Маркович В.М. Уровни человечности

богом, перед народом, перед самим собою» (7, 204). О необходимости нравственной и гражданской связи с родиной говорит Лежнев: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится» (6, 349). А разве Шубин и Берсенев не признают (каждый на собственный лад) своей ответственности перед искусством и наукой? И разве служение искусству и науке не получает в их сознании общественный смысл? Берсенев свято чтит память отца, видевшего в науке «светоч», и не представляет лучшего призвания, чем «пойти по следам Тимофея Николаевича» (в котором читатель тургеневских времен без труда угадывал Грановского). А Шубин не шутя задумывается о возможности заслуженной славы, о перспективе бессмертия художника в памяти «благодарного потомства».

Даже аристократизм Павла Петровича Кирсанова наполнен гражданским смыслом. Ведь право аристократии на руководящее положение в обществе Павел Петрович обосновывает не сословными привилегиями, а нравственными достоинствами настоящих аристократов и той высокой социальной миссией, которая только им одним вполне посильна. По убеждениям Павла Петровича, подлинный аристократизм противоположен всяческой косности и всяческому эгоизму, сословному и личному. Подлинный аристократизм представляется могущественным фактором прогресса: в аристократе, доказывает Павел Петрович, чувства, укрепляющие

ивозвышающие личность, развиты сильнее, чем в ком бы то ни было. Отсюда следует, что аристократ наиболее органично уважает права личности

ичувствует ее обязанности. Это делает его естественным другом и защитником свободы в такой же мере, как и защитником закона, чести, долга. Потому Павел Петрович и подчеркивает, что уважает настоящих аристократов именно как человек либеральный и любящий прогресс. Оттого он с такой гордостью напоминает Базарову: «Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее» (8, 241).

Иначе говоря, аристократ представляется Павлу Петровичу наиболее совершенным воплощением общественного человека, а принцип аристократизма — высшей моральной силой, способной организовать жизнь человеческого общества на основе соединения свободы и порядка. Миссия

аристократии в России мыслится им как цивилизаторская, как противостояние дикости, разгулу грубой силы, антикультурному хаосу.

Вообще «принсипы» Павла Петровича становятся предметом насмешки только в соотнесении с титаническим масштабом базаровского отрицания и базаровской судьбы. Сами по себе они выглядят у Тургенева последовательными, кое в чем убедительными и не лишенными достоинств. Даже англомания Павла Петровича не так уж нелепа и, во всяком случае, не только смешна. Преклонение перед британским консервативным либерализмом и его программным принципом — найти в разумном обновлении общественных отношений гарантию сохранения их традиционно-исторических основ — создает благоприятную почву для соединения лучших идей западничества и славянофильства. Европейские идеи личной независимости, личного достоинства, свободы, чести, права без противоречия согласуются у Павла Петровича с идеями великого значения общины и патриархальной семьи, с утверждением необходимости смирения перед народной верой и народной правдой и т. п. И все это — под знаком идеи прогресса, с искренним уважением к символам «народа», «человечества», «логики истории». Читатель-современник имел основания воспринять идеи Павла Петровича как нечто более серьезное и значительное, чем личность персонажа. А сам Павел Петрович представал читательскому взору последователем хотя и нереальных, но по-своему высоких и благородных общественных идеалов, последователем, пусть ограниченным, но убежденным и честным.

Сознание своих обязательств перед обществом может получать у подобных людей оттенок некоторой оппозиционности, направленной против официальных установлений или позиции большинства их сословия. Такой оттенок сказывается уже в нападках Лежнева на консервативные принципы помещиков типа Ласунской. Есть он и в свободомыслии Берсенева и Шубина. Наконец, разве Павел Петрович не «пугал помещиков старого покроя либеральными выходками» (8, 225)? И разве его брат в какой-то момент не прослыл в губернии «красным», опередив многих в смелости хозяйственных преобразований?

Все эти черты явно и резко отличают персонажей, о которых идет речь, от лиц, отнесенных Тургеневым к низшему уровню. Вместе с тем в позициях этих персонажей отмечено нечто такое, что не позволяет им уйти слишком

далеко от действующих на низшем уровне законов взаимоотношений человека и общества.

