Г.И.Чулков. Невеста. Публикация (110
.pdfПубликация М.В. Михайловой
Невеста
Драма в 4-х действиях Георгия Чулкова
Лица:
Башилов Николай Иванович, занимал значительный пост в министерстве, теперь в отставке.
Анна Семеновна, жена Башилова. Дама весьма озабоченная житейскими делами.
Борис Николаевич, сын Башилова. Магистр философии.
Абрамов Сергей Семенович, брат г-жи Башиловой. Человек грубый, назойливый и развязный, но при всем том вовсе не злодей.
Ольга, дочь Башилова. Девушка лет 25. Она не глупая и не злая, но сердце у нее темное, и живет она как слепая, на себя давно уже махнула рукой.
Ремешко Степан Иванович, учитель земской сельскохозяйственной школы.
Украинцев Андрей Петрович, помещик. Опустившийся человек. Когда-то деятельный либерал. Запивает.
Марья Григорьевна, жена Украинцева. Теософка.
Константин, сын Украинцева. Беспутный молодой человек.
Нина, дочь Украинцева. Молоденькая девушка. Миловидна и простодушна.
Колонтаева Варвара Григорьевна, сестра Марьи Григорьевны. Богатая пожилая дама. Весьма гордится своими просвещенными и свободными взглядами на жизнь.
Добрынин Александр Владимирович, управляющий в имении Башиловых. Чрезвычайно занят философскими вопросами, но до всего дошел своим умом или со слов молодого Башилова.
Гарсоева Вера Владимировна, художница. У нее глаза необыкновенные: мудрые, жуткие и требовательные.
Наумов Дмитрий Касьянович, штабс-капитан.
Первый гость, суетливый молодой человек.
Второй гость, похож на первого гостя.
Никанор, старый слуга
Действие первое
Большая комната в деревенском доме Башиловых. Августовское послеполуденное солнце светит в окно. По стенам старинные портреты. Кресла, диваны, столы – все старое, двадцатых годов. Отворена дверь на веранду. Виден парк и вдали озеро.
Николай Иванович Башилов, сидит в кресле. Под головой у него подушка. На столике лекарства. Рядом на стуле – Степан Иванович Ремешко.
Башилов. Друг мой… Что же это такое? А? Нет, ты мне объясни, Степан Иванович, откуда все это? Признаюсь, у меня голова идет кругом. Все стало как-то фантастично, право. Я вчера, признаюсь, Апокалипсис перечитывать стал. Какие события… Бог ты мой… Какие… Подумай, Степа. Ремешко. События, разумеется, сверхъестественные, но себя все-таки беречь надо. Вот и дигиталис напрасно не принимаешь.
Башилов. Лекарство я приму, Степа. Только не в этом дело теперь, друг мой. Я так думаю, что теперь человек на втором плане, так сказать.
Ремешко. Человек, ваше превосходительство, всегда на первом плане.
Башилов. Знаю, Степа, знаю. Я к тому только, что совестно теперь возиться с своею персоною. Вот в чем дело, друг мой. (Молчание.)
Ремешко. Значит, Боря окончательно решил?
Башилов. Решил. Что ж. В такие дни очень понятно. Вот Анна Семеновна только не хочет примириться с этим никак.
Ремешко. А я должен тебе сказать, Николай Иванович, не ожидал этого от Бори. Магистр философии, как хочешь. Отвлеченная голова и вдруг.
Башилов. А ты не думаешь, Степа, что тут были и другие причины, кроме идеи, разумеется? Родина, борьба за нашу русскую правду – все это было, конечно. Но нет ли тут еще чего-нибудь личного. А? Ремешко. Как личного? Не пойму что-то.
Башилов. Я хочу сказать, что, может быть, Боре ничего другого не оставалось. Понимаешь. Ремешко. Ты думаешь? Кстати, какие странные глаза у этой Веры Владимировны. Прекрасные глаза, конечно. Но жуткие какие-то, право. И требовательные, я бы сказал.
Башилов. Любовь, мой друг, тоже иго. Не всякому оно легко.
Ремешко. Я, ваше превосходительство, в женской любви ничего, можно сказать, не понимаю. Но только по моим наблюдениям от нее люди слепнут. Тоже и Ниночку жалко.
Башилов. Ты сам видишь. Боря как в сетях. Ему - и выхода нет. Ремешко. Я знаю, что ему трудно. Да и тебе трудно. Странный у вас дом. Башилов. Ах, друг мой… Так трудно, так трудно… (Молчание. Башилов тяжело дышит.)
Ремешко. Тебе худо, я вижу, Николай Иванович. Лекарство бы принял. Башилов. Дай, пожалуй. Сердце у меня…
(Ремешко подает ему лекарство, и тот пьет, расплескивая. У него припадок сердцебиения. Входит Анна Семеновна.)
Анна Семеновна. Боже мой… Припадок… Я так и знала, так и предчувствовала… Матреша… Никанор… Кто-нибудь… Да что же вы стоите, Степан Иванович. И куда все разбежались. А ты, Николай, расстраиваешься все, не бережешь себя. И разговаривать тебе много нельзя. А вам, Степан Иванович, стыдно утомлять его напрасными разговорами.
Ремешко. Не волнуйтесь, Анна Семеновна. Успокойтесь. Обойдется все. Анна Семеновна. Не волнуйтесь… Но ведь я не чужая ему, надеюсь. Башилов. Дорогая, успокойся. Вот воды бы мне. Пить…
Анна Семеновна. Степан Иванович, что же вы стоите? Воды ему, дайте ему воды.
