердечному влечению освоились с Россиею, что доказывает, что в вашем народе они нашли благородные качества. Увы! зачем только между вами и нами это плачевное, вероисповедное различие! Боже благости, соедини нас!

Мне жаль проститься с вашим сиятельством. Примите уверение в отличных чувствах почтения и самой искренней и почтительной преданности, с коими имею честь быть покорнейшим слугою. Сильвио Пеллико.

Турин, 7 июля 1841.

2.

Monsieur le Prince,

J'ai une bonne occasion pour me rappeler à votre souvenir el vous remercier de votre aimable salutation que m'а apportée notre vaillant docteur Florio. Ce digne professeur est rempli de vénération pour vous. Au reste, il est Russe de passion, tout en aimant encore son pays natal; la Russie lui est chère à justes titres, et une des excellentes raisons qu'il allègue est la reconnaissance. Depuis la dernière lettre que j'eus l'honneur de vous écrire, M-r le Prince, j'ai vu quelquefois le professeur Baruffl; il ne peut se consoler des inexactitudes que vous m'avez chargé de lui faire remarquer dans sa relation sur la Russie. Il а fait cette année une course à Constantinople; je ne l'ai pas revu depuis.– Je ne vous écris que ces deux mots: ma santé est faible, je souffre oppression, palpitation, mille petits maux qui me rendent l'homme le plus inutile du monde. Que la volonté de Dieu soit faite! Je Le prie de vous accorder santé et bonheur. Quoique je n'ai jamais eu le plaisir de me trouver près de M-r le Comte Xavier de Maistre, faites-moi la grâce de lui présenter mon hommage. Il у а des hommes, que Ton n'а jamais vu et que Ton aime. – St. Pétersbourg nous а enlevé M-r le baron de Meissenberg; quand vous le verrez, veuillez lui dire qu'on le regrette toujours ici, que je pense souvent à lui, et que je tiens à ce qu'il ne m'oublie pas.

Agréez, m-r le Prince, l'assurance de mon respectueux dévouement. Vous êtes un des hommes que je voudrais revoir.

Votre très humble et très obéissant serviteur Silvio Pellico. Turin, 18 févr. 42.

Перевод. Пользуюсь удобным случаем, чтобы привести себя на память вашему сиятельству, и поблагодарить вас за любезное приветствие, посланное с нашим достойным доктором Флорио. Почтенный профессор этот исполнен уважения к вам. И вообще, не переставая любить родную свою страну, он страстно полюбил Россию, которая по истине дорога

9 В Современнике 1836 года. Отзыв Пушкина приведен в Р. Арх. 1866, стр. 504.

11

П. А. Вяземский. «Выдержки из бумаг Остафьевскаго архива»

ему, и он превосходно ссылается в этом случае на чувство своей признательности. С тех пор как я имел честь последний раз писать к вашему сиятельству, мне случалось видаться с профессором Баруффи10. Он в отчаянии от переданных мною по поручению вашему замечаний на книгу его о России. Нынешний год он ездил в Константинополь; с тех пор я еще не видал его. – Пишу мало, от слабости здоровья. Страдаю стеснением в груди, и биением сердца, и всякими недугами, так что становлюсь ни на что не годен. Да будет воля Божия! Молю Его, чтобы он даровал вам здоровья и счаетия. Хотя не имел я никогда удовольствия встречаться с гр. Ксавье де Местром, но тем не менее прошу вас передать ему мое почтение. Есть люди, которых любишь, никогда не видавши. – С. Петербург отнял у нас барона Мейсенберга. Когда увидите его, благоволите сказать ему, что здесь об нем не перестают жалеть, что я часто вспоминаю его, и прошу не забывать меня. – Примите, ваше сиятельство, уверение в почтительной моей преданности. Вы один из тех людей, которых мне хотелось бы еще увидеть. Покорнейший и послушнейший слуга Сильвио Пеллико. Турин, 18 Февраля 1842.

10 См. Р. Архив. 1866. стр. 504.

12