Сходство обнаруживается хотя бы в том, что цели и содержание жизни этих людей тоже определяется какими-то внешними нормами. У них более достойные ориентиры, но это всегда ориентиры готовые. За такими ориентирами почти всегда, стоит какой-нибудь авторитет — Роберта Пиля или «Тимофея Николаевича», британской аристократии или русского народа, философской доктрины или почитаемого морального кодекса. Эти ориентиры связывают человека с определенной социально-культурной средой, не столь широкой и прочно укорененной, как среда сословная, но уже успевшей сложиться и обрести «собственные традиции. Внутри современного ему общественного уклада Тургенев обнаруживает несколько таких особых миров, каждый из которых живет по «своим» законам. Таков мир прогрессивно мыслящей университетской профессуры, взрастившей Берсенева. Таков мир независимой артистической богемы, в котором сформировался Шубин. Такова специфическая среда московского студенчества, откуда вынес свою «всегда готовую» восторженность романтик Михалевич. Наконец, такова система уже устойчивых традиций, определяющих уклад жизни либеральных русских помещиков, тех, которые, подобно Павлу, Николаю и Аркадию Кирсановым, пытаются строить свое хозяйство и свои отношения с крестьянами на европейских началах. В каждом из таких миров его традиции действуют как нормы, указывающие человеку, каким надлежит ему быть. Ими предопределены его занятия, образ мыслей, мораль, стиль поведения, в конечном счете вся его жизнь.

В отношении человека этой категории к внешним нормам опять-таки сказывается статус частного лица, ограничивающий его нравственные права и притязания. Вне подчинения норме, заданной средой и традицией, такой человек живет только для себя и никого, кроме самого себя, не представляет. Поэтому коллективно признанная общественная норма неизбежно оказывается по отношению к нему вышестоящей инстанцией, властной приказывать, запрещать, санкционировать и оправдывать. Именно так она и воспринимается. Свободная воля человека может проявиться в выборе одного из многих установленных ориентиров. Но «законодательная инициатива» самой личности, нравственный поиск, не ограниченный заранее данными внешними предпосылками, исключаются.

Неспособность выйти из круга готовых норм объективно сближает человека такого типа с людьми, живущими в подчинении обычным законам сословно-бюрократического уклада. Не менее важно другое. Жизненные цели такого человека не приводят его к столкновению с этими законами, потому что традиции и нормы, которым он следует, с этими законами вполне совместимы. Такой человек может строить свою жизнь внутри господствующего уклада, сохраняя достойно-независимую позицию и в то же время не вступая с ним в сколько-нибудь серьезный конфликт. Такой человек может быть принципиальным, гуманным, критически мыслящим, не выходя из рамок относительно благополучного существования, ничем не жертвуя и ничем не рискуя. Диапазон его идеалов достаточно узок, чтобы это оказалось возможным. Достаточно узок для этого и диапазон его ответственности, а в конечном счете и диапазон его гражданской или нравственной реакции на все происходящее вокруг.

Относительно достойная позиция и относительно благополучное существование такого человека всегда соотнесены у Тургенева с определенным контрастным фоном. Это бегло, но точно нарисованные картины общественного неблагополучия. Мы видим народную нищету и народные страдания, хозяйственные неурядицы, разложение традиционного быта, бестолковость и беспомощность всех сословий перед лицом социального кризиса, косность и бессилие администрации, духовную немощь дворянской интеллигенции. Причем все это мы обычно видим вместе с персонажами того разряда, о котором идет речь, нередко их глазами, отождествляясь с «внутренней» точкой зрения кого-то из них. И всякий раз оказывается, что человек этот все понимает и оценивает совершенно верно.

«Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины» (6, 349), — эта глубокая и верная мысль принадлежит Лежневу. «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все — либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные!» (8, 142), — это сказано Шубиным. «— Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием, нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы...» (8, 205). И разве читатель может не согласиться с персонажем?

Но осознание общественного неблагополучия не ведет таких людей ни к бунту, ни к духовной драме, ни к поискам неизведанных путей, не становится для них мучительной проблемой, без решения которой невозможно жить. Оттого-то, все это понимая, они могут довольствоваться сознанием собственной порядочности (как Лежнев), рациональным переустройством собственного хозяйства (как Аркадий Кирсанов), честным размежеванием со своими собственными крепостными (как его отец). Варианты опять-таки могут быть самыми различными, но все они в той или иной мере благополучны. Для персонажей той категории, о которой идет речь, не существует трагических ситуаций. Их отличает способность не попадать в тиски неразрешимых противоречий, способность удовлетворяться возможным и доступным.