Ремешко. (Подавая воду.) И воды попьет, и все устроится. Только вы меня простите, Анна Семеновна, шуметь не надо. Ему хуже, когда шум. Мы все наладим без суеты, без суеты.
Анна Семеновна. Ах, у меня самой сердце стучит. Кругом одни только неприятности. И эта война. Я с ума сойду… Я с тобою серьезно хотела поговорить. Купец Донышкин, представь себе, предлагает невозможные условия… Башилов. После… После… Об этом после, дорогая.
Анна Семеновна. После… Но ведь, однако, надо решить.
Ремешко. Завтра, ваше превосходительство, все решим. А сегодня худо Николаю Ивановичу. Я в спальню его отведу.
Башилов. В самом деле, дорогая, мне как-то не по себе. Я пойду, Степа. Ремешко. Идем, ваше превосходительство, идем.
(Ремешко уводит Николая Ивановича. В это время входит Борис Николаевич Башилов.)
Анна Семеновна. Видишь, у отца припадок. Я голову потеряла. А ты покидаешь нас. И зачем тебе идти туда? Разве у нас мало солдат… Патриотизм. Прекрасно… Я сама патриотка. Но ты – философ. Твое ли дело быть солдатом… Ты нужен России. Пойми. И дядя так думает. Ты сам знаешь.
Борис. Это все частные случаи – то, о чем ты говоришь. Теперь надо подумать об общем. Я должен поступить так, чтобы мой поступок служил примером для всех. Поверь, что я все обдумал и очень точно. Анна Семеновна. Но если тебе не жаль больного отца, неужели ты бросишь бедную Ниночку. Это жестоко. Это жестоко, Борис.
Борис. Нина. О, она верит, что так надо. Я все объяснил ей.
Анна Семеновна. И потом я должна сказать тебе, Борис. Я боюсь, что ты не поймешь меня. У тебя такая душа, Борис, такая душа… Ты, пожалуй, истолкуешь худо, а между тем… Борис. Что? Я не понимаю тебя… Анна Семеновна. Мы разорены. Мы совершенно разорены, Борис.
Борис. Я знал, что наши дела запутаны. Но разве так уж безнадежно?
Анна Семеновна. Увы… Да… Дядя Сережа объяснил мне вчера, что, может быть, придется продать Славянку. Ты ведь знаешь, наша земля заложена и еще раз заложена. Отцовской пенсии не хватает на жизнь. У нас долги кроме того. Донышкин так настойчив. Не хочет ждать. Александр Владимирович хороший человек, но он тоже философствует все, а между тем… Борис. Это очень грустно, если придется продать Славянку, но я не знаю, что я могу сделать. В хозяйстве я ничего не понимаю.
Анна Семеновна. Я не глупая. Я знаю, что хозяйством ты не можешь заниматься. Я о другом, мой милый. Послушай. Ты не сердись только. Украинцевы очень богаты. На долю Ниночки приходится по крайней мере сто тысяч, а главное, ее тетка, Варвара Григорьевна, все свое состояние ей оставляет. У этой Варвары Григорьевны миллион. Я знаю наверное.
Борис. Но чем же я могу помочь?
Анна Семеновна. Если бы ты отказался от этой мысли идти на войну… Борис. А… Теперь я, кажется, понимаю.
Анна Семеновна. Да… Да… И ты должен жениться на Ниночке. Тогда все бы уладилось. И мы были бы спасены, и бедная девушка нашла бы свое счастье.
Борис. Это все не так, совсем не так. Но почему ты уверена, что меня убьют? Я вернусь, я наверное вернусь… Только денег у Ниночки я все равно не возьму.
Анна Семеновна. И не надо, и не бери. Я сама возьму. Не беспокойся, пожалуйста, я в долг возьму, а не как-нибудь. Но пока ты не женат, я не могу, я ничего не могу. Пойми, что наш дом и все продадут с молотка.
Борис. Это очень грустно. Но я не понимаю, как ты можешь беспокоиться в такие дни.
Анна Семеновна. Как… Тебе все равно, что вот в этом кресле, где сидел твой дед, будет сидеть купец Донышкин. Тебе все равно, что в этой комнате, где ты бегал еще мальчишкою, будут играть чужие дети. Неужели тебе не дорог этот уголок… Этот парк и озеро наше.
Борис. Да, да… Это я понимаю. Но ведь сейчас речь идет не об этом. Сейчас решается участь не только наша с тобой. Ты скажешь, быть может, что государство само по себе, а мы сами по себе, но я держусь того мнения, что государство выражает мое стремление к окончательному самоопределению. Я хочу идти на войну, потому что я должен идти. Понимаешь? Мой нравственный долг… (При последних словах Бориса в комнату входит Оля. В руках у нее охапка осенних цветов. Она минуту стоит на пороге, слушая.)
Оля. Молчи. Не смей говорить. Зачем ты объясняешь что-то. Разве можно это объяснить… Как вам не стыдно, мама, его мучить… Анна Семеновна. Все против меня. Все… Поступайте по-своему – Бог вам судья. Все как ослепли. А
Николай Иванович… Всегда был против войны, а теперь говорит, что это какая-то особенная война и как-то оправдывает ее. Я не знаю, кто из нас спасет отечество, но свое гнездо вы разорите – это верно. Я тебя не узнаю, Борис, скажу прямо. И тебя, Оля. Вы как чужие мне стали.
(Молчание. Анна Семеновна выходит из комнаты и еще раз с укоризною смотрит на Бориса.) Анна Семеновна. Скажу прямо: чужие. (Уходит.)
(Молчание.)
Оля. Цветы, цветы… Люблю я осень. (Ставит цветы в воду.) Давеча была я в Покровском. Сейчас там в парке чудесно… А Ниночка в слезах. Глупенькая она. (Молчание.) На обратном пути встретила я Веру Владимировну. Подвезла ее в шарабане. Она спрашивала, правда ли, что ты идешь на войну.
Борис. Вот кого мне жалко, так отца. Скучно ему будет здесь. Оля. Борис… У тебя все кончено с Верою Владимировною?
Борис. Что? Кончено? Что это значит? Оставьте меня… Оставьте меня вы все… Неужели и теперь, когда я солдат, мне все будут предлагать вопросы, в которых нет смысла… Мне душно здесь… Понимаешь? Я чувствую, что у меня в голове что-то не так. А ты спрашиваешь меня о Вере… О Вере Владимировне…
Что я могу… Что? Она прекрасна. Разве я сказал, что она не прекрасна. Но видеть всегда осуждающие глаза я не могу. Я не хочу больше… Я не могу.
Оля. Я не буду. Не волнуйся. Я только хотела сказать, что если ты на войну идешь, как мужики идут, в простоте, не сомневаясь, тогда хорошо все и праведно. А вот если… Борис. Что если… Говори, говори… Что ты хочешь сказать?
Оля. А вот если ты от отчаяния идешь, чтобы себя обмануть, тогда лучше не надо. Недостойно это, не мужественно.
Борис. А… Вот про что ты. Оля. Брат… Я люблю тебя…
Борис. Вот уже две недели, как я не видел ее.
Оля. Ей двадцать девять лет, но как она моложава. Она похудела, ты знаешь. Сегодня она мне показалась такою нежною, такою женственною. А около бровей, когда она хмурится, у нее что-то мудрое. Такая черта одна.
Борис. Я не достоин ее вовсе.
Оля. Ах, я так ее понимаю. Мне кажется, я могу влюбиться в нее.
Борис. Влюбиться? Влюбленность? Ты думаешь, это так легко. То есть я хочу сказать, что душа у некоторых настроена как-то особенно. Я говорю, знаешь, про такие странные сердца, которые не мирятся с обыкновенною любовью.
Оля. Как? Как ты сказал?
Борис. С обыкновенною любовью, я сказал. Со страстью, если хочешь. Ты не находишь это безумным? Отказаться от своей природы. Разве это не странно? Но я самый обыкновенный человек в конце концов. От этих душевных опытов у меня кружится голова. И если кто-нибудь требует от меня невозможного, я должен уйти.
Оля. Она требует невозможного?
Борис. Я устал. Я ужасно устал. Я хочу простоты. И мне, признаюсь, не под силу эта мучительная сложность.
Оля. Бедный… Борис. Не жалей меня. Пусть судьба решит… Что? Что я сказал? Судьба? Не понимаю, что я сказал.
Поскорее бы уехать отсюда.
Оля. Я буду ходить за ранеными. Это решено. Поехала бы я туда, но как отца оставить. И не придумаю как быть.
Борис. Сестра моя. Сестра милосердия. Тоскуешь ты.
Оля. Глупости все – тоска моя. Вот на деревне посмотрел бы, как солдатки ревут. А мне что. Нет у меня мужа и не будет.
Борис. На днях, когда я решил вопрос, идти мне или не идти на войну, в голове у меня все было ясно. А вот сегодня все перепуталось.
Оля. Это ничего. Это пока. Решено и кончено. Ты лучше, Боря, не думай ни о чем. За нас теперь земля думает.
Борис. Как? Земля думает?
Оля. Да. Так оказалось… Какой ты нежный. (Гладит его по голове.) Поцелуй меня. (Обнимает его.) Я в тебя влюблена немного, хотя ты и брат мне. (Молчание.) А знаешь, в Гавриловке опять пожар. Лес горит. Страшно это. Не люблю, когда лес горит.
Борис. Вчера я прихожу к отцу в кабинет, а он Апокалипсис читает.
Оля. Если я уеду на войну, что будет с отцом. Дядя Сергей стал невыносим. И мама с ним в заговоре. На отца они смотрят, как на ребенка.
Борис. Тебе не надо уезжать. И сюда раненых скоро привезут. Будешь тут работать.
(Входит Сергей Семенович Абрамов. Он в высоких сапогах, с хлыстом в руке, на голове дворянская фуражка.)
Абрамов. Это не человек, а тряпка. Само собой разумеется, что все полетит к черту на рога. Это называется – порядок. Я бы такого управляющего трех дней не держал.
Оля. Что еще? О чем вы?
Абрамов. Знаешь Сивачевых семейку. Опять в нашем огороде ихних лошадей нашли. Сторож загнал их в усадьбу, а ваш любезный Александр Владимирович изволил их выдать этим пьяницам, и штрафа никакого, конечно, не взял. Это не гуманно, изволите ли видеть… А черт… А черт… Оля. У Сивачевых Андрея в солдаты забрали. Какие уж тут штрафы, дядюшка.
Абрамов. Вот вы всегда так. А знаете ли вы, что Славянка – золотое дно. А знаете ли вы, что эта самая Славянка полетит скоро к черту на рога.
Оля. Мужики тут не при чем.
Абрамов. Нет, при чем. Если бы ваш гуманнейший Александр Владимирович не платил бы поденным бешеных денег, если бы он арендаторов держал в ежовых рукавицах и не тратил бы изрядных сумм на разные пустые затеи, Славянка бы уцелела… А теперь… (Громко свистит.)