Наконец, важно еще и то, что позиция, позволяющая этим людям уважать себя, почти всегда хотя бы отчасти обеспечена (или по крайней мере отчасти «подстрахована») благоприятным для них стечением обстоятельств. Рассмотрим для примера хотя бы историю Николая Петровича Кирсанова. На первый взгляд перед нами ряд ситуаций, в которых собственный выбор человека определял его жизненный путь. Отец прочил сына в офицеры, а тот поступил в университет. Традиция указывала путь служебной, карьеры, а человек взял да и вышел в отставку. И как ни огорчались родители, люди старого закала, не порвал со своей возлюбленной, дочерью бедного чиновника, не порвал и в конце концов женился на ней. Николай Петрович кажется хозяином, своей судьбы, но лишь до той поры, пока мы принимаем во внимание развязки конфликтных ситуаций его жизни. Картина становится иной, если приглядеться к предпосылкам этих развязок. Каждый раз на помощь приходит какая-то не зависящая от него случайность: она-то и определяет во многом исход дела. Накануне производства в офицеры сломал ногу — и перспектива военной службы отпадает сама собой, даже без столкновения с отцом. Поселился на квартире у бедного чиновника и, естественно, влюбился в дочку хозяина. Внезапно (и, видимо, безвременно) умерли родители, и вот уже можно беспрепятственно оставить службу и жениться. Конфликт опять-таки снимается сам собой. Конечно, влечение к образованию, отвращение к служебной лямке, возможность жениться на умной и серьезной девушке независимо от ее происхождения и состояния — в самой натуре Николая Петровича. Но обстоятельства, отмеченные

повествователем, застревают в памяти, и трудно отделаться от естественно возникающий вопросов. А если бы ногу не сломал? А если бы поселился в другом доме? А если бы родители прожили еще много лет? Разве нельзя допустить, что при этих условиях жизнь Николая Петровича была бы иной? Во всяком случае, обстоятельства неизменно оберегали его от испытания «на прочность».

А разве нельзя сказать то же самое о Лежневе? В эпилоге он признает, что судьба его могла сложиться совсем иначе, не будь он, в частности, богат. Но какой бы могла она быть, эта иная судьба? Превращение Лежнева в энтузиаста, героя, бесприютного скитальца, подобного Рудину, едва ли возможно. Лежнев сам чувствует, что к такой жизни просто неспособен: «Я первый на твоем месте давно бы примирился бы со всем» (6, 366). Выходит, что «счастливые обстоятельства» уберегли Лежнева от перспективы заурядного приспособленчества.

В общем, ограниченность этих людей очевидна. Очевидна умеренность любого из присущих им достоинств. И в то же время в романах Тургенева именно этим людям, и только этим людям, дано испытать радости взаимной любви и счастья. Эта особенность резко отличает их от людей, отнесенных к низшему разряду. И так же резко — от тех, кого Тургенев ставит выше всех прочих.

Любовь у Тургенева не просто многолика: иерархии людей соответствует иерархия родов чувства. Люди, отнесенные Тургеневым к низшему уровню, могут испытывать увлечение, подобное страсти, способное захватить человека целиком. Автор не отказывает им в этом, но всегда отмечает тот особый оборот, который придает увлечению эгоистическая природа их душевной жизни. На низшем уровне увлечение, достигшее силы привязанности или страсти, не возвышает человека над его обычным состоянием. Происходит, скорее, обратное: люди становятся слабее, мельче, прозаичнее. К такому выводу приводят истории отношений Паншина и Варвары Павловны, отца и матери Лизы Калитиной, Николая Артемьевича и Анны Васильевны Стаховых.

Чувства людей, подобных Лежневу, Берсеневу, Кирсановым, — иной природы. Их любовь песет в себе высокие духовные стремления. И стремления эти осуществимы, если не для всех, то по крайней мере для многих. Условием их осуществления оказывается взаимность любви.