Оля. Тоска. Тоска. Ах… Абрамов. Боря… Друг милый… Женись на Ниночке.
Борис. Не надо. Не говорите со мною.
Абрамов. Он рассердился. Чудак… Ты думаешь, я тебя уговаривать буду, чтобы ты на войну не шел? Ничуть. Иди на войну – только женись сначала.
Борис. Оставьте меня.
Абрамов. Ну и поколение… (Громко свистит.) Оля. Дядя Сергей… (Смотрит на него в упор.)
Абрамов. Что?
Оля. Матреша на вас жалуется. Слышите? Оставьте девушку в покое. Абрамов. Однако… Это еще что такое?.. (Уходит, насвистывая.) (Молчание. Ремешко входит на цыпочках, подняв палец кверху.)
Ремешко. Тс… Тс… Дети мои… Кто это так громко свистит? Сергей Семенович, наверное. А папаша спит, заснул, умаялся, сердечный. Этакая напасть – сердце. Ему тишина нужна. Сердце, знаете ли, суеты не любит, и свистеть так тоже не годится, когда больной.
Оля. Устали вы. Суета у нас, в самом деле.
Ремешко. Дело в том, Оленька, что ваша мамаша, Анна Семеновна, никак понять не хочет, что Николай Иванович, его превосходительство, совершенно не тех мыслей держится, как прежде, когда свой пост занимал. Хотя ведь и тогда, как люди говорят, не очень-то у него ладились дела. Ведь и в отставку-то ему пришлось выйти, вы сами знаете как.
Оля. Знаем, конечно. Почему вы об этом вспомнили, Степан Иванович? Ремешко (Шепотом.) Надо-с бежать.
Оля. Что? Кому бежать?
Ремешко. Николаю Ивановичу бежать от искушенья.
Оля. Вы как ребенок, Степан Иванович. Отец стар и болен. Поздно ему бежать.
Ремешко. Все равно… Вчера предводитель приезжал, такие разговоры вел с Анною Семеновною, что старик наш совсем расстроился.
Оля. Еще бы. Знаю я эти разговоры.
Ремешко. Душа у него стыдливая. От большой совести страдает. Оля. Знаю, Степан Иванович, все знаю.
Ремешко. Тс…
(Подняв палец и бормоча что-то, Ремешко выходит на цыпочках. Молчание. Борис читает книгу. Входит Александр Владимирович Добрынин. Он взволнован и расстроен. Останавливается на пороге.) Добрынин. Ольга Николаевна… Я войти не могу: у меня ноги в навозе, в конюшне был… Ольга Николаевна… Сделайте божескую милость, заступитесь пожалуйста… Одолел меня Сергей Семенович, пришел в контору, набросился на приказчика – просто срам.
Оля. Не обращайте внимания.
Добрынин. Да ведь он там шумит, Ольга Николаевна. Пойдите к нему, уговорите. Оля. Надоело мне все, Господи. (Уходит.)
Добрынин. Борис Николаевич, а я вот о чем вас хотел спросить: ежели в самом деле время и пространство всего только форма нашего сознания, так ведь тогда и зацепиться не за что. Ведь могда весь мир фантасмагория. Как же так? Ведь тогда и прочного ничего нет.
Борис. А зачем прочное? И не надо прочного. Вам разве мало вашего я. Прочнее вашего я вы ничего не найдете.
Добрынин. Нет, извините, Борис Николаевич, тут что-то не так. Моему я опереться на что-то надо. Без опоры как же так?
Борис. Вы, Александр Владимирович, все своим умом хотите. А так нельзя. Гносеология требует умственной дисциплины.
Добрынин. Да ведь некогда мне… Слышите, как свистит? Это Сергей Семенович воюет. Пойти туда. (Уходит, махнув рукою.)
(Борис один. Он ходит по комнате в явной тревоге, заглядывая время от времени в сад.)
Борис. Как мужики. В простоте. Тогда праведно. А если не так. А если недостойно. Что? Думать не надо
– вот что. Лучше не думать. (Входит Нина.)
Борис. Ты… Ты… (Берет Нину за руки, усаживает в кресло и пристально смотрит на нее.) Нина. Как ты странно смотришь. Зачем?
Борис. Моя дивная… Моя чудесная… Прощай…
Нина. Не люблю, когда говорят прощай. Я скоро увижу тебя опять. Я верю… Я верю… Борис. Да… Да… Я скоро вернусь… Нина. Ты любишь? Ты не разлюбишь?
Борис. Тс… (Тихо и странно смеется.)
Нина. (Отстраняясь и освобождая руки.) Зачем ты смеешься? Борис. Ты все спрашиваешь меня, а я сам готов спросить каждого…
Нина. О чем?
Борис. Обо всем. (Делает неопределенный жест.) Нина. Какой ты странный сегодня.
Борис. Прежде я понимал кое-что в мире. Так мне казалось. А теперь я ничего не понимаю.
Нина. Милый, милый… Не думай ни о чем. Не сомневайся… Ты идешь на войну. Ты герой. Я буду молиться за тебя. И мы победим, и мы победим… Борис. Тс… Тише… (Тихо и странно смеется.)
Нина. Ты герой… Борис. На войну идти надо, как мужики идут. Так сестра сказала.
Нина. Да, да… Как все русские люди… И ты, как все… Борис. Я – Борис Николаевич Башилов, магистр философии, если вам угодно знать, слушал лекции, между прочим, в Марбурге… (Смеется.)
Нина. Бог с нею, с философией. Ты теперь как все, как все… Борис. Да… Я бы хотел быть, как все.
Нина. Ты вернешься. Я верю, что ты вернешься. Я верю, что ты вернешься, но я боюсь… Борис. Чего боишься?
Нина. Я боюсь, что ты забудешь меня.
Борис. Нет…
Нина. Ты будешь думать о другой, о той… Борис. Об этом не надо говорить. Все кончено.
Нина. Правда?.. Ведь правда? Какое счастье. Я знаю, что я хуже, чем та, чем другая. Я глупая. Но я люблю тебя безумно. И я верю, ты любишь меня… (Плачет.)
Борис. Ты маленькая. Ты совсем маленькая… О, прелесть моя. О, прелесть. Ты вот слезы по щекам размазываешь, как ребенок… Нина. Ты смеешься надо мною.
Борис. Нет, нет. Такая ты мне и нужна. Ты сама юность. Понимаешь? Мне юность нужна. Нина. Я глупая.
Борис. Умные – глупые, а глупые – умные. К этому я пришел, занимаясь философией весьма усердно. Нина. Ты опять смеешься.
Борис. Над собой смеюсь.
Нина. Нельзя. Не хочу. Если над собою, значит, и надо мною. Мы вместе. У нас все вместе. Борис. О… Это уже не ребяческий голос. Это говорит женщина, маленькая женщина. Нина. Но ведь я люблю.
Борис. Невеста. Нина. Жених мой.
Борис. Какие странные мысли у меня. А может быть, это не мысли. Это не чувства тоже. Разве это страсть? Нет, нет… Вовсе нет… Все необъяснимое подымается из глубины сердца. Ты представляешься мне крошечной совсем. Дай мне твои пальцы. (Целует их.) Вот у меня искра какая-то загорается в груди. Ты еще не понимаешь в этом ничего, потому что тебе еще только семнадцать лет. Но, пожалуй, ты скоро поймешь это. Дай мне коснуться твоих колен. (Проводит рукою по коленам.) У меня туман в голове. Ты поймешь. О, ты скоро поймешь. У тебя улыбка такая.
Нина. Я дрожу вся. Почему я дрожу?
Борис. Когда мне хочется взять тебя на руки и унести куда-нибудь, какой-то голос я слышу, предостерегающий меня, представь себе.
Нина. Что?
Борис. Как будто шепчет мне кто-то, что ты - сестра моя. Ты не обращай внимания на мои слова. Это все вздор, разумеется. Но дело в том, что меня влечет к тебе, и мне страшно почему-то. Тебе ведь всего только семнадцать лет.
Нина. Да. Но почему я дрожу, Борис?
Борис. У меня тоже лихорадка, право… Я завтра уезжаю. Ты знаешь, Нина? (Становится на колени.) Нина. Волосы милые. (Глади его по голове.)
Борис. Тс… Не говори. Молчи… (Быстро встает.) Нина. Как цветов много. Душно здесь.
(Борис отходит в сторону и стоит, смотрит невидящими глазами куда-то в одну точку. Нина подходит к нему.)
Нина. Не смотри так. Я с тобою. Это я, Нина. Борис. Поди ко мне. (Он долго целует ее.)
Занавес.
Действие второе
Деревенский дом Украинцевых. Гостиная, а в глубине за аркою видна столовая. Сумерки. Ольга и Нина в креслах.
Нина. И почему он не пишет мне ничего? Вот уже месяц… Господи.
Оля. Может быть, письма пропадают, а может быть, и времени нет писать. Нина. Он снится мне каждую ночь, каждую ночь.
Оля. Тосковать не надо.
Нина. Ах, молиться я не умею… Оля. Тосковать нехорошо. И бояться не надо. Вернется он. Нина. Я верю, что он вернется.
Оля. Бедная детка, мне жаль вас.
Нина. У вас глаза как у него. Я люблю вас. (Молчание.)
Оля. Значит, сегодня вам, Нина, исполнилось восемнадцать лет.
Нина. Да.
Оля. Вы, конечно, гостей ждете. И знаете, кто у вас сегодня будет?
Нина. Кто?
Оля. Гарсоева, Нина Владимировна.
Нина. Как? Она? Неужели? С тех пор, как Борис уехал на войну, она ни разу у нас не была. Оля. Вам неприятно, что она будет у вас?
Нина. Не знаю. Мне трудно с нею, это правда. Но разве ей самой легко здесь? Оля. Она давно собиралась. Тянет ее к вам. Не знаю почему.
Нина. Странно это. После того, что было, она должна не любить меня или презирать. Но, Олечка, разве я виновата? Я мучаюсь, я очень мучаюсь. А иногда мне кажется, что она не могла бы так любить Бориса, как я. Она художница. Говорят, что у нее большой талант. Искусство ей дороже всего, я знаю. А у меня одно сокровище, одно богатство, одно счастье – моя любовь.
Оля. А я вот как слепая. Не знаю, что такое любовь. (Входит Андрей Петрович Украинцев.)
Украинцев. А, Оленька… А я и не знал, что ты у нас. Милая вы сестра милосердия. А вы мне, старику, еще ничего не рассказывали. Вы уж расскажите, пожалуйста. Жаден до рассказов. Слушаешь, слушаешь, а все наслушаться не можешь… Как они? Как вам они показались? Солдатики наши.