«Он едва стоял на ногах и только твердил: „Катя, Катя...", а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и стыда, может быть счастлив на земле человек» (8, 378). Открытое вторжение лирической патетики в подобных ситуациях совсем не обязательно у Тургенева. Однако оно не случайно, как не случаен

играндиозно-универсальный масштаб, который получает при этом житейская ситуация. По мысли Тургенева, взаимная любовь скрывает в себе разрешение глубочайших противоречий человеческого существования. Взаимная любовь возвышает людей до того гармонического состояния, в котором жизнь для другого становится наслаждением, а это значит, что исчезает грань, разделяющая жизнь для другого и жизнь для себя. Только взаимная любовь может снять извечное противоречие между чувственностью

идуховностью: чувственность здесь одухотворяется и как бы перерастает самое себя, переставая быть чем-то противоположным разуму и нравственной воле человека. В любви как будто бы ничто не зависит от самого человека — ни радость, ни горе, ни сила, ни выбор, ни время, ни последствия. А сам он всецело зависит от ее прихотей, так же как от прихотей чужого чувства. Стихии чувств властвуют над ним как непреложная необходимость, но вместе с тем очевиден избирательный характер любви: человек в ней ищет то неповторимое и единственное, что необходимо именно ему. И если находит, неуловимо исчезает еще одно извечное противоречие, разделившее в человеческой жизни необходимость и свободу. Разрешением этих противоречий создается счастье, особое и не для каждого возможное состояние душевной гармонии.

Таковы законы, открытые в тургеневском романе опытом персонажей, занимающих здесь «срединное» положение. У Тургенева это подлинно «золотая» середина в том смысле, что на долю этих людей достаются радости; недоступные никому другому. Взаимная любовь и счастье в чем-то компенсируют ту духовную узость, с которой неизбежно связана ограниченность их нравственной и гражданской позиции. Любовь и счастье увеличивают внутреннюю свободу этих людей (история Аркадия — наглядный тому пример), к ним приходит широта взгляда, способность принять то, что прежде было неприемлемо (счастливый Лежнев способен воздать должное Рудину), приходит любовная симпатия к природе, чувство

слияния с ней, повышенная чувствительность к красоте и повышенная способность ею наслаждаться. Можно сказать, что человек «срединной» категории приближается к гармонии не только с самим собой, но и с миром.

Впрочем, и это гармоничное состояние отмечено печатью ограниченности. Такие понятия, как «трудное счастье» или «тревожное счастье», к людям «срединной» категории неприменимы. Их счастье — это состояние по сути своей идиллическое, несовместимое с какими-либо конфликтными ситуациями или внутренними диссонансами. Тем более знаменателен у Тургенева тот факт, что людям «золотой середины» счастье достается, как правило, легко. На фоне глубоких противоречий жизни, открывающихся читателю повсюду, такая легкость выглядит подозрительной. И подозрения подобного рода всегда оправдываются общим контекстом тургеневского романа.

Обычно счастье этих людей (так же как их достоинство) обеспечено удачным сочетанием не зависящих от них условий. Николаю Петровичу Кирсанову, потерявшему любимую жену, случай посылает Фенечку, а вместе с ней возможность нового счастья. Его сыну Аркадию, безнадежно влюбленному в Анну Сергеевну Одинцову, сразу же открывается возможность утешения в дружбе с Катей, а вслед за тем возможность взаимной любви. Неудача Рудина обеспечивает будущий успех Волынцева

— судьба, беспощадная к одному, тем же поворотом благодетельствует другого. А сами эти люди, со своей стороны, и в поисках счастья достаточно умеренны. Они и здесь всегда готовы чем-то поступиться или ограничиться (Павел Петрович — единственное исключение из общего правила). Волынцев «давно любил Наталью и все собирался сделать ей предложение...