Оля. Что ж. Вы и сами знаете: простые все, сердцем чистые, смерти не боятся… И как дети все. Вот они какие, солдатики наши.
Украинцев. Я, Оленька, старик, инвалид… понимаете. Водочку пью и соврать люблю, знаете ли… А теперь у меня как будто сердце переменилось. Читаешь газету и плачешь, а почему плачешь, неизвестно. Может, оттого, что все мы как дети… Ведь мы, русские, все еще дети – не то, что немцы или даже союзники наши, французы, или англичане там. Все они взрослые, солидные, себе на уме. А мы еще дети. А может, так лучше - как дети быть.
Оля. Вы тоже, Андрей Петрович, как ребенок. Хороший вы.
Украинцев. Оленька… Дайте мне вашу ручку поцеловать. (Целует у нее руку. Молчание.) Вот пишут про немцев, что они Реймский собор разрушили и многое другое… А мне, старику, случай один представляется из прошлого, знаете ли. Во время Дрезденского восстания , когда немцы осаждали город, покойный Миша Бакунин предлагал гражданам выставить на городской стене Рафаэлову Мадонну . Немцы, дескать, так искусство уважают, что не посмеют стрелять в это произведение великого мастера. Я тогда в Дрездене был и говорю Бакунину: «Миша… Немцы Мадонну Рафаэлову любят, а стрелять всетаки будут». (Смеется.)
Нина. Папа… Ну, зачем выдумываешь… Ведь не был ты в Дрездене тогда. Да и по годам не выходит. Хорошо, Оленька своя, а ты ведь и при других такое скажешь… Оля. Ах, Ниночка, зачем вы? Я люблю, когда Андрей Петрович что-нибудь такое выдумает.
Украинцев. Ниночка… Не сердись… Сам не знаю, как это у меня вышло. Ей Богу, сам верил, когда говорил, будто бы я в Дрездене был в те дни… Приснилось мне это, что ли. А с Мишей Бакуниным я в самом деле был знаком. Это уже ты, Ниночка, как хочешь. Только это позднее было. Он уже старик был
тогда, помирал. Приехал я к нему, а он, знаете ли, едва языком ворочает, распух весь, но все-таки успел сказать мне, что в Россию верит, несмотря ни на что. «Верю, – говорит, – в Россию».
Нина. Старичок мой… Выдумщик… (Целует его в голову.)
(Входит Марья Григорьевна Украинцева. В руках у нее пачка брошюр.)
Марья Григорьевна. Оленька… У меня к вам просьба. Вы теперь за ранеными ухаживаете? Не можете ли вы, милочка, раздать им эти брошюры? Я буду вам очень благодарна, милочка.
Оля. Хорошо, Марья Григорьевна, я раздам. А что это за брошюры?
Марья Григорьевна. Очень хорошие брошюры. Одна – о вреде табака, опия и гашиша, другая – об управлениях духа в целях его самоограничения, третья – о причинах и следствиях сомнамбулизма. Оля. (Улыбается.) Мои солдатики, Марья Григорьевна, не станут, пожалуй, читать эти книжки.
Марья Григорьевна. Неужели… Почему?
Оля. Уж очень они все любят покурить. Вот разве о сомнамбулизме прочтут. (Смеется.)
Марья Григорьевна. Вы знаете, Оленька, как я вас люблю, но вы всегда очень легко относитесь к некоторым вопросам. А между тем я предчувствую , что мы сблизимся когда-нибудь. Вы все потом поймете. Дайте мне вашу руку.
Оля. Пожалуйста. (Дает ей руку.)
Марья Григорьевна. Смотрите мне прямо в глаза. (Молчание.)
Оля. Марья Григорьевна… Марья Григорьевна. Тс… (Молчание.)
Оля. Зачем вы так смотрите на меня?
Марья Григорьевна. Так надо. Я хотела увидеть вашу ауру. Оля. Что это значит?
Марья Григорьевна. У каждого человека своя аура есть. Это особенный такой свет, которым окружен каждый человек, Оленька.
Оля. Какая же у меня аура?
Марья Григорьевна. Я вам скажу потом, когда мы сблизимся. Я много открою вам, Оленька. (Входит лакей.)
Лакей. Господин Абрамов и госпожа Башилова.
Марья Григорьевна. Ваша мама и дядюшка. Очень рада. Сейчас иду. (Уходит в столовую.)
(Украинцев и Нина идут за нею. В гостиной остается одна Оля. Через арку видно, как появляется сначала Анна Семеновна Башилова и Сергей Семенович Абрамов, которые обмениваются приветствиями с четою Украинцевых и поздравляют Нину с днем рождения. Затем появляются и другие гости. В их числе Ремешко, Добрынин, Вера Владимировна Гарсоева. В столовой находится также Константин Украинцев и Варвара Григорьевна Колонтаева – тетка Нины. Шумный разговор. Все усаживаются вокруг стола, где сервирован чай. Слышен голос Марьи Григорьевны: «А где же Оленька? Оленька… Чай пить…»)
Оля. Благодарю вас, Марья Григорьевна. Я не хочу.
(Из столовой опять доносится голос Марьи Григорьевны: «Константин… Костя… Поди, позови Оленьку…» На пороге появляется Константин. Он задергивает портьеру, отделяющую гостиную от столовой.)
Константин. Ольга Николаевна… Пожалуйте чай пить. Оля. Спасибо, я не хочу.
Константин. А с вами можно посидеть? Оля. Можно.
Константин. Я вас боюсь. Вы необыкновенная. Оля. Я, правда, немного сумасшедшая.