Она к нему благоволила — но сердце ее оставалось спокойным: он это ясно видел. Он и не надеялся внушить ей чувство более нежное и ждал только мгновения, когда она совершенно привыкнет к нему, сблизится с ним» (6, 284). Ни один из главных героев Тургенева не смог бы смириться ни с такой ролью, ни с такими отношениями. А Волынцев смог — и вознагражден за это. Рядом с базаровской страстью — огромной и мучительной — почти комична способность Аркадия примириться с безнадежностью своего чувства к той же женщине. Но именно эта почти комическая способность как раз и открывает перед ним возможность прочного счастья. Выходит, и он вознагражден за то, что не рвется к недосягаемому. Вознагражден и Николай

Петрович за то, что «ищущая, неопределенная, печальная тревога» может остаться у него кратковременным состоянием и не мешает ему жить простыми и тихими семейными радостями. Разумеется, можно выделить и варианты менее благополучные. Однако ограниченность связей человека с миром, ограниченность его требований к жизни и к людям сказываются на судьбах всех персонажей Тургенева, занимающих в его романах «срединное» положение.

4

Персонажи, отнесенные Тургеневым к высшей категории, выделены в его романах уже своей сюжетной ролью. Это главные герои или главные героини, чьи характеры и судьбы выдвинуты на первый план. И опять решающим признаком, объединяющим персонажи одного уровня, оказывается определенный тип отношения личности к среде, к обществу, к миру. Этот признак неожиданно сближает таких во многом противоположных героев, как Базаров и Рудин, а их обоих, в свою очередь,— с Еленой Стаховой или даже с Лизой Калитиной.

Как ни различны эти люди, основы их жизненных позиций сходны в самом существенном. Жизненная цель этих людей никак не связана с нормами и ценностями господствующего общественного уклада, и в то же время абсолютно несовместима с ними. То, ради чего живут эти люди, отъединяет их от всего, что происходит в окружающем их социальном мире, от всего, что возможно в его рамках. Даже когда герой или героиня сами пытаются как-то согласовать или хотя бы соразмерить свою цель с наличными формами общественной жизни, у них ничего не получается. И, как показывает Тургенев, ничего не может получиться.

«Я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хочу достигнуть цели близкой... Нет! не, удается! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие? Я только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное положение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрет меня с нее долой...» (6, 364). Это говорит Рудин, многократно убедившийся в фатальной невозможности компромисса. Цель Лизы Калитиной как будто бы не нуждается в компромиссах с наличным и признанным. Ее идеал вытекает из норм христианской морали, норм,

которые официально исповедуются всеми. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что христианский идеал безнадежно чужд едва ли не каждому, чужд настолько, что попытка осуществить его всерьез роковым образом разъединяет героиню с ее средой и — шире — со всем общественным порядком, основанным на несправедливости.

В то же время герой такого уровня никогда не связан у Тургенева с какой-либо оппозиционной господствующему укладу устойчивой социальной средой. В существующих условиях русской общественной жизни для него просто не находится прочного и жизнеспособного родственного окружения. Это относится не только к Елене Стаховой, безвозвратно покинувшей родину, потому что в целой России нет для нее ни места, ни дела, ни какой-либо возможности достойного и осмысленного существования. И не только к Лизе Калитиной, которая вообще уходит из мирской жизни, пытаясь отречься от всего земного, а в монастыре видит не содружество людей, соединившихся для общей цели, но место полного уединения и одинокого религиозного подвига.

Общий закон распространяется даже на таких ярко выраженных общественных деятелей, каковы Рудин или Базаров. Перед нами пророки идей, явно имеющих социальное значение, люди, стремящиеся стать зачинателями и вождями новых общественных движений. Тем существеннее то, что рядом с ними нам не дано увидеть подлинных единомышленников и последователей.

На первый взгляд это, казалось бы, не совсем так. Герои окружены слушателями, восторженными поклонниками, учениками. Но в конечном счете всегда обнаруживается тот факт, что между героем и этими людьми нет и в сущности никогда не было единства.

Лежнев, например, может понять Рудина и отнестись с уважением к его целям. Но это уважение и это понимание не могут пойти дальше пассивного сочувствия. Лежнев трезво сознает, что сам он всегда жил и будет жить по другим законам. И таково правило, отчетливо обозначенное в романе Тургенева. Единство кружка, которое как будто бы связывало Рудина с какой-то сложившейся общностью людей, оказалось временным и хрупким. Для всех, кроме Рудина и Покорского (чья ранняя смерть ставит его в особое положение), кружок — это эпизод их прошлого, важный, но все-таки эпизод. Конечно, этих людей могут на мгновение сблизить какие-то эмоции,