Константин. Я не то хотел сказать. Почему сумасшедшая?
Оля. Так. Я неинтересная сумасшедшая. Смешная. То мне кажется, что у меня пальцы, как конфекты, вроде нуги, то будто бы у меня тело увеличивается, растет, растет… Глупости все. Вырождение. Устали Башиловы, утомились… Мы с братом расплачиваемся за подвиги наших дедов. Они пожили в свое время. (Смеется.)
Константин. А я не устал. Мне вот двадцать есть лет и ни разу не был болен, представьте. За утками хожу по болоту – и хоть бы насморк когда. Все мне с рук сходит. Здоров как бык. Даже стыдно. Оля. Я и то смотрю на вас и удивляюсь, почему вы на войну не идете. Я бы на вашем месте пошла. Константин. Срок не пришел. Я пойду.
Оля. Когда?
Константин. Вы знаете, теперь водки не продают вовсе. Оля. А почему вы об этом?
Константин. В ней вся сила. У нас в погребе запас есть. Кончу запас и пойду в солдаты. На такую войну пьяным стыдно идти. Пойду трезвым. А пока остановиться не могу: пью, Ольга Николаевна, пью…
Оля. А запас большой? Константин. Да на месяц хватит.
Оля. Нехорошо. (Молчание.) Только и я такая. Порочная. Константин. Не может быть.
Оля. Не верите? (Смеется.)
Константин (Мечтательно.) Мне вчера приснилось, будто я ранен – не на войне, а здесь, на охоте, случайно. А вы мне, Ольга Николаевна, рану перевязываете. Проснулся, а у меня в груди как будто песня. И до сих пор звучит что-то. Вот здесь. (Бьет себя в грудь.)
Оля. Почему вы не пошли в университет? Константин. Да ведь я и гимназии не кончил. Оля. Почему?
Константин. Ленив и развратен. Только вы не презирайте меня, Ольга Николаевна. У меня мечта есть.
Оля. Что?
Константин. У меня мечта есть. Все суета и чепуха, но за единый миг отдам жизнь. Я не образован и говорю грубо, но вы должны меня понять. Предчувствую великую красоту. Я грязен. Я, извините, свинья. Но верю в небесную красоту, в звезду верю. Есть такая, Ольга Николаевна, единая звезда. В нее верю.
Оля. Вы как-то непонятно говорите.
Константин. Я низко пал, Ольга Николаевна… Но вот вам крест, верю в Бога. Все пройдет, все полетит в тартарары, а красота не умрет. Я книг мало читаю и в искусстве ничего не смыслю, но ведь есть и другая красота. Ольга Николаевна… Я в живую красоту верю. Поверите ли, ночью, в поле, плачу как ребенок, когда тишина, и небо. Ольга Николаевна… Позвольте мне поцеловать платье ваше.
Оля. От вас, Константин Андреевич, вином пахнет. Константин. Вы где будете завтра? В городе, в лазарете? Оля. Нет, дома.
Константин. Я к вам ночью в Славянку приду. Можно? Оля. От вас, Константин Андреевич, вином пахнет. Константин. Хотите, я пойду сейчас и повешусь?
Оля. Я сегодня останусь ужинать у вас. За ужином я выпью, пожалуй, за ваше здоровье. (Смеется.) Константин. (Восторженно.) Ольга Николаевна… Слов нет… Оля. А теперь оставьте меня, Константин Андреевич. Пойдите, попросите сюда Веру Владимировну. Мне с нею поговорить надо. Хорошо?
Константин. Ольга Николаевна… (Уходит.)
Оля. «И ненавидим мы, и любим мы случайно…» (Тихо смеется.) (Входит Вера Владимировна Гарсоева.)
Вера Владимировна. Оля…
Оля. Верочка… (Они целуются.)
Вера Владимировна. Когда я вошла, ты смеялась. Почему ты смеялась? Оля. Так. Константин Украинцев такой чудак.
Вера Владимировна. А что?
Оля. Говорит что-то нескладно о любви.
Вера Владимировна. Тебе в любви объяснялся?
Оля. Трудно его понять. Должно быть, не мне, а вообще, так… (Молчание.)
Вера Владимировна. Я, пожалуй, портрет бы его написала. (Молчание.) У него губы, как у негра, и глаза пьяные.
Оля. Счастливая ты. Художница. (Молчание.) А ты, Вера, знаешь, что такое любовь? Ты знаешь?
Вера Владимировна. Кто знает? Никто не знает… (Тихо, почти шепотом.) Я так думаю, Оля, что страсть
– это не то, не настоящее. А если настоящее, то не для нас, не для художников… А может быть, и всем надо быть как художники… Понимаешь? Вот я сама не знаю, люблю Бориса или нет. Влюблена в него была – да. Может быть, и теперь в него влюблена. Но разве это страсть? И ничего мне не надо. Да и ему не надо. Он меня декаденткою зовет. Но это вздор. Ему страшно с прошлым расстаться, со старою верою, с ветхою верою, в страсть-любовь. Он боится, а я не боюсь.
Оля. Ты, Вера, от страсти отрекаешься. А я вот не знаю, что со мною. Может быть, это страсть. У меня в сердце как хмель какой. Что-то жуткое, темное и пьяное. Голова кружится. И знаешь, как странно: вот это острое, жгучее и совсем, совсем ночное – на смерть похоже. (Смеется невесело.) Мне такою смерть представляется: ухнешь в нее, как в море, и дна не достанешь.
Вера Владимировна. Оля, милая… Я тебе рассказала, как я любовь понимаю. Но ты не думай, что я все так точно знаю. Пришла такая минута – я сказала, что в душе было. Но ведь и гадаю только. Где страсть, где влюбленность – кто разделит… И сегодня сама не знаю, что со мною. Дышать нечем. Предчувствия какие-то…
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Оля. Он не стоит тебя, Верочка. Не думай о нем.
Вера Владимировна. Не думать о нем? Это не мысли, Оля. Я не знаю что.
Оля. Когда Боря сказал, что идет на войну, я ему говорю: «Так и надо. Хорошо». А теперь, Вера, я сама не знаю, нужно ли ему идти туда. Ведь он особенный какой-то. (Молчание. Оля тихо смеется.) Он как порченый. Его те же немцы испортили. Он ведь в Марбурге учился. Зафилософствовался.
Вера Владимировна. Он, знаешь, какой, Оля? Он ото всего отталкивается. Ты понимаешь? Мне трудно объяснить. Прильнет и отлетит. Он мне один раз с крыльями приснился, ей Богу. И весь прозрачный. Кто на войну идет, землю должен любить по-настоящему. Любит ли землю твой брат, Оля? Он, Оля, все хочет принять – и страсть, и землю – и ничего не может… Он весь мир полюбить хочет и никого не может полюбить. Я очень нескладно говорю, но ты все поймешь. Он всегда говорит: «Не то, не то». А почему не то? Это в нем самом такая подозрительность. Может быть, и я такая, как он. Только я себя не боюсь, а он боится. И сам он себя замучил. И на войну пошел, чтобы себя еще по-новому помучить. А на войну так нельзя идти. Смириться надо. Мы смирением победим.
Оля. Да… Ты правду говоришь. Мы смирением победим. Те, кто кричит, мешают. Но таких мало. И которые рассуждают, тоже не нужны. Победит народ. Он молчит.
Вера Владимировна. Да. (Молчание.)
Оля. Но как это страшно. Не за нас только, а за всех, за мир. Взять на себя такое бремя. Господи… Кто посмел… Вера Владимировна. Об этом лучше не думать. (Молчание.) Сегодня случится что-то, я чувствую.
(Молчание.) Оля… Ты думаешь, что я ревную Бориса? Ты думаешь, что я измены его простить ему не могу?
Оля. Прекрасная ты.
Вера Владимировна. Нет, я не ревную. Да разве он изменил? Это не измена. Он ведь как ребенок. Оля. Если бы ему ты хоть слово сказала, он бы оставался с тобою.
Вера Владимировна. Знаешь что, Оля… Я боюсь, что он вдруг вспомнит все. Он сейчас забыл, наше забыл, то, что мы вместе пережили. Я боюсь за него. Вдруг он вспомнит. Что же он тогда будет делать, Олечка? Ведь он ужаснется тогда. Я ничего не забыла. Я все помню, я все узнаю. Мне легче, чем ему. Он и на войну пошел, чтобы все совсем забыть.
Оля. Смотрю я на Ниночку и понять не могу, как он мог полюбить ее. Вера Владимировна. Он юность ее полюбил.
(Из столовой выходят Украинцев, Марья Григорьевна, Нина, Анна Семеновна, Абрамов, Ремешко, Добрынин, Константин и Варвара Григорьевна Колонтаева. На руках у Колонтаевой маленькая собачка Джипси.)
Марья Григорьевна. У нас всегда принципиальные несогласия с сестрою. Ты, Варечка, преувеличиваешь значение современной науки. Древние посвященные знали гораздо больше. А за последнее время сама наука не отрицает чуда.
Варвара Григорьевна. Я удивляюсь, Манечка, как ты можешь повторять такие наивности в наши дни. Читала ты Геккеля1 «Мировые загадки»? Не читала, наверное. Вот прочти.
Марья Григорьевна. Варечка… Современная наука не отрицает чудес… Варвара Григорьевна. Манечка… Чудес не бывает.
Марья Григорьевна. Варечка… Ты забыла, что существует радий, например. Варвара Григорьевна. Манечка… Чудес не бывает.
Марья Григорьевна. Варечка… Как жаль, что я не могу рассказать о радии обстоятельно. Но я знаю, что это вещество обладает чудесными свойствами. Он неистощим. Понимаешь? Из него получают энергию без конца… Факт его существования доказывает, что физические законы, так сказать, мнимая величина… Варвара Григорьевна. Чудес не бывает. Такого мнения придерживается все немецкие ученые и даже
просвещенные пасторы. О чудесах могут толковать лишь обскуранты. Я удивляюсь, как при твоем просвещенном уме (Джипси соскакивает с колен Варвары Григорьевны и бежит в столовую.) Джипси… Джипси… Сергей Семенович… Помогите мне поймать ее. Вот непоседа. Я только что ее накормила, а ей вредно бегать после принятия пищи.
(Абрамов ловит собачонку и подает ее Варваре Григорьевне.)
Абрамов. Миленькая собачка. Я тоже, Варвара Григорьевна, в чудеса не верю. (Громко смеется.) Впрочем, из уважения к традиции, так сказать… Так же и для престижа иногда чудеса необходимы. (Громко смеется.)
Варвара Григорьевна. Ах, батюшки, оглушил.
Украинцев. Русский просвещенный человек любит отрицать сверхъестественное, а между тем позвольте мне, старику, заметить, все мы весьма и весьма суеверны. Худо это ли хорошо, я не знаю. Может быть,
1 Геккель, немецкий естествоиспытатель